Скованные – связанные
Ч 1
Женская колония.
Кто-то, прочитав, подумает - страсти, наверно, там нешуточные кипят. Царствуют, наверно, пороки разные, а может, даже извращения.
Эх, вас бы сюда, господа - сочинители, хотя бы на неделю!
И увидели бы вы, что главное здесь - скука смертная. Тоска безысходная.
Каждый день одно и то же.
Подъем. И потом целый день занят потоком мелких хитростей и гадостей: нужно захватить самую сподручную лопату, с удобным черенком, весом полегче, полотном пошире, в столовке хорошо бы успеть захватить на раздаче горбушку – она сытнее, а дальше - работать поменьше, а вид перед бригадиром делать поусерднее.
Надел бушлат, сунул ноги в раздолбанные грубые ботинки, и пошел: зимой снег чистить, осенью – грязь.
Потом в столовке похлебал баланду - соя там кусочками, как мясо, дрянь несусветная, с непривычки вырвать может - и на работу.
Сидишь за машинкой швейной и думаешь только о ровности шва. Чтобы хоть чем-то голову занять! Потому что все думы давным-давно передуманы, а новых мыслей никаких нету.
И откуда им взяться?
ЧТО там, за стенами колонии? За ее колючей проволокой? Что видно с ее вышек?
Мне – ничего!
Те, кому пишут – потом долго читают и перечитывают письма с воли, обдумывают, что написать в ответ.
.Те, к кому приехали хоть раз – в бесконечных разговорах обсуждают, в чем была ошибка, почему нет повторных визитов. И - надеются, надеются!
Надежда умирает последней? Никак не могут понять, что надежда и есть самая подлая обманщица!
Те счастливицы, к кому приезжают – ждут нового свидания, долго смакуют, пережевывая все подробности последнего, то наедине с собой, а то и с подругами по несчастью.
Они хоть что-то знают о жизни на свободе.
И все считают, что они тут - по несчастью. Или по ошибке.
Не верьте им!
Единственный человек, который сидит здесь ни за что - это я!
Просто адвоката хорошего не было. Да и откуда ему взяться? Кого дали, тот и был. Всё, что он мог лепетать на процессе – какую-то невнятицу про аффект, но его быстро одернули. Да и что там докажешь! Всё выстроилось против меня.
Добровольно к этому мужику домой пошла, значит, сама такая.
Могла ведь догадаться, что не книжки позвал читать!
Про потерю девственности, дескать, вообще смешно говорить – она же до этого с парнями встречалась! Значит, давно не девушка и нечего из себя жертву насилия изображать.
Характеристику хорошую брать было негде: хозяин киоска, где работала, только рад был от меня избавиться – зачем ему такая слава?
Мог хотя бы промолчать, так нет, пошел на суд, дальше меня топить: мол, курит и выпить не дура. А ты постой целый день на холоде!
И раньше за ним замечала: поймает кого из девчонок на мелкой краже, хоть на два рубля – заставит все деньги из кошелька выгрести, урон ему покрыть! Заладит про жизнь свою нелегкую, про честность свою святую, будет милицией грозить!
Те - в рев, а он еще ввернет про доброту свою несказанную! Деньги заберет и … простит, на первый раз. Только второго-то уже не будет!
Но главный ужас этого процесса ждал меня совсем не с той стороны, с какой можно было предполагать.
Верите? – по утрам просыпаешься, и одна мысль: не просыпаться! Не видеть этот длинный темный коридор, эти кровати-нары в два этажа, эту ржавую умывалку. Этот двор-плац, окруженный казармами, и эти казармы, окруженные заборами с проволокой.
Но встаешь, идешь как кукла заведенная, делать всё, что положено по расписанию.
Только в мастерской и забываешься.
Труд, кажется, даже из обезьяны сделал… Что он там сделал? И зачем он это сделал?
Обезьяны не сажают себе подобных в тюрьмы, не читают им приговоры, не обводят их
колючей проволокой и не запирают за железными воротами.
Спросили про раскаяние.
Адвокат подсказал:
- Надо говорить «Да»
- Да, - говорю. А сама чувствую, что не получается убедительно. Врать-то, оказывается, тоже уметь надо!
Не чувствовала я никакого раскаяния, и сейчас не чувствую!
Само убийство никогда не вспоминаю, не могу. Грязи в этом много. Не думала никогда, что из внутренностей столько крови и слизи какой-то польется. Столько кишок разных начнет вылезать. Ужас, как вспомню! А потому стараюсь - не вспоминать.
Говорят, во сне покойники приходят. Еще говорят, на место преступления тянет.
Нет, не тянет меня, и он никогда не снился. А я, если и сделала, так это не преступление.
И раскаиваться мне не в чем.
А кто у нас тут раскаивается?
Нет, раскаиваются, конечно, что следы плохо замели и попались как дуры. Это есть.
А еще завидуют тут одной. Она со своим хахалем грабанула дорогой магазин. Были они в масках, и смотались быстро, и никто их там не нашел, и поехали они к морю и там оторвались на полную катушку! Гуляли так, что про них легенды ходили. На этом и попались. И думаете, она жалеет? Нет! С восторгом и упоением вспоминает, как жили в лучшей гостинице, как наняли яхту и катались весь день, что ели в ресторанах, сколько бросали «на чай» обслуге, какие тряпки себе накупила и как на нее и на ее наряды все гуляющие по набережной пялились! И когда кто-нибудь из слушательниц, только что сидевших с открытыми ртами, ехидно спросит ее в конце:
- Что ж теперь, такая умная, в тюрьме сидишь?
Она сверкнет на нее презрительным взглядом:
- Мне есть что вспомнить! За это и посидеть можно!
Ч 2
А вот чего хочется, мучительно хочется – так это найти точку в своей жизни, с которой можно было бы всё заново начать. Чтоб всё пошло по-другому, чтоб с нее началась иная жизнь.
Но – нет такой точки!
Вот первое, с чего начнем – зачем она меня родила? А уж от кого – это вообще вопрос безответный.
Она – это мать, «не знай как звать».
Ошибкой было имя ее узнавать, другой ошибкой было - ехать к ней. Но ошибки понимаешь, когда их уже совершил!
Помню, как в детдоме нянечки и воспитки, уча нас говорить, повторяли одну бессмысленную фразу:
- Скажи «мама».
- Ма-ма.
- Где твоя мама?
Нужно было отвечать:
- Далеко.
Они слушали этот лепет и смеялись.
Или проходили мимо. До сих пор, как наяву, вижу эту картину: к нам привезли новенькую, девочку лет семи. Она осиротела, но для интерната оказалась слишком мала, там брали с пятого класса.
Она лежала на полу в коридоре и громко плакала. Воспитатели и нянечки проходили абсолютно молча, как будто ее и на свете не было.
Поначалу плач ее, возможно, был немного показным, чтобы заметили и пожалели,
но не замечал и не пожалел никто. Никто! И тогда, свернувшись в комочек, как маленький зверек, она лежала и поскуливала, как это бывает, когда нужно унять нестерпимую боль. Сколько это продолжалось? Нас уже повели по спальням, спать, а она все лежала и плакала, плакала.
Вот ведь как бывает, когда теряют маму.
Но не всё было так плохо. На стене у нас долго висел плакат с победно вздымавшейся вверх кривой. Когда я научилась читать, узнала, что плакат этот - о нашем детдоме, организованном в 1943 году, но что тогда в нем было 30 детей, и все они находились в одной комнате при одной воспитательнице. А теперь у нас - кривая-то все время шагала вверх – только в одной группе по тридцать, а групп таких - по числу классов, с первого по восьмой. И классов для занятий у нас не одна комната, а целых два этажа, да еще спальни, да еще столовая, да бывшая пионерская, теперь зал для чтения и развлечений!
Вот только мамы не было.
Кто она, моя мама? Какая она? Так хотелось узнать. А потом захотелось хоть увидеть! А потом мечталось, чтобы приехала и забрала…
Передавались из уст в уста удивительные истории, как к кому-то через много лет приехала мама, как она рассказывала, что случайно потеряла где-нибудь на вокзале своего ребенка, как его искала и, наконец, нашла. В это верили больше, чем верят в сказки или в Деда Мороза.
Думалось тогда: мама бы приехала, да боится, что я ее не прощу. А я бы простила! Я уже простила! Только она об этом не знает, а потому не едет.
Я приставала к воспитателям, потом даже к директору, чтобы дали адрес, что хочу хоть после выпускного съездить, познакомиться.
Представляла себе нашу встречу, как она открывает дверь – а там я.
Она сразу узнаёт меня, испуганно смотрит: а вдруг я выдам ее тайну? Перед ее семьей, перед мужем и другими ее детьми.
А я ей великодушно, как в детской книге одного писателя, называвшейся … нет, не «Детский дом», а почему-то «Холодный дом», говорю:
- Живите спокойно. Я сохраню Вашу тайну и не причиню Вам огорчений. Я давно всё простила.
Она обнимает меня, и мы обе плачем.
Знать бы заранее, какой будет встреча – я бы согласилась тот день вычеркнуть, отдать, чтобы не было его в моей жизни! Пусть бы жизнь была на один тот день короче!
… На окраинной улочке маленького пыльного городишки я нашла ее дом, маленький двухэтажный барак. Спросила у стоявших возле него двух кумушек, где мне искать такую-то, а они мне сразу:
- Да вон она, на своём обычном месте!
Я посмотрела в указанном направлении и увидела пьяную женщину, сидящую на скамейке под грибочком в компании таких же пьяных мужиков.
Женщина была в какой-то непонятной одежде, словно собранной с разных людей, вместо волос - грязные космы, почти закрывавшие лицо.
Когда она отбросила их, чтобы донести стакан до рта, я увидела ее лицо и ужаснулась.
Стояла и бессмысленно пялилась.
Наконец и она заметила меня и заорала, разевая беззубый рот:
- Чё надо?
Мужики тоже обернулись, и один из них, похотливо осклабившись, догадливо сказал:
- Как чё? Того же, что и всем бабам!
И он начал тяжело и неуклюже подниматься, намереваясь шагнуть ко мне.
В ужасе я бежала. Так закончилась единственная встреча.
В памяти осталось: развевающиеся космы и черная дыра рта.
Мама.
,
Ч 3
После восьмилетки я поступила в ПТУ, начала учиться. Думала, приобрету специальность, начну работать, и жизнь наладится. Про ту женщину старалась не вспоминать, про встречу никому не говорила. Девчонки были всякие, но в этом, главном вопросе, меня не обижали.
Даже домой к себе меня, детдомовку, приглашали, и я увидела, как люди живут –
в квартирах, а не в общежитиях, увидела, что у людей – нормальные семьи, что у девчонок – книги и альбомы, что висят красивые платья в шкафах. Смотрела и думала: у меня тоже так будет.
Вся жизнь впереди! А было мне тогда 17 лет.
На танцевальной площадке в парке ко мне подошел высокий плотный парень, протанцевал один танец и сразу заявил:
- Не люблю танцульки! Пойдем лучше прогуляемся!
Помню, как оглянулась на подружек, но они весело крутились в центре площадки с парнями и меня даже не заметили.
- Давно сюда ходишь? - спросил он. – Что-то я тебя не видел, а то бы раньше подошел.
Помню, как екнуло сердечко. Значит, я могу кому-то нравиться? Словно облаком небесным обволокло!
Мы гуляли по каким-то аллеям, он спросил, где учусь.
Мне было стыдно говорить про ПТУ и я промямлила про какой-то техникум.
Но все- таки пришлось признаться, что живу не дома, а в общежитии.
- Родителей нет, что ли?
Как он догадался? Стало легко на душе – не нужно ему ничего врать, он сам всё понимает. Он помолчал. Сочувствовал, наверно.
- Ты не устала?
Мы зашли в какую-то беседку, сели на скамейку. И тут – куда делась его заботливость!
Он повалил меня на скамью. Вырваться из его цепких рук не было никаких сил, хотела закричать, но он закрыл мне рот своим ртом. Изо рта пахло пивом и сигаретами.
- Не дури! – прохрипел он. – А то хуже будет.
И стало понятно, что это не просто угроза.
Когда всё кончилось, он припугнул еще раз:
- Побежишь ябедничать – только себя опозоришь. Так что не будь дурой.
Вышел из беседки и скрылся в темноте.
А я… поплелась в общежитие. Прошмыгнула мимо сонной вахтерши, и, пока не вернулись подружки, сбегала в умывальную, а потом легла в постель.
Я не спала и слышала, как они вернулись, как удивились, что я уже здесь, как приглушили голоса:
- Тише! Она спит!
- А что без нас ушла?
- Не понравилось, наверно или никто не приглашал.
Они быстро заснули, а я лежала, словно окаменев.
Плакать было нельзя.
Утром, на занятиях, я, примериваясь, смотрела, к кому бы можно подойти, кому рассказать?
Мастеру? Я глядела на ее вечно озабоченное, а потому неприветливое лицо, и понимала, что – нет, ей нельзя.
На уроке литературы я вглядывалась в нашу Марию Петровну. Она пожилая, с седыми волосами, заколотыми в узел на затылке, «строгая, но справедливая», как про таких учителей говорят. Мне уже представилось, как подойду к ней на перемене… Но на уроке она так сурово осудила Катерину, этот «луч света в темном царстве», за ее прогулки с Борисом, что мне стало холодно и страшно. Она была передовой учительницей, за что ее всегда хвалили, и разбирала Катю Кабанову в свете новых решений, с точки зрения модного теперь христианства. Забыла, мол, свой долг жены и за это наказана. А муж ее, Тихон, был совсем не плохой, довела она своими гуляньями и его, и Бориса, и себя. Надо было долг и честь знать!
Понятно, что и к ней ходить на перемене не надо.
Больше всего хотелось рассказать подружке Зине. Она ведь тоже мне всё рассказывала! Но потом вспомнила, что рассказывала она мне в основном чужие секреты. Расскажет и мой.
В милицию? Писать заявление? Спросят: давно ли знакомы? Как его зовут?
А я в ответ: только в этот вечер, на танцах.
- И сразу пошла с ним в беседку?
А как его зовут - вспомнила, что он даже имени моего не спросил и своего не сказал. И вообще, про себя-то он ничего не рассказывал. Лицо его, конечно, запомнила. Узнать бы узнала, да где его искать? И что ему предъявить? Правильно сказал:
- Только себя опозоришь!
Ч 4
Сначала я услышала о нем.
От своей самой закадычной подруги Люды, с которой вместе работали и жили в одной комнате общежития, ели из одной тарелки, и из-за которой я теперь сижу в тюрьме.
Однажды она влетела в нашу комнату радостная, счастливая, размахивая серым армейским конвертом:
- Толя возвращается! Закончил службу!
Я уже знала, что Толя – ее любимый брат, на два года старше, что он в армии, девчонки у него нет, что он больше, чем родителям, пишет сестре, а она ему рассказывает про городскую жизнь, как она тут устроилась, как работает на швейной фабрике, сколько получает.
И, видать, так она ему нахваливала городские удобства и порядки, что последние месяцы перед демобилизацией он все больше склонялся к мысли не возвращаться к себе в деревню, а попытать счастья здесь.
- И знаешь, что он еще пишет? - с таинственным видом продолжала Люда.
- Если секрет – не говори.
Но Люда секреты-то больше всего любила рассказывать.
- Он едет не один, а с другом. Вот ведь, как угадал, что пора меня с кем-нибудь познакомить!
Как мы прибирали свою комнату, как готовили праздничное угощение! Это еще полдела!
Потом началось - примерка нарядов, варианты причесок, но главный наш спор вышел – ехать ли на вокзал вдвоем? Люда настаивала, что да, вдвоем:
- Если б я встречала только брата – поехала бы одна. А так, вроде я еще какого-то парня незнакомого .на вокзале встречаю…Так что поехали, подруга, вдвоем, поддержишь!
Но именно этот ее аргумент и образумил меня.
Я-то в качестве кого поеду двух незнакомых парней встречать?
И я не поехала.
Ох, как после первых же неудач припомнила мне Людка этот отказ, который она даже назвала предательством!
- Я притащилась на вокзал по жаре, вспотевшая, растрепанная, а она тут, в холодке, до последнего момента, небось перед зеркалом вертелась, охорашивалась. Вот с того-то все и пошло!
Теперь, через столько лет я думаю и даже понимаю, что неудачное начало для Люды было не в этом. Брат, везя с собою друга, словно заранее ему указывал, на кого тому надо обратить внимание и за кем ухаживать. А кому это понравится? А, может, еще из-за того, что Люда вела себя так, словно этого Николая привезли специально для нее.
А я ни на что не претендовала. Кто я? Просто соседка по комнате.
Николай тоже оказался деревенским парнем, и тоже не захотел возвращаться в родную деревню. Они оба получили в армии водительские права и решили устроиться на какую-нибудь автобазу.
Сначала мы ходили вчетвером. В кино, в парк, просто гуляли по городу.
Но однажды, когда Люда пошла к городским знакомым своей деревенской родни, и проходя под нашим окном на втором этаже, весело помахала мне рукой, крикнув:
- Раньше вечера не жди!
буквально через несколько минут кто-то постучал в нашу дверь.
Это был Николай.
- А Люда только что ушла, - словно извиняясь, что они разошлись, сообщила я ему.
- Знаю, - произнес он каким-то незнакомым тоном. Я взглянула на него с удивлением. Вид у него был под стать его голосу, решительный и вместе с тем робкий.
Он подошел ко мне вплотную, и я почувствовала запах алкоголя.
- Ты выпил?
- Только для храбрости. Ты меня не будешь за это ругать?
Он подошел ближе, взял за руку.
Я хотела отдернуть руку.
- Ты такая хорошая, ты добрая и душевная. Я это заметил еще с первой нашей встречи.
Он так и сказал: нашей, хотя я тогда себя чувствовала третьей, нет, четвертой лишней.
- Прими это как признание в любви.
Он попытался меня обнять. А я? Я испугалась и, пытаясь это скрыть, возмущенно сказала в ответ:
- А как же Люда?
- А причем здесь она?
- Разве ты не из-за нее приехал? …
- С чего ты взяла? Я приехал сюда с другом. Да, Толя мне говорил о том, что у него есть сестра.
- Вот видишь…
- Что? Что видишь? Что ты видела? Ты видела, чтоб я за ней бегал или, как это говорят, ухаживал? Ну, ходили все вместе, ну и что? Да хочешь, я при ней повторю всё, что тебе сейчас сказал? Скажу, что ты, ты мне нравишься, а не она!
- Нет! - испугалась я, - Мы вместе живем!
Он посмотрел на меня. Так и вижу тот его взгляд, а описать не смогу. Повернулся и вышел.
Поздно вечером пришла Люда, а я, не желая перед ней притворяться, пораньше забралась в постель.
Лежала и думала, думала, но ничего придумать не смогла.
А через день Николай пришел снова и прямо с порога, не проходя в комнату, попросил:
- Прости, если я тебя обидел.
И вид у него был такой несчастный и неприкаянный, что мне стало невыразимо жаль его.
Наверно, он заметил это, потому что сказал:
- Вот ругай меня, а я тебя люблю! Поняла?
- Поняла, - прошептала я.
- Не прогонишь?
Ах, какое потом наступило счастливое время! Где он только находил для меня такие слова! Помню, как я купила новое платье и, придя в нем на свидание, спросила его:
- Нравится?
- Мне все в тебе нравится! Я влюблен в тебя по уши!
Он смотрел на меня, держал за руку и говорил:
- Я дышу тобой!
А я? Я была влюблена по макушку!
Он никогда не говорил мне:
- Ты моя,
только
- Я твой! Я буду ждать тебя, сколько ты скажешь, и никуда я от тебя не денусь!
Никто мне больше так не говорил, а теперь уж никто никогда не скажет…
Девчонки читали в журналах советы про женское кокетство, а у нас всё было так искренне, так вместе, так одинаково!
Но однажды он все-таки спросил:
- А ты любишь?
И я честно ответила:
- Люблю.
Как-то вместе мы зашли в фотографию - ему требовалось новое фото на водительские права.
А потом он посадил меня рядом и велел фотографу запечатлеть нас вдвоем.
Мне тогда не понравилось собственное изображение, но я вспомнила, как посоветовала Люде, которая однажды хотела разорвать свою фотографию, которая ей не нравилась:
- Пройдет каких-нибудь 20 лет, и ты скажешь: «Какая я была красивая»!
Нашу фотографию я, конечно, не стала рвать.
И на то была причина: рядом со мной, простой, глупо улыбающейся, сидел Он.
Любимый!
Потом, когда мы расстались, я опять захотела выбросить эту фотографию, но уже по совсем другой причине. Но – не выбросила. Рука не поднялась.
И вот теперь она здесь, со мной, после всех шмонов и проверок. Я стараюсь на нее не смотреть. Она – как редкое, далеко запрятанное лакомство, брать которое можно только иногда, по крошке. Изредка я позволяю себе эту грустную радость – посмотреть на кусочек той, другой, давно исчезнувшей жизни.
Какой он красивый на этой фотографии, и глаза большие, и нос прямой, и подбородок волевой. Все как надо.
Потом перевожу взгляд на себя.
Оказывается, я тоже не так плоха! Но у меня другая красота: я красивая, потому что счастливая. Как, оказывается, счастье красит человека!
Утром, скользнув взглядом на мутное зеркало в общей умывалке и увидев злой потухший взгляд, слипшиеся волосы, серую кожу – плюнуть хочется на свое отражение.
Самое тяжелое на зоне – что никогда не побудешь в одиночестве, вечно рядом чужие люди. Ты им совершенно не нужен, сдохни завтра – никто не перекрестится, но они будут лезть от скуки, от того, что ничего не происходит, а, вытянув из тебя какие-нибудь ничтожные детали твоей прошлой жизни, начнут тут же грубо комментировать их и жадно смаковать.
Вот и по этой причине фотография извлекается очень редко. Ну вас к черту, даже если и сунетесь со своим сочувствием.
Любимый! Единственный! Потерянный…
Больше всего мучит, что он ни в чем не виноват. Но ведь и я не виновата!
За что этот негодяй разрушил мою жизнь? Неужели на фото – я? Такая молодая, красивая и счастливая. Всего 10 лет назад!
Он приносил на свидания шоколадки, конфеты, как-то спросил, какие духи я люблю -
и подарил мои любимые, с запахом жасмина.
- Угадай, что я принес? - спросил он однажды.
- Духи?
Он отрицательно покачал головой.
- Шоколадку?
Вид у него был слишком торжественный для шоколадки, да и растаяла бы она в кармане,
куда он опустил руку.
- Догадалась?
И он торжественно извлек маленькую синюю коробочку.
- Теперь поняла?
- Да, - задохнувшись от счастья, ответила я.
- Будешь моей женой?
Я кивнула:
- Ты еще спрашиваешь!
О, какая счастливая я тогда была! Я вся была другая. У меня изменилась походка: я не ходила по земле - я летала, я танцевала на ходу. Мужчины, даже незнакомые чужие мужчины смотрели мне вслед, таращили на меня глаза, если я сидела напротив них в транспорте. Все во мне ликовало и пело! Я просыпалась утром с одной мыслью, что днем увижу его. Я засыпала со счастьем, что я видела его днем. Мне хотелось со всеми говорить о нем. Я брала какую-нибудь книгу, но, почти не читая, представляла только его.
Я смотрела какое-нибудь кино – и опять везде был только он!
Неужели это было? Неужели это было со мной?
Ч 5
Пришлось рассказать Люде.
- Да уж можно было догадаться! Я не слепая! Как он высиживал в кустах на лавочке, ждал, когда я уйду.
- Так ты не сердишься?
- А чего мне сердиться? Чай, на нем очередь не кончилась! Мне еще только двадцать! Найду, такого-то добра. Только на свадьбу не приглашай – прийти не смогу.
- Да какая свадьба Это еще не скоро, мы только вчера заявление подали. Там ждать два месяца.
- Вот и ждите! А я пока в отпуск уезжаю. У меня тоже своих забот хватает.
Я передала этот разговор Коле. Он равнодушно спросил:
- Куда?
- Ой, она мне даже не сказала. Все-таки сердится, значит. Или говорить не хочет.
- Да это всё - девичьи секреты, женские тайны! Слышал уже: мол, в женщине должна быть загадка. А я тебе скажу, ты мне как раз понравилась своей искренностью и простотой. У нас-то с тобой никаких этих дурацких тайн друг от друга не будет, правда?
Конечно, никаких! Всё мое сердце, до донышка, было открыто для него!
Какая тайна была – так она была до него, и больше всего на свете я бы хотела, чтобы не
было этой тайны!
Только ее проскочить, но это еще не скоро, еще два месяца, успею что-нибудь придумать, а потом - вся жизнь для него!
Через день он пришел прямо в общежитие. В ту неделю я работала в первую смену, и в
4 часа уже была дома.
- Как тебя пропустили? - удивилась я.
- Без проблем! День же еще! А потом, - хитро улыбаясь, добавил он, - не первый раз меня видят! Примелькался еще раньше, когда ждал тебя на лавочке.
Мы сели рядом, и он спросил:
- А фотографии у тебя есть?
- А как же!
Фотографии были в основном коллективные, из детдома, школы, швейного училища.
Ему понравилось отгадывать, где на них я, и он смеялся так заразительно, когда принимал за меня какую-нибудь другую девчонку.
Он долго смотрел на меня – выпускницу 8 класса.
- Вот ты какая была! А вот такую бы тебя встретил – ты бы мне и тогда понравилась!
Так он ходил всю неделю, а в следующую, когда я была во вторую смену, тоже переменил свой график и приходил с утра.
А потом…
Как же случилось то, что когда- нибудь должно было случиться?
А я не успела приготовиться!
И нахлынуло на сердце так, что - всё ему отдать, ничего не жаль, и будь что будет!
И - словно бы ничего ужасного не случилось… И все было так же… и он так же приходил… и ни о чем не спросил и не спрашивал…
А потом...
Это странное молчание все разрасталось, ширилось, пугающая пустота разверзалась за этим молчанием. Ужасная догадка впервые пришла через одну – две недели: он перестал говорить о планах на будущее, даже о предстоящей свадьбе речь у него не заходила.
Сначала я думала, что это потому, что и так известно, но потом я прозрела…
О, как я опоздала!
Это ужасное молчание о главном так же мучило его. Даже больше, чем меня. Я поначалу решила, что если он ничего не говорит – то, может быть, ему неважно или он просто не понял.
Не поняла – я!
А когда поняла, что все это время он молча, но упорно, с последней надеждой ждал от меня объяснений – я и совсем замолчала. Я не знала, как начать разговор. Мне словно склеило уста, хотя понимала, что чем дольше тяну с объяснением, тем меньше мне поверят.
Дни шли за днями, он уже не скрывался перед соседками по этажу, что остается у меня, иногда и на всю ночь.
Я уже не чувствовала себя невестой, а – игрушкой в руках мужчины, какой-то
секс- куклой. И однажды я не выдержала и прямо спросила:
- У нас не будет свадьбы?
Я все- таки надеялась, что он удивится такому вопросу, даже возмутится, немедленно начнет меня разуверять. Но он молчал, словно ожидая чего-то. И я понадеялась, что он хотя бы захочет меня выслушать.
- Я хотела тебе рассказать…
Но он посмотрел на меня, сузив глаза в насмешке.
- Хотела, говоришь? Что ж столько времени не говорила? Я бы, глядишь, чего-нибудь понял.
- А теперь?
- А теперь не хочу и не желаю!
- Вернуть тебе кольцо?
- Я подарки не забираю. Не такой.
Он словно размышлял, чем бы еще сильнее припечатать и добавил:
- Коллекционируй!
О, как мужчины могут быть жестоки! Только что клявшийся в любви как может тебя унизить и радоваться твоему унижению!
Мне захотелось ответить ему тем же.
Бросить ему вслед его кольцо! Но он уже закрыл дверь. Тогда я открыла форточку и хотела выбросить оттуда. Но получилось глупо: на улице было уже темно, он все равно не заметил бы кольца. Значит, надо ему об этом сообщить? Крикнуть? Услышат соседки со всех этажей. И получилось так, что я открыла форточку – и снова ее закрыла.
Кажется, он заметил этот жест.
Всю ночь, и следующую, и еще долгие ночи я лежала, засыпая только под утро, и не могла придумать, как теперь исправить и поддается ли это исправлению.
Посоветоваться было не с кем. В таких вопросах мы всегда одиноки, хотя это самые главные вопросы в жизни.
Я успела сделать еще одну, последнюю глупость.
Какие аргументы я тогда приводила сама себе, предпринимая этот шаг? Не помню, потому что разумных объяснений нет, но в том моем состоянии мне казалось, что это мое унижение и есть главная мудрость.
Я решила сходить к нему на работу. Помню, что единственное, в чем я сомневалась – идти ли к началу рабочего дня или к концу? Решила, что к концу.
Пришла и встала возле ворот. Он вылезал из кабины и с верхней ступеньки увидел меня. Я точно это знаю! Он видел! Но - сделал вид, что не заметил! Товарищи окликнули его, и он, даже не оглянувшись, пошел к ним.
А я - поплелась домой.
Но главная-то дикость, что даже и тут я находила какие-то причины, его оправдывающие:
ему, видите ли, было неудобно перед товарищами. Ему, наверно, подумалось, что хочу устроить ему сцену. Ему, наверно, неудобно теперь мириться, когда он, может быть, уже сказал товарищам, что свадьбы не будет.
Теперь стыдно вспомнить эти бессмысленные потуги, но тогда они казались вполне логичными и серьезными.
Слава богу, приехала из отпуска Люда. Никакие два месяца она не могла гулять, и отпусков таких никому не давали, просто не хотелось ей приходить на мою свадьбу.
Но, надо честно признать, она не стала злорадствовать, что парень, на которого она когда-то рассчитывала, бросил меня. И я поняла, почему: теперь я словно уравнялась с ней.
- Плюнь и разотри! - припечатала она.
О причине разрыва я, понятно, говорить не стала.
Мы посидели с ней, как в старые наши времена, за блюдом с пирогом, к которому добавились не чашки, а рюмки.
- Найдем себе еще! - храбрилась Люда, а я только кивала, словно молча поддакивая, - Какие наши годы!
Ч 6.
Но мы не нашли. Мы потеряли.
Наша фабрика начала работать в одну смену вместо двух, а потом и одной смене не хватало заказов, и начались отпуска, за свой счет, работа с задержками зарплаты, работа совсем без зарплаты, только за трудовой стаж, а потом и откровенные увольнения, только прикрытые бумажкой заявления «по собственному желанию» .
Люда решила возвратиться домой: родители старые, хозяйство - гуси, куры, корова - требуют каждодневного ухода, а у стариков силы уже не те.
Я осталась одна в нашей комнате, но комендантша быстро решила этот вопрос: подселить ко мне некого, на фабрику уже никого, даже по блату не принимали, а одной занимать то, что положено на двоих – слишком роскошно для такой, как я, и пришлось освобождать место.
Держаться, собственно, там было решительно не за что,
Весь неприкаянный люд устремился на рынок. Торговля стала единственным полем деятельности. На рынке собрался цвет нации. Здесь все были умные. Тут наивные - шли за простаков, честные – за дураков.
Привязывали снизу к весам бесцветную леску и, взвешивая, незаметно тянули за нее, увеличивая вес продукта. Но эта хитрость скоро стала всеобще-поголовной, так что вскоре придумали другую, ей в подмогу и замену: нарезалось и упаковывалось большое количество масла или сыра, причем одни пакетики были больше, другие меньше. Взвешивали для покупательницы тот, что побольше, честно подсчитывали ей цену за покупку, а пока она рылась в кошельке, быстренько подменяли пакетик на меньший.
Подвонявшую ветчину отмачивали в марганцовке, присыпали специями – и снова, чистенькую и розовенькую, укладывали на прилавок.
Всего не перескажешь!
Но беда была в том, что на всех этих придумках, за которые в любой момент можешь схлопотать скандал от покупателя и увольнение от начальства, ничего существенного к получке не прибавлялось - копейки, кошкины слезы!
Снимали мы тогда вдвоем с одной продавщицей комнату, но денег не хватало, пришлось брать и третью.
Простоишь целый день на холоде, а придешь домой – и отдохнуть негде!
Нас, уставших и злых, вечерами так и тянуло полаяться-поругаться. Мы вели собачью жизнь.
- Нет, девки, так дальше нельзя! Передеремся скоро!
И мы, впервые, дружно сели поговорить. Такой вот семейный совет вышел.
- Товар нужен подороже, чтобы сразу, с одной покупки, был доход.
Призадумались. Тряпками уже никого не удивишь, этот момент мы упустили. На шубы не было денег, и гарантии, что продашь те шубы, тоже не было.
- Но обувь-то, хоть самым бедным, всегда нужна! Босым не пойдешь!
Это был выход!
Поначалу всё пошло хорошо. Мы вскладчину нанимали маршрутку и ехали на обувную базу в Екатеринбург, который все называли просто – Ебург, а иногда и с буквы Ё.
Из оборудования у меня был складной столик и ящики для овощей, куда я складывала обувные коробки. Но я радовалась – теперь я была бизнесменшей!
Сама себе хозяйка!
И обувь раскупалась! Покупали, правда, в основном не нарядную, а простую повседневную обувь, и смотрели больше не на фасон, а на толщину подошвы, на швы, на то, чтобы каблук не требовал подбивки – частные сапожники драли за ремонт столько, что дешевле было выбросить. Покупали только для осени и непогоды, как будто в жизни не было ничего, кроме осени и непогоды.
Иногда заходили на рынок и новые дамочки-богачки, те, кого почему-то называли современной элитой. Они тоже редко что покупали. Ходили с выражением крайней брезгливости и высокомерия. Наверно, полагали, что это и есть главный признак исключительности.
А мы, «бизнесменши», мокли под дождем, ежились под колючим ветром, дрожали от холода, но не сдавались!
И когда набралось достаточно денег, и я смогла купить себе отдельную палатку, я была
счастлива! Одну неделю.
А потом пошли прежние заботы…
Целыми днями я топталась на ногах, присесть было некогда. Продавала обувь, а сама уже с ноября влезала в валенки и так – до марта, а то и до апреля! Сапожник без сапог!
Покупатели сновали, менялись, а так хотелось завести постоянных клиентов, но это оставалось мечтой!
И в тот день я стояла в своей палатке. Народу было много, в выходной все тащатся на рынок, развлечение у них, что ли, такое? Меряют, прицениваются, но покупать не спешат. Помню, мне так надоело это мельканье, что захотелось самой себе сделать перерыв, сходить ненадолго в ближайшую палатку за горячим чаем, но какая- то женщина стала просить себе пару сапожек. Я подала, она померила, замочек не сходился на полных икрах. Я испугалась, что единственная настоящая покупательница уйдет, и предложила ей другую пару.
- Но здесь такой же неудобный подъем, - закапризничала она.
- Да что Вы! Вам просто неудобно нагибаться, давайте я помогу застегнуть!
Слава богу, молния сошлась, и я предложила ей взглянуть на себя в зеркало – было у меня такое, специальное, на подставке, чтобы только ногу разглядеть.
Она оглядела на себя спереди, потом сбоку и повернулась, обращаясь к кому-то:
- Ну, как тебе?
Но в ответ ей было молчание. Мне так необходима была поддержка – хоть бы одна пара обуви за день ушла! - что я тоже подняла глаза на ее попутчика.
Это был Николай!
Он мельком взглянул на меня, но тут же отвернулся, словно испугавшись. И я моментально поняла, как мне следует держать себя. Я сделала вид, что мне - все равно, что я знать никого из них не знаю и знать не хочу.
- Че молчишь? - настаивала женщина. – Брать? Нет?
- Хочешь – бери, - выдавил он.
Тогда она сняла перчатку, чтобы отсчитать деньги. На безымянном пальце правой руки блеснуло желтое колечко, без камней и украшений.
Она отсчитала требуемую сумму, торопливо, не торгуясь, словно заподозрив, что он может передумать.
А я? Так же торопливо сказала «спасибо», и они пошли. Я с деланным равнодушием посмотрела им вслед – ждала, что он оглянется. Но он не оглянулся.
Больше я его не видела.
Сказать, что я того дня я решила сменить род занятий, было бы неправдой.
Просто покупателей становилось меньше, чем продавцов.
А тут еще начали реконструкцию рынка.
Еще писали про антимонопольную политику, но я уже знала, что если с чем-то больше всего борются – оно как раз и победит.
Все, почувствовавшие грозящее разорение, начали быстренько продавать свои нехитрые лавчонки. Пришлось то же сделать и мне.
Хорошо, что подстраховалась, и для начала нашла себе другое место. Да какое шикарное! Это были новые магазины, которые в народе прозвали «дорогушниками».
Нулей на ценниках – не счесть, а покупателей – по пальцам одной руки сосчитать.
Так что долго мне там торговать не пришлось.
Пошла в киоск, что попроще, зато - на остановке, на людном месте, и товары простые и нужные. Детям нужные. Они подходят к витрине, пока трамвай ждут и начинают канючить:
- Купи! Купи!
И добиваются своего!
Родители берут чупа-чупсы, жвачки, шоколадки импортные и прочее такое.
Но на чупа- чупсиках мой хозяин не мог выстоять. Давили его те, кто более дорогим товаром торговал.
Ч 7
Не везло мне с работой. С мужчинами тоже не везло.
В нашей стране уже на генетическом уровне вбито в женскую половину сознание, что
«из мужчин нам каждый ценен», а когда подругам объявляется: «Я выхожу замуж!»,
на счастливицу смотрят так, словно она подвиг совершила, и ее удостоили награды.
Одна из таких полусчастливиц (подвиг она уже совершила, а награда ее еще только ждала) однажды пригласила меня в компанию на дачу.
Компания оказалась небольшой: она с мужем и мужнин начальник.
Точнее, муж – будущий, а начальник - настоящий. Дача тоже начальникова. И машина, на которой мы туда поехали, тоже его.
Посадил он меня рядом с собой на переднее сиденье, а влюбленная парочка уселась на заднее. Начальник этот кое-как влез за руль, дернул ручной тормоз толстой волосатой рукой, и мы поехали.
Приехали в какую-то деревню, на окраине которой возвышалась за забором удивительная башня, а въехав в ворота, мы увидели каменный одноэтажный дом с неубранным к зиме садом.
Он весь зарос лопухами, сурепкой, вьюнком и лебедой. Деревья стояли с не до конца обобранными яблоками, крыжовник висел на ветках, синея сквозь резную листву.
В комнатах – их оказалось аж четыре - тоже было запустение. Даже воздух был застоявшийся, нежилой.
- Чувствуйте себя как дома, - сказал хозяин.
- Не забывайте, что в гостях! – продолжил, смеясь, подружкин жених.
В гостях были они, а меня тут же поставили к плите с газовым баллоном – кушать-то было нечего!
Нажарила я им картошки, приготовила три вида салатов, а подруга тем временем нарезала сала, ветчины, каких-то невиданных иностранных колбас, которые мужчины принесли в большом бауле, извлеченном из багажника автомобиля. Она управилась, конечно, намного быстрее меня и выглянула в окно.
Хозяин и гость, он же подчиненный, прогуливались по двору.
- Я тоже к ним, – объявила мне, пояснив, - Не следует надолго оставлять мужиков одних. Они сплетничают, поверь мне, не хуже баб.
Через минуту все трое весело болтали на крыльце, а я топталась возле сковородок и тарелок.
Но это было еще не самое худшее.
После ужина разомлевшая парочка отправилась куда-то, якобы подышать, но свежий воздух они явно нашли в одной из соседних комнат.
А боров-хозяин, приблизив пахнущий перегаром рот, властно потребовал:
- Пошли!
- Куда?
- Дурочку не строй!
Было не только гадко, брезгливо - было до смерти обидно! Хоть бы для вида что-то приятное сказал.
- Не пойду я с вами никуда!
Я встала, но он грубо схватил за руку. Попыталась вырваться, и тогда он ударил меня в подбородок. Я полетела в угол недалеко от двери, это меня и спасло: успела выбежать из комнаты на крыльцо и побежала дальше, в какие-то темные заросли.
Присела на корточки и притихла.
Слышно было, как он грузно топал несколько минут, потом заскрипел пружинами большой старый диван, а полчаса спустя раздался храп.
Так я просидела довольно долго. Холод одолевал. Вышла за ворота, а куда идти?
Деревня спала. Где-то далеко светился одинокий огонек. Но было ли там спасенье?
Хозяйская дача была здесь самым богатым домом. Будет ли кто связываться с сильным соседом?
Походила- походила взад-вперед, да и вернулась.
До утра надо как-то время провести, а утром уж подруга защитит.
Прокралась в какую-то каморку и прилегла на сундук.
Я долго не могла уснуть, а когда проснулась и вышла, то увидела, что все уже давно встали и завтракают. Хозяин даже не посмотрел в мою сторону, словно там пустое место. Подружка с женихом тоже солидарно ослепли и оглохли.
Домой меня все же довезли, но по дороге никто не сказал мне ни слова.
Кого ругать? Ругала я только себя.
У меня теперь было на одну подругу меньше, на одну глупость в моей жизни больше.
Вот, собственно, и всё.
Ч 8
Киоск с чупа-чупсами совсем разорился, а я пошла торговать тем, что брали и будут брать, даже если закусывать будет нечем.
Вдобавок к прочим преимуществам киоск был круглосуточным, и за ночную смену платили вдвойне! Ночные смены я поначалу полюбила больше дневных: на квартире, которую снимали, толком все равно не выспишься: все работают в разные смены, приходят поздно, ужинают чуть не в полночь, а тут – сама себе хозяйка! Я придумала составлять себе из стульев лежачок, и могла даже прилечь, если не было покупателей.
А потом все чаще стал заглядывать один. Уж не знаю, что его больше привлекало в моем киоске – выпивка или продавщица? Он ходил и ходил, грустный и, как мне казалось, застенчивый. И даже если человек тебе совершенно не нужен – когда он долго ходит, ты начинаешь думать о нем. Ты даже начинаешь переживать, если его не бывает несколько дней.
Наконец он решился. Купил у меня бутылку вина и предложил:
- Давай выпьем за знакомство!
Я ответила, что не пью вообще, а тем более на работе.
- Да кто узнает? Вечер уже! Я заметил, что никто вечером не приходит проверять.
«Не вор ли», - мелькнула мысль. Хозяин приезжал рано утром после моей ночной смены и забирал выручку, но парень, стало быть, об этом не знал.
- Да ты не бойся, - словно прочитав мои мысли, продолжал парень, - Понятно, что девушки не пьют. А мы по чуть-чуть, чтоб разговор пошел.
Он вынул из кармана пластиковые стопки и, откупорив вино, налил себе и мне.
- Меня Павлом зовут.
- Галина.
- Галка, значит. А сама беленькая! Как же мать не угадала!
Я промолчала. Не стала говорить, что матери у меня нет, да и вообще никого нет.
- А меня в честь деда назвали. Он восемнадцатилетним на войну ушел.
- Погиб?
- Ясно дело, погиб. Кто в сорок первом ушел – никто не вернулся.
- Так нельзя же, говорят, в честь умершего называть?
- Он не умер. Он за родину погиб! Улавливаешь разницу?
- Да, прости.
- Ничего. Ты поняла.
Тут подошли другие покупатели, и он отошел в сторону, подождал немного, а потом только рукой на прощание помахал.
А ночью мне впервые приснился счастливый сон. Какой-то симпатичный парень сидел рядом со мною на постели и смотрел телевизор. Я не знала, кто он, но знала – как это только во сне бывает - что с ним будет у меня всё, и это всё – будет счастливо и хорошо. Утром не хотелось вставать, хотелось длить и длить это мерцающее счастье. Я лежала, укрывшись с головой, чтобы не видеть никого, но девчонки уже поднимались и, ничего не умея делать в тишине, кричали друг другу всякие пустяки. Пришлось вставать.
Уже в магазинчике, отоваривая ранних покупателей, я поймала себя на мысли не только о нем, но и о его дедушке, ушедшем после школы на войну. И как же тогда он успел, чтобы стать потом дедом этому Павлу?
Павел пришел под вечер, и я спросила его про деда, не постеснялась.
- А сама как думаешь? Была у него, значит, любимая девушка. А когда он погиб – всего через месяц – представляешь, как были ей рады, узнав, что она ждет ребенка от их сына? Мой отец родился 1 апреля 1942, и я еще в детстве запомнил, как он говорил: « Я родился в смешной день, и прожить обязан весело!»
- Получилось? - спросила я.
- Ну, первое – это то, что с женитьбой он не торопился, гулял до 33 лет. А потом - у него было много смешных историй.
- Расскажи!
- Помню, как-то он вернулся из командировки – он был снабженцем – приехал ночью с вокзала, но поспать мне тогда не удалось, разбудили крики, - Павел засмеялся, - Представь, когда мама открыла чемодан, оттуда посыпались женские платья, а потом и панталоны, и лифчики, первый раз в жизни мною увиденные.
- Что ж веселого?
- И папа сначала обомлел, а потом как начал хохотать. Оказывается, женщина, которая ехала на нижней боковой, попросила отца поставить ее чемодан в багажный отсек под его нижней полкой: жуликов боялась. Отец, конечно, не отказал ей в этой маленькой услуге, а ночью, не желая никого беспокоить, взял в темноте чемодан и пошел к выходу. А чемоданы тогда все были «на одно лицо». Так папины вещи и улетели. Хорошо еще, что документы и деньги он всегда держал в кармане пиджака.
- А еще? Ты сказал, у него было много смешных историй…
- Не все сразу. Мне на работу пора.
Прошло время. Мы начали встречаться не только у витрины киоска. И однажды он поведал мне последнюю историю своего отца.
- Отцу дали путевку в Ялту в санаторий имени Куйбышева. Ты никогда в Ялте не бывала?
- Я и сроду на море-то не была.
- Тогда придется объяснить. Санатории там почти все на горе, от моря нужно подниматься по крутой лестнице. Но мне тогда, в 10 лет, даже нравилось. Я перепрыгивал через две ступеньки и всех обгонял. Спрячусь за камнем или кустом и смотрю на тех, кто внизу. И однажды вижу, как мама с каким-то усатым дядькой разговаривает, да так весело. Мне это не понравилось, и наедине с папой я ему все выложил. Он словно и внимания не обратил, но однажды вечером, когда мама ушла «по своим женским делам», как она сказала, папа устроил маленький маскарад: взял свой рабочий маркер и нарисовал себе смешные усики, а мне велел сидеть в номере и никому не открывать. Ну, я же помнил про жуликов в поезде!
Они, конечно, довели отпуск в санатории до конца, но по приезде домой все быстро кончилось. Папа собрал чемодан и ушел.
- Как? Насовсем?
- Если б на день – о чем говорить!
Вот это историю я из него выудила!
А потом я еще осрамилась перед ним, дура необразованная!
Мы прогуливались в парке, и я чуть надломила какой-то прутик. Павел меня одернул:
- Осторожней, это дубок.
Я даже засмеялась, какой, мол, дубок? А он тогда строго произнес:
- Хорошо растет то, что растет медленно.
- Здорово сказал!
- Это … мура как бы, - так мне послышался его ответ, и я горячо заступилась:
- Вовсе не мура!
Думаете, он засмеялся? Поправил меня вполне серьезно:
- Это сказал японский писатель Мураками в своем последнем романе. И не только про деревья.
В последнем? Я и первый-то никогда не читала.
Он перестал приходить. Он исчез. Первые дни и недели я не верила, утешала себя, что болеет, поправится и придет. Потом мне, помнится, очень хотелось повторить свою глупость, ту, что с Николаем, но я с ужасом обнаружила, что не знаю о Павле ни- че-го.
Ни фамилии, ни адреса, ни - где работает или хотя бы кем?
Я гадала о причинах. Может, ему не понравилось, что не читала этого, японского, с его мурой.
Стала у всех спрашивать.
- Ой, Мураками, он сейчас самый модный! Его последний роман? Да только что вышел,
в 2005. Про лесбиянок.
Ничего себе!
А, может, он пожалел, что всё мне рассказал, и про маму тоже. Как же теперь меня к себе вести и с нею знакомить?
А, может, он намекнул этой японской мудростью, что и сам, как папа, не будет торопиться с женитьбой?
Но надежду, эту самую мерзкую обманщицу, я не только не теряла – я ее лелеяла! Я чуть не высовывалась из окошка, я внимательно разглядывала каждого покупателя.
Ч. 9
В ту осень в город приехала Людмила, примчалась ко мне и начала с порога рассказывать про свою неземную любовь.
А я слушала ее, как слушают сказки. Да, дескать, может, и бывает где-то. Как Иванушка в одной детской сказке говорил:
- Слыхал маненько.
Где-то когда-то с кем-то.
Как в кино, в далекой Франции, у Анжелики с королем. Или еще с мужем ее, с этим, Робер Оссейном. Вот там – да, любовь! А у Людки? Тоже, наверно, что-то, пусть не такое красивое, а для нее – лучшее, что может быть …
Но прошел год, за ним второй.
Неземная любовь ее кончилась разводом, разъездом, разделом их однокомнатной квартиры, которую она купила, продав родительский дом в деревне со всею имевшейся там живностью. Осталась она теперь в комнате коммуналки, где соседом оказался мужик диковатого вида, не то наркоман, не то просто дурак.
Она боялась жить там одна и пригласила меня – я все равно не имела ничего своего и делила комнату с чужими мне людьми, работавшими продавщицами на рынке.
А Людмила была все же старой и верной подругой. Я так думала. Знать бы, как она мне удружит!
Устроилась она на работу в какую-то контору бумажки перекладывать, и была очень собою горда. Называлась контора «Офис такой-то фирмы».
А я стояла в своем киоске. Мелькали бесконечные мужские физиономии, или уже пьяные, или только предвкушающие выпивку, Павла среди них не было.
Но однажды - миг настал.
Я его узнала сразу. Он почти не изменился, только располнел немного. Но морда та же, гладкая, самодовольная. Как я тогда, в парке, этого самодовольства не разглядела? Одна причина – он был первым.
А он меня не узнал. Изменилась ли так сильно? Сам себя ведь человек определить не может – каждый день в зеркале встречаемся! Что там за девять лет набежало – поди, разбери! А, может, таких как я, у него было слишком много, чтоб всех случайных знакомых с парковых танцулек запоминать?
Но я-то его запомнила на всю оставшуюся жизнь, им поломанную.
. Быстренько замкнула дверь и выскочила следом. Я не знала, что конкретно собираюсь делать, но надо, надо было хоть что-то делать. Просто сидеть и смотреть я не могла.
Он пошел по улице, не оглядываясь, как и любой из нас ходит. А я потихоньку семенила за ним с самым невозмутимым видом. Дошел до дома и скрылся в подъезде. Я – следом. Лифта нет. Проследила снизу, что на третий этаж, и даже квартиру определила - там три на площадке, он в крайнюю зашел. Поднялась, номер запомнила, потом номер дома, улицу. Недалеко от моего ларька оказалось! Как же я его до сих пор не приметила?
Наверно, он здесь не живет, а в гости явился к друзьям?
Я походила по улице и, кажется, нашла разгадку.
Гораздо ближе моего ларька, всего в квартале от его дома, находился бар, но там сегодня был банкет, и никого не пускали. Конечно, я сама не спрашивала, а сделала вывод, наблюдая за проходившими мужчинами - некоторые их них пытались войти, но им вежливо объясняли, что сегодня нельзя.
Ну, и нам не к спеху.
Главное, теперь-то - на крючке!
Помню, с каким новым чувством я ложилась в тот день в постель. Я не улыбалась – я ухмылялась про себя, но злобно и счастливо одновременно.
Потом на суде и это пошло в строку: «вот если бы убила в состоянии аффекта – тогда смягчение наказания» .
Кто это придумал? Кто это писал?
Значит, если твоя обида – не одного дня, а долго мучившее тебя страданье, если ты не в пылу минутной ссоры нанес свой - ответный – удар, то ты и есть самый страшный преступник?
Я тогда, увидев его, еще не знала, как, но твердо решила: я ему отомщу! Должна отомстить!
Для начала нужно было определить, куда он ходит, где время проводит.
В первый же выходной я пришла в этот бар рядом с его домом, тихонько села в уголке.
А ведь не ошиблась! Он явился – и сразу к барной стойке. Я только наблюдала издалека. Потом он пересел за столик, явно кого-то ожидая. Через полчаса подошел к нему один, с такой же гладкой мордой.
Не представляете, с каким чувством я наблюдала за ним! Сидит это животное и не знает, что охота на него уже началась!
Он оказался любитель пожрать и не дурак выпить.
Когда они уже порядком захмелели, я обнаружила в нем еще один, впрочем, ожидаемый порок: он начал таращиться на всех входящих девиц. Две, им под стать, особенно заинтересовали приятелей – раскрашенные куклы, у которых из декольте чуть не вываливались их жирные прелести, а из-под мини-юбок вызывающе торчали черные кружевные чулочки.
Выпили за знакомство, потом за встречу, дальше покатилось без тостов.
Ко мне тоже подсел один, но пить я с ним не стала – другие у меня задачи. Но и не отгоняла: то, что я не одна – придавало здешнему сидению подобие приличия.
Я незаметно наблюдала за «квартетом» и даже слышала, как они, громко хохоча, уверяли друг друга, что встреча у них не последняя.
Только девицы не больно-то им поверили и, решив, что лучше сегодня, чем неизвестно когда, подхватили полупьяных кавалеров, и все вместе выкатились из бара.
Я объявила, что мне пора и пошла, чуть не следом. А сосед остался, обиженный на меня – он еще выпить толком не успел, не бросать же почти полную бутылку!
Преследовать компанию я, однако, не стала – это было бы слишком заметно. Посмотрела, в каком направлении пошли, и отправилась домой.
По крайней мере, теперь я имела представление, какая особа может его привлечь.
Осталось - сделаться такой же, ненадолго. Купила себе черные кружевные чулки, подшила юбку как можно короче.
Люда пришла со службы рано и застала меня за этим занятием. Взвизгнула осуждающе:
- Тебя жизнь ничему не учит?
- А что?
- А то, что умные, говорят, учатся на чужих ошибках, а дураки даже на своих учиться не хотят.
- А дураки у нас – это кто?
- А дураки у нас – дуры, вот кто!
- Понятно, - примирительно сказала я и засунула чулки подальше. Ссориться не хотелось. Люда становилась раздражительной по пустякам, и лучше с ней в такие минуты не дискутировать.
Чулки – только приманка. А дальше – что?
Но на ловца и зверь бежит!
Я разгадала эту пословицу! Это вовсе не значит, что если ты явился в лес, то все звери так и выстроятся перед тобой – стреляй, мол. Тут другой смысл. Если вышел на охоту – будешь замечать любой знак, и тогда мимо даже мышь не проскочит. Всё, что для простого путника пройдет мимо его внимания – для охотника будет неоценимой помощью в его деле.
Как раз так - у меня! Я теперь тоже неотступно думала, что предпринять дальше? Ну, подсядет ко мне в баре, к себе пригласит – а что мне-то с ним делать? Как наказать такого здоровенного мужика?
А тут сосед наш грибов натащил. Мы уже догадались, что приторговывал он яблоками, краденными из садов, а за неимением яблок – набрал грибов в ближайшей лесополосе . И приметила я в его корзине мухомор, грязный, в присохших к нему травинках – наверно, потому он его и не определил. Быстренько вытащила его, а на работе открыла бутылку водки и туда, покрошив, этот гриб сунула.
Подождала, пока он настоялся, процедила. А однажды вечером напялила юбчонку, натянула чулки – и отправилась, а в сумку бутылочку заветную положила. Присела на скамеечку поодаль от бара и стала наблюдать.
Явился он под вечер. Я еще посидела, подождала. Нет, того давешнего дружка не видно. Значит, один в баре сидит. Выпил, наверно, и теперь скучает.
Я вступила в зал, словно королева на рыцарский турнир
Дальше пошло как по нотам!
Посмотрел он на меня раз-другой, а потом решился – подошел и даже разрешения попросил перейти за мой столик. Я смерила его разученным перед зеркалом взглядом:
- .Ну, если Вы никого не ждете…
- Никого, - поспешно заверил он.
Он пил много, пытался и мне подливать, но у меня – другие задачи. А ему, кажется, понравилось, что я не пью как лошадь.
- Что-то я тебя тут не видел?
- Я одна не хожу, а сегодня так грустно стало…
- Так я тебя развеселю! У меня дома - музыки всякой-разной… Пойдешь послушать?
Ха! А для чего бы я затеяла все это? Только из любви к музыке!
Но выходить вместе я категорически отказалась. Он, конечно, и не догадывался, что это была часть моего плана: не надо, чтобы работники бара запомнили нас как парочку.
- Я уйду первая.
- Папы-мамы боишься? - засмеялся он, - Так ты ведь уже большая девочка.
- Просто не хочу, и всё, - твердо отказалась я.
- Тогда я первый выйду и буду тебя ждать.
Хитрый тоже! Боится, что если я первая выйду – то могу и убежать!
Он ушел. Я осталась сидеть одна и ловила на себе насмешливые взгляды бармена и официантов. Или мне так казалось?
Ничего! Хорошо смеется тот, кто смеется последним.
Но – дальше все покатилось не так, как я себе представляла. И не так кончилось…
Шла к нему, а бутылка в сумочке приятно грела бок, и думалось: спасет она меня!
Вот сейчас выпьет он из нее, и если не отравится насовсем, то, по крайней мере, на
долгое время…
Квартира его на третьем этаже оказалась запущенной холостяцкой двушкой. Все в ней валялось в лирическом беспорядке. Однако посуда на кухне была вымыта и расставлена по полкам, рюмки выстроились в ряд. Что ж, это для него, наверно, самое ценное!
- Продолжим? - нагло заявила я ему, указывая на них.
- Нет, дорогая, - начнем!
И он, как тогда, в парке, грубо повалил меня. Продавленный диван скрипнул, крякнул, чулки и юбка полетели куда-то.
Я вспомнила эти цепкие объятия, я снова чувствовала тот же запах изо рта – спиртного и сигарет.
Гад! Он опередил меня! Он снова меня обманул!
Спорить было бесполезно. Силы слишком не равны.
- Поди умойся. Утром продолжим.
Точно помню, как я мстительно в тот момент подумала: ага, у меня есть шанс!
Я предложила выпить. Я так надеялась на настойку, но он пил свою водку, и даже, когда, не разобрав, хватил полстакана моей – с ним ничего не сделалось!
Я напряженно следила за ним. Он только сопел и стал позевывать.
- Не вздумай бежать! – это было сказано тоном, далеким от шуток и благодушия, - Я тебя запомнил!
Мне вдруг стало по-настоящему страшно.
Ведь за изнасилование дают реальный срок! Как ему удавалось до сих пор его избегать?
Выйду ли я отсюда утром?
- Бежать? Зачем мне бежать? Мне так понравилось! - я даже помню, что изо всех сил изображала более пьяную, чем была на самом деле.
И он поверил! Завалился и почти мгновенно уснул – столько было выпито!
А я … Я пошла на кухню, отыскала там большой нож, ну и…Он, наверно, почти ничего не почувствовал, даже проснуться толком не успел.
- Теперь, - говорила я себе, - четко, без паники! Надо вымыть посуду, забрать свою настойку. Никто меня не видел, из бара вышли отдельно, пусть ищут теперь! Таких как я, наверно, немало тут побывало. Я отомстила за всех.
Да, да, я уговаривала сама себя, громким шепотом, и если б не эти разговоры с собой, я бы просто обезумела. И еще – я старалась не смотреть в ту сторону. Кажется, все прибрала. Надо одеваться и уходить. И тут обнаружился мой промах. Почему я сама не разделась? Где теперь искать то, что он раскидал, снимая с меня?
Я стала метаться по квартире в поисках вещей, нашла юбку, один чулок. А второго нигде не было… Если бы я хорошо поискала, я бы нашла его. Но меня начал колотить нервный озноб, мне стало казаться, что если я немедля не уберусь – или он поднимется со своего ложа, или кто-то другой придет. Мне даже чудились шаги и голоса.
- Черт с ним, с чулком. У него все девки в таких. Если и найдут, подумают, что давно завалялся…
Это все я говорила и говорила, чуть не вслух. Какое жуткое состояние, оказывается, начинается, когда всё сделано, именно когда уже всё, всё сделано, когда всё удалось.
Когда ничего не вернуть.
Еще час в этом доме – и можно сойти с ума. И потому я бежала. Как когда-то от матери…
Как всегда хочется бежать от ужаса, от всего ужасного в жизни.
Я надеялась, что его долго не хватятся, но хватились уже на следующее утро.
Милиция повесила объявления, без конца повторяли по телевизору. Накопали и этот чулок. Свой я выбросила еще ночью в какой-то бак по дороге.
Кстати, его так и не нашли.
А Людка стала сначала ехидно, а потом и подозрительно спрашивать меня, где ж мои знаменитые «завлекалки», как она с самого начала с презрением их обозвала.
Я отнекивалась, что не помню, что они мне надоели. Не сразу догадалась придумать лучшую версию, что просто раздумала их носить.
- Слава богу, что раздумала, - глядя мне прямо в глаза, зло сказала Люда, - Но тогда - где они?
Может, я просто надоела Людке, а выгнать меня на улицу ей не позволяла старая дружба? Ох, если б было хоть так!
Я не выдержала ее взгляд.
А она пошла и донесла на меня.
А дальше – всё покатилось очень быстро. Кто кого тут сможет переиграть – и так понятно! Я иногда думаю, что даже если б у них не нашлось ни одного аргумента, они бы все равно посадили меня.
«Убийцей человек становится не в момент совершения преступления, а когда он сам себе дал согласие то, чтобы лишить жизни себе подобного, - дали прочитать потом где-то рассуждения бывшего прокурора, - если он на это решился, то уже неважно, сколько времени пройдет до момента непосредственного совершения убийства. И когда ему предоставляется такой случай, он делает все механически, смотрит на себя со стороны, как бы выходит из себя. Все уже решено заранее, он просто исполнитель. А как содрогается от ужаса душа убийцы, как мучают душегуба потом ночные кошмары. Это состояние испытывает каждый, кто поднял руку на другого: поверьте мне, я-то посидел в камере с людьми, ожидающими расстрела. Там уже никто не рисуется.»
Так, оказывается, убийцей я стала задолго до убийства?
Ч 10
Уже сидя за решеткой, поняла: я беременна!
Почему именно от него это случилось?
Как напыщенно говорят иногда, даже не понимая смысла: Он был мужчина всей ее жизни.
Вот кто оказался мужчиной моей жизни!
А я только на суде узнала, как его зовут. Впрочем, моего имени он тоже никогда не спрашивал. В женщине ему нужно было только то, что она женского пола.
Я хотела делать аборт. На любом сроке. Потому что нужный срок пропустила.
Но в камере меня надоумили: это – самый счастливый шанс для бабы на зоне! Это
зэчкин а везуха!
Я ненавидела этого ребенка, еще не родившегося. Я уже заранее его ненавидела!
А потом все изменилось.
Конечно, не сразу. Но изменилось.
Не отворачивайтесь с презрением от физиологии. Она-то и есть , может быть, самое сильное в нас, сильнее всех правил и теорий.
Я назвала свою дочку самым любимым именем. Именем того, кто меня не отверг, не предавал, кто просто исчез. И мне хочется верить, что не по своей воле. Ведь самое грустное – недосказанность и неизвестность.
. Мне сказала одна, с кем рядом за машинкой шью, что ее с братом назвали одинаково – его Павлом, а ее Полиной. Вот не знала, что это одно и то же имя.
Мне приносили ее на кормление, и на каком-то из них я подумала: а интересно, меня хоть раз в жизни мать покормила грудью?
И еще подумала про то, как говорят: мать подарила тебе жизнь.
Нет, она просто случайно «залетела» от случайного мужика, но зато совсем не случайно, а осознанно написала отказ, и оставила меня одну.
И страшно пронзило тогда: и со мной ведь - то же самое. Случайно от случайного!
Но я кормила ее и думала, уже твердо: я не брошу.
А когда дочка стала меня узнавать – оказалось, что и не могу без нее жить. Она счастливо визжала, еще не умея говорить, едва я заглядывала в дверь детского отсека. Как она мне радовалась! Так за всю мою жизнь никто не радовался, что я есть, что я пришла.
И я перестала думать о своей судьбе, как о чем-то исключительном и самом ужасном.
Столько баб сидит, то мужиками битых, то разведенных, то вроде замужних, но к которым никто из мужей не приезжает. А я теперь - вроде вдовы.
Приду к ней, к Полечке – а она даже говорить не может от счастья, хотя говорить начала уже с годика, только встает сразу на ножки и визжит, и мы так рады друг другу, что вообще больше никого нам не надо!
А дают на нее – всего-то время на кормление, а потом – только три часа за весь день.
И вот мы гуляем с ней по двору, глухими заборами огороженному, за колючей проволокой. Она всему радуется, ничего еще не понимает.
А у меня сердце уже тогда разрывалось – пройдут три года, и всё.
Ее - в детский дом, и увижу я ее только после освобождения.
Какой-то она к тому времени будет?
Как-то меня встретит?
Кто писал плакат «Дети - наше будущее», тот не понимал до конца, что это такое.
В этом маленьком комочке трех килограмм весом – всё твое будущее!
Вся твоя будущая жизнь! И твоя будущая старость, если доживешь до нее. И даже твоя смерть. Кто хоронить-то будет?
И все твои внуки, весь твой род. Всё, что от тебя останется на Земле.
Ложусь вечером, после отбоя, а все мысли - о ней! Как она там? Помнит ли меня?
Сейчас ей только четыре, ни писать, ни читать еще не может. А когда сможет – не позабудет ли к тому времени про меня совсем?
Выйду – а ей уже будет тринадцать. Почти взрослая, а уберечь - научить некому. Что-то с ней будет к тринадцати годам? Как она меня примет, зэчку бывшую? Будет, поди, стесняться, как я свою мать. Может, знать не захочет?
Вот чем я сердце себе надрываю. А вы мне - про раскаяние…