Прошло несколько недель, прежде чем Льюк или Мартин оказались в Лондоне, и всё же я смог договориться о встрече с ними обоими в мае.
Мартин пришел первым. Прошло больше года с последней нашей встречи, и, когда мы расспрашивали друг о друге, стало удивительно спокойно. Такой покой бывает только наедине с теми, кто стал важной частью жизни.
Я спросил:
- Как Ирен?
- Отлично, - ответил Мартин, глядя мне в глаза и не выражая ничего.
Он прошелся по моему кабинету, восхищаясь каминной полкой эпохи регенства и видом на Уайтхолл. Он радовался, что я добился этого, ведь благодаря поддержке министра я только что получил повышение. В какой-то части благодаря войне я что-то из себя представлял. Я не придавал этому значения; но Мартин, однако, ценил моё положение больше, чем я.
- Уверен, что это выгодно? - в голосе звучала заинтересованность; так собственник хочет добиться своего.
Он был в восторге, и в его восторге не было зависти. И все же внезапно его голос звучал как голос знающего и житейского человека. Было странно после того тумана его влюблённости в Ирен видеть его расчётливым и собранным. Если бы он сам достиг высот, подумал я, у него были бы наготове все уловки - и он бы их использовал.
На самом деле у него ничего не было. Я слушал его рассказы о своём деле, но насколько позволяла работа, ему по-прежнему не о чем было говорить. Никаких изменений. Я досадовал - так, когда вы надеетесь на кого-то так, как я надеялся на брата, вы обвиняете их в их собственных несчастьях.
- Пока всё было удачно, - сказал я.
- Я не верю в удачу, - Мартин произнёс это с явным недовольством.
- У тебя её нет.
Затем Мартин улыбнулся и произнес фразу, которая была бы бессмысленной для любого, кроме нас двоих. "Тебе есть на кого равняться". Это была фраза нашей матери, которая ставила меня в пример - я был ее любимым сыном. Я вспомнил ее, когда она лежала при смерти и просила не думать слишком плохо о Мартине. Никакое судебное предписание никогда не могло быть менее необходимым; но позже я решил, что она пыталась загладить свою вину за то, что не слишком любила его.
Мартин говорил о ней, когда вошел Уолтер Льюк - на час раньше, чем я его ждал. Я помнил его совсем молодым человеком — ему еще не было тридцати, — он всегда вкладывал всю свою натуру в переживания. Я видел, как он торжествовал всеми фибрами души; и я видел, как он злился. В тот день ему было стыдно за себя, а для мужчины трудно стыдиться и сохранять при этом лицо.
- Добрый день, Льюис, Мартин, - сказал он. - Меня только что вывели из себя. Ужасно - но они были правы, и я задаюсь вопросом, когда мне удастся повзрослеть.
Он тяжело опустился на стул. Он сутулился от своего уныния; и все же жизнь в нём кипела, и мы с Мартином улыбались ему. Его щеки уже не были такими румяными, как пять лет назад, когда я впервые увидел его как руководителя. В последние два года Льюк занимал ответственную должность, и напряжение сказывалось на его здоровье. Теперь Уолтер выглядел старше; на висках у него появились седые волосы; но его голос оставался энергичным, густым и юным; в нем все еще слышался гул плимутской верфи, где он вырос.
Он только что вернулся из одного из радиокомитетов, где спорил с кем-то, кого он называл "напыщенным ничтожеством" (и кто занимал высокое положение). Это ничтожество пропагандировало свою любимую идею: "Знаете, - сказал Льюк, - если бы меня попросили придумать что-нибудь чертовски глупое, я бы не смог придумать ничего настолько чертовски глупого, как это". Льюк, очевидно, продолжал говорить об этом в своём стиле. Председатель, занимавший более высокое положение, чем то ничтожество, сказал ему, что это неправильный настрой; сказал, что Льюк думал лишь о своих собственных идеях и не хотел, чтобы другие работали.
- Старик правильно говорил, - со всей простодушностью Льюк продолжил:
- Не пойму, что меня больше разозлило: что какой-то идиот несёт чушь или что это было мне обидно. Было бы здорово, если бы вы научили меня разбираться в этом - вы больше понимаете.
Уолтер Льюк не притворялся, не смеялся; он в самом деле сожалел. Затем, с той же свежестью и стойкостью, он закончил свое раскаяние. Он выпрямился в своем кресле и спросил, зачем я хотел его видеть.
Я сказал, что нам лучше поговорить наедине. Льюк удивился:
- Почему Мартин не может остаться?
- Льюис прав, - Мартин был готов уйти.
- Зависит от того, что он хочет нам показать, - Льюк улыбнулся широкой, чистой улыбкой. Он посмотрел на меня:
- Барфорд?
Меня застали врасплох.
- Не так уж хорошо ты нас знаешь, - сказал Льюк. - Мы уже многое выведали.
Мартин улыбался, когда Льюк заговорил с ним. Было ясно, что Мартин, хотя и был сдержан, знал достаточно, чтобы министр пришёл в ужас; что касается Льюка, то он знал столько же, сколько и другие.
Любой, кто привык к мерам предосторожности Бевилла, поразился бы. Но исходя из простого здравого смысла это не должно было стать особенным сюрпризом. Физики-ядерщики обсуждали разные слухи, а Льюк, каким бы молодым он ни был, оставался одним из лучших среди них. С ним уже консультировались по научным вопросам; об остальном он мог догадаться сам.
Мне пришлось смириться с этим. Хорошо, что Мартин здесь; возможно, слушая нас, он сам захочет присоединиться.
Брат слушал Льюка со скрытой язвительной улыбкой, как будто наполовину восхищался ловкостью Льюка, наполовину забавлялся.
- Что ж, - сказал я Льюку, - раз ты так много знаешь, то, вероятно, понял, о чем я должен спросить.
- Я мало знаю, - ответил он, - но, должно быть, я им нужен.
- Ты бы хотел присоединиться?
Льюк не ответил, но сказал:
- Кто еще у них есть?
Впервые я смог ему что-то сказать. Руководитель, Дравбелл, начальники инженерных служб...
- Боже милостивый! - прервал меня Льюк. - Льюис, кто все эти люди?
Я зачитал список имён европейцев и в конце назвал Артура Маунтни.
- Рад, что они заполучили хоть одного ученого, - сказал Льюк. - В своё время у него были интересные труды. Конечно, он уже отошёл от дел.
- А ты бы согласился? - спросил я.
Льюк не ответил.
- Почему бы им не взять Мартина? - вместо этого спросил он. - Ему там будет лучше.
- Вряд ли они позовут меня, - сказал Мартин.
- Тебя там часто вспоминают, - сказал я Льюку.
Обычно, когда при мне кому-то предлагали работу, они принимали решение в течение трех минут, даже если сомневались, даже если они хотели растянуть этот приятный для себя момент. Но не в этот раз.
- Это замечательно, - сказал Льюк. - Но я не знаю, будет ли там от меня польза.
Он не привык колебаться; ему это не нравилось; он попытался объясниться. Если бы он остался там, где был, он мог бы пообещать нам "немного аппаратуры" через восемнадцать месяцев. В то время как присоединись он к этой "новой организации", не было никакой гарантии, что что-то сдвинется в ближайшие годы.
Льюк нисколько не преувеличивал. Я привык к грубости, с которой он отзывался о своих коллегах, особенно о старших; то же самое было с большинством подающих надежды ученых. У него не было ни капли напускной вежливости, к которой были приучены бюрократы вроде сэра Гектора Роуза и которую сам Роуз и его друзья часто недолюбливали. Слушая Льюка в тот день, никто бы не подумал, например, что старина Маунтни в возрасте около сорока лет получил Нобелевскую премию . Но сам по себе Льюк не был ни хвастливым, ни скромным. Он был хорошим ученым; хорошие ученые имели значение на войне, и он не собирался тратить свои силы понапрасну. Он утратил ту беспечность, которая привлекала Мартина. Он говорил без глупостей, с прямотой человека, который знает, что он может и чего не может сделать.
- Было бы лучше, чтобы кто-то более умный решил это за меня, - сказал Льюк мне.
Я покачал головой. Я передал просьбу Бевилла, но это было все, на что я чувствовал себя вправе пойти. Чего бы я о войне не думал, я считал, что Льюк имел право оставаться там, где он был.
Он никак не мог решиться. Когда мы втроем шли через парк к моей квартире на Долфин-сквер, Льюк сначала погрузился в размышления, а затем, словно разговаривая сам с собой, рассказал нам о новом устройстве, которое тогда назвали РДФ, а позже - Радар. Вечер был ясный. С востока дул прохладный ветер, принося нам пыль от обломков, от которой было трудно дышать, хотя с момента последнего налета прошло несколько дней. Трава под нашими ногами была серой от пыли и сухой. В тот вечер я беспокоился о войне; я не видел ей конца; было приятно находиться рядом с этими двумя, по-своему уравновешенными и крепкими людьми.
По дороге домой и весь вечер Мартин продолжал задавать Льюку вопросы, возвращая его к разделению атома. Однако я чувствовал, что он ждал, когда Льюк уйдет. Ему было что сказать мне наедине.
Наконец мы отвезли Льюка на автобусную остановку, и мы с Мартином повернули обратно к площади Святого Георгия. Полная луна освещала неосвещенные улицы со слепыми окнами, и тени были темно-синие. Клочья облаков, словно выстраиваясь в короткие стихотворные строки, выделялись на фоне непроницаемого неба. Под луной крыши Пимлико сияли голубым, как сталь. Ветер стих. Это была тихая, прекрасная ночь, несмотря на военное время.
- Кстати, - в голосе Мартина звучало смущение.
- Да?
- Я... Был бы очень благодарен, если бы ты мог позвать меня в этот проект.
Я никогда раньше не видел, чтобы он просил о таком одолжении. Он ни разу не обращался ко мне за помощью ни в Кембридже, ни после. Теперь он просил — угрызения совести, гордость сделали его голос жестким, но он просил.
- Я думал предложить, - сказал я. - Конечно...
- Я правда... был бы благодарен.
Мой маневр удался; но удовольствия не было. Я сам взял на себя смелость вмешаться; отныне я должен отвечать за брата.
Теперь, после нашего разговора, он был полон решимости продолжать: почему это так много значило, я не мог сказать. Карьера? — что-то в этом роде, возможно, но в ту ночь ему было не до расчётов. Беспокойство о его жене? — он не думал о ней. Нет: каким бы простым ни казалось объяснение для такого человека, как Мартин, его привлекла сама наука. Хотя у него, возможно, и не было большого таланта, он был одержим ядерной физикой с детства. В тот вечер он не знал, что он мог бы делать в Барфорде; он знал только, что хотел быть там.
Брат признавал это, но прагматизма у него было не занимать. Проглотив свою гордость, он не собирался падать ниц ни за что.
- Ты уверен, что меня пустят? Я должен был подумать о рекомендациях. Уолтер Льюк сделал бы... - Мог бы я написать Льюку в ту ночь? Могу ли я напомнить Маунтни, что мы с Мартином братья?
Было уже поздно, когда мы легли спать; к тому времени Мартин написал записку - кого мне надо увидеть и с кем мне надо было связаться завтра.