АВТОР - МАРИНА БЕЛУХИНА: http://proza.ru/avtor/uevfybnfhbq
Публикую на своей странице по её просьбе.
Незаметно пролетело лето, вот уже и осень с её хмурыми, дождливыми, с порывистым ветром днями, нескончаемыми грустными вечерами и длинными, тёмными ночами подходит к концу. По утрам Люся в кромешной тьме месила резиновыми сапогами грязь расквашенной дороги по пути на ферму. Иногда её подвозил на мотоцикле Илья, который после окончания института вернулся в родной совхоз агрономом. Невозможно было не заметить, какими грустными глазами смотрит он на неё, догадывалась о причине, но усиленно старалась не думать об этом. Все мысли были о Мите, который писал редкие, в пять строчек письма, но ей хватало: жив, здоров, работает, и слава Богу. Всему своё время! Нет пока у Мити своего жилья, некуда ему взять её с дочерью, значит, надо подождать. Чего-чего, а ждать она умеет!
Написанный им портрет, несмотря на ворчанье матери, повешен прямо над их с Зоей кроватью. Правда, пришлось переместить на другое место коврик, когда-то саморучно ею вышитый, что и послужило поводом для недовольства матери, не признававшего в Митиной, как она говорила, «мазне» никакой красоты.
- Ничего особенного! Мазня мазнёй! Зойка наша не хуже нарисовать может! - чуть ли не ежедневно вещала Прасковья, поглядывая на портрет дочери, а Люся просто не обращала внимания, она уже давно привыкла к тому, что мать все новшества встречает в штыки. До сих пор не может смириться с появлением в их жизни Хромова. А тот упрямый! Не отступает! Приходит уже как к себе домой: то плотничает, то столярничает, на днях все дрова распилил и расколол один, без их помощи, но по-прежнему поздними вечерами уходит, ночевать не остаётся.
- Чего ходит, не пойму! Вона баб сколько вдовых в деревне, любая с радостью примет, - не уставала повторять Прасковья, как дочери, так и самому Василичу, но тот лишь молчаливо улыбался в свои пушистые усы, да втихаря от Устиновны подмигивал Люсе. Зато Зоюшка как-то неожиданно для всех стала называть его дедом, Устиновна хотела было встрять, мол, какой он тебе дед, но Василич быстро её осадил.
- Не твово ума дело, Прасковья! Здесь Людмиле решать, она мать!
- Да чего уж, мама, пусть зовёт, - согласно закивала головой Люся. Она давно заметила, что прикипела девочка сердечком к Василичу, тянется к нему, ребёнка не обманешь, он хорошего человека чувствует.
Сегодня она устала как никогда: Валентину - напарницу её, увезли в районную больницу с приступом аппендицита. Говорят, что еле успели, ещё бы немного и умерла от перитонита. Спасибо Егорычу, не побоялся без директора запрячь Малютку, правда, чуть не загнал бедное животное, но поспел вовремя. Пришлось её коров брать на себя. Василич попросил, отказать не смогла. Да и как откажешь, когда он вчера принёс дощечки, отстроганные до блеска, и весь вечер мастерил для куклы кроватку, приговаривая, что негоже такой красавице спать на тряпичной подстилке. Когда кроватка была готова, то они с Устиновной ахнули! Настоящее царское ложе! А уж Зоюшка-то как рада была, не передать словами.
К вечеру подморозило, отчего идти было ещё тяжелее, ноги разъезжались в разные стороны, несколько раз она чуть не упала, но каким-то чудом смогла удержаться. Вдали послышался гул мотоцикла, а ей так не хотелось встречаться сейчас с Илюшей, снова видеть его болезненно-вопросительный взгляд, делать вид, что она ничего не замечает, и тем самым обманывать. Уж кто-кто, а Илюша такого к нему отношения не заслуживает! Люся растерянно посмотрела по сторонам в поисках укромного уголка: да куда там! Ничего, кроме канав, до деревни ещё метров триста, не добежишь, всё равно нагонит. Не заметив очередную колдобину, она споткнулась и, потеряв равновесие, упала вниз лицом. Больно резануло по щеке. В этот момент подъехал Илья, соскочил с мотоцикла и кинулся её поднимать.
- Мила, ну как же ты так?! Больно?
- Немного, - она потёрла ушибленное место, чувствуя пальцами слегка липковатую влагу.
- Да у тебя кровь! – встревожился Илья, вытаскивая из кармана фуфайки носовой платок, протянул было руку к её щеке, но тут же боязливо одёрнул. – Возьми!
Она видела протянутую Илюшей руку, но почему-то медлила, словно замерла. Подняла глаза - родное-преродное и такое любимое лицо - целуй сколько хочешь, а глаза чужие – не Митины, уж больно глубокие…
- Бери, чистый. Мать с утра в карман сунула, - всё ещё протягивал он ей белеющий в темноте платок. И вдруг неожиданно добавил каким-то незнакомым охрипшим голосом, - люблю я тебя, Мила! Жить без тебя не могу, выходи за меня замуж!
Как обухом по голове шарахнуло, Люська ойкнула от неожиданности, схватила платок и стала усиленно им тереть щеку, лихорадочно пытаясь подобрать слова, но ничего не находила: в голове пустота, а сердце всё заполнено Митей, нет в нём даже самого маленького укромного уголочка для Ильи.
- Я тоже тебя люблю, очень люблю, но… - помолчала немного и виновато закончила, - как брата люблю, Илюшенька!
- А его?! – приблизил своё лицо парень, пахнуло вином. – Его любишь?
- Люблю! – не задумываясь, твёрдо ответила она и решительно тряхнула головой. Что скрывать очевидное-то? - А ты зачем за руль-то выпивши садишься? Вот скажу тёте Ане, она тебе задаст! Последние слова она уже кричала вслед удаляющемуся на мотоцикле Илье. А дома её ждало долгожданное письмо.
- Письмо тама тебе лежит. Почтальониха с утра принесла, говорит опять от Митьки. И чего только пишет, не пойму, - оповестила Прасковья, как только дочь вошла в дом.
Несколько слов, но каких! Ночью, в тиши, она прижимала к себе потрёпанный тетрадный листок, оставляя на нём следы самых счастливых слёз, и шептала наизусть заученные слова, словно молитву:
«Милка, родная! Люблю! Люблю! Люблю! Еду в Ленинград, там обещают интересную работу и комнату! Собирайтесь!».
Тайком от матери чуть ли не каждый день Людмила подходила к шифоньеру и перебирала сложенные в аккуратную стопочку два сарафана, блузку и юбку. На плечиках висело одно-единственное платье - тёмно-синее в белый крупный горошек, шерстяная кофта, да подаренный ей на день рождения Василичем болоньевый плащ. Но даже это богатство не во что было сложить, разве только в Прасковьин довоенный, видавший виды, деревянный чемодан. Так повелось в их немногочисленной семье, что деньгами распоряжалась мать, и все до копейки деньги она отдавала ей. У Хромова спрашивать было стыдно, а Прасковья - одно дело не даст, так ещё и к Мите однозначно не пустит, в этом сомнений не было. Не жена ведь она ему. Пока не жена, а в Ленинграде они обязательно распишутся, по-другому и быть не может! Если бы одна ехала и беды не знала: собрала в узелок, спрятала в сетку и в путь, а Зоеньке сколько всего взять надо! Узелком не отделаешься! Мелькнула мысль про Илью, но Люся её мигом от себя отогнала. Нельзя! Ему и так не сладко приходится, в последнее время избегать стал, стороной старается обходить, всё больше льнёт к её бывшим дружкам по бутылке. Так это не похоже на него! Вздохнув, она тихонько приоткрыла дверь шифоньера. На сей раз не скрипнула, вчера смазала петли машинным маслом, чтобы лишний раз мать не услышала. Может зря волнуется, и Митя сам сможет за ними приехать, тогда и проблем никаких не будет. Он всё решит! В сельсовете распишутся, здесь уж мать ничего против сказать не сможет, и поедет она в Ленинград на правах законной жены. Но должно же и ей быть счастье в этой жизни, не всё слёзы лить в подушку. Столько лет не живёт, а существует, от людей глаза прячет. А какие мечты были! Любовь, институт - обязательно лучший, хотя бы по торговой части или строительный, да не всё ли равно - лишь бы рядом с Митей. Но не вышло как задумывала, жизнь по-другому распорядилась. Что теперь об этом вспоминать, когда впереди такое счастье ждёт! А вот с чемоданом как быть?! Думай-не думай, а выход один – пойти к Василичу и обо всём рассказать. Задумавшись, она не заметила заглянувшую за загородку мать, вздрогнула, услышав её голос:
- Чего зря ума тряпки теребишь? Или собираешься куда?
Люся испуганно посмотрела на Прасковью и, не находя ответа, поглаживала приподнятый подол нового плаща.
- Людмила! Что молчишь?! Удумала чего? Говори! – тревожно заглядывая дочери в глаза, потребовала Устиновна.
- Стирать собралась, вот и смотрю, - нашлась что ответить Люся.
- Зойкино постирай, я давеча бельё ей меняла, грязное-то в бадейку пихнула, - облегчённо вздохнув, махнула она рукой в сторону сеней. – Постельное сыми, в баню-то нонче пойдём али как?
- Пойдём, конечно, мама! Неловко перед Василичем, пригласил, топит специально для нас…
- А никто его не просил! – грубо перебила дочь Устиновна и ушла обратно на кухню.
«Вот ведь характер!», - улыбнулась про себя Люся.
Быстро созрел в голове план: мать с Зоюшкой помоются, и она их отправит домой, а сама постирушку в бане устроит, торопиться-то некуда. Бани у них своей не было, по соседям ходили, кто пригласит: то к Морозовым, то к Романовым, а чаще всего у Заботиных мылись, тётя Аня никогда про них не забывала. Но у всех свои семьи, к тому же мужики - любители до одури попариться, а они в последнюю очередь, но и на том спасибо. Хромов топил специально для них, не жалея ни дров, ни пару, ни воды.
«После бани и поговорю с ним!», - решила она для себя. Откладывать дальше разговор смысла не было. Со дня на день письмо от Мити должно прийти.
В баню шли засветло. Прасковья тяжело ступала, опустив глаза в землю, всё ещё боясь пересудов, которых на самом-то деле и не было, шибко уважали односельчане Павла Васильевича. Завидовать завидовали, конечно, не без этого! Завидный жених! Хоть и в годах, но мужик крепкий, деловой, в совхозе на хорошем счету, труженик, можно сказать, - правая рука председателя. Прасковья-то не красавица, к тому же и по возрасту старше, в селе и помоложе вдовушки есть, красивые да ладные. Чем она ему приглянулась, понять никто не мог, как и сама Устиновна.
Дом у Хромова хорош, в нём издалека чувствовалась рука мастера: ярко-жёлтый, обшитый доской, в четыре окна, обрамлённых ажурным, что кружево узором на резных наличниках. Сам Василич поджидал их возле ворот с двумя вениками: берёзовым и дубовым.
- Банька что надо вышла! Бегите, - протянул он Прасковье веники. – Да соли не забудь в таз-то для веников бросить! Тогда кажинный листочек, как родной, к телу прильнёт, силушку свою отдавая. Эх, попарил бы я тебя от души!
Люська не сдержалась, прыснула в кулак, здесь же схватила Зою за руку и побежала к бане. Не ровён час, скорая на расправу мать, поддаст подзатыльник, и Василича не постесняется.
- Чёрт окаянный! Детей бы постеснялся! – услышала она недовольное бурчание Прасковьи и заливистый хохот Хромова, обещавшего поставить самовар, уже скрываясь за дверью бани.
Парились от души! Разомлевшие от жары, опрокинув на себя ушат холодной воды, выползали в предбанник, где прямо с банки пили заботливо поставленный хозяином кисловато-сладкий квас.
- Хорош квасок! С липовым медком! – нахваливала Устиновна, отпивая большими глотками. – Угодил, ирод, ничего не скажешь! Ввек такого не пивала.
- Мама! Ну почему ирод-то?! – глядя на разгорячённое и довольное лицо матери, осмелела Люська.
- Помалкивай знай! Заступница нашлась! Осрамил на всю деревню, глаз стыдно поднять на людей!
Люся решила, что и, правда, лучше помалкивать. Чего настроение матери портить, давно она её такой довольной не видела.
Раскрасневшаяся, от того похорошевшая и даже помолодевшая, Прасковья, уже выходя из бани и пропуская вперёд внучку, вдруг повернулась и, указывая глазами на окно, произнесла:
- Ты бы прикинула, Людмила, сколько материи надо, занавески-то совсем прохудились. В сундуке ситчик ещё оставался, так я сошью, время будет.
Люся быстро перестирала прихваченное с собой бельё, помылась и стала неторопливо одеваться, оттягивая неприятный для себя разговор.
Василич ждал её, сидя на скамейке возле дома, видимо только проводил Прасковью с Зоей.
- С легким паром!
- Спасибо, Пал Васильевич! Ох, и хорошо мы помылись! И за баню тебе большое спасибо!
- Да что там! Намылись и слава Богу! Мне только радостно, что угодить сумел. Самовар горячий, пойдём чайку выпьешь.
- Да я… - начала было Люся, но Василич не дал ей договорить:
- Не обижай старика! Я старался!
- Да какой же ты старик, Пал Василич! – она весело рассмеялась.
- Пойдём, пойдём, Людмила!
В просторном доме Хромова был порядок, несмотря на то что жил он много лет один, без хозяйки. Уюта не чувствовалось, всё по-военному, без изысков, вещи строго по своим местам.
На большом круглом столе дымился до блеска начищенный самовар, жестяная банка с сахаром, маслёнка до краёв наполненная крупенчатым домашним маслом, крупно нарезанный хлеб и румяные бублики, щедро обсыпанные маком.
- Садись скорее, а то остынет, - суетился он, наливая чай.
- Разговор у меня к тебе, Василич, не знаю, с чего и начать, - Люся смущённо опустила голову, прихлёбывая из бокала густо заваренный чай.
- С главного начни, легче будет, - поддержал её Хромов, улыбаясь в свои пушистые усы.
С главного, так с главного!
- Чемодан мне очень нужен! – выпалила она. – Деньги все у мамы. Не даст!
- К Митьке своему собралась, я так понимаю, - задумчиво произнёс Хромов.
Она утвердительно закивала головой.
- Если бы только мои вещи, ладно. Зоюшкины ещё сложить надо. Только маме не говори. Не пустит!
- Не скажу! – махнул он рукой. – Мать-то наша прижимиста, но её понять можно, и обиду держать не надо. Тяжёлые годы выпали, жизнь заставила копейку считать…
На глаза навернулись слёзы. Слово «наша» теплом разливалось внутри, мешало сосредоточиться и думать. В порыве чувств Люся вскочила, подбежала к Хромову и, обняв его за шею, разрыдалась. Никогда ещё она так не плакала, даже когда насиловал её, совсем юную девочку-школьницу, цыган из расположившегося недалеко от деревни кочующего табора, ни после, когда поняла, что забеременела. Она умела держать свои чувства внутри, не выплёскивая наружу, не делясь ни с кем, а здесь не сдержалась. Не смогла.
- Ну, ну, Людмилка! Чего ты? Дам я тебе чемодан, - неумело гладил её по ещё влажным распущенным волосам Василич. – Только, девонька, Зоюшку ты покуда оставь. Так-то оно лучше будет. Устроишься, вернёшься и заберёшь. А мы с матерью присмотрим, не переживай.
- Спасибо тебе!
- Да что ж ты заладила – спасибо да спасибо! Родные вы для меня все теперича стали, какое может быть спасибо, - добродушно ворчал Хромов.