Это сладкое слово Свобода
« Только тот исполняет свою волю, кто не нуждается для этого в чужих руках: отсюда следует, что первое из всех благ не власть, а свобода. Истинно свободный человек хочет только того, что может, и делает то, что ему угодно.» Ж.Ж.Руссо.
"Свобода не делает людей счастливыми, она просто делает их людьми". Мануэль Асанья
Рассказ.
Давным - давно – так, кажется, Народная артистка Зуева любила начинать фильмы-сказки моего далекого детства - занесло меня служебным ветром в столицу нашу – Москву. Был я в этом славном городе не в первый раз и мне даже удавалось шествовать по обычным для местного жителя и обязательным для приезжего местам с таким свойским видом,что некоторые «туристы» подходили ко мне с вопросами, как пройти или проехать в нужное им место, принимая меня за москвича. И я, как человек, считающий себя воспитанным и даже где-то интеллигентным, старался подробно, обстоятельно и правильно указать требуемое направление.
Так вот, фланируя недалеко от Цума ( я бы, наверное, предпочел бы для поднятия самооценки сказать, что по Театральной площади, но почему-то захотелось назвать все, как было), и разглядывая и читая разнообразные рекламные афиши, я, скользнув взглядом по одной из них, пошел было дальше, но потом меня какая-то сила буквально потянула назад, словно я оказался рыбой, уловленной на заброшенный спиннинг умелым рыбаком. Что-то в ней показалось мне знакомым донельзя, и внутри меня возникло ощущение, что я знаю этот рисунок, и более того – он уже есть где-то в запасниках моей памяти. Я стоял и, извините за сравнение, тупо разглядывал ночное море в завитушках черных волн, вдали от берега проглядывал в скупом жиденьком тумане остров с мрачными и даже на вид крепчайшими стенами крепости-тюрьмы – то, что это была именно тюрьма, а не боевой редут посреди моря почему-то угадывалось сразу -, а по морю бежала полоска отраженного Лунного света, становясь все тоньше и тоньше к берегу, в который она упиралась своим острием, и в том месте, где она, полоска света, воткнулась в песок, лежал на спине изможденный и обессиленный человек, заросший буйной бородой, похожий и на разбойника, и на пирата, но в рясе священника. Лицо его было освещено лучом и был виден его широко открытый рот и выглядывали из бороды, словно из засады, белые зубы. По выражению его лица можно было понять, что он смеется в небо. Сил у него осталось, видимо, только на это. И прямо по линии горизонта, где - то даже утопая в море, тянулось название фильма : «Граф Монте-Кристо», выписанное с той небрежностью, в которой угадывалась твердая рука человека, умеющего держать кисть. И я прочитал , наконец, что это было приглашение на выставку театральных и киноафиш. В голове моей что-то щелкнуло и я вспомнил и эту, привлекшую мое внимание, афишу, и то, что я в годы «оны» даже держал ее в руках, и многие другие, под стать ей, прикладные произведения художника, потому что то, что и как было на них изображено, даже в моей, не имеющей не только глубоких, а хоть каких-то познаний в изобразительном искусстве голове никак не хотело называться «Объявлением о фильме и времени сеансов». Для меня это были полноценные картины. И писал их человек, знакомство и недолгое общение с которым стало для меня неожиданным подарком судьбы. Было это тридцать лет тому назад, совсем как в романе А.Дюма, на затерянном в снегах Западной Сибири нефтепромысле, названном в честь протекающей здесь таежной хантейской речки Вах. Я в то время работал там электромонтером, а он, новый мой знакомый, «москвич»- как его называли некоторые,- работал в нашем клубе и киномехаником, и художником-оформителем. Звали его Виктор.
Я купил себе мороженого, нашел скамейку недалеко от этого объявления, грыз промбир «48» копеек, когда-то очень вкусный, и память выдавала мне, словно на конвейере, все новые и новые воспоминания. Люблю, знаете ли, поностальгировать.
2.
Познакомились мы с ним, как такие знакомства чаще всего и бывают, случайно. Я приходил по вечерам после работы поиграть в шахматы к знакомым парням, Сане Морозову и Васе Ощеповскому, работавшим в поселке плотниками, и жившим в коттедже через два ряда от нас. Оба они были с Алтая, оба заядлые рыбаки и охотники, оба старше меня лет на пять. Они были уже опытными вахтовиками и любили травить мне, «первогодку» в этом деле, разные местные байки, на которые я по незнанию покупался. Так, я весьма расстроился, когда они со скорбными лицами сообщили мне, что летом все северные надбавки снимаются, так как морозы отсутствуют, и я буду получать голый тариф. Целый день я ходил смурной от такой новости, пока не догадался спросить об этом у своего наставника, Георгия Михайловича, который сначала посмеялся надо мной, не выдержав, а потом успокоил, сказав, что это была шутка.
Так вот, придя как-то вечером к ним в коттедж на игру, я увидел там нового любителя шахмат. Это и был Виктор, наш киномеханик, приехавший взамен пожилого Ивана Васильевича, который ушел на пенсию. Мы познакомились, рука у него была крепкая и твердая, я люблю такие рукопожатия, они кое что могут сказать о человеке.
Играл он под стать моему первому разряду, и результаты у нас были переменные. Виктор предложил в следующий раз привезти на вахту шахматные часы, чем заинтриговал всех нас – в наших местах это был дефицит.
Пока Саня и Вася играли между собой, мы разговорились, задавая друг другу сначала общие вопросы: откуда родом? Сколько времени здесь? И т.д. Узнав, что он из Москвы, я еле сдержался, чтобы не задать вопрос, который так и лез на язык, но как-то сдержался и не стал с ним спешить. Но уловив ощутимо бьющий в нос запах краски и от Виктора, и от руки, которую он мне пожал при знакомстве, я все-таки спросил, почему от него так пахнет краской? Он, ничуть не обидевшись на скрытую в этих словах подоплеку ( типа «плохо моешься»), просто я внятно объяснил, что он еще и художник-оформитель, на полставки в самом поселке и на полставки в клубе. А час назад закончил писать афишу к завтрашнему фильму.
Был он на несколько лет старше меня, и если Саня и Вася расспрашивали его больше о московских магазинах да где можно купить хорошие снасти и причиндалы для охоты, я интересовался столичной «богемной» жизнью, бывал ли он в театрах, каких артистов видел живьем ну и т.д. Ну а когда поинтересовался адресом Литературного института, куда планировал поступать летом, мы начали постепенно открывать друг перед другом ту часть своей жизни, которую скрывали до поры от других.
Я узнал, что он не без труда закончил Строгановское училище, что много раз был на грани отчисления, что ему пришлось покинуть Москву, ставшую для него закрытым городом после выставки «авангардистов» , на которой он выставил свое полотно «Очень секретное заседание Политбюро», фото которого он не преминул показать мне, где он изобразил членов этой всесильной организации, репродукции лиц которых висели во всех школах СССР и практически все жители страны знали их в лицо, во время вечерней трапезы, последней для Иисуса, в одеждах и позах Библейских апостолов. Брежнев узнавался, естественно, по бровям. Он рассказал, почему решился написать его : у него погиб в Афгане друг его детства, не от пули или осколка, а после марш-броска под пялящим солнцем, потом умерла его мама, сердечница, не вынесшая потери, и ему, Витьке, было непонятно, зачем и за что, за какие такие идеалы, находящиеся в другой стране, погиб его друг, единственный ребенок в семье, выросший без отца, которого, по идее, не могли забрать в армию, а должны были комиссовать из-за плохой работы желудочков в сердце, но призвали его, а не наглого и мордатого соседского сына, чей папа служил инструктором по идеологии в Райкоме КПСС. У него нашли критические шумы в сердце и он резко лег в больницу, к которой был приписан его скромный папа.
Я, когда-то видевший где-то репродукцию этой картины руки Леонардо да Винчи, сразу почувствовал некое несоответствие, а потом, приглядевшись, понял, что на картине нет центрального персонажа – самого Христа. На картине было 12 «Апостолов», перед ними на столе лежала карта мира, и тот, у которого были брежневские брови, указывал пальцем, словно это был не его палец, а пистолет, и он целился из него, прижмурив один глаз, в место на карте, на котором четко читалось название: Афганистан. Необычность сочетания разных эпох на этой картине поразила меня. Я не думал, что так об этом можно писать.
На мои вопросы об этом он заводился и начинал объяснять мне про свои принципы и про то, как он понимает свободу: « Если они, власть предержащие, решили для себя, что могут вести себя так, как нравится им, и для придания законности своего поведения подстраховываются решениями Пленума, съезда и т.д., а я – народ, между прочим,- не согласен с этими решениями и их поведением, то я волен, т.е. свободен говорить и писать об этом так, как понимаю, как мне видится это. Вспомни, каким Карел Чапек вывел в своих книгах Гитлера? Он высмеял его и показал всему миру, какое тот ничтожество. И поэтому я и написал эту картину именно так, а не по -другому. Ты обратил внимание, кто отсутствует на картине? Я уверен – если бы они вдруг взяли и обратились к Христу перед тем, как начать эту войну -все было бы иначе.»
Мы в своих «глубинках» ничего не знали о бурно протекающей столичной жизни, те страсти кипели и выкипали далеко от нас и нас вроде бы не касались напрямую, но мне было интересно общаться с человеком, непосредственно причастным к ним. Через какое-то время, видимо, приглядевшись ко мне, он показал мне «самиздатовский» альбом своих работ. Не смотря на свою молодость, их у него насчитывалось более тридцати. И в каждой из них было что-то, на чем невольно останавливался взгляд, что кололо тебя в сердце незаметно, но чувствительно, и ни одну из них рука не поворачивалась пролистнуть быстрей. И это так действовали репродукции, фото картин, и я тогда впервые в жизни подумал о силе воздействия настоящих полотен, пахнущих краской, хранящих тепло рук художника…
На многих из них угадывались сюжеты и персонажи из Библии. Она была для Виктора неким мерилом подлинности и серьезности подхода к интересующим его темам. Виктор оказался человеком верующим, что в те времена было вовсе не таким модным течением, каким стало при Ельцине, и могло принести большие неприятности. А моя вера на тот момент заключалась в том, что я помнил себя,голенького, сидящего в тазу с водой и плачущего в то время, как меня крестил наш деревенский батюшка, да в маленьком оловянном крестике на простой шелковой нитке, который мне на проводах в армию тайком вручила тетя Стася, мамина сестра, и который я не смог сохранить за два армейских года. Он потерялся где-то, оставшись в моем сердце воспоминанием о маме. И еще мне однажды, лет в 8,пришла в голову мысль, что моя душа улетит на небо и будет там жить почему-то в трехлитровой банке. Такой вот себе дом она выбрала.
Виктор жил один в коттедже, который был для него и домом, и мастерской. Коттеджами в нашем вахтовом поселке назывались простые щитовые домики в один этаж на 2-3 комнатки и совмещенным санузлом (раковина с краном+унитаз). Утеплены они были внутри стен опилками, но сконструированы и собраны так удачно, что в лютые сибирские зимы в них было тепло и мы могли ходить в трусах, а летом было прохладно. Коттедж этот числился за клубом, и внутри него жил запах красок и растворителей, казалось, он въелся в пол, в стены, и даже чай, который мы с ним пили у него в гостях, имел привкус краски. Мы понемногу становились смелее и открытее друг ко другу, я иногда читал ему свои стишки, а потом начал показывать ему и то, что называл гордо «прозой», он устраивал иногда выставку своих афиш. Ему было скучно и неинтересно просто загрунтовать холст и написать на нем название худ.фильма, он старался выхватить суть кинокартины и показать ее на афише. Бывали случаи, когда он, решив «постебаться» и будучи в веселом расположении духа, делал афишу в стиле незабвенного О.Бендера, изображая все нарочито неумело и небрежно. Но даже и в таких неприхотливых по стилю зарисовках чувствовалась сила. А я, «заразившись» от него тайной магией живописи, стал регулярно покупать журнал «Огонек» и собирать публикующиеся в нем статьи о художниках и живописи, и даже начал пробовать рисовать ( именно так, а не писать - от меня это было весьма далеко) сам.
Авторских афиш у Виктора накопилось много, были они и с его прежней работы, он возил все это богатство с собой – не мог расстаться и считал их картинами. Московские однокашники не забывали его и периодически присылали ему краски, кисти и ткань на холсты.
Надо сказать, что характер я имел довольно живой и деятельный, для меня не в тягость было заниматься общественными делами, я посещал литературный кружок при библиотеке, был активным комсомольцем ( чего не стыжусь и по сию пору – мне за то время и за себя в нем стыдиться нечего),и я предложил Виктору организовать выставку его работ в библиотеке на промысле – и ему выход будет, и рабочий люд приобщится к прекрасному ( вот так вот, почти лозунгами, мы тогда и мыслили). Я знал, что у него есть работы, которые, кроме меня, не видел никто, и есть такие, которые он не показывал и мне. Он принял мое предложение, сама идея ему понравилась, и он начал готовить выставку. Саня и Вася наделали ему деревянных рам по указанным им размерам, я помогал натягивать на них и укреплять холсты. Естественно, все это было на общественных началах, никто и думать не думал, что его картины начнут покупать. Вскоре и небольшое помещение библиотеки, и холл в клубе были заполнены его картинами. Сказать, что они отличались от репродукций, к которым мы привыкли – не сказать ничего. Они были словно ягоды пахучей земляники среди тусклых цветов серого болота, они притягивали взгляд, будоражили, возникала потребность узнать, а что там, внутри, в глубине холста, какая жизнь там идет, по каким законам там живут?
… Вот горько плачет бородатый человек с всклокоченными волосами, укрывшись в тени крепостной стены,плечи его скорбно и беспомощно повисли, кажется, они вздрагивают от плача – ведь он предал своего Учителя, которому совсем недавно истово клялся в любви. Машет крыльями и горланит петух, взлетевший на край стоящей рядом повозки, а по каменным ступеням стражники, украшенные алыми повязками советских дружинников, уводят наверх, во дворец к прокуратору, Иисуса, крепко держа Его за руки. Он идет с прямой спиной и со спокойным лицом, Он свободен в своем выборе. Он ведь знает, что должен пройти этот путь. На плачущего мужчину указывает скрюченным пальцем старуха-служанка и что-то говорит наклонившимся к ней стражникам со светящимися от энтузиазма лицами, у них на руках такие же алые повязки, как и у тех, которые уводят Иисуса;
Ярко горят лепестки цветка-каннибала, завораживают своей яркой и сочной красотой,призывают все живое приблизиться к этой красе, они похожи на масляно-влажные губы, которыми он намертво ухватил невозможно красивую бабочку, бьющуюся своими сломанными крылышками в конвульсиях. Красота хрупкая и беспомощная и агрессивная и безжалостная, погибельная;
Большая и страшная рыба жадно заглатывает рыбешку поменьше, не замечая, что сама тоже стала объектом охоты и ее вот-вот так же проглотит рыба еще страшнее и крупнее ее;
На кочке, выступающей из воды после разлива весенней реки, мокрые и дрожащие от холода и страха зайцы протягивали с надеждой лапки в сторону приближающейся к ним лодки с дедушкой Мазаем. Кажется, что один из этих мокрых и беспомощных бедолаг подпрыгивает повыше и машет лапкой, боясь, что их могут не заметить;
Вот человек в древнем, как нам его описывали, холщовом одеянии стоит босыми ногами на горячем песке, переступая с ноги на ногу, и с восхищением и изумлением, задрав голову, смотрит вверх на гнездо, в котором вылупились птенцы, и почему-то становится понятно, что это – горчичное дерево, выросшее из самого маленького на Земле зернышка, а в его тени птицы навили гнезд;
И еще меня поразил триптих, на котором было абсолютно одинаковым все: и горный пейзаж, и стекающая с гор речка, и то, чем занимались изображенные на картинах люди, одинаково одетые, с одинаковыми усами и бородами – они что-то строили, выбирая одинаковые камни из расположенной в одном и том же месте одинаковой кучи. И только лица у них всех были разными: у одного - нахмуренное и озабоченное, у другого – деловитое и очень занятое, а у третьего оно светилось внутренним светом. В то время я был атеистом и не читал Библию , это была одна из запрещенных книг, и этой, и всех других притч с помещенными в них смыслами не знал, но триптих этот запал мне в сердце.
Про эту самодеятельную выставку вскоре узнали в городе, стали приезжать газетчики, потом даже областное телевидение сделало репортаж, и Виктор получил неожиданную известность на местном уровне. Но вел он себя несколько странно для молодого автора, не выпячивался, не лез в телевизор, не пытался стать еще более известным, ему это вроде бы и не надо было, а все шевеления вокруг своей персоны и того, что делал он, воспринимал как обычное дело.
Но слава пошла впереди героя, ушел Брежнев, прошла еще одна суровая зима, и вместе с весенней капелью засобирался домой и Виктор. Время наступало другое, на закрытых для него воротах сняли замки и друзья и родители звали его в Москву. Перспективы для него там открывались совсем другие. Он оставил мне свой московский адрес и альбом с репродукциями, неожиданно многословно написав на нем дарственные слова, мы обещали не забывать друг про друга, выпили напоследок и, стесняясь проявления чувств и этого жеста, обнялись, и он уехал прибирать к рукам оставшуюся пока где-то в стороне и ждущую его славу и известность. Что в его жизни все случится именно так я не сомневался нисколько…
Часть 3.
… Мы сидим с ним в ресторане гостиницы Измайлово. В уголке ресторана пьют кофе, стараясь делать это как можно непринужденней, пара дюжих молодцев, то ли охрана, то ли «наружка». Он ведь персона известная на весь мир, к нему могут быть приставлены как те, так и другие. Впрочем, об этом я его не спрашивал. Его московская квартира вместе с мастерской находится неподалеку, поэтому он и пригласил меня сюда, в ближайший ресторан. Сидим. Пьем дорогущие фруктовые коктейли. Вкусно закусываем. Не спеша разговариваем. Я нашел его через организаторов той самой выставки, о которой прочитал в рекламе на Театральной площади. Прошедшие годы изменили его так же, как и меня, как меняют и всех других. Но главное в нем осталось: простота и отсутствие позерства в поведении и практичность и не броскость в одежде. Он уже давно, оказывается, успешно продающийся на Западе художник, миллионер, у него дома на Лазурном берегу и во Флориде, и живет он чаще там, чем здесь, и его очень некрасиво и грубо, как воришку или какого-то «гопника» выдавили из страны, в которой он родился и в которой осталась жить его мама, он участвовал, как художник сцены, в нескольких постановках мировых премьер, знаком с Паворотти, Бежаром, Кончаловским, Хворостовским и прочая, прочая, прочая... И вроде бы жизнь удалась… А мне, с моим долбанным понятием о патриотизме и любовью к ностальгии ( я,наверное,по наивности своей считаю, что она присуща практически всем людям), очень вдруг хочется, чтобы в глазах его заплескалась печаль и грусть, чтобы пробило его на скупую мужскую, и он, вот такая вот мировая знаменитость, человек, о котором по чьему-то глупому недомыслию сделали когда-то вывод, что он не принесет пользы нашей великой стране, пуская сопли и пузыри, начал плакаться в мою отсутствую-щую жилетку о тоске, задушившей его на чужбине, о своей любви к Родине, давшей ему пинок под зад… Но нет, осталось в нем то, что было - цельность. Не таков он, Витька – москвич, человек, которого я, пусть и с натяжкой, когда-то мог назвать своим другом. Не будет он пускать пьяные сопли и плакаться не будет, потому что скажет он мне слова, поразившие меня до невозможности:
- Знаешь, чем ты меня тогда удивил? – взглянул он на меня хитро.
Я молча пожал плечами - мало ли, мол, чем.
- Когда ты про Лимонова высказался, что он раскусил этот хваленый западный мир свободы, о котором все тогда любили говорить. Он вырвался из кандалов идеологии и соцреализма в СССР, чтобы попасть в еще более тесные кандалы мнимой свободы там. Только там она обволакивает ласково, и дает тебе сто сортов колбасы, и ты можешь сказать открыто, что Президент США или Франции – дурак, и волен делать то, что хочется, но все это со словом «якобы»: якобы свобода, якобы волен, якобы можешь. И улыбаются там тебе везде в лицо, а в глазах – пустота, нет тебя там, в их глазах. И ты никогда не станешь им ровней, даже получив гражданство. Вот Лимонов и бунтовал против этого. И слонялся по миру, по войнушкам поездил, пока опять домой не вернулся. И меня удивило в тебе то, что вроде бы пацан еще зеленый из провинции, а суть Эдички правильно уловил.
Он посмотрел на меня озорными глазами.
- А я ведь ему про тебя рассказывал,- вспомнил радостно он.- Что был у меня в молодости друг, с которым мы тогда о многом, и о нем тоже, разговаривали. Так что вы с ним заочно знакомы.
- Ну а про свою жизнь что…- он помолчал, собирая в памяти те далекие уже события. – Меня ведь легко выпустили, рады были, что на одного скандалиста и клеветника здесь меньше станет. И полотна мои все разрешили забрать, не могли такие пасквили в наших музеях выставляться. У меня их как начали покупать в Вене, так в Нью-Йорке последнее и купили. Сроду у меня денег таких в руках не было. Я и жилье купил, и машину хорошую. Знакомствами нужными обзавелся. В кругах важных «вращаться» начал. Стал воздух свободы полной грудью вдыхать. И стало у меня появляться ощущение, что проходил я все это уже. А когда понял это окончательно – вот где тоскливо мне стало! Сбежал, можно сказать, от этого, и к такому же вернулся. Только там обставлено все покрасивше да побогаче. А суть одна. И нужен я там со своими идеями свободы и справедливости только в том случае, если местные идеи буду хвалить, а оставшиеся в СССР – хаять. И равным им я буду только в ТВ передачах, а на деле со мной какой-нибудь банкир или сенатор не то что не обнимется – в туалет один ходить не станет.
Он помолчал, словно переводя дух, а потом продолжил. Вопросы мои ему были не нужны- он словно предвосхищал их и начинал отвечать:
- И начал я писать про их двухмерную жизнь. Уж коль в стране демократия такая и свобода выражения личности – я и начал эту свободу выражать доступными мне средствами. Написал картину, как Клинтон на Библии клянется в чем-то своему народу, а под трибуной Моника сидит ну и… Или как Президент подбирает подходящую маску перед дружественным визитом в Африку, а в шкафу у него масок этих… уйма. И подписаны соответственно: для избирателей; для жены; для студентов. Ну и так далее… Скандалы пошли, из ФБР часто навещать стали… Грозились вплоть до того, что обратно вышлют. Но, как ни странно, картины мои в цене от этого только росли. И известность тоже. И мог бы я там устроиться по-королевски, если бы начал заниматься тем, чего от меня ждали : клеветать на свою страну бывшую, для них это- рассказывать правду о гнете, которому подвергается свободный человек. Я-то по первости да в сердцах кое-что про советскую жизнь нарассказывал, но старался конкретики больше выплеснуть, а не врать напропалую, как некоторые соотечественники мои…А когда понял, что ценится здесь именно вранье и им начхать на мое желание изменить что-то на родине в лучшую сторону, им не надо у нас ничего менять, понимаешь, Серега? Им чем хуже у нас, тем лучше , то приумолк. Гадко как-то стало… Это что же – они хотят, что бы я грязь лил на землю, в которой родился, на родителей моих, на родных, на друзей, а они мне за это пряник мятный дадут? Ну и писать опять начал в «своем ложно понятом обличительном и метафоричном стиле», как когда-то про меня писали в советских газетах. Представляешь, картины нарасхват шли, как пирожки горячие. Даже очередь выстроилась на «предзаказ». И представляешь, нашли меня представители нынешней российской власти, кто теперь вместо обкомов и райкомов решает, как людям жить и куда курс держать, и предложения заманчивые стали озвучивать… Подумали, что я «мировоззрение изменил» и позицию свою поменял, как змея кожу весной, если стал такие картины писать обличающие… А себя они так и не хотят видеть… У меня с собой пару альбомов с репродукциями есть, я тебе подарю обязательно.
И потом он меня ошарашил.
- Я ведь готовлюсь обратно вернуться, «обрыдла» мне эта их показушная демократия да цинизм. Проповедуют свободу – а гайки закручивают похлеще, чем коммунисты крутили. Друг на друга доносят, а потом как ни в чем не бывало здороваются и в глаза смотрят. Я еще могу понять, если из идейных соображений, но ведь за деньги доносят! И не смог я, Серега, привыкнуть к тому, что перед визитом в гости к хорошим знакомым надо заранее согласовать, сколько вас придет, чтобы хозяева могли нужное количество гамбургеров закупить. Вот так вот возьмешь неожиданно и завалишься к кому-нибудь в гости, как дома привык, а тебе даже тарелочку борща не нальют… А деньги и прочие прелести я не настолько люблю, чтобы с подобным образом жизни смиряться и ломать себя…И не свобода то, что они тебе предлагают, а рабство еще похлеще, чем в СССР было…
Поговорили еще о разном, я рассказал, что Саня Морозов утонул в холодной октябрьской воде таежной речки Вах – наехал в вечерних сумерках на «топляк», возвращаясь с рыбалки, лодка перевернулась и он не смог выплыть – утянула на дно одежда. Вася Ощеповский умер от туберкулеза – где он его подхватил – загадка. И оказалось, что из всего множества людей, с которыми свела его судьба в том вахтовом поселке и которых он помнил, в живых осталось нас двое. И вот тут-то и заплескалась в его глазах тоска и увидел я в нем знакомый мне блеск сиротства. Но ничего торжествующего в моем сердце не прозвучало, а самому стало неуютно и больно…
И Витька-москвич удивил меня еще раз, спросив, удалось ли мне тогда поступить в Литинститут и вообще – удалось ли хоть что-то из задуманного в молодости. Я ответил, что обе мои попытки оказались неудачными – на первой я не прошел творческий конкурс, а вторую не стал пробовать сам, просто приехал в Москву, походил по коридорам, почитал расписание занятий и увидел фамилии преподавателей, познакомился с жаждущими поступить и уже поступившими и тихо уехал обратно в свою «тьмутаракань».
- Ну и что, пишешь ведь в стол?- пытливо посмотрел он на меня.
-Писал, потом бросил, просто жил и работал и всячески портил и свою жизнь, и других, близких мне людей,- неожиданно для себя патетично, да так фальшиво, что вмиг стало противно за это, ответил я. Виктор на мой спич не ответил, словно и не заметил его и той неловкости, с которой я пытался блеснуть красноречием.
- Ну и…- сделал паузу он,- пишешь?- Мне показалось, что он слегка разочарован моим предыдущим ответом и не хочет разочаровываться и дальше.
- Да, опять вот начал, после большого перерыва, неожиданно для себя самого, - как-то даже обреченно ответил я, успокоившись.
- Я так и думал. Не мог ты это дело бросить совсем, - возбужденно, словно радуясь за меня, ответил он.
И тут настало мое время удивить его:
- Витя, я ведь в Бога уверовал,- почему-то вкрадчиво и осторожно сказал я. – Уже больше 5 лет. И покаялся, и крещение Святым духом получил, и водное крещение принял. И Библию читаю…
Он смотрел на меня молча, словно переводя мои слова на знакомый ему язык, потом порывисто обнял меня ( на его резкое движение парочка мускулистых ребят привстало со своих стульев), и крепко прижал меня к себе.
- Ты не представляешь, как я рад всему этому. И с тобой увиделись после стольких лет, и поговорили хорошо, и ты мне такие приятные новости сообщаешь,- на глазах его блестели слезы. – Ну и о чем ты разговариваешь с Ним?
- Да обо всем,- просто ответил я, и это было правдой.- Он ведь такой, Всеслышащий и Всезнающий. И такую свободу дает – я в это до сих пор с трудом верю. О такой степени свободы мы мечтать только могли когда-то…
Виктор слушал меня молча, согласно кивая головой. По его лицу блуждала легкая улыбка. Я подумал немного: стоит или нет? Ну а кому же, если не ему? Он меня поймет…
- Когда я уверовал, то хотел найти то дело, для которого меня призвал Он. Думал то об одном, то о другом. Читать проповеди меня не тянуло, учить других тоже не мог – какой из меня учитель, я ведь часто и во многом сомневаюсь. Детским служением заниматься – ну не мое это. Я молился о том, чтобы найти свое место в новой жизни. Газеты христианские читал часто. Кое-что из опубликованного мне в них нравилось. А потом как-то рассказ прочитал, дело было в Польше, в фашистскую оккупацию, семья еврейская с двумя детьми, мальчиками-близнецами, пряталась в подвале, и знакомый им поляк предложил им помощь в побеге, но спасти он мог только двоих – не было больше места в тележке, где он мог их спрятать. Родители решили, что бежать надо детям. И вот описаны все их переживания, и ожидание прихода ночи, и воспоминания, и все плачут и жмутся друг к другу, понимая, что видятся в последний раз. И вот поляк этот стучит условным знаком и говорит, что через полчаса пройдет патруль и он подгонит свою тележку к окну подвала. Но забрать он сможет только кого-то одного. Что-то у него поменялось. И шок. Родителям надо выбрать из двоих сыновей одного. Но как можно здесь выбрать? По каким критериям? Кого больше любишь? У кого больше какого-то из талантов? Кто более послушный? У кого больше перспектив на удачную жизнь? Как выбрать? Ты можешь представить себя таким вот «выбирающим?» Бывает ли в жизни человека выбор страшнее? Витя, я был уже взрослый человек, кое-что в жизни повидавший, но я был в прострации. Я не знаю, чем это все закончилось, да и не хочу знать, окончание рассказа было в следующем номере, я его специально не стал читать. Не мог и все.
Он слушал меня, не перебивая. Он понимал, что столь длинное предисловие я закончу чем-то другим. И я сказал то, что не говорил еще пока никому:
- После этого рассказа ко мне и пришло понимание, что я могу писать для людей и о людях, и делать это не так, как когда-то в далекой молодости, и писать не о том, о чем было принято тогда. Я могу через это нести Божий свет и Его любовь. И это и есть то дело, для которого Он меня призвал. Вот так я на старости, можно сказать, лет и вступил опять в знакомую мне реку,- все - таки без «оборотцев» мне иногда трудновато изъясняться.
Я взглянул на Виктора. Лицо его было спокойным. Он смотрел на меня понимающим взглядом. На его лице было такое выражение, словно он узнал обо мне что-то новое.
- Знал бы ты, как я рад за тебя. Дай –ка я тебя облобызаю, брат, - потянулся он ко мне, приговаривая почти как Тарас Бульба. Мы опять обнялись. - Вот тебе моя секретная визитка, я такие редко кому даю, только самым близким,- не выделяя ни голосом, ни взглядом, ни интонацией возможную для меня значимость моего статуса в наших с ним отношениях просто сказал он. – Здесь мои личные адреса и телефоны. Будешь дома – сбрось на этот адрес то, что считаешь нужным и готовым, есть у меня несколько неплохих издателей, считающихся хорошими знакомыми, помогу с публикацией, если будет что-то стоящее. Но если будет …но – так тебе и скажу и помогать не буду. Ты мои принципы знаешь.
Часть 4.
В самолете, откинувшись на мягкую спинку кресла, я достал из кейса альбом с репродукциями Витькиных работ последних лет. Персонажи на его картинах были и фантасмагоричными и простыми на вид, но смысл, смысл их был мне понятен. Или я самонадеянно в этом ошибался.
Вот в одном уголке картины, темном и мрачном, уходит в сумерки парочка. Они обняли друг друга и вот-вот растворятся в ночи. И нельзя понять, кто это: две высокие, как гренадеры, и плечистые девушки или два крепких парня – зрителю видны только их широкие спины и длинные развевающиеся на ветру волосы, и даже то, что раньше могло идентифицировать человека по половому признаку – одежда, обувь,- у них одинаково: широкие джинсы с провалившимся гульфиком, словно они несут в нем нечто, покинувшее их организмы, и ботинки на высокой платформе. Все в стиле «унисекс». А в другом уголке картины, освещенном лучами Солнца, мальчишка, почти еще ребенок, прятал за спиной букетик садовых цветов, аккуратно держа их в кулачке( так и хотелось сказать – потном от волнения). Он с восхищением смотрел на приближающуюся к нему девочку в кружевном платье и соломенной шляпке, румянец рдел на его щеках, на губах цвела улыбка. Он ждал ее, он решился подарить ей цветы, он хотел сказать ей о том, что… В палисаднике, слегка пострадавшем от нашествия юноши, стояла, опершись о заборчик могучей грудью, хозяйка цветов и завороженно наблюдала за мальчиком и приближающейся к нему девочкой. Злые слова начали было капать с ее языка, но она замолчала, увидев, для чего понадобились ее цветы. Вспомнила ли она себя, молодую, веселую, полную радужных надежд и неясного волнения в теле? Лицо ее непонятным образом менялось, неприятные и жесткие морщины разглаживались… И у тебя возникало вдруг ощущение, что взгляд у нее становится мягче и добрее. Картина называлась просто, без изысков: «Взгляд». Уходящая в темноту парочка непонятных особей смотрела в темень, в которую уходила, мальчик с девочкой смотрели друг на друга влюбленными глазами, женщина смотрела на них с умилением… Солнце смотрело, т.е. светило с неба, им всем одинаково…
Или вот эта картина, про которую он мне обмолвился: там где Клинтон и Моника… Называлась она «Апофеоз демократии.» Только в отличии от картины нашего художника Верещагина со схожим названием, вызывающей ужас от своей простоты и ясности эта, про будни первого лица самой демократичной страны мира, выписанная так, что исключалась даже малейшая возможность для ее двойного толкования, вызывала отвращение.
Или вот эта: два инвалида, как их называют, ампутанта – один без левой, второй без правой ноги, выбирают в обувном магазине ботинки по размеру. Им нужна одна пара на двоих. Они уже нашли подходящую им обувь, стоит на полу рядом пустая коробка из-под ботинок, а девушка-продавец, встав на одно колено, терпеливо завязывает шнурки второму покупателю. И глядя на ее доброжелательное лицо, на котором нет ни презрения, ни показной усталости от этого занятия – типа « я вам делаю одолжение « - почему-то хочется думать, что это наша, российская, русская девушка. Ну вот хочется мне так думать и все! А покупатели ее собрались, видать по всему, на праздник, и за окном стоит колонна людей с праздничными транспарантами, и написано на них на русском языке – чтобы вы подумали? С Днем Победы! А покупатели одеты в парадные кители, и горят знаки различия на их погонах, и колышутся на груди, пуская по магазину «зайчики», ряды орденов и медалей. А самое интересное то, что один из ветеранов одет в китель Советской Армии, а второй в китель другой страны. Они стоят рядом, обняв друг друга за талии, два оставшихся в живых ветерана на своих двух оставшихся ногах, и с интересом смотрят на то, как девушка-продавец завязывает шнурки одному из них, и еще на ее круглую коленку в чулке телесного цвета, высверкивающую из-под юбки.
Как, по-вашему, можно было назвать такую картину? Витька назвал ее «Встреча участников операции «Оверлорд». И что с того, что в такой праздник подобные магазины чаще всего закрыты на выходной? А вот этот вот оказался открыт.
Привлекла мое внимание и такая: смотрит сверху на большой – это угадывалось в пропадавшей в тумане перспективе- город некто с внимательным взглядом, а город словно разделен огромной прозрачной ( сквозь нее видно то, что делается на другой стороне) перегородкой на две части: одна- ярко сверкающая неоновыми вывесками рекламы и тянущимися сплошной цветной лентой дорогими автомобилями, высоченными, уходящими в облака небоскребами, и вторая – с редкими невзрачными машинками,темными улицами, мусорными баками и будками из картона, в которых кто-то живет – видны торчащие ноги,а на углу обшарпанного дома кучка оборванных грабителей шарит по карманам неудачливого прохожего, видно, заблудившегося в темноте, прижатого к стене этого самого дома лезвием ножа, приставленного к горлу. Сцена эта выписана очень красочно, яркими на фоне окружающей серости и мрака красками. И так же ярко выписана на другой стороне городской жизни сцена открытия очередного Бизнес-центра – толпа людей в красивых костюмах, журналисты с камерами, кто-то – наверное,мэр,разрезает ленточку. И все это многообразие жизни происходит одновременно. И создается впечатление, что жителям как одной, так и другой стороны друг на друга наплевать. Каждая из них живет своей жизнью. «Орел и решка» - так Витька назвал эту картину.
Я весь полет листал альбом и внимательно рассматривал репродукции Витькиных картин. Было там и про жизнь на нашей земле, и про нее же в заграницах. Антураж, в принципе, угадывался. Но ни там, ни здесь я не смог найти того, что можно было бы назвать «лакировкой действительности» или откровенной ложью. И хотя про заграничную жизнь я знал мало чего - я верил в то, что он изображал все точно и верно, так, как видел. Ну а уж про нашу-то жизнь… Эмиссары от идеологии и политики с обеих сторон питали напрасные надежды на его счет – он, выброшенный из родной страны, не стал в ряды тех, покинувших Родину, обиженных на нее, кто стал обливать ее грязью, мстя , рассказывая об отсутствии свободы там и о несуществующей в ней жизни, как и не стал превозносить преувеличенно бодро свободы и достижения западного вида «демократии», насаждаемой по всему миру с помощью дубинки. Он не говорил о том, как все плохо там и хорошо здесь, он не пел дифирамбы приютившей его стране, некоторые представители которой ждала от него, что он в благодарность будет ее со всех сторон облизывать и дуть «в попку». А он не хотел делать этого и упорно не делал. Он находил другие темы и сюжеты для своих картин, недостатков было полно с обеих сторон, такие цветы, как ложь, лицемерие и цинизм цвели на любой земле, и он старательно пытался выкорчевывать их, используя средства, доступные художнику.
Но не клеветал он и на «забугорную» жизнь, он просто был не из таких. «Несчастных американских негров» ему было не жальче, чем своих русских крестьян, а к «американским толстосумам и бюрократам» он относился с неменьшей неприязнью, чем к русским чинушам.Как там было у Высоцкого: " У меня есть претензии к собственной стране, но говорить о них я буду не с вами и не в этом месте?"
« Вранье не перестает быть враньем, даже если ты говоришь о своем злейшем враге», - так говорил он, Витька-москвич, человек, объяснивший мне на пальцах, что такое перспектива, не боявшийся поспорить и даже поругаться и испортить отношения, если дело касалось свободы и его неотъемлемого права на нее.
« Как много в этом мире построено баррикад,- думал я, засыпая где-то над Сибирью,- и на каждой из них нужны проверенные и верные бойцы. Каждая из сторон талдычит про то, что именно она преследует истинные ценности и стоит на их страже, и каждая стремится приобрести для себя сторонников. Многие из этих «представителей» спят и видят, что в их ряды вливаются такие бойцы, как Витька. Но не могут они понять, что он не может занять место в их окопах, потому что и там, и там полно всего того, с чем такие люди категорически не согласны. Воруют, врут, лицемерят, обманывают друг друга, презирают и кичатся своими достоинствами, не любят свой народ. Декларируют свободу и тут же зажимают ее. У Витьки есть свой, персональный, окоп, из которого он ведет огонь по всему, что пытается поработить человека, сделать его полностью управляемым, лишить его уважения к самому себе. Желаю тебе, мой друг, чтобы у тебя не кончались патроны. И чтобы рядом с тобой всегда были люди, готовые их поднести...»
08.02.23