Толстой, как писатель
Сергей Егорович Шишкин сел на заднее сиденье, хлопнул дверцей своего старенького, но мерседеса, и сказал молодому водителю, Вите Селезнёву, ехать в Звенигород. Витя сразу понял, что к Натахе аптекарше. Он читал ещё в школе, что у Анны Карениной были усы, так Толстой сам, вроде, написал, так вот у Натахи тоже были усы, и как такое могло нравиться шефу, Витя недоумевал. Жена у шефа, Ольга Михайловна, была постарше Натахи, да, но не намного, и без усов. Понятно, что речь не шла о таких усах, как у Якубовича в «Поле чудес», но они были заметными, особенно на уголках губ сверху. Сейчас столько средств от них избавиться на каждом шагу, ан ведь нет, она от них не избавлялась, а красила ещё и губы в красный цвет, как бы подчёркивая эту свою оригинальность. Летом он внимательно на неё смотрел, когда она была в платье – руки-ноги были гладкими, да и вообще она была симпатичной, что уж там, но вот усы Вите не давали покоя.
Как-то дома полез в инет искать, что там было у Толстого. Он литературу не то, чтобы в школе шибко любил, у них учительница была прикольная, Серафима Егоровна, пожилая уже, но такая душевная тётка, что не хотелось её подставлять, и приходилось читать все эти романы по программе. Анны Карениной в программе не было, но Витя начал читать тогда и удивился, что Толстой рубил фишку-то, хоть и предложения всегда какие-то длинные у него были. Он никому про Анну Каренину не рассказывал, засмеют ещё, но за лето осилил. Разочаровался тогда в том, что бабы такие дуры по сути. Ну, то есть не все, а некоторые, на которых печать какая-то. Он, если совсем уж глубоко копать, из-за этого и не женился, что ему нравились не те, а именно с печатью этой. Он их быстро вычислял, его тянуло к таким, как в омут. А на других и не смотрел.
"Это была не картина, а живая прелестная женщина с черными вьющимися волосами, обнаженными плечами и руками и задумчивою полуулыбкой на покрытых нежным пушком губах, победительно и нежно смотревшая на него смущавшими его глазами. Только потому она была не живая, что она была красивее, чем может быть живая."
Прочитал и забыл, зачем вообще полез в роман. Сразу вспомнил Веру. Недосягаемую, прекрасную, таинственную. Жену одного приятеля шефа. Он их возил несколько раз летом и слушал её голос. Еле-еле тогда справлялся со светофорами от волнения.
И вот это ещё…
"...ее прелесть состояла именно в том, что она всегда выступала из своего туалета, что туалет никогда не мог быть виден на ней. И черное платье с пышными кружевами не было видно на ней; это была только рамка, и была видна только она, простая, естественная, изящная и вместе веселая и оживленная."
И ещё…
"Она была прелестна в своем простом черном платье, прелестны были ее полные руки с браслетами, прелестна твердая шея с ниткой жемчуга, прелестны вьющиеся волосы расстроившейся прически, прелестны грациозные легкие движения маленьких ног и рук, прелестно это красивое лицо в своем оживлении; но было что то ужасное и жестокое в ее прелести."
Вите стало грустно и жалко свою летевшую в неизвестном направлении жизнь.
Фиг с ними, с усами. Натаха всё равно не тянула на такой образ, да и шеф не Каренин. А я… не Вронский.
- Ты, это… подальше притормози от дома, я пешком дойду, - услышал он слова Сергея Егоровича, - и там… у булочной меня подожди. Там припаркуйся. Я недолго.
Как он только справляется с двумя бабами? Одной врёт, другой тоже врёт. А что у него в душе-то? Та или эта? Или так… ветер с обрывками афиш. Куда б податься от этой беспросветности, в какую даль?
Включил мобильник, полистал галерею. Он всё таки умудрился ее щёлкнуть разок. Веру. Так просто. Когда хреново, хоть посмотреть.
Вздохнул. Нажал на поисковик. Набрал : Правила приема в ВУЗы.