АВТОР - МАРИНА БЕЛУХИНА: http://proza.ru/avtor/uevfybnfhbq
Публикую на своей странице по её просьбе.
После вечерней дойки Люся прямым ходом направилась в дом Заботиных. Всё заботинское хозяйство легло на их с матерью плечи. Тётя Аня почти безвыездно находилась в больнице, два раза приезжала утренним автобусом за бельём, а дневным уезжала обратно. Слава Богу, самое страшное позади! Илья пошёл на поправку.
Залаял было во дворе Полкан, но увидев ту, которая кормила его вместо пропавшей куда-то хозяйки, завилял хвостом, показывая тем самым собачью радость.
- Сейчас, Полкашенька, накормлю! – потрепала она чёрного лохматого пса по холке.
Дом Заботиных, поделенный ещё родителями мужа Анны Петровны на две половины, был, наверное, самым большим в деревне: с непривычно высокими для деревенских домов потолками; с примыкающей к кухне столовой и с подполом, где можно было ходить не пригибаясь. Добротный дом, но и дров надо было немерено, чтобы натопить. Тётя Аня всегда ворчала, что дров не напастись. Войдя в избу, она расстегнула фуфайку, и сразу же почувствовала, как холодный воздух пробрался под её шерстяную кофту. Сложив приготовленные Прасковьей с утра дрова, Люся быстро растопила печь в кухне и пошла в комнату братьев. Митя всегда спал возле окна. Кровать его так и стоит до сих пор, покрытая голубым, с крупными цветами пикейным покрывалом. Несмотря на холод, она скинула фуфайку и прилегла. Всё здесь пахло Митей. Люся бережно провела руками по покрывалу, закрыла глаза и забылась. «Пять минут, всего пять минут!», - крутилось в голове. Она слышала, как горестно стонет за окном ветер, как голые ветки разросшейся сирени тоскливо царапают оконные стёкла, жалобно мычит недоенная Марфуша, повизгивает голодный Полкан, а ей так не хотелось вставать! Пересилив себя, она всё же поднялась, поправила покрывало и торопливо направилась в кухню. Надо накормить скотину, подоить корову, подбросить дрова в печь, да бежать домой. Павел Васильевич обещал зайти закрыть трубу, как печь стопится, он как раз в это время будет с партсобрания возвращаться. Любят они позаседать в зимнее время.
Управившись по хозяйству, прикрыв как можно плотнее дверь, Люся вышла за калитку и направилась к своему дому, но что-то заставило её обернуться назад. В темноте она разглядела мужчину, идущего широко и размашисто. Он подходил всё ближе и ближе, она ещё не видела его лица, но уже чувствовала - Митя. В пальто с каракулевым воротником, в меховой папахе, из-под которой выбивались его рыжие кудри, с портфелем в руках - он шёл прямо на неё.
- Митя! – обрадовано вскрикнула Люся.
Поравнявшись с ней, Митя застыл как вкопанный.
- Мила? Ты что здесь стоишь? – каким-то несвойственным ему испуганным голосом спросил он, немного отступая назад.
- А мы с мамой за скотиной смотрим, пока тётя Аня в больнице.
Люся ждала, что он подойдёт, обнимет её, но Митя лишь молчаливо стоял рядом. Набравшись смелости, она подошла к нему, хотела было прижаться, но не решилась, только положила голову на плечо, подняв кверху своё оживлённо-счастливое лицо.
- Я так ждала тебя, Митенька! – тихо прошептала она.
- Милка…- хрипло проговорил он. – Нам надо… - и не смог договорить, подавившись словом. Гримаса то ли боли, то ли брезгливости исказила его лицо с лихорадочно блестевшими в темноте глазами.
«Я же со скотного двора!», - первая мысль, которая пронеслась в её голове. Следующей уже не было, только спину обдало холодом. Она отстранилась, поправила съехавший на голове платок.
- Печь топится. Если голоден, приходи, - ровным голосом сказала она и хотела уйти, но Митя, схватив её за руку, остановил.
- Подожди! Не уходи! Пойдём в дом, я должен тебе всё объяснить.
- Да чего уж объяснять… - покачала она головой. – Всё без слов понятно.
- Ну, не могу я, Мила! Понимаешь, не могу! Я… я… не достоин я твоей любви! – он задумался на мгновенье и вдруг выпалил: - Юбочник я проклятый, Милка! Волочусь за каждой, знаю, что не нужна, а остановиться не могу– строчил он, словно из пулемёта, будто боялся, что она повернётся и уйдёт, не выслушав его. – Негодяй! Сволочь последняя! О тебе думаю, а с другими сплю! Тебе презирать меня надо, а не любить!
- Позволь мне самой решить – любить или не любить! – бесцветным голосом произнесла она, с силой вырвала свою руку и побежала.
Спешно глотая обжигающий морозный воздух, всё быстрее и быстрее убегала она от своей любви. Железным обручем сдавило горло, она задыхалась, но не останавливалась, только ускоряла и ускоряла бег. Не слушались, заплетались ноги, остались в снегу тяжёлые валенки. Дом совсем рядом, светятся окна, чуть-чуть не добежала, упала, уткнувшись разгорячённым лицом в жёсткий снег, жадно хватая его бесчувственными губами. Хотелось одно: поднять кверху голову и завыть! Благо вот она – луна, прямо над ней, светит своим холодным светом, манит.
***
Наплывшие откуда ни возьмись чёрно-тягучие тучи скрыли под собой только что мерцающие далёким светом звёзды, спрятали в своих закромах луну, и тёмная густая ночь опустилась над Олошкой.
Есть не хотелось, несмотря на то что со вчерашнего вечера у Мити и маковой росинки во рту не было. Дорога в аэропорт, самолёт, утренний поезд, автобус, больница, встреча с матерью и братом вымотали его не только физически, но и морально. Осунувшиеся, похудевшие и почерневшие до неузнаваемости родные и любимые лица до сих пор стояли перед его глазами. Он никак не мог поверить в то, что сильный и здоровый Илья теперь на всю жизнь остался инвалидом. Мать не смогла сказать об ампутации, попросила его – Митю. Наверное, она права. Неизвестно, как отреагировал бы брат, скажи она ему сама. Как бы тяжело ни было, он сказал – просто, обыденно, как о чём-то незначительном, добавив, что отделался Илья малой кровью. Говорил ровным и спокойным голосом, не отводя от брата глаз.
- Через месяц-другой бегать будешь уже вовсю за девками, Илюха! - ободряюще произнёс он под конец.
- Отбегался я, братуха! – понуро произнёс Илья. – Да и желания бегать не было и нет! Только за одной на край света ползком ползти готов был, но… - он замолчал и тяжело вздохнул
Илья мог не продолжать. Митя и сам догадался. Чугунная тяжесть сдавила где-то в межреберье, кажись, в области сердца. Он и сам толком не знал, где оно – его сердце, разве только с уроков анатомии запомнил, что ближе к левой части груди.
- Тебя она любит. Я про Милу, - тихо прошептал Илья.
- Я понял! – рубанул воздух рукой Митя. – Мы сейчас с тобой другую проблему должны порешать, Илюша. А Милка… Разберёмся!
Илья сразу же понял, о чём хочет с ним поговорить брат. Ещё больше затуманился его тревожно-печальный взгляд.
- Следователя звать надо, повинюсь в содеянном, может, меньше срок дадут. Как ты думаешь? – дрогнувшим осипшим голосом спросил он.
- Подожди пока, Илья, со своей повинной. Поеду в деревню, сам поищу Юрку. Ты лучше вспомни, с кем он последнее время болтался.
- Так со мной, чего тут вспоминать!
- А дама сердца, так её назовём, была у него?
Илья сдвинул к переносице свои густые рыжие брови, на минуту задумался.
- Вроде. Из Погоста, если не путаю. Юрка ещё говорил, что Зинка его - не чета Миле, - порядочная баба! Вот за это я ему и врезал! Точно, Митя! Вспомнил! – оживился Илья. Голос его как-то сразу окреп, заблестели в глазах рыжинки.
Мать, как чувствуя, заглянула в палату, увидев оживлённого Илюшу, в душе перекрестилась и вознесла славу Всевышнему. Значит, не зря Митеньку вызвала!
Вот к этой Зинке и собирался завтра он наведаться. В Погосте одна только Зинка – Панкратова, - одинокая, глуховатая бабёнка. Скорее всего, про неё и говорил Золотов.
Пытаясь не думать о Милке, Митя поставил в печь чугунок с нечищеной картошкой, слазал в подпол за огурцами, нарезал мелкими, как привык делать в городе, квадратными ломтиками сало, нашёл кусок зачерствевшего хлеба. Во рту скопилась слюна, давно не ел он деревенской пищи, отвык, но вкуса материных томлёных щей из квашеной капусты не забыл. Разве могут с ними сравниться солянки, харчо, с фрикадельками, сырные и другие супы, которыми потчуют в столичных ресторанах?
Привычными, отработанными годами движениями, подкинул в печь дров, взял ухват, вытащил чугунок с картошкой. Ткнул ножом в картошину, отчего она сразу же развалилась на две части, обнажая свою нежно-жёлтую, что сливочное масло, сердцевину. Во дворе залаял Полкан.
«Милка вернулась!», - радостно мелькнула в голове, но он здесь же себя одёрнул.
- О! Дядя Паша! - поприветствовал он ввалившегося с мороза в дом Хромова.
- Здорово, Митрий! – сняв рукавицы, Хромов крепко пожал ему руку. – Иду, смотрю, дым клубами валит из трубы. Ну, думаю, Людмилка видать только затопила, а здесь, оказывается, сам хозяин объявился! Рассказывай, как там дела у Ильи?
- Нормально! Мать передала, что скоро вернётся. Давай, дядя Паша, раздевайся, чем, как говорится, богаты, - махнул Митя в сторону стола. – Составь компанию.
- Спасибо! Пойду ближе к дому! Я ведь трубу закрыть зашёл, чтобы Людмилке не бегать взад-вперёд, а мне по пути из правления. Сам-то ты как в Ленинграде устроился? Говорят, комнату получил?
Несмотря на отказ Василича, Митька поставил на стол две тарелки, достал из портфеля бутылку водки.
- Давай, дядя Паша, а то одному и кусок в горло не лезет! А комнату я получил, маленькая, правда, всего двенадцать квадратных метров, на проспекте Науки, там же и новый кинотеатр «Современник», куда меня пригласили работать художником-оформителем.
Хромов потоптался немного на месте, но выставленная на стол бутылка с чистой, как слеза, водочкой, всё же соблазнила, и он, скинув полушубок, чинно уселся за стол, потирая руки.
- Не любит Прасковьюшка энтого дела, но мы с тобой за Илюшино здоровье и за твой приезд по стопочке дерябнем, да и побегу.
Выпили по одной, по второй, закусили. Хромов заговорил про партийное собрание, про строительство новой школы:
- Теперича робятня не будет за три километра в школу бегать, десятилетку отстроим! – хвастливо говорил он, откидывая вверх указательным пальцем усы с одной и другой стороны.
Он говорил что-то ещё, а Митя видел Милку. Вот возвращаются они втроём: он, Илюша и Мила поздним вечером из гороховецкой школы, идут лесом, кругом темень, Милка трясётся, что осиновый лист на ветру, оглядывается по сторонам и всё боится, что из леса выбегут волки.
- Со мной ты можешь никого и ничего не бояться! – заявил он ей тогда. – Я за тебя любому волку горло перегрызу!
Мила тогда глянула на него своими ясными, светлыми глазами, тихо и застенчиво, как только она одна умела это делать, улыбнулась и перестала крутить головой в сторону леса.
«Милка! Милка!», - стучало в висках, хотелось вскочить и бежать к ней, просить прощения, объяснить, почему он решил соврать ей, назвав себя юбочником, или как он там сказал, он и сам толком не помнил.
Налили ещё по одной, выпили.
- Спасибо, Митя! Мне хватит! – решительно заявил Васильевич, поднимаясь из-за стола. – Луковинки-то не поищешь? – взяв в руки кусочек сала, спросил он. – Это же надо так накрошить! – и, усмехнувшись, забросил его в рот.
Митька достал из-под лавки корзину, отрезал приличный кусок от луковицы, снял шелуху и подал Хромову. Тот аппетитно захрустел, на ходу накинул полушубок и, попрощавшись, вышел из дома.
Оставшись в одиночестве, Митя всё подкидывал и подкидывал в печь дрова. Часа через два в избе сделалось невыносимо жарко, так жарко, что не хватало воздуха. Он подошёл к окну, хотел было настежь раскрыть его, запустить холодного морозного воздуха, но вовремя увидел проложенную в щелях вату. Так аккуратно могла конопатить только мать и… Милка. Опять Мила! Они с Ильёй вечно торопились: кое-как заталкивали в щели ватные комки, мать потом ругалась, заставляла переделывать, да ещё под горячую руку могла и подзатыльников надавать. Но они её особо не боялись, больше жалели.
- Одно слово – безотцовщина! Оттого и распущенные вы у меня. Бить вас некому! – успокоившись, махала она руками в сторону своих бесшабашных близнецов. – Переделывайте!
Они звали Милку. Ему доставляло удовольствие любоваться, как она, скатав ровные ватные полоски, скорее ювелирно, чем тщательно, укладывала их в оконные щели, высунув от усердия кончик розового нежного язычка.
Бросив в печь очередную пустую пачку «Беломора», Митя раскрыл следующую и, прикурив, жадно затянулся. Это была третья пачка за сутки. Сон не шёл. В одной рубахе он вышел на улицу, оставив открытой дверь. Думал о брате, а видел Милу – родную и любимую. Он любил её всегда, с самого раннего детства, наверное, с той минуты, как увидел, будучи ещё сам младенцем, не понимая и не осознавая, что это и есть любовь. Лучше её вокруг никого и никогда не было. Она, как солнышко, озаряла и грела. Ему нравилось купаться в её ясных, чистых глазах, смотреть на её нежную и доверчивую улыбку, на то, как она смешно морщит носик, перебирать её светлые, мягкие волосы, а когда стал постарше, не сводил глаз с её слегка пухлых и заманчивых губ, к которым всегда хотелось прикоснуться. Он не мог не видеть того, что и Илюша любит Милу, но всегда был уверен в том, что это абсолютно другая любовь. Та любовь, которая возникает между родными людьми, – братом и сестрой. Вдвоём они строили планы: поедут учиться вместе, и обязательно в Москву. В столицу! Он хотел стать художником, а Милка… Она могла три раза за неделю передумать: в понедельник – медицинский, в среду – педагогический, а в субботу говорила об экономическом. Да так ли это было важно? Главное, что вместе! И вдруг в десятом классе, весной, она полностью отстранилась от них, ушла в себя, перестала улыбаться, петь. Училась Мила всегда на отлично, а перед выпускными экзаменами, даже с какой-то остервенелостью. Закончив школу с золотой медалью, устроилась секретарём к директору совхоза Добромыслову. Митька приходил к ней, уговаривал ехать в Москву, но она без слов выставляла его за дверь.
«Значит, и я никуда не поеду!», - решил он для себя.
- Господи, Людмила-то беременная! Бедная Прасковья… - случайно услышал он, как переговариваются в деревне бабы.
Решение принял в один день. На другой - уже ехал в поезде. Тогда ему казалось, что его предали, растоптали его любовь, вывернули наизнанку душу и сердце.
«Не вернусь! Не вернусь! Не вернусь! Никогда! Никогда! Никогда!», - твердил он под стук вагонных колёс, как заклинание, лёжа на верхней полке плацкартного вагона.
Позже, из писем Ильи, узнал, что Мила родила девочку, живёт с матерью, об отце ребёнка ничего не известно, но в деревне считают, что от Добромыслова – такая же чернявая. Он тогда не ответил брату на письмо. Всеми силами пытался забыть Милу, даже встречался несколько раз с другими девушками, но хватало его от силы на два-три вечера. Через два года всё же приехал на летних каникулах в деревню, пообещав матери, что месяц проведёт дома, поможет по хозяйству. Милу он встретил на улице с ребёнком на руках. Прехорошенькая, чёрненькая девчушка, обнимая мать за шею, нежно прижималась к ней щёчкой. Они шли из магазина. Он тогда взял у Милы авоську, донёс до дома, но она его даже не пригласила, ни словом не обмолвилась об его учёбе, о своей жизни, поблагодарила и ушла в дом. А на другой день он увидел её с Михаилом Антоновичем. Милка забегала вперёд него, смотрела каким-то тревожно-просящим взглядом и о чём-то говорила. Добромыслов с недовольным видом лишь отрицательно качал головой. В тот же день он собрался и уехал, ничего не объясняя матери.
Митя умел уважать и ценить женщин, но он никак не мог заставить себя полюбить хотя бы одну из них. Его сердце было прочно занято Милкой.
На последнем курсе, прочитав письмо матери, он оторопело сел на кровать, вновь и вновь перечитывая одни и те же строки, в которых она писала о том, что Прасковья измучилась, тянет на себе дом и внучку, а Людмила только пьёт и гуляет. Вот тогда-то и взвыл Митька, что раненный зверь, ругая себя последними словами. Бросил Милку, оставил одну, не помог! Надо было уезжать вместе, любыми путями забрать её с собой. Вдвоём они бы обязательно справились!
Продрогнув на морозе до самых костей, он вернулся в дом. Не раздеваясь и не разбирая кровати, прилёг сверху на покрывало, прикрыл глаза. Перед глазами опять стояла Мила. Его Милушка! Он понял всё этим летом, как только вошёл к ней в дом и увидел. А потом он писал её портрет. Он видел её всю: каждый изгиб тела, и неважно, что оно было под ситцевым сарафаном. Руки сами повторяли их с помощью карандаша, кисти. Память, вопреки его воле, возвращала в прошлое: вот Милка, словно богиня Афродита, выходит из воды, а вот она бежит по полю, расставив руки, что крылья – совсем юная и счастливая.
Очнулся Митя, когда за окном стояла утренняя густая синева. Время, когда ещё не наступил рассвет, но в преддверии его уже отступает ночная мгла. Он всё для себя решил. Наскоро умывшись и выпив чашку холодного чая, он отправился на поиски Золотова. До Погоста было рукой подать, если перейти Олошку, прямо на другом берегу, а если по мосту, то надо было делать приличный крюк. Решил идти напрямик. Лёд прочный, в полынью не провалится. Тяжко вздохнул, проходя мимо проруби: - «Эх, Илюшка, Июшка… Как же ты так?!».
Изба Зинки Панкратовой стояла на краю деревни, прямо у сельского кладбища. Сложенная из тонких никудышных брёвен, низенькая, всего на два оконца, она больше походила на гроб, чем на избу. Митя вошёл без стука и сразу же увидел лежащего на узкой кровати Юрасика. Зинки в доме не было, на столе заботливо выставлена бутыль с самогоном и миска с квашеной капустой. Митька дотронулся до плеча мирно похрапывающего Юрки, тот недовольно промычал что-то нечленораздельное, открыл глаза и, окинув его осоловевшим от самогона взглядом, тут же вскочил.
- Ты чего, Илюха?! – прошлёпал он своими распухшими с кровавой коркой губами. – Ну, пошутил я! С кем не бывает, а ты сразу руки распускать.
Под левым глазом Юрасика красовался огромный синяк, впитавший в себя чуть ли не все цветовые палитры красок.
- Здорово, Юрка! Брат в больнице, а я тебя ищу. Слава Богу, жив! – облегчённо вздохнул Митька.
- Митяй, ты что ли? Вас сам чёрт не различит! Здорово! – оживился Юрасик. – А чё мне сделается-то? Живой, как видишь. Давай к столу подгребай. Сейчас за приезд, опосля за отъезд…
- Ты бы хоть проспался, ирод окаянный! – неслышно вошла в дом Зинаида – высокая, полногрудая женщина неопределённого возраста. Ей можно было дать как тридцать, так и пятьдесят лет. В руках она держала прикрытый марлей подойник.
- Зинок, посмотри, кто к нам пришёл! – прокричал Юрасик. – Друг детства, как не встретить по-людски? Столько времени не видались! – и нормальным голосом, уже обращаясь к Мите, закончил – Хоть и глухая, а баба что надо!
Зинаида удивлённо вскинула тонкие, как нарисованные, брови, кольнула своими зелёными лягушачьими глазами Митьку, потом перевела взгляд на Юрку.
- С того самого времени, как ты весь в кровище приполз ко мне? – грустно усмехнулась она.
- Да это не Илья! Братуха его – Митяй! Из самой Москвы приехал!
- Из Ленинграда, - поправил его Митя.
- Да какая разница?! Хоть из Воркуты! Садись!
- Нет, спасибо! Некогда мне. Пойду.
Зинаида внимательно и в то же время настороженно следила за Митиными губами. Видимо поняв, что он отказывается пить, обрадовано закивала головой, налила в стакан молока и протянула его Юрке:
- Молока лучше выпей! Козье - оно для всего полезное, - достала ещё один стакан и вопросительно посмотрела на Заботина.
- А давай, Зинаида! Раз полезно!
Он сейчас сам не мог понять, чего ему больше хотелось: обнять на радостях бестолкового Золотова или дать ему по тыквине так, чтобы искры из правого глаза посыпались. Вот ведь сволочь! Там мать его с ума сходит, мужики труп подо льдом ищут, Илья явку с повинной писать собирается, а он здесь, у бабы своей, прохлаждается. Врезать рука не поднялась. Да и не любил он с детства кулачные бои, никогда не признавал их, считая, что любой конфликт можно разрешить мирным путём.
Покрыв стакан чистым куском марли, Зинаида осторожно налила в него из подойника молоко, придвинула к столу табуретку.
- Отпотчуйте, только подоила, - несвойственным, для глухих, тихим голосом предложила она. – Пирог яблочный, угощайтесь, - тут же выставила на стол тарелку с крупно нарезанными кусками пирога. – Урожай яблок нынче богатый был.
- Спасибо, с удовольствием! С утра чаю холодного глотнул и побежал оболтуса этого, - Митя мотнул головой в сторону Юрасика, - искать.
Зинаида застенчиво опустила вниз глаза.
- Говорю же – глухая она! Громче говорить надо, тогда услышит, - сказал Юрка. – Дожил! Встречу с другом молоком обмываю! - ворчливо произнёс он, косясь подбитым глазом на бутыль с самогоном.
Заботин усмехнулся, но промолчал. Друзьями с Юркой они никогда не были, в детстве особо чувствуется разница в возрасте: Юрасик родился ещё до войны, а его поколение уже послевоенное.
- Зинку берегу, брюхатая она у меня, а так бы выпил за встречу, - прошептал Золотов, заталкивая в рот пирог.
Засохшая на его губе рана треснула, появившиеся на ней капельки крови оставили свой след на куске пирога. Юрка поморщился то ли от боли, то ли от жалости к себе.
- У-у-у! Сволочь Илюха! Так меня разделал! А всё из-за Люськи этой - падлы гулящей! – проворчал он с набитым ртом.
- Если ещё раз ты что-то подобное скажешь про Людмилу, я сам из тебя отбивную сделаю, - стараясь говорить спокойным тоном, произнёс Митя. – А лучше вообще ничего не говори. Побереги драгоценное!
Он чувствовал, что может взорваться. Поняла это и Зинаида. Качая головой, она тайком показала Юраське кулак.
- Спасибо за хлеб-соль!
Он посмотрел на часы. До автобуса оставалось совсем ничего: добежать до дома и собраться.