АВТОР - МАРИНА БЕЛУХИНА: http://proza.ru/avtor/uevfybnfhbq
Публикую на своей странице по её просьбе.
Всю неделю после дойки Люся бегала в телятник полюбоваться и покормить Мальвиных деток. До чего же они хорошенькие и потешные! Ей нравилось кормить их с соски, смотреть, как они жадно причмокивают, выпивая за раз по полтора литра молока. Одну тёлочку так и назвали Куколка, а вторую Ольга Анатольевна предложила назвать Звёздочкой.
- Как красиво – Звёздочка! – восхищалась Люська. – А то у нас всё Зорьки, Рыжухи да Красавки.
- Ты Куколку пои, а я Звёздочке дам, - распорядилась зоотехник.
Пить Куколка категорически отказывалась. Тыкалась своим влажным чёрным пятаком в намоченные в молоке пальцы, обсасывала их, и как бы Люся не наклоняла её голову к ведру, не пила.
- Что, капризничает тёлочка?
- Ага! Никак не хочет! Пальцы мои сосёт и всё! – Люся посмотрела на свои заскорузлые, местами обломанные ногти и засмущалась.
- Ничего! Научится! Разбаловала ты их. Телята – они же что дети! Чувствуют, с кем можно покапризничать, а с кем нельзя.
- Вы очень добрая, но они же вас слушаются! – задумчиво произнесла Люська. – И красивая!
- Скажешь тоже, Людмилка! – замахала руками Ольга Анатольевна! – Старая я! А вот ты молодая и красивая, парни глаз с тебя не сводят, головы как только не посворачивают!
Смущённая такой похвалой, девушка слегка зарделась, продолжая ласково наклонять мордочку телёнка в молоко.
- Я Митю Заботина люблю, - неожиданно для себя сказала Люся, сама ещё не понимая, что произнесла это вслух постороннему человеку. Накатило что-то необъяснимое, накрыло с головой, захотелось поделиться радостью, с которой жила в тайне ото всех. – И он меня любит, к себе зовёт.
Ольга её услышала, мало того, что услышала, - поняла! Всегда тихая и спокойная Миронова, за исключением её пьяного угара, с виду равнодушная ко всем и ко всему, вдруг открылась для неё совершенно с другой стороны. Не такая уж она и непутёвая, как говорят о ней деревенские женщины, вон какая добрая и работящая. Совсем ещё молодая, с девичьим стыдливым румянцем, а уже девочка у неё большенькая – чёрненькая, как воронёнок, с вьющимися волосами и огромными, в пол лица, чёрными глазищами. Ольга своим внутренним женским чутьём поняла, что Людмиле, как всякой любой женщине, надо с кем-то поделиться переполнявшим её счастьем, а ей, в свою очередь, поддержать эту одинокую молодую женщину
- Так ты и поезжай! Теперь ведь проблемы нет. Каждый может поехать куда захочет. Не в прежние времена живём!
- Я собираюсь. Мама, правда, пока не знает. Боюсь, не отпустит.
- Отпустит! Какая мать счастья своему ребёнку не желает? А у тебя глаза засветились, как только ты имя Митино произнесла.
- Очень люблю, ещё со школы… Ой, смотрите, Ольга Анатольевна, пьёт Куколка-то! Пьёт! – счастливо рассмеялась Люся, поглаживая одной рукой телёнка по голове, а другой удерживая ведро. – Чавкает-то как смешно! Не захлебнулась бы, - тревожно посмотрела Люся на зоотехника. – С какой жадностью накинулась-то!
- Не переживай! Всё нормально!
- А почему вы одна, Ольга Анатольевна? – размягченная откровенным разговором, вдруг осмелела и спросила Люська.
Мягкая улыбка на какое-то мгновенье сошла с лица, глаза затуманились, но Ольга здесь же взяла себя в руки.
- Простите меня, Ольга Анатольевна! Само как-то вырвалось, я ведь не хотела.
- Всё нормально, Люда! Откровенность за откровенность. Я не всю жизнь одна была. Муж погиб на войне, а сынишка… - она замолчала, потом как бы собралась с силами и закончила. – Умер в блокадном Ленинграде, совсем ещё крошечкой, двух месяцев не прожил, нас не успели эвакуировать. А потом мне смысла не было уезжать, так и осталась. Отца и мать похоронила на Пискарёвском кладбище, в общей могиле лежат мои дорогие родители.
- Сколько же выпало на вашу долю, - сочувственно произнесла Люся.
- Не только на мою. Время такое было – война!
- Тяжёлое время. Мама на фронте была вместе с тётей Аней Заботиной… - вспомнив о матери, Люська стала суетливо собираться. Устиновна каждый день ворчит, что она пропадает в телятнике, дома ничего не делает, за Зойкой не смотрит.
- Побегу я, Ольга Анатольевна! Да и вам отдохнуть надо.
- Отдохну ещё! Не хватает рабочих рук, Люда, ох, не хватает! Уезжает молодёжь в города: кто учиться, кто работать. В телятнике работать некому: Глафира болеет постоянно, да оно и понятно – возраст; у Лены Гордеевой ребёнок грудной, спасибо, что прибегает по утрам, помогает; ты вот тоже… - Ольга Анатольевна махнула рукой. – Беги!
Декабрь, а морозы нешуточные завернули, словно накануне Крещения. С мороза, не раздеваясь, обняв на ходу Зоюшку, Люся приложила руки к горячей печи. Уже через несколько минут тепло разлилось по всему телу.
- Опять в телятнике пропадала? Мёдом там тебе намазано что ли? – недовольно ворчала Прасковья, собирая на стол. – Вечерять давно пора, Зойка не емши, тебя ждёт.
- Забежала на минутку, Ольге Анатольевне помочь. Совсем работать некому.
- Може, мне поработать, всё копейка лишняя будет, - Прасковья вопросительно посмотрела на дочь. – А, Людмила? Чего ты-то думашь?
- А Зоюшку с кем? С собой брать – больно холодно, - задумалась Люся. Ей очень хотелось хотя бы немного разгрузить Ольгу Анатольевну, дать ей возможность передохнуть.
- Мама, а если нам поочерёдно выходить? Я утром и днём, а ты вечером. Василич, если что поможет. Зоюшка с удовольствием с ним останется.
- Лёгок на помине! – вздохнула Устиновна, косясь на дверь. – И что ходит?
- Доброго вечерочка! – ввалился в дом Хромов, держа в руках новенький коричневый чемодан.
Люська только что не ахнула, в то время как Прасковья, собирающаяся достать из печи картошку, замерла с ухватом в руках.
- Чего выдумал?! Людей бы постеснялся, ирод! Припёрся с чемоданищем! У! – бросила Прасковья ухват в сторону, забыв, видимо, для чего он был у неё в руках.
Хромов весело рассмеялся.
- Нечего мне стесняться, Прасковьюшка! А чемодан… - Василич махнул в его сторону рукой, - штаны там мои рабочие, да куртка, ещё инструментишки кой-какие принёс, в сенях надо кое-чего подремонтировать. Дверь в чулан совсем развалилась.
Люся облегчённо вздохнула. Молодец Василич! Нашёл выход! Теперь и чемодан у неё есть, и мать ни о чём не догадалась. Она тихонько от матери улыбнулась Хромову, слегка склонив в знак признательности голову.
- Пал Василич, мы с мамой сейчас о телятнике говорили, - решила она перевести разговор в другое русло, попутно расставляя на столе посуду.
- Н-да… Беда у нас там, - вздохнул Василич.
- Мама поработала бы немного.
- Я ж только «за»! – обрадовано потёр руки Хромов. – Порадовала так порадовала, Устиновна! Оля передохнёт хоть малость, а то уже с лица вся осунулась. Вот ведь баба! Зоотехник! Высшее образование, а никакой работы не чурается!
- Зойка, - начала было Прасковья, но Хромов и так всё понял без слов.
- Разберёмся, девоньки, не переживайте! А сейчас давайте ужинать, я вот тут колбасы принёс, да пряников, - щелкнув блестящими замочками, Хромов открыл чемодан и вытащил из него авоську с продуктами.
Люська исподтишка заглянула внутрь, с трудом удерживая себя от того, чтобы провести рукой по гладкой поверхности.
Глава 8.
За две недели до нового года в дымину пьяный Илья Заботин угодил в прорубь. Вряд ли смог он выкарабкаться из неё, если бы не проезжавший недалеко на лошади Егорыч. Услышав крик о помощи, дед слез с саней и, что было сил, побежал к реке.
- Как же ты угодил-то туды, Илюха?! Кажинный год на одном и том же месте прорубаем, аль запамятовал? – суетился он возле по грудь стоявшего в ледяной воде Илюши.
- Егоры-ы-ы-ыч, помоги, - скорее промычал, чем проговорил парень.
- Счас-счас! Погодь малость, Илюх! Верёвку принесу, обмотаю и лошадью вытяну. Так-то не сдюжу! Здоровый ты, паря!
Илья хотел было сказать: - «Поторопись, дед!», - но губы его уже не слушались, онемев от холода.
Распластавшись на снегу, Егорыч, прикрепив к груди Ильи широкую доску, обмотал вокруг верёвкой, стянул её узлом, попробовал тащить, но силёнок явно не хватало. Хорошо, что верёвка была длинной, побежал обратно к лошади, подвязал к саням и схватив поводья, хрипло, во всё горло прокричал:
- Ну, родимая, давай!
Малютка, которая могла поерепениться и взбрыкнуть, на сей раз, как бы почувствовав людскую беду, беспрекословно пошла вперёд.
Густая темень не давала возможности Егорычу увидеть Илью: бежать обратно страшно, а вдруг, не дай-то Бог, норовистая лошадь рванёт, что тогда будет? Оставалось только всматриваться в белизну лежащего на реке снега, должно же появиться тёмное пятно на нём. И оно появилось – вначале небольшое, вытягивающееся всё больше и больше, вот уже с человеческий рост, всё дальше и дальше от чернеющей дырой проруби.
- Слава тя, Господи! – пробормотал Егорыч и уже во весь голос гаркнул, - тпру, Малютка! Погодь чуток!
Хотел отвязать от саней верёвку, но со страху таких узлов навязал, что в темноте не разобраться, да и мороз сурово пощипывал одеревеневшие пальцы.
Засеменил опять вниз, к реке, глянуть – вытащил или нет, но не удержался на ногах, покатился вниз, цепляясь руками за снег. Шапка соскользнула с головы, Егорыч плюнул и заорал во всё горло:
- Люди добрые! Погибаем!
Деревня только и отозвалась, что недружным собачьим лаем.
- Спят тетери сонные! А здеся люди, можно сказать, погибель свою найдут! – ворчал он уже стоя на ногах и, не отряхиваясь, поспешил дальше. Добежав до расхристанного на снегу Ильи, схватился за верёвку и потащил. Доска, к которой был привязан Илья, как санки, легко скользила по снегу.
- Господи, помоги! – пыхтя, молился про себя Егорыч. – Только бы лошадь не помчалась!
С трудом дотащив Илью до лошади, попытался взвалить его на сани, но все его потуги были напрасны. Силёнок явно не хватало. Дубленка, штаны и валенки Ильи на глазах покрывались тонким слоем льда, сам он был в бессознательном состоянии. Вытерев со лба испарину, Егорыч забрался в сани и, схватив вожжи, тронул Малютку.
- Господи, прости! Господи, прости! – бормотал он, ежеминутно оглядываясь назад и посматривая на тянувшееся и слегка подпрыгивающее за санями тело. – Что ведь преступника какого тяну в былые лихие времена… Так вот над Михеем кулачьё в своё время изгалялось… Господи, прости! Света, света-то ни у кого нет! Ох, далече Пятровны-то дом! Только бы дотянуть! Господи, помоги! Живого парня матери-то передать. Упаси Бог мёртвого притяну. Грех-то, грех какой будет! Не сдюжил, не поднял. Ах, твою мать, годы не те, силушка не та… Кака така силушка! Нет её и не будет уже, как не карячься, - разговаривал сам с собой дед, находя в этом некое утешение. – Илюх, ты там как? Живой али что? – оглянувшись в очередной раз, спросил он, но ответа не получил.
Давно свело от холода руки, редкий пушок на голове вместе с лысиной покрылись инеем, но Егорыч не обращал на это внимания, он торопился к дому Заботиных. Совсем рядом, через дом. Надо кричать, авось Анна услышит, если не ушами, то материнским чутьём, выбежит.
- Пятровна! Бяда! – что есть мочи пытался прокричать, и сам не узнал своего голоса: за какие-то полчаса, что вызволял Илюху, осип так, как будто сам в ледяной купели искупался.
Какое там было услышать его карканье! Анна Петровна проснулась от громкого стука в окно. Вскочила с кровати и, не накинув даже шали, босая, выбежала во двор.
- Бяда! Пятровна! Нож неси, али лучше топор! – просипел Егорыч, указывая руками назад себя. - Илюха там, обмороженный кажись.
Как была – босая, в одной ночной рубахе, Анна кинулась к сыну, разметая ногами наваливший с вечера снег.
- Илюшенька! Сынок! – простонала она и, схватившись за верёвку, потащила к дому. Егорыч только и успел схватить за уздцы Малютку.
- Топор неси, Пятровна! Топор!
Аннушка не слышала его, дёргала на себя с силой верёвку, всё ещё пытаясь подтащить сына к дверям.
- Да топор неси, глупая ты баба, мать твою ети! – не выдержав, грубо заматерился старик.
Анна бросилась в дом, впотьмах, не включая свет, кидалась из одного угла в другой в поисках топора. Полетели на пол со звоном тазы, загрохотали пустые ящики, что-то посыпалось, повалилось, а она, как полоумная всё бегала по сеням. Потом опомнилась, вбежала в избу, схватила лежащий у печи топор и с ним выбежала на улицу. Со всего маха одним разом перерубила верёвку и волоком втащила Илью в дом.
- Вот силища-то у бабы! – помотал головой Егорыч, заходя в натопленную избу.
- Погреюсь чуток я, Пятровна. Руки озябли, не слухаются…
Заботина лишь кивнула ему в ответ, ловко и умело стаскивая с сына тяжёлую от воды обледеневшую одежду, и здесь же бросала её на пол. Когда Илья остался в чём мать родила, накинула сверху шерстяное одеяло и только после этого повернулась к Егорычу.
- Спасибо тебе, Егорыч! За сына моего спасибо! Век не забуду! – слёзы катились по её щекам. – В районную надо везти. Ты посиди, я до председателя сбегаю, попрошу Маргариту скорую вызвать, своими силами не справлюсь, - горестно вздохнула и, посмотрев ещё раз на сына, договорила, - без сознания он.
Наскоро накинув на плечи телогрейку, повязав на голову старый клетчатый платок, сунув в валенки босые ноги, Аннушка, что есть духу, побежала в дом к председателю. Во всей деревне было два телефона: в правлении и у Добромыслова – председателя совхоза. Жена его - Маргарита Кирилловна, безликая и замкнутая дама, редко кому разрешала пользоваться телефоном. Без Михаила Антоновича запирала ворота и на ночь спускала с цепи злющего кобеля по кличке Тарзан, привезённого председателем аж из самого Ленинграда малюсеньким белым пушистым комочком.
Пронизывающий ледяной ветер пробирал до самых костей, задувая через широкий подол торчащей из-под телогрейки ночной сорочки. Но она совершенно не чувствовала холода, только чудовищная тяжесть обрушившегося горя давила на её плечи, не давая свободно дышать.
Анна Петровна пришла в себя только в приёмном отделении больницы, в тот момент, когда скинула с себя ватник, представ перед дежурным хирургом и медицинской сестрой в своей старой фланелевой сорочке.
- Простите, - растерянно промолвила она, вновь надевая на себя ватник.
- Линда, будьте добры, дайте Анне Петровне халат, - отведя в сторону взгляд, попросил медсестру Дмитрий Андреевич – совсем ещё молоденький хирург, недавно приехавший к ним из небольшого сибирского городка. Злые языки шептали, что перебрался поближе к Ленинграду, другие считали, что здесь не обошлось без большой любви к даме старше его чуть ли не в два раза, будучи замужней и не собиравшейся расставаться со своей дражайшей половиной, но при этом все говорили, что хирург он от Бога.
- Так у меня ключей от кладовой нет, Дмитрий Андреевич. Тётя Аниса их с собой забрала, - равнодушно ответила ему медсестра, продолжая заполнять медицинскую карту.
- А что у нас нет медицинского? Анна Петровна свой человек. Вернёт при первой же возможности, - в голосе молодого доктора зазвенели металлические нотки.
Заботина согласно закивала в ответ.
- Сейчас что-нибудь подберу, - немного с вызовом ответила медсестра и, демонстративно откинув в сторону ручку, встала из-за стола.
С убранными в высокую причёску тёмно-русыми волосами, с густо подведёнными глазами и ярко-накрашенным ртом, она выглядела женщиной, тогда как, по всей видимости, совсем недавно окончила медицинское училище - о возрасте говорила безупречно гладкая кожа с нежным девичьим румянцем.
- Я в отделение, Анна Петровна. А вы подождите, вам сейчас принесут халат.
- Спасибо, Дмитрий Андреевич! – смотря на хирурга тревожно-ожидающим взглядом, поблагодарила Заботина.
- Не за что меня благодарить!
Он понимал, что ждёт от него мать только что поступившего парня, почти его ровесника. Оттягивать разговор более чем бессмысленно, но и начинать его было тяжело.
- Мы с вами почти год, Анна Петровна. Все поставленные вами диагнозы находили своё подтверждение, думаю… Да нет, уверен, что вы всё понимаете. Будем надеяться на молодость и крепкий организм вашего сына. Мы ещё с вами и с ним вместе поборемся, но… Простите, мне надо спешить! – хирург быстрым шагом направился к выходу, и уже в дверях услышал сказанное ему вслед шёпотом только одно слово:
- Ампутация…
Как в тумане Анна Петровна надела на себя принесённый Линдой халат, наверное, шестидесятого размера, серого цвета с грязно-бурыми многочисленными пятнами, который она могла трижды обвернуть вокруг себя, и достающий почти до самого пола.
- Другого ничего нет! - сказала, как отрезала, Линда. – Скажите спасибо, что этот нашла!
Она только кивнула головой. Какая ей разница, что на ней надето. По дороге в больницу надеялась на чудо, беззвучно молилась всем Богам вместе взятым, чтобы оставили сына живым. Илья то приходил в себя и глухо стонал от боли, то проваливался в забытье, а она – рядом – ничем не могла ему помочь. Если бы можно было вобрать в себя его боль, хотя бы её часть… Но она только и могла, что отсчитывать пульс: один, два, три,...двадцать, двадцать один, двадцать два, …тридцать пять, тридцать шесть. Всё! Гладить его холодные, плотные на ощупь, руки, да поправлять прикрывающее голое тело одеяло.
Скинув валенки, не обращая внимания на свои босые ноги, она медленно побрела к выходу.
- Постойте! – окрикнула её медсестра, но она даже не обернулась. – Да постойте же! Тапки! Тапки вот возьмите!
Линда совала ей в руки кожаные тапки:
- Дмитрий Андреевич ругаться будет!
Отмахнувшись, словно от надоевшей мухи, Аннушка с тапками в руках направилась к лестнице, ведущей на второй этаж, где находилось хирургическое отделение. Там сейчас находился её сын.
- Женщина, вас же не пустят!
Так, босая, она и вошла в палату. Дмитрий Андреевич стоял склонившись над ногами Ильи и внимательно их осматривал. Марля с ватой, так тщательно намотанные ею ещё дома, были сняты. На фоне белой простыни отчётливо выделилась серо-чёрная омертвевшая кожа пальцев ног, а выше - бледная с синеватым отливом кожа уже начала покрываться пузырями, заполнявшимися светлой с примесью крови жидкостью.
Доктор удручающе посмотрел на Заботину и тяжело вздохнул.
В палату заглянула Линда.
- Дмитрий Андреевич, я дала тапки, но она, - кивнув на Анну Петровну головой, - не обувает, - капризно-недовольным тоном закончила медсестра.
- Идите на своё рабочее место! Я сам разберусь! – Дмитрий Андреевич заботливо взял Анну Петровну за руку. - Простудитесь, Анна Петровна! Пол-то студёный, - почти ласково проговорил он.
Машинально сунув ноги в тапки, она тихонько присела на край кровати.
- Илюшенька, сынок, как же так? – слёзы потоком хлынули из её глаз, она их не стеснялась, плакала навзрыд, прижав к лицу ладони.
Молодой врач стоял рядом, не утешая и не успокаивая. Что он мог поделать? Материнское горе слезами не смоешь, но говорят, что от слёз становится легче. Может и правда? Ему-то это неведомо.
- Я вколол ему обезболивающее со снотворным и пенициллин. Ситуация осложняется состоянием алкогольного опьянения, но будем надеяться, что всё обойдётся, - как только рыдания стали затихать, тихо сказал хирург.
Анна Петровна подняла к нему своё искажённое страданием и мукой лицо, полные слёз глаза её смотрели с надеждой.
- Ничего обещать не могу. Будем готовить к операции. Два пальца на левой ноге необходимо ампутировать. Вы и сами видите – изменения необратимые.
- Спасибо, доктор! – она поднялась с кровати, выпрямилась и облегчённо вздохнула. Хотелось кинуться этому молодому хирургу на шею - крепко обнять и целовать, но она сдержалась. – Как благодарить-то мне вас, голубчик вы мой?! Ведь я же… - и опять слёзы, слёзы.
- Успокойтесь, Анна Петровна. Будем вместе бороться и надеяться на хорошее.
- Будем, Дмитрий Андреевич! Будем обязательно!
- Умения и терпения вам не занимать! Санитарок в больнице не хватает. Так что бороться, ещё раз повторяю, будем вместе.