Евгений Павлович ГРЕБЁНКА (1812 - 1848)
ЗАБОРОВ
Повесть
1.
При начале весны 18.. года утром взошло солнце, на чистое и ясное небо, очень обыкновенно, как оно привыкло восходить уже несколько тысяч лет. Навстречу ему, по заведенному порядку, поднялся на целом полушарии нашей планеты порядочный шум: запели праздные птицы - праздные люди при восхождении солнца не поют - застучали топоры, цепы, молотки и другие орудия тружеников, замычали коровы и, будто соперничая с ними, заиграли на берестяных рожках пастухи свои однообразные мелодии. Проснулись, словно воскресли, и многолюдные города, и безлюдные пустыри, и малолюдные села, в числе их было и сельцо Серенькое.
Это утро было, как я уже сказал, при начале весны; снег только что сошел с земли, и первая зелень слегка начала оттенять темные бока холмов, лежащих против солнца, и будто изумрудным пухом убирала тонкие ветки в березовой роще. Настала рабочая пора для землепашцев, а жители Серенького были землепашцы, так и неудивительно, что они навстречу утреннему солнышку очень исправно засуетились и весьма ретиво приветствовали его нестройным, разноголосным концертом, в котором среди общей сумятицы деревенских звуков, впрочем весьма похваляемых во многих идиллиях, вырезывались, как соло, заунывный скрип ворот, или треск и стук полуразломанного колеса, вслед за ним громкая брань какого-нибудь кума Ивана, летящая широко и размашисто вдоль улицы басовым речитативом, и вдруг ее покрывал, уничтожал, как хор в древней греческой трагедии, многосложный неистовый гам стада гусей, выходивших вперевалку из боковых ворот на улицу; впрочем, этот хор аматеров уступал в свою очередь крику какой-то бабы, тузившей ребенка, и визгу ребенка, убегавшего от бабы. Белый петух, взобравшись на ворота, хлопал против солнца крыльями и что есть мочи драл свое петушиное горло; глядя на него, черная косматая дворняжка с одним обрезанным ухом заливалась под воротами звонким лаем, да в стороне у забора громко блеяли два барана без всякой видимой причины.
Наконец шум и гам притих; стада ушли в поле, мужики уехали на пашню, дворняжка уснула, вытянувшись против солнца, петух спустился с ворот на землю и в обществе двух, трех пестреньких курочек прогуливался по улице, очень глубокомысленно разгребая ногами всякой сор. Верно он, если не читал, так слышал от читавших новейшую российскую азбуку, про своего предка, нашедшего в сору алмазное зерно. А солнце всходило все выше над сельцом Сереньким, утро становилось все теплее. В это время за селом на погосте раздался тихий звон, кто услышал его, тот набожно перекрестился. Вдоль улицы проехала телега, запряженная в одну лошадь; лошадью правил мужик в сером армяке; на телеге стоял простой сосновый гроб; за телегой бежал мальчик лет пяти или шести, босой, в одной рубашонке, да еще бежала собачка, - больше никого не было. Сразу можно было догадаться, что покойник был запятнан страшным пороком, который тщетно старается исправить человеческая мудрость, у которого как у баснословной гидры на место одной отрубленной головы является целая сотня новых - пороком, называемым бедностью.
Мальчик, идя за телегой, горько плакал, собачка с участием глядела на него и лизала его руки.
- Погоди маленько, дядя, а дядя Степан! Погоди маленько! - сказал мальчик.
- Чего там опять разревелся, - сказал серый армяк, лениво повернув голову назад.
- Погоди дядя, я что-то маме скажу.
- Эва! Видишь, некогда.
- Да куда ты ее везешь?..
- Известно, на погост, ведь она умерла. Ну, так и похороним.
- Погоди, дядя, я есть хочу. Мама, а мама, дай хлеба... Дядя Степан, погоди, мама даст хлеба...
Серый армяк молчал.
- Погоди, дядя, куда ты везешь ее? У нее и головка болит, и я есть хочу, погоди, не то стану плакать… дядя, погоди!...
- Ах, ты, пузырь! - закричал Степан. - Вот я тебя! разревелся, а этого не хочешь?..
- Не хочу я этого, это плетка для лошадки, а я есть хочу... и ноги у меня болят.
- Экой пострел! - ворчал Степан. - Ну, Вася, полно плакать, садись вот тут, отдохни под забором, а я свезу твою мать на погост, вернусь, да и дам тебе хлеба... а будешь бежать да канючить, не дам хлеба, а дам вот этого...
- А мама с тобою приедет?
- Приедет, приедет. Садись, да обожди вот тут.
Мальчик присел под забором, телега поехала, за нею побежала одна собачонка, впрочем и она немного погодя остановилась, оглянулась на мальчика, поглядела на телегу, завыла и вернулась. А Степан один повез гроб на погост.
II.
Пользуясь прекрасной погодой, в это утро Кондрат Иваныч вышел прогуливаться, раскуривал свою голландскую трубку.
А кто такой Кондрат Иваныч? может быть, спросит кто-нибудь.
Предупреждая подобный вопрос, я спешу познакомить, как умею, с Кондратом Иванычем.
Кондрат Иваныч был добрый человек, лет пятидесяти, если не более; он служил весь свой век где-то при таможне и был живым укором тем людям старинного века, которые двусмысленно улыбаются, глядя на таможенного чиновника. Он, выйдя в отставку, привез на родину, т.е. в сельцо Серенькое, прекрасный аттестат, несколько кристаллов горного хрусталя, несколько морских раковин, золотые карманные часы, стрелу какого-то дикого народа и табакерку с музыкой. Вот все, что приобрел добрый человек, прослужа лет тридцать при таможне - в этом эльдорадо для многих провинцияльных мечтателей.
Кондрат Иваныч был неразговорчив, однако под веселую руку вспоминал старое житье-бытье, иногда говаривал: «Эх, господа!.. что было, того уже не будет, по-моему, хоть нет барыша, да слава хороша; вот например, мы пивали глинтвейн, просто королевский... И Кондрат Иваныч начинал рассказывать, как, бывало, он с товарищи, пробуравивши голову крепкого английского рафинаду, вливал туда шампанское, как оно, просачиваясь сквозь сахар, стекало в сосуд, наполненный ананасами, как это снадобье варилось, в чем, сколько времени и с какими специями. Рецепт длинный и сложный какого-то лукулловского напитка... А соседи молча слушали его и с благоговением глядели на человека, пившего во время оно такие драгоценные сладости.
Кондрат Иваныч, неизвестно почему, считал себя немцем, будучи коренным русским и по отцу и по матери. Впрочем, если разобрать дело основательно, то Кондрат Иваныч, несмотря на видимую нелепость своего каприза, был немного прав: Кондрат Иваныч был очень точен и аккуратен, а известно, что эти добродетели преимущественно остаются за немцами, потом Кондрат Иваныч было имя чисто немецкое, до того немецкое, что один товарищ по службе Кондрата Иваныча, настоящий немец, был тоже Кондрат Иваныч; наконец Кондрат Иваныч постоянно курил кнастер из глиняной голландской трубки, любил кофе, картофель и пиво, всегда носил узкие немецкие брюки, и долго находясь в близких сношениях с немцами, до того навострился в немецком диалекте, что мог минут десять вести разговор с самым отчаянным германцем.
Кондрат Иваныч владел почти половиною сельца Серенького, где и доживал спокойно свой век старым холостяком. У него был небольшой чистенький домик, небольшой садик, длинные дрожки и большая сухопарая лошадь, купленная из браку в кавалерийском полку и по старой привычке всегда скакавшая в дрожках, в оглоблях, курс-галопом, когда Кондрат Иваныч объезжал на ней свои поля с управляющим.
Кажется, и самому Кондрату Иванычу нечем было управлять, а он еще держал управляющего!.. Но этому он был обязан не глупости своей, не нерасчетливости, а скуке и своему доброму сердцу. Скучно было жить в деревне старику, безродному холостяку, а тут как нарочно явился, Бог весть откуда, безрукий бедняк Иванов; поговорил с ним Кондрат Иваныч, сжалился над его состоянием и предложил у себя место. С тех пор уже несколько лет жил Иванов у Кондрата Иваныча, тешил его рассказами про походы, беспрестанно горячился, суетился и кричал, чем составлял резкую противоположность Кондрату Иванычу, всегда тихому и спокойному. Иванов был человек высокого росту, худощавый, стройный, он имел в своей физиономии что-то общее с лошадью, скакавшей в оглоблях курс-галопом. Он всегда ходил в куртке и рейтузах, галстуха терпеть не мог и любил держать в кармане свою единственную правую руку.
Кондрат Иваныч, утром отправив своего управляющего хлопотать и горячиться на работах, надел бархатную шапочку, раскурил глиняную голландскую трубку и пошел гулять по селу. Глядит - под забором сидит мальчишка, сосет палец и горько плачет.
- О чем ты плачешь? - спросил Кондрат Иваныч.
- Есть хочу, а матушку увезли, дать некому.
- Куда увезли? кто?
- Дядя Степан, вон туда увез.
- Куда?
- На погост, что ли.
- На погост? зачем на погост?
- Хоронить будут, сказывал, уж ее больше не будет, совсем умерла.
- Кто же была твоя мать?..
- Моя была.
- Да кто она такая была?
- Моя мать.
- А ты кто?
- Я Вася.
- Да ты чей?..
- Матушкин.
- Вы пришли сюда с матушкой.
- Пришли.
- Откудова?
- А вот откудова... из города.
- Из какого города?
- Из какого города?.. Из города.
- Да как его зовут?
- Городом.
Долго может быть продолжались бы подобные расспросы Кондрата Иваныча, нимало не поясняя дела, если б не подъехал Степан; он уже возвращался на пустой телеге, оставив на погосте свою страшную кладь, и, увидя Кондрата Иваныча подле мальчика, - рассказал, что дня четыре назад зашла к нему какая-то проходимка бедная женщина с мальчиком и просилась переночевать, на другой день уже не могла идти, расхворалась и умерла, что, умирая, она просила не оставить ее сына Васю, что она мещанка из уездного города, и там у нее нет ни кола, ни двора, ни родных, ни приятелей.
- Что же, у нее что-нибудь осталось?
- Какое осталось! Мы с кумом Терехой гроб сами сколотили да миром и схоронили; известно, была нищенка что ли, Бог ее ведает.
- Но было у нее платье? деньги?..
- Бог с нею! Нам ее добра не надо; осталось тряпок фунтов с десяток, да денег грош и пятак меди, вот и все тут!..
- Ну, хорошо, спасибо тебе, Степан, ты добрый человек, а ты, Вася, поди со мной, я накормлю тебя.
И Кондрат Иваныч, взяв мальчишку за руку, торжественно возвратился домой.
III.
После обеда сидел спокойно Кондрат Иваныч в креслах, обитых голубеньким ситцем, и курил свою голландскую трубочку, против него на полу Вася, присев на корточки, с невыразимым наслаждением ел моченое яблоко, у двери стоял управлявший Иванов, вытянутый в струнку, но без галстуха и немного растрепанный, упрятав по обыкновению правую руку в карман.
- Ну, что как у нас делишки, того? - начал Кондрат Иваныч, медленно пуская в потолок струю табачного дыма.
- Ничего-с, все обстоит благополучно.
- Слава Богу! а я думал, что-нибудь того... ты, брат, этак немного, как говорят французы, растрепэ.
- Не убережешься, дела пропасть, и туда побежишь, и туда завернешь, и в другое место махнешь, известно, служба, ваше высокоблагородие, на походе пятерней расчешешься, вот и все тут! не красная девка, не в зеркало глядеться...
- Знаю, знаю, любезнейший, ты у меня трудящий человек, одно только того...
- Что, ваше высокоблагородие?
- Вот последнее то... последнее мне не нравится.
Управляющий вытянулся сколько мог, даже вынул руку из кармана и в недоумении глядел на Кондрата Иваныча.
- Не пугайся, любезный, - продолжал Кондрат Иваныч, - я только тебе заметил, к чему величать меня высокоблагородие? Правда, я коллежский ассесор, не то, что иной в отставке, а и служил в этом чине, равносильном майорскому рангу… Да ведь мы с тобой беседуем по-приятельски; называй меня просто Кондрат Иваныч.
- Слушаю, ва... Кондрат Иваныч.
- Вот так хорошо. А что ты вот об этом думаешь?..
- То есть об эфтом?.. - сказал Иванов, хитро мигнув на Васю одним глазом...
- Да, об этом мальчугане; вишь, какой постреленок!..
- Накормили человека, дело хорошее...
- Не в том дело; ведь у него не нет ни отца, ни матери, ни ролу, ни племени.
- Слыхал-с.
- Вот то-то и оно. Накорми его да вытолкни на улицу, так его и собаки загрызут.
- Истинно, загрызут, Кондрат Иваныч...
- Да что тебе собаки! Куры заклюют.
- Чего доброго, и куры заклюют.
- А ведь у него душа християнская, что и у нас с тобой. Надо его до пути довести. По-моему, пусть живет у меня, мне же скучно одному бывает, а Вася будет потешать меня на старости... Как ты думаешь?..
- Доброе дело, ва... Кондрат Иваныч, будет за вас человек Бога молить...
- Поживет, подрастет немного, а там можно его и в науку отдать.
- Почему не отдать, ученый человек и глядит не так...
- Правда твоя, учение свет; а в какую науку лучше бы отдать его? а? как ты думаешь?
- Да оно-с всякая наука хороша, на первый раз хотя бы вот к пастуху отдать.
- Ну, нет, и пастух дело хорошее, да мне бы хотелось куда-нибудь повыгоднее... этак например… Куда бы ты думаешь?..
- В кузнецы тяжело, мальчик маленькой, куда ему!..
- Правда, куда ему!
- А вот разве в целовальники...
- А, это хорошо?..
- Ремесло пребесподобное!.. У меня и городе есть приятель целовальник; уж я в прошлом году нагляделся, как гостил у него два дня... Дело вот так и кипит; тот пьет, тому сдачи давай, у того деньги бери, целый день сумятица словно на войне какой, а песень разных да присловьев, да поговорок наслушаешься… правда, иной раз и потасовка бывает, да где без этого проживешь?..
- Должно быть весело; да где же тут управиться мальчику.
- Мальчик-то и работает, уж я насмотрелся, у своего приятеля, мальчишка этак лет десяти, а что за преотчаянная бестия!.. так и юлит между народом, под руками так и шныряет словно гад какой, нальет тебе полный крючок вина - станешь нести ко рту, он мотнет головой, толкнет под локоть - половина вина и выплеснется назад в кадку!.. ты на него прикрикнешь, а он на тебя: пей скорее, - другие идут!.. делать нечего, и пойдешь, не драться стать с мальчуганом из-за глотка вина. А он как этак подтолкнет в день раз пятьдесят, так и набежит хозяину не одна бутылка вина; и хозяин доволен, и мальчику хорошо.
- Правда, ну так пусть его остается у меня; приодеть его, да кормить хорошенько; подрастет, пожалуй, определим его к твоему приятелю. А теперь я пойду сосну немного, устал, братец.
Кондрат Иваныч лег спать, а управляющий отвел мальчика на кухню, надел на него синие штаны и рубашку, подпоясал красным снурочком, нахлобучил на глаза старую кучерскую шапку и вывел на улицу, сказав: «Гуляй, Вася, на здоровье, только не дразни собак, а захочешь есть, беги сюда, здесь твой дом».
IV.
Прошло более года; Вася подрос и очень тешил своими проказами Кондрата Иваныча, который нимало не изменился, по-старому курил голландскую трубочку, носил узкие брюки, любил побеседовать с управляющим и ездил с ним в поле на известных нам дрожках.
Около полудня Кондрат Иваныч возвращался домой с управляющим и толковал с ним о том, как хорошо теперь поесть ботвиньи со льдом и потом, закрывши ставни, проспать жаркую пору дня. - И Кондрат Иваныч быстрее замахал кнутом над лошадью, которою всегда любил сам править; а Иванов сидел сзади на дрожках. Сухопарая лошадь, вероятно, сама предчувствуя спокойное стойло или еще вероятнее чувствуя над собой бич Кондрата Иваныча, скакала отличным курц-галопом с правой ноги по пыльной улице Серенького села; дрожки неистово стучали и дребезжали, перед ними робко разбегались петухи, ребятишки и куры, почтительно кланялись бабы, и мужики снимали шапки, за дрожками клубилась пыль, словно черная струя дыму за пароходом.
Спокойный и довольный собой, своими дрожками, лошадью и управляющим, остановился Кондрат Иваныч у крыльца своего домика, встал с дрожек и начал отдавать вожжи управляющему.
- У нас никак гости, ваше высокоблагородие, - сказал Иванов, почтительно приподнимая фуражку.
- Какие гости?..
- Дожно быть, какие генералы, я к ним пригляделся, вот...
И управляющий значительно подмигнул левым глазом на конюшню.
- Да и тут, - продолжал Иванов вполголоса, - сидит какая райская птица. И покосил правым глазом на крыльцо.
Кондрат Иваныч взглянул в конюшню: там стояла распряженная дорожная четвероместная карета; посмотрел на крыльцо: на крыльце сидит человек иностранной наружности, в клеенчатом картузе с длинным козырьком, в гороховой шинели и в зеленых брюках с красными клетками, сидит и преспокойно курит из дорожной трубки саксонского фасона.
- А, понимаю, - сказал Кондрат Иваныч, - это по нашей части; ступай себе, отдай лошадь, а здесь я уж переговорю.
Управляющий уехал, и Кондрат Иваныч начал медленно подыматься на единственные четыре ступени крыльца, небрежно повертывая в руках свою голландскую трубку, как бы желая этим показать, что и мы, дескать, не кто-нибудь, и не прочь от иностранных привычек и обычаев; но незнакомец не обращал на него внимания и с непоколебимым хладнокровием продолжал курить.
- Гутен таг, мейн-гер! - начал Кондрат Иваныч.
Иностранец поглядел на него одним глазом и продолжал курить.
- Уж не англичанин ли? - подумал Кондрат Иваныч и спросил:
- Шпрехен-зи-деич?..
- Иван Андреич! - отвечал иностранец. - Полно-ка, мусье, балясничать, да похлопочи, чтоб нас поскорее накормили; вот как живот подвело!..
- А, стало быть, вы русский?..
- Слава тебе Господи! камердинер его сиятельства, графа Ветрицкого. А ты здешний садовник или управляющий?
- Я хозяин этого дома, любезнейший.
Камердинер лениво поднялся и снял картуз.
- Ничего, любезный, накрывайся. А с кем ты приехал? с его сиятельством?..
- Никак нет, их сиятельство оставшись в Петербурге, а мы здесь с генералом ездим ревизовать графские имения.
- С каким генералом? где генерал?
- С Лукьяном Иванычем; вон там в саду он прогуливается...
- Господи Боже мой! вот не знаешь, откуда что сложится!.. У меня в доме генерал!.. А кажется, в эту ночь мне и не снилось ничего такого необыкновенного... - говорил сам себе Кондрат Иваныч, проходя через свою спальню в сад. - Шутка сказать, генерал! да еще из Петербурга, вот именно, что называется мейн гот!.. И что ему от меня надобно?.. где же он? а, вот! изволит прогуливаться...
В это время приезжий гость точно был виден в затылок; он шел от дома в сад по дорожке, а Кондрат Иваныч за ним. Гость был не жирен, но очень и очень плотен; одет он был в короткий сюртучок и модные брюки, сверху было надето тоже короткое пальто, из боковых его карманов торчали бумаги и газеты, на голове круглая шляпа, в руке сигара.
- Экой сдобный человек! - шептал Кондрат Иваныч, подходя к гостю. - Сколько-то в нем, я думаю, сидит ростбифов да растягаев... Да что робеть, он сам по себе, а я сам по себе...
И довольно громко сказал:
- Мое почтение вашему превосходительству!..
Гость грациозно обернулся, вынул левой рукой изо рта сигару и приятно улыбнулся. Тут Кондрат Иваныч заметил, что у гостя полное, круглое, немного красное лицо, маленькие заплывшие серые глаза и белые ровные зубы...
- Какому случаю я обязан чести видеть ваше превосходительство?
- Ха, ха, ха! Вы не узнали меня, Лукьяна Иваныча, вашего брата!
- Боже мой! Это вы, братец?..
- Ха, ха, ха!.. разумеется я!.. Обнимемся, братец! Да каким вы стали оригиналом! настоящий филистер, право...
- А вы стали каким толстяком, - говорил Кондрат Иваныч, обнимая брата, - ведь мы пятнадцать лет не видались... немало времени...
- Да, пятнадцать лет... я успел жениться и овдовел в прошлом году… до сих пор не могу поправиться; знаете, душевные болезни хуже физических…
- Правда, братец. А деточки остались?
- Как же, бедные сироты, как и я грешный. Они здесь где-то бегают; эй вы! Эрнестина! Рудольф! venez-ici.
Из-за кустов смородины выбежали девочка лет семи и такой же мальчик. Девочка, одетая в белое платье, была стройна и бледна, мальчик в бархатной курточке был свежее, но смотрел немного глуповато и уже успел замарать руки и губы в ягодах.
- Вот они, вот, посмотрите, братец, это моя дочка, а это сын, посмотрите, весь я, неправда ли?.. Делайте реврансы дядюшке.
Дети начали приседать и кланяться, а Лукьян Иваныч хохотал.
- Вот как у нас, братец, рекомендую, дети с обращением; крестники его сиятельства.
- Радостный для меня день, - говорил Кондрат Иваныч, целуя племянничков, - одолжили вы меня, братец... Да как же вы не писали, что уже стали генералом…
- Ну, нет, я произведен нынешней весной в статские советники...
- А ваш слуга сказал...
- Да это пустяки; слуги всегда любят производить нас в высокие чины, это уже их расчеты.
- Во всяком случае я очень вам благодарен, что вы навестили меня.
- Как же, как же! я это имел всегда в виду... У вас, в гадком вашем городишке, мне пришлось прожить дня три, пока соберут нужные справки; вот я и вспомнил, что вы здесь живете недалеко, думаю, проведу у вас лучше время, и дети попользуются деревенским воздухом, взял почтовых и приехал...
- Покорно вас благодарю!... Вот бы удивилась тетушка Олимпияда Марковна, если б дожила до этого счастливого дня.
- Ах, не говорите мне о ней! я не могу вспомнить ее зеленого платка, что был вечно намотан на голове...
- А она вас так любила...
- Какой вы, братец, до сих пор идиллический человек! что мне в ее любви!.. одна ее привычка подергивать без всякой причины носом могла превратить самую пламенную любовь в ненависть; и теперь я почти рад, что ее нет: она бы меня лишила аппетита; а я надеюсь у вас, братец, порядочно пообедать.
- Пойдемте в комнаты, пообедаем чем Бог послал.
- Экой скромник, знаю я вас таможенных, преизбалованный народ.
- Я человек простой.
- Знаю, знаю... об одном прошу: ради Бога, не угощайте меня шампанским; херес и портвейн другое дело, а шипучее наскучило... портер еще можно... ну, да вас не учить стать, вы сами жили в свете.
Пока в зале Лукьян Иваныч курил сигару, а его дети шумели на крыльце, Кондрат Иваныч ушел в свою маленькую спальню; там его ожидал уже управляющий.
- Беда, любезный Иванов, кругом беда! как тут быть?!.. - сказал Кондрат Иваныч в раздумье, набивая голландскую трубочку.
- Как прикажете, - отвечал управляющий.
- Знаю, знаю я это и без тебя, да приказывать-то нечего, или оно есть что приказывать, да нечем; и это не так: есть чем и приказывать, голосу-то хватит, да приказывать не чем... что ли... нечистый его знает, не могу сказать, что на душе лежит!.. Ты меня понимаешь?..
- Понимаю, т.е. вам говорить нечего.
- Какое нечего! совсем не то, говорить-то у меня найдется много кое-чего, да из этого ничего не будет. Тут нужны деньги.
Управляющий вопросительно посмотрел на Кондрата Иваныча.
- Если бы я сказал тебе: любезный Иванов, поезжай в город, купи бутылочку другую шампанского, да бутылочку другую хорошего хересу, да еще полпуда говядины, да свежей рыбы, да того, другого, третьего?.. что бы ты сделал?..
- Поехал бы и купил, только попросил бы записки, без записки что-нибудь не упомнишь.
- А деньги где?
- У нас в экономии есть целковых три...
Кондрат Иваныч покачал головой.
- Ну, коли мало, так у меня есть мелочи на целковый, и ее пустим, а вы мне после отдадите.
Кондрат Иваныч опять покачал головой.
- Неужели и этого мало? - спросил в недоумении управляющий. - Нешто мы весь город хотим закупить?
- Город не город, а если я тебе скажу, что одна бутылочка шампанского стоит четыре целковых, что ты на это скажешь? а?..
Управляющий в свою очередь покачал головой.
- Плохо, Иванов, а надо как-нибудь быть, гость-то мой родной брат Лукьян Иваныч, мы с ним пятнадцать лет не видались, и человек-то он важный, хотя и меньшой мне брат, да привык к роскоши, в столице живет; как же мне, старику, заставить его голодать у себя? Оно и нехорошо и совестно.
- Вестимо, плохое дело! А вы скажите ему, мол, ваше превосходительство, любезный братец, не ухом петь, коли голосу нет! Достатки, мол, мои такие и такие, просим извинения, чем богаты, тем и рады. Тут и вся недолга.
- Это все слова, а на деле выйдет не так, еще пожалуй братец и не поверит, подумает, что я поскупился... пожалуй, скажет: вот, дескать, сколько лет служил при хорошем месте, а ничего не припас угостить брата после долгой разлуки... Плохо дело! как тут быть?.. а?
- Разве уступить Парамону десятнику Сивку?
- А что ты думаешь? Да он, мошенник, не даст за нее двадцати целковых, а кобыла добрая и самим без нее плохо, заболеет рыжак - выехать не на чем. А что бишь он давал за нее?
- Да пятнадцать целковых...
- Ах, он жидомор! а делать нечего, сбегай к нему, коли не даст больше, отдай - с уговором на ней съездить в город. Я сейчас напишу записку, а ты похлопочи, чтоб ботвиньи прибавили, да там еще курицу другую пусть зажарит кухарка, да еще что-нибудь поскорее к обеду.
- Слушаю-с.
- Погоди, погоди!.. Что там у нас есть кроме полынной настойки?..
- Есть в полуштофчике настойка на ревеню.
- Ну, эта мимо, разве в случае болезни...
- Да еще в графинчике есть налиты - листья черной смородины.
- Да, да, это хорошо. А у меня в шкапу стоит бутылочка засмоленого, должно быть донские выморозки...
- Что прислал становой, когда просил на крестины?
- Да, да. Ну, ступай себе с Богом, управляйся, забеги за запиской, да и марш в город, я ее оставлю здесь на столе, ты уже и не беспокой меня... только съезди поживее.
- Мигом скипит дело, ваше высокоблагородие.
Управляющий ушел, Кондрат Иваныч написал записку, вздохнул, закурил трубочку и вышел к своему брату, который громко хохотал, указывая пальцем на развалины стула.
- Кораблекрушение!... Не успел сесть, как он подо мной вдребезги!.. Будь вы, братец, женатый да семейной человек, а я холостой, никто бы меня не переуверил, что это не стул, а машина, на мою погибель ради наследства!..
Кондрат Иваныч видимо смутился, а Лукьян Иваныч начал хохотать.
V.
Лукьян Иваныч был человек ограниченный, но принадлежал к разряду людей, которым, что называется, везет.
Слово везет для всех очень понятно и выражает многое. Спросите кого угодно, и каждый вам скажет: уж коли везет, так везет, а не везет так не везет. Весьма уважая подобное общее мнение, нельзя не согласиться, что в нем очень много фатализма, и рассмотрите хорошенько людей, которым везет, вы непременно найдете в их натуре основание их успеха. Иному и повезет, да он не способен будет ехать, а другой на том же экипаже проскачет так, что обгонит и ум, и труд, и науку, и что вы хотите. Превосходная пословица: не родись ни богат, ни умен, а родись счастлив, по моему мнению, довольно поверхностна. Лукьян Иваныч, как и Кондрат Иваныч, родился не богат, не умен, а был счастлив тем, что множество людей родились еще прежде его и богаче и глупее.
Сначала Лукьян Иваныч, как и все бедные люди, усердно служил и мыкал горе, пока граф Ветрицкий, от старости очень плохо читавший русское письмо, не полюбил его за четкий красивый почерк и не взял к себе в домашние секретари. Другой на месте Лукьяна Иваныча, может быть, зачах бы, а он начал толстеть и, служа под начальством графа, стал управлять его делами и имениями, а наконец женился на графской гувернантке, которую граф очень любил. Он жил в доме графа на всем готовом, держал на его конюшне по нескольку своих лошадей, которых, откормивши чужим овсом, продавал из барыша, а себе заводил новых; закупал для графского дома все, что нужно было закупать, - уплачивал счеты мастеровым и т.п., - словом, был вечно в хлопотах и толстел себе на здоровье.
Граф не мог жить без Лукьяна Иваныча. Графская дворня, особенно дворецкий и повара, ненавидели Лукьяна Иваныча, однако низко ему кланялись и подло угождали на основании пословицы: плетью обуха не перешибешь.
Не один раз Федька, любимый слуга молодого графа, заметив, что он поутру в дурном расположении духа, решался вооружить его против Лукьяна Иваныча, говоря: «Власть вашего сиятельства, а у нас и то не так, и то не так, и это совсем худо, по милости Лукьяна Иваныча. Власть ваша, а правду говорю».
- Молчать, дурак! - был один ответ молодого графа. - У Лукьяна Иваныча больше ума в подошве, чем у тебя в голове. Посмотрел бы ты, каких он мне вчера сигар достал!..
И, кланяясь, Федька умолкал.
Не один чухонец, продавши сено на графскую конюшню и получивши сполна все деньги от Лукьяна Иваныча, печально задумывался, когда, выехав из шумного города за Выборгскую заставу, поверял на свободе у трактира свою выручку. Бедняк, облокотись на решетку, долго не мог себе разъяснить вопроса: как это случилось, что у него денег гораздо меньше, нежели получить следовало, а добрый барин Лукьян Иваныч три раза сам пересчитал ему, растолковал, казалось, как родной, надавал вместо крупных разной мелочи и еще прибавил гривенник на водку!..
А Лукьян Иваныч жил себе помаленьку, и уже начал торговать на имя жены каменный дом на Литейной, да смерть жены помешала этому торгу. Между тем графские дела в губерниях шли очень плохо; некоторым поместьям угрожала публичная продажа. И вот Лукьян Иваныч, вооруженный доверенностями и рекомендательными письмами, отправился в графской карете распутывать запутанные дела; впрочем, у него была и своя цель: приискать где-нибудь повыгоднее для себя имение и навестить брата, который долго служил при таможне и был довольно стар и бездетен; вероятно, для этой последней причины Лукьян Иваныч взял с собой и детей. - Но мы видели, как жестоко ошибся Лукьян Иваныч: вместо воображаемого богача, он нашел своего брата круглым бедняком, правда довольным своей судьбою, да Лукьяну Иванычу не было до этого дела.
Лукьян Иваныч прогостил у Кондрата Иваныча два дня и на третий уехал, но эти два дня показались для Кондрата Иваныча тремя годами; он беспрестанно выдерживал пытку. Петербургский братец ел и пил за четверых и ничем не был доволен, все ругал наповал и над всем смеялся; добряк Кондрат Иваныч, по его словам, из кожи лез и не мог ничем угодить дорогому гостю. То жаркое было пережарено, то сливки жидки, то мухи кусали, то дорожки в саду были худо вычищены; словом, не было предмета в хозяйстве и в доме Кондрата Иваныча, который бы не беспокоил милого братца. Лукьян Иваныч не мог скрыть своей досады, что ошибся в расчете, и явно вымещал ее на брате, прямо говоря, что он не умеет жить или не может жить благопристойно, потому что не умел с умом прежде пользоваться обстоятельствами.
- Уж это вы оставьте в покое; это, братец, мое дело, как я жил.
- Совершенно согласен, однако теперь вы, Кондрат Иваныч, могли бы иметь на старости другие отношения, иную обстановку, не тот вес, не то уважение в обществе. А теперь вы, что?
- Честной человек.
- Вы старее меня, а говорите как ребенок, будто из азбуки читаете правила; верите ли, мой сын этого уже не скажет...
- Оставим, братец, этот разговор.
- Оставим; я вижу, мы с вами никогда не сойдемся...
На третий день привели к Кондрату Иванычу шестерку крестьянских кляч, заложили их в карету Лукьяна Иваныча, и он уехал. Кондрату Иванычу было и жаль брата, и он радовался, видя его отъезжающим.
VI.
- Ну, слава Богу, кажется, благополучно уехали, - сказал Кондрат Иваныч, когда карета скрылась из глаз.
- Истинно, слава Богу! - заметил управляющий.
- А что? - говорил Кондрат Иваныч, входя к себе в комнату.
- А ничего, - говорил управляющий, идя след за барином, - известно, дело приятельское, родное, а не приведи Господи в другой раз выдержать такую экзекуцию...
- Ты думаешь?
- Дело видимое: и Лукьян Иваныч, и его дети, и лакеишко, - все жили у нас как в неприятельской земле и хоть бы кто сказал спасибо!.. Не мое дело, ваше высокоблагородие, а право жаль Сивки.
- Это правда, братец любит посмеяться, даже и Васю не оставил в покое, стыдно, говорит, что приемыш бегает босиком.
- Извините меня, а ваш братец не похож на вас; он мне такие песенки подпускал, что Бог с ним.
- Какие?
- Да разные, насчет всего: сначала все закидывал про деньги; много ли у вас их есть, да в каком они обороте? Я ему правду резал; он мне сунул целковый в руку и опять стал расспрашивать.
- Ага!.. - заметил Кондрат Иваныч. - Что же, ты не взял целкового?
- Как не взять? взял, вот он! Стал бы я у него не брать денег! Мы на него сколько потратились... нам теперь и этот пригодится.
- Напрасно.
- Мое дело простое, а я скажу: не напрасно, жаль что одним поплатился. А потом опять стал подъезжать: скажи, мол, что это у вас за мальчишка бегает?.. Я ему говорю: Васька, такой и такой, а он мне говорит: ты не ври, скажи мне всю правду, может статься тут что не ладно? Ведь я, говорит, да мои дети наследники после Кондрата Иваныча... Вот он какой, ваш братец!..
- Эге! - сказал Кондрат Иваныч и крепко задумался.
Целый день Кондрат Иваныч был задумчив, а вечером, ложась спать, сказал управляющему:
- А знаешь, что, Иванов?
- Не могу знать.
- Я долго думал и как ни думал, а все выходит, что мой брат человек недобрый.
- Слава тебе Господи! это я знал не думавши.
- И дети его мне не по душе.
- Эх, ваше высокоблагородие! И мне куда не по нутру пришлись они.
- Пожалуйста, без титулов, мы беседуем по-приятельски.
- Слушаю… Кондрат Иваныч.
- Они смеялись над Васькой, а мы его воспитаем, да как будет хорош, пусть и наследует все, что я имею... Мне его Бог дал, авось он станет любить меня.
- Добрый вы человек, Кондрат Иваныч!..
- Поезжай ты в город завтра да поищи подешевле какого-нибудь грамотного человека, пусть живет у нас да учит Ваську.
- Рад стараться, да это дело-то мне не по сердцу; где я найду такого грамотея, да еще и дешевого? Скорей у цыган тройку лошадей купишь без порока, чем отыщешь такую фигуру.
- Поищи.
- Поехать поеду, да наперед знаю, что вернусь ни с чем, только время промаю понапрасну.
- Ну там, уже что Бог даст, то и будет, а мне бы хотелось показать брату и то и другое, пусть больно не чванится.
На рассвете следующего дня уехал управляющий в город и вернулся поздно вечером.
- А что? - спросил Кондрат Иваныч.
- Все благополучно! - весело отвечал Иванов.
- Нашел?
- Нашел! Сам Бог, кажись, послал человека! Знать, Васька родился в сорочке...
- Где же он?
- Грамотей-то? там еще остался, а вот только привез его пробу, коли понравится, завтра доставлю, такой и уговор был; вот извольте полюбопытствовать.
Тут управляющий опустил руку в карман, вытащил оттуда лист бумаги, сложенный вчетверо, и подал его Кондрату Иванычу. Кондрат Иваныч, надев очки, начал читать:
ПРОЩАНЬЕ
Вот солнце село за горами,
Сребристый месяц уж взошел;
Туман носился с облаками;
Я ямщику сказал - пошел!
Ямщик оправившись сел в козлы.
Стегнул два раза по коням,
А я припал к углу кибитки,
Стал выпускать из трубки дым.
Прощай, Москва! прощай, царица,
Прощай о родина моя!
И уж не будет перед мною
Блестеть златая голова.
Я далеко умчусь надолго,
Покину край я свой родной,
Покину все свое родное,
Далеко улечу от вас!!
Туг мошка села мне на щеку,
И я хотел ее согнать,
Уж взявшись за усы рукою,
Как вдруг почувствовал – мокро!..
Что это? что? ужель слеза
Так тихо канула? и я,
Обтерши наскоро рукою,
Стал выпускать из трубки дым!..
А солнце село за горами,
Сребристый месяц уж взошел,
Туман носился с облаками,
Я ямщику сказал - постой!..
Сочинял Разгуляев.
- Недурно! - сказал Кондрат Иваныч, прочитавши стихи. - И написано четко!.. Это кладь не человек!..
- Счастье Васькино, - заметил Иванов, - и дешево и мило.
- Дешево?
- На наших хлебах 25 р. ассигнациями в год, только, говорит, угол для житья дадите, чтоб зимой был теплый, да к обеду и к ужину беспеременно по рюмке горькой водки.
- Да смотри-ка, любезный, может быть он тово?..
- То есть на счет этого? - сказал Иванов, ловко щелкнув себя пальцем по шее.
- Именно; видывал я этих ученых: кажется, живая книга, возьми его да и читай, а запьет, и ворота забьет.
- Правда, не утаю, он был немного подгулявши, да ведь на то город, общество, компания; оно не то, чтобы сам человек налимонился. Кто Богу не грешен, ваше высокоблагородие, а наш покойный начальник, царство ему небесное, завсегда говаривал: пьян да умен, два угодья в нем.
- И то правда, была бы голова, а мы не дадим ему поводу. Да как ты его нашел?..
- Так пришлось аккуратно, на охотника и зверь бежит, недаром говорится. Ходил я словно квартерьер по городу, был в почтовой конторе, спрашивал, нет ли, мол, такого человека? Нет, говорят, и не слыхали, а справьтесь, говорят, на станции. Пошел я на станцию, и там нет никого такого, писарь сказал, что грамоту знает, а других наук не учен, да и места менять не хочет. Был в ратуше, и в полицию завернул, и в суд понаведался: нет такого человека!.. А тут пришла пора обедать, в брюхе словно барабанщик колотит тревогу, воть я и зашел с горя к приятелю целовальнику, выпил с горя одну, перекусил да и разговорился с ним: ищу, мол, вот такого человека, вот для такого случая. «Эх ма! - сказал целовальник. - Не знал я, брат, а был у меня таковский человек, суток трое прожил, всех в заведении засыпал и речами, кто с ним ни сцепится, с разу спасует. Как послушаешь, уж где он не бывал, чего он не видал, чего не знает!.. И Москва-то ему как свой брат знакома... Этакая осетровая башка!.. а беден, места, говорит, нет, дрова рубить не мастер, а вот как бы этак с пером да с книгой позанялся бы...».
- Где же он, эта сердечная голова? - спросил я целовальника.
- Должен быть еще здесь в городе, - сказал целовальник, - сегодня утром его взяли какие-то господа, а мой мальчишка, говорит, видел его в окно в трактире, сидит, говорит за столом с благородными людьми и с ними прохлаждается.
- Спасибо за добрые вести, - сказал я целовальнику, да сейчас же налево кругом и марш в поход. Подхожу к трактиру, а из ворот выходит целая гурьба господ, уже на порядках, и за ними лезет, человек не человек, копна не копна, гляжу ближе, точно идет человек, только вся голова у него окутана зеленым сеном и листьями. Господа посмеялись, потыкали на него пальцами да и побрели себе, а зеленая голова стала у ворот и ни с места. Я подошел к нему и спросил: где здесь ученый человек? Он поглядел на меня, плюнул в сторону и сказал: я ученый человек. - Я сразу смекнул, что у него в голове шумят мухи, и мне с ним в те поры пива не сварить, вот я и пригласил его к целовальнику, уложил его спать, а как он проспался, поговорил с ним и порешил дело, только он не согласился ехать сегодня сюда; я, сказал, был в компании, и меня разумные люди за мои вирши украсили венком, то я, говорит, на радости, немного выпил и расстроен, не хочу, мол, в таком виде явиться к высокоблагородному человеку, а лучше здесь высплюсь, а вы возьмите на пробу мое сочиненье, за него мне сегодня дали господа венок, коли понравится - приезжайте завтра за мной. Вот я и поехал с этой пробой. Как она вам?
- Ничего, - сказал Кондрат Иваныч, - стихи очень бойкие и жалостные, должно быть, сочинитель человек доброй души и неглупый.
- Оченно неглупый; как проспался да поговорил со мной, я совсем опешил...
- Так и ладно, завтра чуть свет, ступай в город и привези учителя.
Новый учитель, явившись к Кондрату Иванычу, сейчас принялся осматривать своего будущего ученика, будто лошадь, ощупал его голову, слегка постучал пальцем по лбу, потянул немного за одно ухо, потом за другое и сказал, обратясь к Кондрату Иванычу:
- Будет прок!.. голова граненая и не пустая. Ломоносов, Херасков, все тут сидят, что слово - стих, что стих - червонец!.. Богат будешь, дом большой, стеариновые свечи, разные вина и мне на старости хорошо, ей Богу так. А как зовут?
- Васька, - отвечал Кондрат Иваныч.
- То есть Василий, хорошо, знаю двух Васильев, трех знал, все молодцы, один поет - соловья не надо, другой взял перо, поцарапает немного и нет листа - писатель, - третий в своем доме живет, стол отличный, жена красавица, все богаты и наш будет богат. А как фамилия?
- Я полагаю, вам сообщил управляющий о происхождении этого ребенка.
- Нет, генеалогии его не знаю, любопытно знать.
- Очень просто; я его нашел голодного под забором, приютил у себя и для его счастия хочу научить уму-разуму. А фамилия его Бог знает какая.
- Фамилия нужна: напишет что-нибудь, сочинитель, - как подпишется? Василий? мало!.. Много есть Васильев. Нужна фамилия.
- Как же тут быть?.. Не свою же мне ему дать фамилию.
- Подумайте, ваше дело, я не виноват, умываю руки.
- Позвольте, ваше высокоблагородие, - сказал управляющий, - ведь ему нужна только кличка, какая ни есть, была бы кличка.
- Разумеется, - заметил Кондрат Иваныч.
Учитель кивнул головой.
- Так вы его взяли под забором и назовите Заборовым.
- Как вы думаете? - спросил Кондрат Иваныч. - Ведь оно складно выходит: Василий Заборов!.. Будто в послужном списке читаешь. Довольно громко!
- Пожалуй, быть ему Заборовым, я не прочь.
- Василий Заборов! слушай! - гордо сказал учитель. - Волосы стричь, бороду брить, по худым домам не шататься, а не послушаешь угроз, послушаешь лоз! Пошел гулять.
Мальчик выбежал из комнаты.
- Эк вы красно говорите, Бог вам судья, - сказал управляющий, обдергивая от удовольствия воротник своей рубашки.
- Мудрые ваши правила, - заметил Кондрат Иваныч, - но я бы просил вас сразу не запугать мальчишку.
- Помилуйте, это острастка, поймали дикую лошадь - плетью по лбу, она и притихла, а после овса, и хорошо ей! Я добряк, у меня гром на языке, а в душе фиялки, поневоле свыкнемся, мальчик с головой, чрез год будет сам пропись писать, через два, через три года вами мадригал напишет, эпитафию напишет - на этом постоим!..
VII.
Тут мой рассказ и кончается: персонажи на сцене, декорации поставлены, всякой легко может угадать будущую комедию; но есть у меня два, три приятеля, которым не нравятся подобные окончания, которые непременно требуют самого подробного отчета о всех героях даже до последнего их вздоха, а не то они, добрые люди, обидятся, станут жаловаться, что их не уважают и т.п. Делать нечего, прибавлю для них еще несколько строчек пояснительных.
Прошло несколько лет, учитель учил Васю грамоте и еще Бог знает чему, Вася подрос, почти сделался юношею, а Кондрат Иваныч немного постарел и по влечению всегда доброго своего сердца сделал маленькую глупость - женился. Эта глупость была бы еще сносна, если б он женился на своей соседке девице Гадаевой, очень набожной, скромной к уже в летах, или на вдове из ближнего села Безрыбкиной, большой мастерице печь пироги, солить бруснику и управляться с домочадцами, а то он женился на какой-то польской авантюристке, завезенной и брошенной в городе каким-то кочующем офицером. Она была молода, стройна, развязна, и ей угрожала тюрьма. Кондрат Иваныч не выдержал, взял ее на поруки и женился...
Подумаешь, на что неспособен добрый человек?
Скромный быт Кондрата Иваныча изменился: Людвика Феликсовна - так звали жену его - оживила весь дом: громко говорила, хохотала, пела и даже заставляла учителя петь с собою, чему тот, к великому удивлению всего дома, не очень противился. Людвика Феликсовна ездила с мужем по полям на дрожках и, всегда вооружась длинным хлыстом, стегала им рысака и заливалась громким и визгливым смехом, глядя на прыжки бедного животного, и часто по вечерам гуляла по сельцу Серенькому с сигарой во рту.
Сначала появление лихой хозяйки очень радовало управляющего: она ему напоминала очень живо некоторые страницы из его лагерной жизни; но скоро он начал задумываться и, глядя на доброго Кондрата Иваныча, качал печально головой.
Недели две, три после свадьбы Кондрата Иваныча приехал к нему какой-то громадный мужчина, в статском платье, в усах с испаньёлкой и рекомендовался племянником Людвике Феликсовне, сказав, что его зовут Юзеф Пшицкий, что он в уезде каким-то землемером, и т.п.
Кондрат Иваныч принял нового родственника радушно.
Людвика Феликсовна была в восхищении.
Пшицкий погостил дня два и уехал, через день опять приехал, прогостил три дня, через день еще три дня и потом стал навещать своих родных очень часто.
В один прекрасный день он на своей таратайке привез еще двух молодчиков, довольно плотных, краснощеких без усов, в фуражках с козырьками. Пшицкий отрекомендовал их двоюродными братьями хозяйке, рассказал, что нечаянно встретил их где-то на шоссе, разговорился, как почти с сослуживцами и, узнав в них родичей, сейчас же и привез сюда. Один из молодых людей назывался Булкович, а другой Спогович.
Людвика Феликсовна, окруженная кузенами, блаженствовала, ее взгляд, голос, все движения показывали полное удовольствие, добрые родичи рассыпались перед нею в любезностях, она дарила их чудесными взглядами, они по-родственному целовали ей ручки, она на том же основании хлопала их по губам своими белыми пальчиками. Кондрат Иваныч, оставаясь в тени, курил спокойно трубочку.
- Ты, друг мой, - иногда говорил Кондрат Иваныч жене своей, - решилась в конец разорить меня, каждый день у нас столько чужих людей, а ты еще выдумываешь то то, то другое кушанье, самое дорогое, нанимаешь лошадей для прогулок и Бог знает, что делаешь, а подумала бы, из чего мне тянуться? какие наши доходы? Опомнись.
- Опомнитесь, вы, старый эгоист, - говорила обиженным голосом Людвика Феликсовна, - благо, что вы отжили свой век, вас ничто не занимает, так и я должна живая зарыться в могилу! Послушали бы вы Споговича, как живут в Витебске! какие пикники! А здесь умирай с тоски!.. Приехали образованные люди, высшего круга, вам уже и жаль для них бутылки вина, а держите полон дом приемышей да каких-то уродов. Вы просто эгоист, все бы себе, чудовище... Вот для кого я всем пожертвовала!..
Людвика Феликсовна начинала плакать, Кондрат Иваныч всилу ее успокаивал и потом, оставшись один, долго не мог дать себе отчета, чем для него пожертвовала его супруга?
Гораздо до году после свадьбы Кондрат Иваныч был счастливейшим из смертных: его жена родила разом двух сыновей. Потом не прошло году, она подарила его дочерью, чрез год еще двумя. Соседи поздравляли Кондрата Иваныча; Кондрат Иваныч благодарил соседей и вздыхал, с ужасом глядя на свое многочисленное семейство... А тут Вася Заборов был у него как бельмо в глазу, он уже вырос, сделался юношей: куда его девать? что с ним делать?... Учитель стал пить непробудную чару, его спровадили со двора, откуда пришел, туда и пошел, а Вася - другое дело. Содержать его при себе сил не хватало у Кондрата Иваныча, а работать он ничего не умел. Думал, думал Кондрат Иваныч и, посоветовавшись с управляющим, написал письмо и отправил Васю к своему брату Лукьяну Иванычу в один большой город, где, как слышно, Лукьян Иваныч живет припеваючи.
- И ладно, Кондрат Иваныч, - заметил управляющий, - хоть у меня лежит душа к вашему брату как у собаки к длинному полену, а все-таки Васе лучше там будет, хоть свою грамоту мальчик пустит в ход, авось кусок хлеба будет, а у нас его у самих маловато; да и для нас безопаснее будет...
- Как так?
- Да так, оно конечно ничего, а где есть бабы, непригоже держать без дела молодого парня. Случай неровен, мало что бывает...
- Бог с тобой!.. любезнейший!..
- Оно ничего, мое дело сторона, а как уедет, и я буду спокойнее, я ведь человек бывалый, видывал виды.
ЭПИЛОГ
Осенью, еще несколько лет спустя, в довольно холодную темную ночь шел по глухому переулку большого города человек довольно странной наружности; платье на нем было что называется немецкое, только страшно истаскано и разорвано, a сапоги видимо принадлежали когда-то дюжему ломовому извозчику, о чем явно свидетельствовали: их величина, форма и лошадиные подковы, которыми они были подкованы; на голове у странного человека была круглая шляпа, измятая, порыжелая и кривобокая; но замечательнее всего в его наряде было шерстяное одеяло, когда-то белого цвета; это одеяло висело на плечах его как тога на римском сенаторе, иногда он распускал его за собою длинным шлейфом по улице, то закинув один конец на плечо, драпировался будто Демосфен на лубочной картинке или Минерва на политипаже Детской Мифологии.
Странный человек, закутанный в одеяло, шел по улице, страшно стуча своими кованными сапогами, и беседовал сам с собою: он рассуждал о добре и зле, о ерофеиче и полугаре, о дождях и солнце и тому подобных обыкновенных предметах человеческой жизни; но его речи, несмотря на свой интерес, носили на себе сильный стенографический характер; видно было, что говорящий находился под влиянием какой-то посторонней силы, что эта сила разрывала и путала речи, так же, как путала его ноги и уклоняла их от прямого пути назло воле человека.
Разговаривая и лавируя по мостовой, человек в одеяле дошел до конца переулка и вдруг остановился: тут была будка, из-за будки прямо перед носом путешественника при фантастическом свете фонаря блеснула алебарда и протянулась державшая ее серая рука.
Собравшись с мыслями, человек в одеяле ругнул алебарду и хотел было продолжать свой путь, но тут постигло его несчастие: одеяло ли запуталось в ногах, ноги ли запутались в одеяле, только они отказались служить, и незнакомец растянулся у будки и сейчас же, почувствовав себя в покое, захрапел сном невинности.
- Эк его нарезался, а еще ругается. Вот народец!.. - говорил будочник, укладывая в будке пьяного незнакомца.
Наутро бледное солнце осветило большой город и вместе глухой переулок, в переулке будку, а в будке спящего незнакомца, завернутого в шерстяное одеяло. Человек форменной наружности, стоя перед незнакомцем, слегка толкал его ногой; незнакомец замычал, захлопал глазами, потянулся и приподнял свое бледное, брюзглое, небритое лицо.
- Вставай! полно нежиться; что за человек?
Незнакомец, толкнутый еще раз ногою, встал и молча хлопал глазами, казалось, стараясь что-то припомнить.
- Кто ты? говорят тебе, как тебя зовут?..
- Василий Заборов, - отвечал незнакомец, робко глядя в землю.
Е. ГРЕБЕНКА.
(Е.П. Гребенка. Заборов Повесть // Иллюстрированный альманах, изданный И. Панаевым и Н. Некрасовым. СПб., в типографии Праца. 1848. С. 106 - 136. С 13-ю иллюстрациями г. Агина и др.)
Подготовка текста и публикация М.А. Бирюковой