АВТОР - МАРИНА БЕЛУХИНА: http://proza.ru/avtor/uevfybnfhbq
Публикую на своей странице по её просьбе.
После регистрации Хромов окончательно перебрался жить в дом Прасковьи.
- Не хочешь в мой дом переходить, Бог с тобой, Полюшка! Людмилке отпишу, пусть ей остаётся, - рассудил Павел Васильевич после того, как Устиновна категорично отказалась пойти жить в его большой дом. - Я веранду справлю, будем по вечерам чаи гонять да природой-матушкой любоваться.
- К чему веранду-то, Павлуша? Кухню летнюю справил, и на том спасибо. Чай не баре, чтоб на верандах чаи распивать! – попыталась было воспротивиться Устиновна.
- И веранду, и баню погодя поставлю, Полюшка! Чем мне ещё заниматься, как ни строительством? Сила в руках какая-никакая, а имеется.
- Делай, что хочешь! – смирилась Прасковья. – Оно может и лучше будет с верандой-то. Места больше.
Люся улыбалась, слушая их разговоры, радовалась за мать, за её женское счастье, забыв на время про свою боль. Ольга Анатольевна убедила её в этом году поступать в институт, на худой конец в техникум. Ей хотелось обязательно в институт, чтобы не быть хуже других. Других – это, в первую очередь, Мити и Ильи. Обида на Анну не проходила, но Люся при редких встречах с ней здоровалась, делая вид, что ничего не произошло. Матери о последней стычке она не рассказала. Хотя рано или поздно она всё равно узнает – найдутся добрые люди, оповестят. Но лучше позже, не сейчас. Пусть порадуется жизни.
- Я в институт решила в этом году поступать.
- Молодец, Людмилка! Поддерживаю! Поезжай учиться, - обрадовался Хромов.
- Что ещё придумала?! Отошло твоё время, Зойку скоро учить надо, - одновременно с ним высказалась Устиновна.
- Так я на заочное хочу, мама. Работать и учиться буду одновременно. Мне и Ольга Анатольевна советует.
Услышав про Ольгу Анатольевну, Прасковья тут же поджала губы. Крыть было нечем, сама неоднократно повторяла дочери, чтобы прислушивалась к зоотехнику, женщина она хорошая и образованная к тому же, плохого не посоветует.
- Чего это на заочное? Мы с матерью ещё в силах помочь, и за Зоюшку не переживай. Подымем!
- А ну вас, поперечных! – махнула на них рукой Прасковья. – Пойду куриц закрою, да Зойку домой загоню, с утра на улице бегает.
- Подумать пошла, - засмеялся Хромов. – Институт-то какой выбрала, Людмила? – уже серьёзным тоном спросил он.
- Не решила. Может в железнодорожный? В Черенцах на станции дежурной можно устроиться. Работа сменная, да и от дома близко, 15 минут на автобусе, - смущённо опустив глаза, ответила она. – И зарплата хорошая. А, Павел Васильевич? Как думаешь?
Хромов потёр лысину, на минуту задумался, видимо взвешивая про себя всё «за» и «против», потом махнул рукой и сказал:
- Работница ты, Людмила, каких поискать! Жалко мне тебя с фермы отпускать. Думал телятницей перевести. А ты эво как решила… Ну, да ладно! А про дневное всё же подумай.
- Спасибо, Василич! Опоздала я на дневное с документами, – Люся обняла Хромова за шею, уткнулась лицом в лысину. – Родненький ты мой! Как же хорошо стало жить! Будто крылья за спиной выросли…
- Смотри, куриными бы не оказались твои крылья, - со вздохом произнесла вошедшая в избу Прасковья, и как бы между делом, переставляя на печке чугунки, тихо проговорила, – поезжай, Людмила, учиться. Справимся!
Ни слова не говоря, понимающе переглянулись за её спиной Хромов с Люсей.
Уже поздним вечером, когда Прасковья, готовясь ко сну, расстилала постель на широкой, деревянной кровати, купленной взамен её старой металлической, раздался стук в дверь.
- Егорыча поди твоего принесло, будь он не ладен! Ни днём, ни ночью покоя нет! – проворчала Устиновна, взбивая подушки.
Отложив в сторону очки с газетой, Хромов пошёл открывать дверь. Каково же было удивление Прасковьи, когда она увидела входящую Анну.
- Людмила дома? – спросила она с порога.
Заметив брошенный на кровать взгляд подруги и последовавшую за ним недобрую ухмылку, Прасковья лишь кивнула головой. Выглянула из-за загородки Люся, недоумённо приподняв свои тонкие светлые брови, вопрошающе посмотрела на Заботину.
- Людмила, Христом Богом прошу, не отказывай моему Илье! Пропадёт парень! – дрогнувшим голосом проговорила она.
Люся смотрела на Анну Петровну и не узнавала. Опухшее, измученное тревогами лицо потускнело, отвисли когда-то упругие и румяные щеки, в тусклых, кажущихся старушечьими, глазах застыла обида, сплетённая с болью и ненавистью. И эта ненависть мешала ей, Люсе, пожалеть Анну. Она её не только видела, но и чувствовала всей кожей.
- Я Митю люблю! – брякнула Люся и здесь же съёжилась от охватившего её испуга.
Тихонько охнула Прасковья, подалась было всем телом к Анне, но не осмелилась, продолжая стоять на месте.
- Из петли сына вытащила, пожалей! – рухнула перед Люсей на колени Заботина, молитвенно сложив на груди трясущиеся руки.
- Встань, тётя Аня! Что ты делаешь? – кинулась к ней девушка.
- Пообещай, что выйдешь за Илью замуж! – плача, умоляла Анна, так и не поднявшись с колен.
- Учиться я надумала пойти, какое мне замужество?!
- Побойся Бога, Людмила! Погибнет Илья, на твоей совести смерть его будет!
Сейчас на Люсю умоляюще смотрели две женщины – одна из них её мать. Она не выдержала.
- Хорошо, тётя Аня! Выйду я за Илью! Но только в институт всё равно поступать поеду, так что свадьбу до осени отложить придётся.
***
Еще вчера Люся почти час крутилась перед зеркалом, укладывая в высокую причёску свои белокурые локоны, попутно подводила глаза и красила губы. Но самое главное, – она никак не могла насмотреться на новую лаковую сумочку с металлическими застёжками-шариками, подаренную Хромовым за отлично сданный экзамен. Это была первая в её жизни дамская сумочка, ремешки которой она накидывала то на одну, то на другую согнутую в локте руку. Люся знала, что в институт поступила, но уж очень хотелось увидеть свою фамилию в списке, встретиться с поступавшими вместе с ней ребятами, посидеть с ними на скамейке, беззаботно смеясь и болтая, и ни о чём не думать. Хотя бы на один день выкинуть из головы тревожные мысли о предстоящей свадьбе с Ильёй.
После данного Заботиной обещания, она в глубине души надеялась, что это не серьёзно. Ну как может Илюша жениться на ней, зная, что она любит Митю? Не настолько же он глуп и безрассуден! Анна Петровна сгоряча тогда к ним прибежала, скорее всего без ведома сына. Сам Илюша после случившегося всё больше стороной её обходил, а при случайной встрече отводил глаза, и она успокоилась. С каждым днём крепла в ней уверенность в том, что никакой свадьбы не будет.
Илья пришёл неожиданно, за две недели до экзамена. Долго топтался в дверях дома, но начать разговор в присутствии Прасковьи не решился, позвал Люсю во двор.
- Я денег скопил, Мил. Поедем в город за кольцами, - промямлил он.
- Зачем? – более глупого вопроса вряд ли можно было придумать. Люся и сама это поняла, спросила машинально, лишь бы оттянуть время.
- На свадьбу. Мать сказала, что ты дала согласие, - заглядывая в глаза, как бы ища в них ответ, неуверенно произнёс: - Или обманула?
- Не обманула, - тихо вздохнув, ответила она обречённо.
Хмурое лицо Ильи враз прояснилось, крупный рот раздвинулся в широкую улыбку, обнажая ровные, но уже потемневшие от курева и алкоголя, зубы.
- Мила, я и платье тебе с фатой куплю! У меня на всё хватит! Подкопил, да и мать даст, я знаю, есть у неё деньги…
- Не надо ничего, Илья! И свадьбы никакой не будет! Не хочу! Ты же знаешь - я Митю люблю!
- Знаю, - тихо, сквозь зубы, ответил Илья. – Но он тебя не любит.
- Как ты можешь?! – с горечью произнесла Люся. - Одумайся, наконец!
Анна Петровна прибежала к ним в тот же вечер. В застиранном халате, взлохмаченная, с перекинутым через руку отрезом тёмно-синего бархата.
- Людмила, это тебе! – кинула на стол переливающийся под лампой кусок ткани. – Это тоже тебе! – на стол посыпались золотые серьги с рубином, два перстня, бусы из нежно-матового жемчуга, брошь. – Всё возьми, только не отказывай Илье! Ведь пропадёт парень! – в голос заревела она. – А меня прости! И ты, Прасковья! Простите вы меня, дуру злобную, сама не знаю, что на меня нашло.
Устиновна не дала ей договорить. Подошла, неловко обняла подругу и с силой прижала к груди.
Люся смотрела на них, приоткрыв рот, до конца не понимая происходящего. Неужели мать простила Аннушку? Сколько горя она принесла им в последнее время, вспоминать не хочется!
А подруги продолжали стоять. Всё тише и тише становились рыдания Анны Петровны, вот уже остались одни всхлипывания, и те вскоре прекратились.
Прасковья, с распухшими от слёз глазами, торопливо накрывала на стол, Анна Петровна, стянув в тугой узел волосы, убрала их под большую орехового цвета гребёнку, вытащенную из того же кармана халата, из которого только что скидывала на стол украшения. Женщины мирно переговаривались друг с другом, обсуждая урожай картошки, накосы, чью-то однорогую корову, и никак не могли наговориться, словно и не было между ними разлада.
- Что молчишь-то? – неожиданно обратилась к дочери Устиновна.
Люся смотрела то на мать, то на Заботину, понимая, что от неё ждут ответа, медлила, мысленно вознося молитву Господу, чтобы пришёл Василич. Он, единственный, не станет неволить её выходить за Илью замуж, сможет объяснить одной и другой, что не будет никому от этого брака радости и счастья.
- Не люблю я Илью! – твёрдо заявил Люся, и с вызовом посмотрев на Анну Петровну, добавила, - я Митю люблю!
- Заладила, – проворчала Прасковья, с тревогой посматриваю на Аннушку.
- Насильно мил не будешь, - безнадёжно произнесла Заботина и горестно вздохнула при этом. - Пойду я, Прасковьюшка, пьяный опять валяется, не натворил бы чего, - и столько было в сказанных её словах необъяснимого отчаяния, что Люся не выдержала.
- Выйду я за Илью! Слово даю, тётя Аня! - не сказала, а словно выплеснула из души. - А это, - указала она на отрез и драгоценности, - заберите!
Анна, пряча глаза, торопливо всё собрала со стола, затолкала в карман халата и, не прощаясь, вышла из дома. Бархат так и остался лежать на столе, ни Прасковья, ни сама Люся не решились её остановить.
Кольца Илья купил, она узнала это от матери, а та в свою очередь от Аннушки. От свадебного платья, а тем более фаты, Люся категорически отказалась, сославшись на то, что уже не девочка, а взрослая женщина, к тому же с ребёнком на руках.
- И никаких гостей! Слышишь, мама? Предупреди тётку Анну! Хватит с меня и того, что в ЗАГС ехать надо.
Люся бежала к Олошке, к тому месту, где совсем недавно она была так несказанно счастлива с Митей. Налитое багрянцем солнце, медленно опускалось за горизонт, золотя пожелтевшие листья. Тёплый ветерок тихо играл в кронах деревьев, а внизу тревожно шуршала опавшая листва. Она присела на камень и с тоской смотрела на бегущую серебристую воду Олошки.
Ей хотелось выть, как тогда, после их последнего разговора с Митей, когда упала в снег и вгрызлась в него зубами так, что слышен был хруст то ли самого снега, то ли сцепленных зубов. Давило ощущение безысходности, душа и сердце разрывались на части. Она схватилась руками за шею, сжала её пальцами до боли и только когда почувствовала, что перехватило дыхание, отпустила. За что Господь невзлюбил её, за что так нещадно и жестоко наказывает? Ну что она такого страшного сотворила, чтобы столько лет мучиться? Разве виновна она в рождении Зои?
Прилежная, тихая, трудолюбивая девочка, единственная помощница у матери, на плечах которой держалось всё их нехитрое хозяйство, пока Прасковья была на работе. Круглая отличница, и не потому, что была жадной до учёбы. Нет! Просто делала всё аккуратно и основательно, в том числе и уроки. В тот день она возвращалась из школы одна. Как назло, Митя с Илюшей одновременно грипповали, и Анна Петровна не выпустила их из дома. Она была дежурной по классу. Пока перемыла полы, обтёрла парты и доску, полила цветы, все уже ушли из школы. Люся шла полем и пела, любуясь черными проталинами освободившейся от снега земли. Её серебристый голосок разлетался по всей округе, катившееся к закату весеннее солнце играло золотистыми лучами, и вся жизнь была впереди – радостная и счастливая, - обязательно с Митей.
Цыган предстал перед ней неожиданно. Высокий, тонкокостный, с широкими плечами, молодой и красивый. Он улыбался, обнажая ряд ровных белоснежных зубов. От улыбки веяло коварством и бедой. Девушка кинулась было бежать, но парень, что хищник, в несколько прыжков догнал её и, схватив за волосы, повалил на землю. Долго и бесстыдно насиловал цыган не издавшую ни одного крика, только тихо постанывающую от боли Люсю, а когда закончил, не говоря ни слова, поднялся, натянул свои чёрные от грязи штаны и исчез, как будто его и не было. Она долго смотрела ему вслед, а затем, превозмогая боль, широко расставляя ноги, побежала домой. Надо было успеть до прихода матери вычистить от грязи ветхое пальтишко и школьную форму. Она не боялась Прасковьи. Несмотря на частые покрикивание и неизменное ворчание, она знала, что мать её любит. Лучший кусок всегда был отдан ей, а когда к ним перешли жить Митя с Илюшей, всё делилось между ними строго поровну. Зачастую она видела, как мать, отдав им последний кусок хлеба, втихомолку жуёт пустую картошку, запивая колодезной водой. Корова их подорвалась на мине, долго жили без молока, а полученные за неё от колхоза триста рублей были убраны в сундук. На них и козу-то в те годы было трудно купить. Тогда, после случившегося, ей казалось, что жизнь закончена. Мечтать больше не было смысла, как и не было смысла в самой жизни. Она ненавидела своё, казавшееся ей омерзительным, тело, похабно осквернённое похотливым цыганом. Сколько раз ловила себя на мысли утопиться, повеситься, отравиться… Но продолжала жить вопреки всему, отгородившись от всех, - одна в своём разбитом, мрачном мире. Давно исчез верный своей кочевой жизни расположившийся недалеко от их деревни табор, свернув кибитки, отбыл в неизвестном направлении, а цыган всё продолжал стоять перед её глазами – наглый, оборванный и грязный, со звериным оскалом.
Только через два месяца поняла, что забеременела. Живот не прятала, стягивая широкими полотнищами полотенец, как другие, ходила открыто, с каким-то даже вызовом по деревне, ощущая спиной укоризненные взгляды и слыша перешёптывания старух, порой сочувствующих бедной Прасковье.
Её тогда никто не пожалел и не приголубил! Митя с Ильёй, сдав школьные экзамены, уехали в Москву поступать в институт: Илья в сельскохозяйственный, а Митя – в архитектурный. У каждого из них была своя невероятно счастливая студенческая жизнь, которой лишилась она, Люся, носившая под сердцем поначалу ненавистного ей ребёнка изверга. Были мысли оставить его в больнице, отказаться, уехать как можно дальше от родных мест, податься хотя бы на север и начать новую жизнь. Но когда ей принесли в палату маленькое, тихонько попискивающее чудо в виде кокона, завёрнутое в детское одеяльце, Люся протянула руки. Приложив девочку к груди, она внимательно всмотрелась в смуглое морщинистое личико, и поняла, что никогда и никому не отдаст самое дорогое для неё существо – свою девочку, имя которой она дала сразу же – Зоя.
Ругаясь распоследними словами, обсуждали, осуждали и срамили её бабы, когда пустилась она во все тяжкие, наплевав на людские пересуды. Своё отчаяние утопила в вине и разгульной жизни - какая - никакая, но замена одиночеству, которое, правду сказать, давило на неё, совсем юную и неокрепшую ни духом, ни телом.
Тихо журчала Олошка, тёплые солнечные лучи ласкали кожу, вальсируя, неслышно опускались на землю редкие листы трепещущей осины, чувствовалось дыхание осени, а вместе с ней и дыхание новой жизни. Люся молчаливо прощалась с Митей, впуская в своё сердце Илью.
***
Пятнадцать дней пролетели для Люси, как один. Впервые она уезжала из дома, да ещё на такой длительный срок. Огромный город, толпы людей, движение транспорта, светофоры, а самое главное – метро! Тряслись руки и ноги, когда, бросив пятачок, она проходила через турникет, переживая, что автомат не сработает, и её злобно сожмут с двух сторон металлические клешни. Было страшно и в то же время заманчиво. Люся даже сожалела о том, что добираться от института до общежития приходилось трамваем.
Старые облупленные здания на Пряжке, куда селили заочников, пугали многих, но только не Люсю. Общежитие было квартирного типа: три комнаты на одной кухне и туалет. Горячей воды не было, зато из крана в неограниченном количестве лилась холодная. В комнате их было четыре человека. Люся оказалась среди них самой младшей. Нина и Галя – довольно-таки пожилые дамы, явно за сорок, обременённые семейными заботами, держались чуть в стороне от своих молодых соседок – Люси и Лены. Елена – высоченная двадцатисемилетняя девушка из Мурманска, получившая за свой рост прозвище «Башня», была удивительно компанейской, со всеми общалась запросто, в отличие от молчаливой и стеснительной Людмилы.
- Фу, какая грязища! – протянули Галя с Ниной, только переступив порог комнаты.
Окинув взглядом затоптанный пол, Люся тут же нашла в туалете ведро и тряпку, засучила рукава, и через пятнадцать минут их двенадцатиметровая комната сияла чистыми полами, подоконником и столом. Лена в это время вскипятила чайник и приготовила на всех бутерброды с красной рыбой.
- Дамы, кушать подано! – весело отрапортовала она, приложив к голове руку. – Давайте быстренько перекусим нашей северной рыбкой и заниматься.
С занятиями у них ничего не получилось, так как уже через час их комната наполнилась дымом и соседями с нижнего этажа: Олегом, Петром, Геннадием и Леонидом.
- Пойдёмте-ка, девчата, прогуляемся по вечернему Ленинграду! – предложил Олег. – Потом вряд ли будет возможность: загрузят нас по полной программе.
- С удовольствием! – не задумываясь, согласилась Лена.
Галя с Ниной категорически отказались, окинув девушку презрительным взглядом.
Лена, не обращая на них внимания, схватила в охапку плащ, натянула ботики и, уже готовая, удивлённо посмотрела на Люсю.
- А ты чего не собираешься? – и не дожидаясь ответа, стянула с вешалки плащ. – Давай быстрее!
Вшестером, гуляя по ночному Ленинграду, они говорили и говорили, лишь изредка замолкая перед величием самого города.
- Пожить бы здесь… - восхищённо тянула Лена, ступая по Садовой.
- Я бы тоже не отказался! – поддержал её Лёнчик, как все называли Леонида – маленького щуплого паренька, щурившего подслеповатые глазки за толстыми линзами очков.
Между домами, в свете уличных фонарей, заблестели тёмные воды канала Грибоедова.
«Город Змеи и Медного Всадника,
Пушкина город и Достоевского,
Ныне, вчера,
Вечно - единый,
От небоскребов до палисадника,
От островов до шумного Невского,
Мощью Петра,
Тайной - змеиной!...»
Нараспев декламировал Лёнчик неизвестные Люсе стихи.
- Браво, Лёнчик! Обожаю Брюсова!
– Что ты всё молчишь? – обратилась она к всё больше молчавшей в компании Люсе.
- Я…- растерялась она, - я просто любуюсь, слушаю вас.
- Ребята, представляете, по этим улицам когда-то бродил сам Фёдор Михайлович Достоевский! – спас положение Лёнчик, не дав Люсе договорить. – Где-то здесь рядом с нами жили его герои: Раскольников, Сонечка Мармеладова, старухи-процентщицы… И всё это мы можем увидеть. Это же здорово! – размахивал руками счастливый Лёнчик.
- Присел на своего конька, - беззлобно подшутил над другом Гена.
Люся уже знала, что Лёнчик и Гена, как они выразились, друзья «не разлей вода» со школьной скамьи. Вдвоём мечтали о подводных лодках, но как выяснилось, с Лёнчиковой близорукостью подводником ему не быть, поэтому поступали после школы в ЛИИЖТ. Гена срезался уже на первом экзамене, и Лёнчик, сдавший на «отлично», вместе с другом забрал свои документы. Дождался, пока Гена отслужит армию, и в этом году они вдвоём поступили на первый курс заочного отделения.
Олег с Петром мечтают строить мосты и тоннели. Они из одного города, познакомились только на вступительных экзаменах. Пётр женат, у него двое детей, и он уже скучает по своей семье.
В компании молодых, задорных, но в то же время мечтательных ребят Люся расслабилась, и всё легче и легче проникал в её лёгкие насыщенный влагой ленинградский воздух.
***
«Поезд номер пятьдесят, сообщением Ленинград-Мурманск будет подан под посадку на платформу номер четыре. Нумерация вагонов начинается со стороны Москвы…»
- Мой, - произнесла Лена, - давай прощаться!
Крепко обнявшись, девушки захлюпали носами.
- Люсенька, ты мне пиши! Ладно?
- Обязательно! Ты, Алёнка, тоже пиши мне!
- Ох, как же я буду теперь скучать по тебе, Люсик,… - по щекам Лены покатились крупные слёзы.
- А я по тебе!
- Ну, всё! Пошла!
Лена подхватила с земли сумку, привычным жестом закинула её за плечо и, помахав на прощанье, пошла к поезду.
Она смотрела вслед своей новой подруге. Высокая, прямая, что жердь, Лена шла, чуть подпрыгивая, как это свойственно маленьким детям, в такт с ней поднималась кверху, раздуваемая ветром копна непослушных волос. Как только её фигура скрылась за углом кассы пассажирских поездов, Люся, ежась от холода, поспешила в здание Московского вокзала. До электрички оставалось ещё больше часа, и она, пристроившись в зале ожидания, согрелась и незаметно для себя задремала.
- Людмила?
Люся открыла глаза и увидела возле себя совхозного ветеринара Владимира Ивановича.
- Ты что же спишь-то? Сейчас электричку подадут. Я смотрю ты - не ты. Давай помогу!
Девушка облегчённо вздохнула. Сетки были тяжёлые, особенно та, что нагружена книгами из библиотеки.
- Учебники? – улыбнувшись, спросил Владимир Иванович.
Люся утвердительно кивнула головой.
На улице уже заметно потемнело, на перроне, в ожидании электрички, толпился народ.
Едва открылись двери, вся толпа хлынула в вагоны, торопясь примоститься возле окон. Люсе повезло: она успела занять место для себя и Владимира Ивановича, который зашёл одним из последних.
«Осторожно, двери закрываются!».
С каждой секундой всё дальше и дальше уплывал опустевший перрон, электричка набирала ход, увозя её в родную деревню. Студенческая жизнь настолько поглотила её, что свадьба с Ильёй забылась. Люся не то, чтобы старалась не думать об этом, она просто не вспоминала, наслаждаясь свободой и новыми знакомствами. Сейчас же слово, данное не так давно Анне Петровне, тяжёлым грузом давило на сердце. Через два дня она станет женой.
Илья встретил её на станции совершенно трезвый, чисто выбритый, в новом пальто.
- Как ты узнал, что я именно сегодня приеду? – здороваясь, удивлённо спросила она.
- Я третий день приезжаю на станцию. Тётка Прасковья сказала, что ты в плаще поехала, а вон погода какая завернула! – Илья торопливо достал из-за пазухи пуховый платок и подал его Люсе. – Накинула бы поверх плаща, всё теплее будет.
- Спасибо, Илюша!
Люся и вправду замёрзла. Уезжала из дома в солнечный тёплый день, да будь он холодный, всё равно не надела бы своё старенькое замызганное пальтецо. На её счастье, сентябрь отстоял тёплый и безветренный, почти без дождей.
- Ну-ка, молодёжь, поторопитесь! Иначе последний автобус уйдёт, останемся на станции куковать! Намилуетесь дома! – крикнул им Владимир Иванович, направляясь в сторону автостанции, светящей фарами автобусов.
- Мила, ты не передумала? – тревожно заглядывая ей в глаза, спросил Илья, как только автобус отъехал от станции.
- Нет, - выдавила из себя Люся, отведя глаза.
- Я безумно люблю тебя, Милушка!- совсем некстати, шёпотом произнёс Илья, наклонившись к её уху.
Люсю покоробило от этого, отдающего пошлостью и глубокой стариной, слова «безумно», стало невыносимо тошно, захотелось выскочить из автобуса, остаться одной в чужом ночном городе, только не рядом с Ильёй, от которого приторно несло одеколоном «Эллада».