АВТОР - МАРИНА БЕЛУХИНА: http://proza.ru/avtor/uevfybnfhbq
Публикую на своей странице по её просьбе.
Вот уже третью неделю Прасковья не находила себе места, вздрагивала от малейшего шума и чуть ли не до пояса переваливалась через окно, тревожно посматривая по сторонам. Как назло, с приездом Ильи молодёжь каждый вечер прогуливалась мимо их дома с гармошкой и гитарой, сводя с ума окружных собак. Людмила, так та не реагировала, спокойно занимаясь своими делами. Радовало Прасковью то, что с того дня, как сходила она к ведьмачке, дочь ни разу не выпила. Домой приходила вовремя, с сеном хорошо помогла – всё убрали, до весны коровушке хватит. А значит, и молоко будет, и творожок, и маслице со сметаной. Сыты будут – не помрут. На её одиннадцатирублёвую пенсию, да на зарплату дочери, часть из которой та ещё умудрялась пропивать, много не нашикуешь. Почти у всех в деревне крыши шифером покрыты, любо-дорого посмотреть: серебрятся на солнце, а у них дранка прогнила давно и мхом поросла; да и забор падает. Это только из крупных затрат, а про мелочи и думать не хочется. Не успеешь одно залатать, как уже в другом месте прореха получается.
Во дворе захлёбывался лаем Тузик, оно и понятно: опять гитара у их дома бренчит, Илюша песни распевает модные. Кроме Заботиных, на гитаре никто играть не умеет, деревенские-то всё больше на гармошке наяривают, да частушки выдают, зачастую похабные.
- Опять Илюха глотку дерёт! Вот ведь повадился к нашему дому ходить! Места ему мало что ли у клуба? – возмущенно проговорила Прасковья, поглядывая на дочь, которая вдруг отложила в сторону вязанье и вытянулась в струнку.
- Нет, мама, не Илюша! Митя… - как-то даже растерянно произнесла она и задумалась на минуту. – Точно, Митя!
- А тебе-то откуда знать?!
- Так я же с детства с ними росла! Ну, как мне не знать? Да и фальшивит немного Илья, а Митя – никогда. Слух у него абсолютный.
- Как по мне, так оба гнусавят! Не в мать пошли! Бывало, как запоёт Аннушка в минуты затишья, так соловьи и те замолкали. А тут словно собака скулит, слов и тех не разберёшь!
- Английский это, мама, поэтому и слов тебе не понять.
- Куды уж мне… - развела руками Устиновна, - с пятью-то классами образования.
- Милка, – послышалось со двора, - уйми собаку! А то оставит меня без брюк!
Ойкнув, Люся выглянула в окно и тут же отпрянула от него.
- Митя к нам! – смотрела она на мать расширенными то ли от испуга, то ли от удивления глазами. – Что делать-то, мама?!
- Иди, встречай! Почитай года три не виделись.
Люся кинулась к шкафу, вытащила из него новый цветастый платок и, наскоро накинув на плечи, хотела уже выбежать во двор, как громкий стук в дверь оповестил о приходе гостя.
- Доброго вам вечера, милые дамы!
Смеющийся во весь рот Митька ввалился в их дом с широко распахнутыми руками. Рыжие лохматые волосы разбросаны по плечам, прищуренные глаза смотрят хитро, но по-доброму, белая, с пёстрыми разводами рубаха навыпуск и расстёгнута чуть ли не до пупа.
- Милка ты моя! – сгрёб он в охапку Люську, не обращая внимания на Устиновну и ничуть не стесняясь её присутствия.
Люся стыдливо спрятала голову у него на груди, зарывшись в густую рыжую поросль волос. От Митиного тела совсем чуть-чуть пахло скипидаром и табаком.
- Сколько же мы не виделись! – Митька, пытаясь заглянуть девушке в глаза, отстранил её от себя, слегка щёлкнул по носу, провёл по лицу рукой и ахнул:
- Какая же ты красавица! Настоящая рубенcовская женщина, словно с полотна сошла… Эх, Милка! Да с тебя только портреты писать! Цены им не будет на мировом рынке.
- Скажешь тоже мне! – подала голос Устиновна. – Девка как девка! Не дури голову-то ей, птица-говорун.
- Тётка Прасковья! Ангел ты мой во плоти! Дай обнять тебя, дорогая! Сколько лет, сколько зим… - расставив руки, Митька горой стал надвигаться на Устиновну.
- Да иди ты прочь, окаянный! – пыталась отмахнуться от парня Прасковья, но где ж ей было сладить с недюжинной силой, с которой Митя опустил руки на её плечи.
- И ты всё хорошеешь, Прасковья Устиновна! Хоть замуж выдавай! – смеялся он.
Прасковью словно кипятком обдало. А вдруг и Митька уже наслышан про сватовство-то?! Не дай-то Бог посмешищем стать на деревне в её-то годы!
- Ух ты! –перевёл он своё внимание на Зою, стоящую возле стола с куклой в руках. – Иди сюда, кнопочка!
- Иди, иди, Заюшка! Не бойся! – позвала Люся дочь. - Это дядя Митя. Ты его, наверное, не помнишь?
Девочка отрицательно покачала головкой, рассматривая во все глаза огромного, рыжего и лохматого дядьку.
- Принцесса! Право слово, принцесса! – восхищенно произнёс Митька, хватая Зоеньку на руки и подкидывая вверх.
От восторга девчушка звонко засмеялась, одновременно пугливо посматривая на строгое бабушкино лицо.
- Митька свой, не обидит, с ним можно! – только и сказала Прасковья, глядя на счастливое личико внучки. А про себя подумалось, что не знает Зойка отцовских рук, - сильных и надёжных. Молчит Людмила, ни словом об отце девочки не обмолвится. Одни только догадки и можно строить… С парнями-то она не хороводилась. Митька вот, да Илюша – с ними росла, с ними дружила. Поди догадайся, кто ребёночка-то заделал. Но явно не заботинская порода! Зойка – чернявая что головешка: волосы чернее воронова крыла, мелким бесом на голове вьются, глаза чёрные – зрачка не видно и кожа смуглая, иной раз словно бронзой отливает. Родила дочь после школы и осела на два года дома: пелёнки, распашонки, ночи бессонные… Это уже потом она пить-то стала, да всё больше с мужиками по сеновалам хорониться.
- Тебе что подарить, принцесса? – спросил Митька, вытаскивая из заднего кармана брюк большую шоколадку. – На, держи пока, подарок за мной! Кстати, - посмотрел он на Люсю. – Крёстный кто у девочки?
- Не крестили мы ещё Заюшку. В сентябре собираемся в город поехать. Боятся люди в церковь идти. Хотела Анну Петровну, маму твою, попросить, да боязно. Как-никак она член партии, случись узнают – исключат сразу же.
- Мне бояться нечего! Я сам по себе! Так что решено – буду крёстным отцом! Ты не возражаешь, принцесса? – шутливо обратился он с поклоном к девчушке. Та лишь смешно сморщила свой маленький аккуратный носик.
- В субботу едем! – решительно произнёс Митька. – Пеки пироги, готовь стол, тётка Прасковья!
- Ты сейчас хоть присядь на минутку, чайку попей. У меня вон ватрушки с творогом, - начала хлопотать возле самовара Устиновна.
- Спасибо! Мать напоила и накормила так, что вздохнуть больно, - рассмеялся Митя. – Ты лучше Милу со мной отпусти погулять, столько лет не виделись.
- Пущай идёт, но только недолго! Зойке спать скоро ложиться, она без матери плохо засыпает.
- Я часик, мама! – Люська крутанулась возле зеркала, поправила на плечах платок, пригладила расчёской волосы и выбежала вслед за Митей на улицу.
***
В Бога Прасковья не верила, в церковь не ходила, икон в её доме отродясь не бывало, но, несмотря на это, сильно переживала, что Зойка растёт некрещеной. Саму её окрестили в младенчестве, и свой крестильный крестик она бережно хранит в сундуке вот уже многие годы. Не носит, конечно, но нет-нет достанет, посмотрит, оботрёт чистой тряпочкой и опять надёжно спрячет. Русский человек должен быть крещённым! А есть Бог или нет – не её ума дело. Некогда ей об этом размышлять. С утра до позднего вечера надо работать не покладая рук.
Спасибо Митрию – сдержал слово. Внучка теперь крещённая, сам крёстным отцом стал, а крёстной матерью Прасковья упросила стать Татьянку Морозову. Та особо не противилась. Поехали с утра в город, а ближе к обеду уже и вернулись. Зоюшка в белом капроновом платье с кружавчиками – подарок от крестной, с белыми огромными бантами на чернявой головке, с медвежонком в руках, - а это уже подарок от крёстного, разрумянившаяся от радости, внимания и волнения.
Прасковья пирогов и ватрушек напекла, картошку с мясом натушила, борщ сварила из молодой свёколки, всё честь по чести справила, даже бутылку водки на стол выставила. Чай праздник, не то что можно, а нужно выпить по такому-то поводу. Ох, и переживала она из-за Люси! А коли напьётся опять, да очередной крендель выкинет, стыдно перед людьми-то как будет.
Гостей полон дом собрался: Заботины – Анна, Илья и Митя; Морозовы всей семьёй – Татьянка с мужем Петром, да дочка их Дашутка. Выпили, как полагается, закусили. Прасковья глаз с дочери не спускала, но та только пригубила и стопку обратно на стол поставила, вроде как и глотка не сделала. Красивая всё же у неё дочь! Не в неё пошла лицом, стать – Прасковьина, здесь и к бабке не ходи, а глаза, губы, нос – Отто. Чем старше становится, тем больше на отца походит. Сколько лет прошло, а он всё в памяти, как будто вчера только расстались. Она незаметно смахнула с лица скупую слезу, и хотела было поставить самовар, как поднялась из-за стола Аннушка.
- Споём, Прасковьюшка, нашу любимую что ли? Эх, жаль гармошки нет! – подсела она к Устиновне и, чуть откинув назад голову, запела.
«Что стоишь качаясь, тонкая рябина…».
Голос у Аннушки одновременно красивый и сильный, трепетный и нежный, льётся свободно, словно птица в полёте. Слушать её одно удовольствие.
Первой подхватила Татьяна, потом Устиновна. Одна Людмила молчаливо слушала, подставив под подбородок ладонь.
- Мил, а ты чего не подпеваешь? – толкнул её в бок сидящий рядом Илья. Люся лишь покачала головой. Петь она прекратила почти шесть лет назад, никому ничего не объясняя.
- Людмила, ты бы во двор глянула, а то больно тихо, кабы чего не сотворили, без присмотра оставлены дети-то! – закончив петь, кивнула на дверь Прасковья.
- Я выйду покурить, заодно и посмотрю! Пусть Мила отдыхает - здесь же соскочил с места Илья.
За ним потянулись и Пётр с Митькой.
- Я самовар поставлю, мама. А вы попойте ещё.
- И попоём! Не так часто собираемся, - тряхнула головой Аннушка.
В это время со двора раздался дружный хохот, затем топанье ног, Прасковья даже не поняла, как на пороге уже стоял бригадир молочной фермы Пал Васильевич Хромов, а рядом вертляво крутился вездесущий Егорыч.
- Доброго всем здравия! - почти одновременно поздоровались непрошеные гости, топчась возле двери.
- Разрешите, так сказать, войти? – ехидно улыбаясь, спросил Егорыч, в то время как сам уже пробирался поближе к столу. – Мы с Пал Василичем по сурьёзному делу к тебе, Прасковья Устиновна! Так что принимай гостей!
Павел Васильевич, не решаясь пройти, переступал с ноги на ногу, осторожно поглядывая то на Прасковью, то на Люсю.
Устиновна потеряла дар речи от такой наглости. Это же надо прийти, когда в доме у неё гости! Как будто специально время подбирали.
Первой опомнилась Людмила:
- Проходите, Павел Васильевич! Присаживайтесь! – гостеприимно указала она на свободное за столом место. – Или на ферме что случилось? Так я сейчас быстро переоденусь…
- На ферме всё в порядке, - бригадир привычным, отработанным многими годами жестом, поправил свои пышные усы, вопросительно посмотрев на Прасковью.
- Свататься мы пришли, Устиновна! – громко провозгласил Егорыч, выставляя на стол бутылку с водкой.
Опираясь на стол, Прасковья медленно и тяжело стала подниматься с табурета. Багровое, словно спрыснутое свекольным соком лицо, только что живое и подвижное, сделалось каменным. Она открывала и закрывала рот, как выброшенная на берег рыба, не произнося ни слова.
Перепуганный Егорыч подхватил только что выставленную им на стол бутылку, ловко спрятав её в необъятных карманах своих шаровар, рванул было к двери, но был остановлен грозным голосом своего друга:
- Не сметь! Кругом! Шагом марш на боевую позицию! В войну не такие бастионы брали! - рыкнул он на Егорыча и уже мягче добавил в сторону Устиновны, - а ты, Прасковья, не пужайся так! Садись, в ногах правды нет.
Ни слова не говоря, Прасковья беспомощно опустилась на табурет.
Осанистый, рослый Пал Васильевич, в начищенных до блеска хромовых сапогах, не спрашивая разрешения, уверенно прошёл к столу.
- Я тут вижу праздник у вас. По какому случаю собрались, знаю и не осуждаю. Хоть я и партейный, но к русским обычаям отношусь с уважением.
- Так, может, выпьем по такому поводу, Пал Василич? - встрял Егорыч, вытаскивая обратно из штанов бутылку.
- Успеем ещё! Не суетись, твою маковку!
Дед поспешно подсел к столу и обвёл его глазами в поисках свободного стакана. Люся тут же кинулась к полке, достала две чистые тарелки и стопки и, несмотря на мать, поставила на стол.
- Угощайтесь, - тихо проговорила она и мигом выскользнула из дома на улицу.
- Я вижу, что никого мой визит особливо не удивил. Оно и понятно – наше сарафанное радио работает без сбоев, - Хромов искоса посмотрел на друга.
- Я молчок, Пал Василич! Упаси Бог, чтобы рот раскрыть…- заегозил под его взглядом Егорыч.
- Да молчи уж! – махнул рукой бригадир. – Как будто я не знаю, что язык у тебя, что помело! Баба позавидовать может!
- Я чё, Василич, я могила!
- Присел бы, Павел Васильевич, - первой опомнилась Аннушка.
Хромов кивнул головой, пытливо посмотрев на Прасковью.
Устиновна, наперекор своей воле почему-то продолжала упрямо молчать. Она ждала только одного – скорее бы закончилось это посмешище! Судя по лицам гостей, да и дочери, никого визит бригадира не удивил. Прав Василич, с информацией проблем в деревне не возникает! Радио им без надобности, пока такие вот Егорычи живы.
- Значит так, Прасковья! Буду краток, - потирая свою блестящую, розовую лысину, начал Хромов, - я уже не орёл, да и ты не орлица, но казак ещё крепкий, ты одна и я одинок, а человек должен жить в паре. Так что выходи за меня замуж, Прасковья Устиновна!
Устиновна, не поднимая глаз, отрицательно покачала головой, сейчас ей хотелось одного - провалиться сквозь землю.
- А ты не торопись с ответом, обдумай всё.
Думать Прасковья не собиралась. Её решительное «нет» вторично прозвучало стразу же после ухода гостей.
- Как только тебе не совестно-то?! – не столько гневно, сколько просительно говорила она, теребя перекинутые на грудь концы платка.
- Я к тебе, Прасковья Устиновна, со всем уважением! Предложение своё обдумал, пришёл по-людски, не прячась ни от кого, так чего же мне совеститься? – непонимающе смотрел на неё Хромов уже на выходе из дома. – Ты со мной, как за каменной стеной жить будешь. В обиду не дам и сам не обижу.
Люся юлой крутилась возле стола, собирала грязную посуду в таз, делала вид, что разговор её совершенно не интересует, а сама, из-под опущенных ресниц посматривала то на мать, то на своего бригадира. Прасковья это чувствовала, а потому злилась, но вида не показывала. Был бы кто другой, давно взашей вытолкала, а на этого рука не поднималась. Мало того, что уважаемый в совхозе человек, так ещё и начальник дочери. А что как выгонит непутёвую с фермы? Куда тогда податься с её-то репутацией?! Везде уже себя показать успела.
- Ты иди уже, Василич, иди домой! – как можно спокойнее пыталась она выставить Хромова за дверь.
- А вот возьму и не уйду! – скинув с себя только что натянутую на голову кепку и отбросив её в сторону, заартачился гость. – Налей-ка мне, Людмила, на посошок!
- Ославил на всю деревню! Людям на глаза стыдно показаться теперь! – не выдержала всё же Прасковья, сорвалась. - Креста на тебе нет! – она схватила в руки полотенце и замахнулась на возвращающегося к столу Хромова. – Иди уже! Залил глаза и мелешь, что ни попадя!
Невозмутимо опрокинув поданную Люсей стопку водки, Хромов по-хозяйски уселся на табурет и пристукнул кулаком об колено:
- Я не мелю, а говорю по делу! И этой, - кивнул он на бутылку водки, - меру знаю! Здесь ты можешь быть спокойна: лишку редко когда переберу, больше от одиночества, чем от тяги.
Руки Прасковьи задрожали неприятной мелкой дрожью, морщинистое лицо почернело, что ещё больше состарило её, глаза сузились, потемнели от плещущегося в них то ли гнева, то ли укора, а чего именно, она и сама не могла понять.
- Натура у тебя дурная, Устиновна! Не можешь ты поговорить нормально. Всё чего-то кипятишься, руками размахиваешь, - задумчиво проговорил Павел Васильевич, и вдруг как-то поник весь, опустил вниз голову и продолжил полушёпотом, - устал я. Всё один и один. Ни детей, ни жены. Кажется, что и не живу, а так, - существую.
В груди у Прасковьи перехватило, потом зажгло, и смутное чувство тревоги начало тяготить, как тогда, в февральский день одна тысяча девятьсот сорок шестого года, когда она впервые увидела Отто. С его именем, таким необычным для слуха русского человека, она прожила все эти годы, каждый день из которых казался вечностью, а двадцать три года – одним мгновением.
- Ты не думай, Прасковья, я ведь и Люсю твою с внучкой никогда не обижу, как родных приму, можешь не сомневаться, - откуда-то издалека услышала она.
- Господи, шёл бы ты, Василич! Сколько же просить…
Злости уже не было, ушла, испарилась без остатка, на смену ей пришли усталость и тяжесть. Прасковья смотрела на Хромова, а перед глазами стоял её Отто – худой, измождённый, но при этом молодой и красивый. Один-единственный мужчина всей её жизни. Неожиданно накатило прошлое – мучительное и горькое. Она не заметила, как хлопнув дверью, вышел из дома Хромов, бросив на ходу, что он своего обязательно добьётся.