АЙСА
Легко и приятно мне катиться на «Ижаке»!
Дорога хорошо накатана, пыль удерживается утренней росой и приятный выхлоп отцовского Иж-49 эхом отражается о череды невысоких, скалистых выступов горы, вдоль которой я еду из моего родного поселка Тукан в сторону села Зигаза.
В этом году я прибыл к родителям чуть раньше, чем обычно приезжаю в отпуск, есть несколько дней до начала сенокоса и вчера мы объезжали с отцом наши угодья, где обычно косим. По-деревенски эти места зовут – пай.
По традиции заехали на место, где когда-то родился отец и на бугорке, на краю дороги, уходящей в густой сосновый лес, стоял их дом. Деревни той с необычным названием Старая Контора, давно нет. Места, где были две улицы домов с огородами, приспособили под сенокосы, все разровняли, почистили от мусора, кустарника и редких деревьев, а дома были перевезены в крупные села рядом – Тукан и Зигаза, куда все и переселились вскоре после войны.
Я знал, что эта, сегодня чуть заметная тележная дорога, у дома, больше похожая на тропу, ведет в небольшую деревушку Худайбердино и ехал сегодня именно туда, правда другой, более накатанной.
Вчера, когда мы с отцом стояли на месте его бывшего дома, он сказал, что два года назад они с матерью привели оттуда бычка – покупали на откорм и мясо и надо бы мне туда поехать, проведать старика, у которого и купили теленка. Отец обещал приехать еще в прошлом году, да не сложилось, а сейчас, пока до начала покоса есть несколько дней мне, как уже городскому жителю, будет интересно прогуляться на мотоцикле пару десятков километров.
Ехать было не сложно. Дорога из Тукана в Зигазу была мне хорошо известна и этот, первый отрезок пути, проехался незаметно.
Этот старинный поселок образовался из нескольких поселений на речке Зигаза чуть более 150 лет назад. Основное его развитие, как промышленного центра, включающего в себя с десяток хуторов и деревушек, где люди жили скотоводством и своим хозяйством, началось в 1880-е годы, когда пришедшие на Урал промышленники начали осваивать железорудные месторождения, и в деревушке с красивым названием Зигаза сначала построили кирпичный завод, а потом, на берегу пруда и домну.
Потребовался работный люд. Специалисты пришли с заводов Кага и Авзян, которые к тому времени стали закрываться, а углежоги, коногоны, разнорабочие с близлежащих деревушек. Были они небольшими – по одной-две улицы в часе ходьбы, обычно, до завода.
Не заезжая в поселок Зигаза, до которого доехалось легко и, относительно, быстро, найдя по описаниям отца нужный поворот, свернул направо – в лес.
Дорога была уже разбита. Видно, что частые размывы и колдобины никто не подсыпал, не разравнивал грейдером и лишь хорошее владение мотоциклом позволяло мне сохранять скорость, объезжая лужи и иногда, даже, поваленные ветром деревья.
Сосново-березовый лес сменялся осиновым, иногда попадалась недавно отцветшая липа и от мысли, что где-то может бродить бурый хозяин этих лесов, холодело по спине, но грустные эти мысли не задерживались в голове, выросшего в лесу человека, а цель поездки направляла меня все вперед, и по времени и инструкциям отца, скоро я должен выехать к жительству.
Как и описывал мне отец, примерно через 7-8 километров от поворота дорога пошла под уклон и я выехал на опушку.
Впереди, насколько хватало глаз, была открытая местность. Огромные участки, похоже, раньше были огорожены и использовались под сенокос или пастбища, а справа, по кустам черемухи, угадывалась речка Зилим.
Здесь, в верховьях она была узкой и на берегу ее темнели полуразрушенные дома с давно заросшими бурьяном огородами. Туда вела едва заметная, плохо накатанная в траве тележная дорога, по которой я и осторожно двинулся, намереваясь проехать по улице в поисках дома, который стоял, как сказал отец, третьим от начала.
Всего дворов, которые еще можно было угадать по развалинам, торчащим трубам и хозяйственным постройкам было около двух десятков и они образовывали улицу.
Я медленно проехал по срединной тропке в конец, глядя по сторонам, в надежде увидеть людей или скотину. Время близилось к полудню и люди, если они еще остались, должны были как-то проявить себя, выйти на звук мотоцикла.
Проехав до конца улицы, я развернулся, постоял, не выключая двигателя, и двинулся в сторону начала деревни. Мне показалось, что именно третий дом более всего напоминал жилой. И трава там была притоптана, и участок огорода, за домом, зеленел ботвой картошки.
Действительно! За целыми, не побитыми, как в некоторых соседних домах, окнами, мне увиделась тень человека. Он внимательно смотрел, явно оценивая мои намерения.
Подрулив к воротам и, свистнув декомпрессором, глушу двигатель.
Было тихо, только за оградой из потемневшей драни позвякивал небольшой кутаз на шее козы да каркали редко пролетавшие вороны. Стрекотали кузнечики в траве, которая была здесь явной хозяйкой, у строений росла крапива – вечная спутница заброшенных построек.
Хлопнула дверь сеней, звякнула щеколда ворот и ко мне вышел худой, давно не бритый и весь седой старик.
Он шел медленно, с достоинством хозяина. Среднего роста, заметно хромая, старик сделал несколько шагов в мою сторону, заслонил глаза от солнца ладонью и внимательно посмотрел сначала на мотоцикл, потом на меня.
- Тебе чего, парень? – медленно, стараясь правильно и чисто по-русски говорить, спросил он.
Я снял рюкзак, шлем и очки, повесил их на руль мотоцикла и стараясь говорить уважительно, но громко и четко, учитывая предполагаемый возраст собеседника, спросил:
- Вы Айса-абзый? Здравствуйте.
Я из Тукана приехал, по просьбе отца.
Старик внимательно оглядел меня. Бесцветные глаза на темном, обветренном лице прищурились.
– А ты чей будешь?
Я Туканских знаю. Многие наши туда уехали.
- Лыгина Петра помните? Он с матерью два года назад теленка у Вас купил.
- Ааа, это сварщик, с бородой. А ты выходит, парень, сын его? Большой, как отец. Похож.
Айса я, Айса. Помню. И отца и мать твоих. Живы-здоровы?
- Живы здоровы. Передают Вам привет.
Старик пригласил меня во двор и я отдал посылку, которую собрали мне в рюкзак родители – несколько пачек папирос «Север», пару пачек чая со слоном, отцовскую, ставшую ему тесной рубаху, испеченные матерью пирожки, да бутылку с красивой надписью «Старка».
Айса внимательно все осмотрел, положил на стол, стоящий у крыльца. Поблагодарил.
Я осмотрелся.
Двор был большой, обнесен изрядно покосившимся и потемневшим от времени дощатым забором, рядом с домом, вплотную, по старому обычаю Уральских деревень были навесы для скота, два небольших бревенчатых сарайчика, которые у нас в Башкирии называют карда.
Было заметно, что когда-то хозяева жили зажиточно, скотины было много во дворе и она была разной.
- Один я уж два года, - сказал тихо старик, видя, что я осматриваю дом, двор и явно стесняясь запустению.
- Той осенью, когда твои отец и мать были здесь, умерла моя Хозяйка. Так и живу, а соседи в тот же год в Зигазу уехали к детям.
Айса нахмурился, притих, уйдя в свои переживания.
-А ведь раньше деревня большая была, - сказал я, стараясь хоть как-то вызвать его на разговор, отвлечь от грустных воспоминаний.
- Вы ведь родились и всю жизнь здесь прожили?
Айса внимательно посмотрел на меня, как бы оценивая, но было видно, что хочется ему поговорить, рассказать про жизнь, поделиться, высказаться.
Он закурил, собираясь с мыслями и начал совершенно издалека – из истории завода в Зигазе, рассказывая, очевидно, то, что рассказывали ему его родители или местные старики.
О том, как нашли здесь выходящую прямо на поверхность земли железную руду, но надо было ее сначала обогатить, промыть, потом из залежей красной глины, которую тоже обнаружили рядом, изготовить огнеупорный кирпич и построили, переехавшие сюда Авзянские мужики, домну.
Чугун плавили на древесном угле, заготовка которого шла в окрестных лесах, в печах, жителями небольших деревень типа Худайбердино.
Много мужиков привлекалось для производства лесоматериалов, чтобы строить корпуса завода, бараки для рабочих, домов для управляющего, мастеров.
Другие заготавливали сосновую живицу, жгли древесный уголь, попутно деготь, из бересты. Отдельная категория мастеровых была при заводе – чугунолитейщики.
Затем, выплавленные чушки чугуна, сплавляли весной, по большой воде в барках, по Зилиму.
Айса рассказывал все в таких подробностях, со знанием и было видно, что он гордится, что знает и помнит все, даже самые мелкие детали производства на заводе и быта людей, живущих в самом поселке Зигаза и десятке деревушек в окрестных лесах.
Иногда он останавливался, закуривая очередную папиросу или увлекшись, переходил на более близкий ему, башкирский язык, но я не перебивал и не торопил, просто внимательно слушал, видя, что старику нравится мое уважительное отношение.
- Мне 14 лет было в 1936-м, я только пошел на работу на Конный двор, когда взорвалась домна. Неправда, что это была диверсия, как тогда принято было говорить. Все на вредительство списывали.
Состарился «самовар», как мне один мастер тогда сказал, да и не доглядели, вот и остановился завод. Подумали тогда, подумали, но восстанавливать не стали. Узкоколейку тогда тянули из Белорецка и там уже работал огромный завод металлургический, а в Зигазе открыли Леспромхоз.
Стали мы все кто лесозаготовителями, кто пильщиками, кто бондарями, а я так и остался с лошадьми.
Айса закрыл глаза, откинулся на табурете у стола, привалился спиной к черным от времени бревнам дома.
- Ты погоди, парень, - ему явно нравилось меня так называть.
- Я сейчас подброшу полешек в плиту. У меня ведь чайник там грелся. Остыл уж небось.
Через некоторое время старик вышел с чайником, кружками и пока я заваривал чай, как он велел прямо в чайник, Айса вынес из избы старый, видавший лучшие времена пиджак. Но удивительно, что когда он его одел, то сбросил со своих плеч лет 20, как минимум. Пиджак сидел на его жилистом теле как влитой, как, очевидно, в те годы, когда был куплен в сельпо.
- Ну как?
Нет. Айса это не произнес вслух. Это было на его морщинистом лице. Смущенная улыбка, благородного человека, гордого за себя и свою жизнь.
На правой стороне груди ветерана был прикручен орден Красной звезды, а на левой висела медаль «За отвагу».
Мы продолжили беседовать. Айса рассказывал, что собирался уж жениться, да началась война.
Его призвали не сразу – только в 1942 году и сразу определили в артиллерию – коноводом.
- Повоевали мы со своей трехдюймовкой, - Айса улыбается. Было видно, что воспоминания не ожесточают его и военные годы оставили свой след, причем в прямом смысле.
- Два раза был ранен. Первый раз легко – навылет.
Айса привстал, задрал рубаху сбоку и показал два шрама.
- Тогда я раненый, весь в крови, но пушку не бросил. Один, парой лошадей управлял, но сумел вытащить, не оставил исправное орудие врагу. Оно нам потом пригодилось, когда позицию сменили и фрицев остановили.
Второй раз уже серьезно меня ранили – в ногу. Накрыли наше орудие артналетом. Половину расчета осколками поубивало, а я неподалеку, лошадей привязал к березе, да помогал заряжать, пока снаряды не кончились. К счастью и расчет мы немецкий подавили. Только потом я понял, что прыгаю на одной ноге. Вторую то уж не чувствую.
Начались мои мучения по госпиталям. Хотели уж отнять ногу, потом какой- то дюже хороший хирург попался. С тех пор и хромаю – одна нога короче другой. Войну без меня заканчивали, я еще долечивался. Солдатское озеро знаешь, в Уфе?
Вот там я тоже был.
Домой вернулся уже осенью 45-го – дождалась меня Асия, поженились, дети пошли.
Хорошо жили. Она в доме с детьми, на огороде, во дворе со скотиной.
Айса снял пиджак, аккуратно повесил на гвоздь, отвернулся.
Я молчу. Он не хочет, чтобы я видел слезы, а я подожду.
Айса глотнул остывающего чая, продолжил.
- Так я и работал при лошадях всю жизнь. Любили они меня, а я их жалел, кнутом никогда не пользовался. Так для вида махну: эй, айда-инды!
Ну, а как дети?
- Ребятишки в Зигазу ходили в школу, как и я. Здесь ведь недалеко – час ходьбы быстрым шагом, когда я на лошади отвезу попутно, а в сильные морозы дома сидели, матери со скотиной помогали. Электричество-то нам так ведь и не провели.
Стали из-за этого уезжать люди. Бросали дома или продавали на дрова. Переезжали жить в Зигазу, Тукан – к телевизорам.
Все окрестные деревни и сёла пропали. Где теперь Терёхино, Баукино, Кукашка, Атолям? Нет их совсем.
- Скучно здесь одному?
- Ну что ты, парень. Я привык. Коза вот у меня, лесовозы по дороге проезжают, рыбаки, да и дочь с внуком раз в неделю наведывают.
Когда совсем скучно, то хожу к хозяйке в урман, - кивнул в сторону пригорка на краю леса, вероятно кладбища.
Айса улыбается, но я вижу печаль и грусть, даже обиду, что вот уже несколько лет, как он один, последним усилием воли заставляет жить себя и свою родную деревню.
- А ведь я, парень, тоже Худайбердин.
Дети то у меня все – девки.
Я последний в роду.
Через час, уезжая, я просил его оставаться живым и здоровым, он обещал и долго махал рукой, прощаясь.
Младший сержант Айса – последний из Худайбердино.
1995 год Южный Урал