-А это кто с тобой опять рядом?
-Это? Пашка.
-Опять бывший.
-Ну да. Пять лет вместе. Кусочек жизни.
-Красивее меня был?
-Хм. Пожалуй, нет. Но я его сильно любил.
-Сильнее, чем меня?
-Это нельзя сравнивать, котик. Тогда мне было двадцать, ему семнадцать. Первая любовь, сам понимаешь.
-Я понимаю. Сейчас ты, значит, любишь уже не так…
-Котик, не так в смысле по-другому. А не в смысле не так сильно. Согласись, было бы странно, если бы чувствовали одинаково, и в семнадцать, и в сорок пять.
-А это вы с ним где?
-В Ницце. Мы тогда ещё в Монако заехали. Там, представляешь, границы нет. Просто форма у полицейских поменялась. Я заметил, а Пашка нет. Он такой - ну где, ну где твоё Монако? Смешно. А по дороге, представь, мы заехали на гей-пляж, такой дикий, в камнях. И на Пашку там в кустах какой-то мужик дрочил. Пашка тогда подкачанный такой был, прям картинка. Щас, погоди, я тебе фотку найду.
-Ладно. А этот? Кто? Опять бывший?
-Ну да. Вся жизнь из бывших состоит. Что поделаешь. Ты ревнуешь меня к бывшим, дурачок?
-Да, ревную. И что теперь? Нельзя? Ты можешь их стереть куда-нибудь? Ты все время им звонишь, спрашиваешь как дела, ****ь, тебе не с кем больше общаться, чтоли?
-Хм. Ну как бы да. Пара верных подруг, пара одноклассников-одногруппников, ну и кто еще? Да. Бывшие.
-Ага. С бывшим можно иногда и перепихнуться разок. В отличие от одноклассников.
-В смысле? Зачем? Если ж мы развелись, то чего же нам перепихиваться-то? Тем более, через десять-двадцать лет. Кому нравится перепихиваться, те не разводятся.
-Ага. Рассказывай. Валенок старый. Душевная близость осталась, а за ней и телесная не задержится. Думаешь, я дурачок совсем?
-Нет, я так не думаю. Не знаю, какие ты об этом книжки читал, но я не трахаюсь с бывшими. Нафига? Да и, вот тот же Пашка теперь восемьдесят килограммов весит, а тогда был пятьдесят пять. Восемьдесят это мне много, уж поверь. Я сам восемьдесят.
-Нахера с ними видеться вообще, общаться!? А если б он, значит, остался бы пятьдесят пять, то да?? Тогда бы можно разок, по старой памяти. Хватит зубы-то мне заговаривать.
Короче так: или я, или они, бывшие твои недоёбаные.
-Ты знаешь, малыш, тогда, пожалуй, они. Я устал от твоих капризов. Просто устал.
-Что? Что? Ты можешь вот так просто от меня отказаться? Все похоронить? Вот так в одну секунду???
-А ты? Это ж ты предложил: или я, или они. Это ты готов похоронить.
-Что ты постоянно все переворачиваешь? Это ты меня готов на них променять! Придурок.
-Хорошо. Пусть буду придурок. Но общаться буду с кем хочу. А с Пашкой ты подружишься ещё, мы его в гости пригласим. Милый такой лысеющий дядечка.
И с Мишкой тоже, сейчас он успешный программист, кстати. Вот этот, видишь.
-Да отъебись ты от меня с твоими фотографиями ****ь! Ты специально, чтоли, издеваешься?
-Ну чуть-чуть есть. А чо, нельзя? Иди ко мне, ну иди. Ну что ты как маленький. Я горю от твоей гладкой кожи…
-Нет ну ты посмотри. Показывает мне фотки своих недотраханных бывших и тут же лезет мне в штаны. Ты нормальный ваще? Из дерева чтоли сделан? Отпусти меня! Отпусти. Я сейчас ударю.
-Ладно. Как хочешь. Могу и вообще не лезть.
-Вот и хорошо. На том и порешили! С ними и ебись, мудак старый.
-Если не нравится, найди себе молодого. Девственника, без бывших.
-Да чтоб ты сдох уже! Я что, виноват, что тебя полюбил. Пердун с седыми яйцами!
-Ну не прям так седыми. Чуть чуть. Щас опять заплачешь. Вот плакса.
-Не заплачу!
Плачет. Кидает в меня чем-то, книгой, зарядкой, пауербанком, открывает настежь окно, выбрасывает туда подушку. Я сначала уворачиваюсь, но быстро сдаюсь, ложусь на кровать.
-Господи, как же мне все это заебало. Влюбись уже, чтоли, в кого-нибудь другого, дай мне покоя. Не хочу ничего, никакой твоей гладкой кожи, ничего. Только уйди куда-нибудь, на подольше. Пожалуйста. Зачем мне всё это, каждые две недели.
Он убегает на кухню, приносит оттуда горсть тарелок и с остервенением кидает их по очереди об пол, поближе к кровати, слёзы льются по его гладким щекам, тонкие совершенные руки взмахивают в воздухе, тени от них на стене еще красивее, мне не особо жаль тарелок, но сильно бьется сердце, мне страшно и не хочется дальше жить. На меня попадают несколько осколков, я закрываю глаза рукой, жду, когда кончится.
Он плачет уже совсем громко, с порывистыми всхлипами, как в раннем детстве, тарелки у него все разбиты, он бросается на кровать, рядом, и бьется в рыданиях. Кровать дрожит. Я жду, ударит-не ударит, глаза мои закрыты. Уснуть бы.
Минут через десять я чувствую его мокрую щеку.
Мы целуемся.
Потом у нас примирительный секс. У меня сначала плохо получается, я не могу так резко, из ненависти в любовь. Зато он в своей стихии.
Потом он, улыбаясь, бежит голышом на кухню за веником и совком, заметает осколки. Ему уже совсем хорошо.
Я смотрю на него, на палочки ключиц, на острые локти, аккуратные коленки, господи, тапки надень, ты же порежешься. Теперь слезы льются у меня. Зачем, почему? Я сам не понимаю. Наверное, перегруз нервной системы, слишком сильные волны. Сколько таких истерик я еще выдержу? А там ведь и до инфаркта недалеко. Умирать, чтоли, за эти ключицы и коленки. С другой стороны, а за что же еще умирать?
Ночь. Я не сплю. Тонкое острое тело с торчащими углами, как у кузнечика, беспечно раскинулось рядом, разумеется, почти поперек кровати, занимая в два раза больше места, чем я, и, как обычно, скинув с себя одеяло. Сопит. Опять мне захотелось сложить все эти палочки в охапку, как хворост, и нести, нести и целовать.
Смотрю, наслаждаясь, тихо трогаю слегка влажную кожу. Ну да, тургор, свежесть, ну да. А, может, проще за деньги их вызывать, пару раз в неделю, оно и дешевле будет. И нервов меньше. Не знаю. Осторожно прикрываю его одеялом.
Утром у нас суббота.
-Яичницу будешь? Сколько тебе? Два?
Бежит на кухню.
Я мало спал, чувствую разбитость, заставляю себя встать, ковыляю в душ. Там зеркало, я внимательно осматриваю свое тело, оно мне давно уже не слишком нравится. Он, оказывается, подглядывает за мной через щелочку, легонько приоткрыв дверь. Хихикает.
-Ах ты сучонок!
Какое-то время мы гоняемся друг за другом по квартире. Мне удается, наконец, схватить его, прижать к груди и удерживать двумя руками. Тощая нога выскочила из объятий, торчит и сгибается в коленке, как паучок косиножка.
Он кричит, аааааа, ему хорошо. Ему почти все время хорошо, а когда плохо, он делает так, что плохо становится мне. Зато тургор, за все надо платить. Зато к нам подходят пожилые коллеги на голом пляже: а вот бы мне такого мальчика, боже, как статуэтка, везучий ты, Витька. Статуэтка моя хохочет. Ага, везучий, посмотрел бы я, как бы ты с таким справился.
А на дворе война, нас обоих могут загрести, там уже тарелки не помогут. Он об этом не думает, думаю я. На меня мне, в общем, наплевать, но этот-то, ручки-ножки-огуречик, какой из него солдат.
Наверное, у меня хватит на взятку, чтобы сделать ему белый билет, хотя да, жалко и, вообще, не хорошо.
Взятка - грех, но отдавать его на смерть тоже грех.
Мысли сыпятся в голове, как летние дожди, уходят и приходят, я к ним уже привык. Вся жизнь грех.
Мне на самом деле сорок девять. Я думал, он не проверил паспорт, в ящичке под анализами. Но он все давно проверил, и что? Какая разница, сорок пять ему или сорок девять, когда тебе двадцать. По ту сторону добра и зла.
После завтрака мы курим на балконе, идем гулять, едим пиццу кваттро формаджи в кафе на углу, нам светит солнце и два раза гудит тревога, в небе бабахает, это сбили беспилотник, нам не страшно, дуракам, мы смеемся, хаха, беспилотник, пилоток не любит, без них живет, пид-р, ха-ха. А завтра давай гостей пригласим!
Опять мысли дождем. Завтра может вообще не быть, в секунду, раз и всё. Мне представляется, снова, что на нас падает сбитый осколок, я хватаю его, сжимаю в охапку, кладу на землю и закрывает собой, и эти косиножки торчат подо мной
в разные стороны и сгибаются туда-сюда, и дальше тьма, ничего, и счастье кончилось, а было ли. А будет ли, если ракета упадет на кого-нибудь другого, невдалеке, или, если вообще не упадёт, сдалась тебе эта ****ь ракета.
Вечером мы смотрим захватывающий детектив, и посторонние мысли меня почти не беспокоят.