АВТОР - МАРИНА БЕЛУХИНА: http://proza.ru/avtor/uevfybnfhbq
Публикую на своей странице по её просьбе.
Комар противно верещал над ухом, не давая уснуть. Несколько раз, в надежде прихлопнуть его, Прасковья больно ударила себя по лицу.
- У, вурдалак проклятый! Ещё ребёнка покусает! – пробормотала она, поднимаясь с постели и включая свет.
Прошлёпав босыми ногами, отодвинула край занавески и заглянула в загородку. Проспавшаяся с вечера Люська уже перебралась к дочери. Зоя мирно посапывала, уткнувшись в грудь матери, которая бережно прижимала её к себе рукой. Нестерпимо воняло перегаром. Прасковья прошла к окну и распахнула его, впуская в комнатёнку свежий воздух. Людмила лениво приподняла от подушки голову, посмотрела на мать и, ничего не сказав, стыдливо прикрыла глаза. В чём ей не откажешь, так это в уважении! Ни разу она не ответила Прасковье грубо, в каком бы состоянии не была. Других могла костить на чём свет стоит с пьяных глаз, нисколько не стесняясь в выражениях, но как только видела мать, сразу замолкала. Прасковья была для неё только «мамой» и «мамочкой», ни разу за все годы не назвала её "мать", как принято в деревнях. Чистоплотной была с малолетства, уж не ляжет в кровать не намывшись. Утром и вечером с ведром воды бегает по дому, а как на ферму перешла – ещё и днём намоется. Вот и сегодня Прасковья слышала сквозь сон, как дочь выходила во двор обливать себя холодной водой. И только после этого легла к ребёнку.
«Надо будет сегодня до Захаровны дойти, может, и вправду травки какой даст, пропадёт ведь девка», - вспомнила Прасковья, прикрывая окно и жалостливо поглядывая на дочь с внучкой.
Скоро уже светать начнёт, Людмиле вставать, на утреннюю дойку собираться. Вот тебе и отличница! Золотая медаль в комоде хранится, а она коровам хвосты крутит, да навоз разгребает. Вздохнув, Прасковья выключила свет и легла. Жалобно заскрипели под её телом пружины. Спать не хотелось, сон как рукой сняло, слегка побаливала голова, но терпимо, видно Аннушка хорошее лекарство вколола. Сама-то она, кроме пирамидона, таблеток никаких не принимает, одним им от всех хворей и лечится. В последнее время замучила головная боль, да и сердечко пошаливать стало. А когда-то крепкой была, здоровёхонькой, одна могла бревно с места поднять, что не каждому мужику под силу. Эх, годы, годы! Старость подошла, слабеть стала, силы уже не те, да и сноровка тоже. Вон, с сеном управиться не может, а в деревне без коровы беда! Внучка болезненная, худющая, вся изнутри светится, как её без молока оставишь?
Сквозь дремоту слышала, как за загородкой тихонечко собирается на работу Людмила. С раннего детства она вставала самостоятельно, без будильника, и всегда вовремя.
- Мамочка, можно я тебя провожу сегодня? – раздался тихий голосок внучки.
- Ишь, чего надумала?! Спи ещё, рано тебе вставать, - подала голос Прасковья.
- Да ладно, мам, пусть проводит немного. Я постою, подожду, пока она за калитку зайдёт, - заискивающе попросила дочь.
- Ты бы вечером вовремя возвращалась, чтобы с ребёнком позаниматься, а не по утрам за собой таскала, - буркнула Устиновна.
- Я сегодня пораньше приду, честное слово! Погуляю с Заюшкой, почитаю. Мы с ней «Снежную королеву» ещё не дочитали. Да, Зайчонок?
Счастливая Зойка стояла посреди кухни и торопливо натягивала на себя платьице, кивая матери головой в знак согласия.
- Молока хоть выпей стакан! Калитки вчерась стряпала, на печке возьми.
- Спасибо, мам! Не хочется ничего с утра. Я с собой калиточку возьму, пока до пастбища иду, съем.
Люся пригладила расчёской свои светлые, чуть волнистые волосы, собрала их в высокий хвост и перетянула резинкой. В ярком, с ромашками по подолу сарафане, накинутой сверху кофточке, она смотрелась совсем ещё девчонкой, несмотря на свои двадцать два года. Зоя в ожидании матери топталась рядом, нетерпеливо посматривая на дверь.
- Сейчас пойдём, доченька, - улыбнулась ей Люся и взяла за руку. – Причесать бы тебя, да некогда уже.
Как только они вышли за калитку, Зоя потянула мать к той самой луже, в которую вчера соседский мальчишка так безжалостно бросил её медвежонка.
- Мамочка, там Мишутка, пойдём спасём его!
Со вчерашнего дня лужа значительно обмельчала, хорошо было видно, что никакого медвежонка в ней нет. Но Люся, скинув сапоги, обошла её всю вдоль и поперёк.
- Нет его здесь, Зайчонок, ты же видишь.
- Он что обиделся на меня и ушёл в лес? – растерянно посмотрев на мать, спросила девочка.
Та лишь пожала плечами, разведя руками в сторону:
- Наверное, доченька. Но он обязательно вернётся, вот увидишь, ты только не плачь, хорошо?
Стараясь не разреветься, Зоя усиленно закивала головкой.
- Ну, беги, солнышко моё! Вон бабушка вышла, тебя ждёт, - Люся прикоснулась губами к щёчке дочери, помахала ей рукой и, подхватив сапоги, быстро зашагала по дороге.
Девочка понуро поплелась к дому. Ей хотелось плакать, но она же пообещала маме, что не будет, значит, надо держаться.
В доме она молчаливо пошла к себе в уголок, где хранились её немногочисленные игрушки, из которых самым любимым и дорогим был плюшевый медвежонок, присела на маленький стульчик. Нет больше у неё Мишутки, некого кормить, укладывать спать, читать самую любимую книжку «Катруся уже большая». Читать Зоя не умела, но Мишутка же об этом не догадывался, так как содержание она знала наизусть, даже странички вовремя переворачивала. Взяв в руки книжку, девочка стала рассматривать картинки. Особенно ей нравились две: на одной Катруся сидит на табуреточке перед своими игрушками, а на другой, - они с подругой Ритой в балетных юбочках, которые почему-то называют пачками. У Катруси точно такой же Мишутка, как у неё. Чтобы не расплакаться, она поднялась и стала кружиться, придерживая пальчиками подол платья.
Устиновна некоторое время молча наблюдала за внучкой, потом вдруг резко взяла в руки табурет, приставила его к буфету и, не раздумывая, полезла наверх, где в гордом одиночестве сидела необыкновенно красивая фарфоровая куколка. Прасковья достала куклу, стоя на табурете, рукавом кофты смахнула с неё невидимую пыль, и только после этого опустилась на пол.
- На, Зойка, играй!
Девочка застыла на месте: открыв рот, не мигая, смотрела на бабушку, не веря в своё счастье.
***
Устиновна спокойно возилась в огороде с капустой, рыхля вокруг неё землю и слегка окучивая. Обычно работая, она вполуха прислушивалась к тому, чем занимается Зойка, а сегодня прямо благодать – внучка целый день не выпускает из рук куклу, даже на улицу не выходит, сидит, как умна умница, в своём закутке. Давно надо было отдать ей куклу, но жадность, чёрт подери, проклятая мешала. Да не то, чтобы жадность, скорее, бережливость. А если уронит? А ещё, не дай Бог, сломает?! Таких кукол во всей округе не найдёшь! Прасковья никогда не забудет день, когда ей вручили этот подарок, предназначенный, конечно же, дочери. Страшно было брать, а вдруг неприятности начнутся? Но и отказаться от такого царского подарка не сумела. Опять же память и напоминание о том, кто настоящий отец Людмилы. Об её тайне знала только Аннушка, одной ей и доверилась она, что дочь рожена от самого настоящего немца. Скажи ей кто в годы войны, что она под немца ляжет, так не только глаза бы выцарапала – убила! Эх, Отто, Отто… Вначале пожалела его, а потом не заметила, как прикипела к нему всем своим сердцем и душой. Коли не она, могло бы и не быть Отто на свете. Страшный, исхудавший, болезненный, он холодным февральским днём протянул тогда к ней руку за куском хлеба, отводя в сторону светлые глаза. Не осознав до конца, что перед ней фашист, Прасковья машинально отдала ему всю свою пайку хлеба и только потом спохватилась, когда пленный немец с жадностью, не жуя, проглотил чуть ли не весь кусок.
- У, рожа твоя фашистская! – зло выкрикнула она ему в лицо и не спеша пошла дальше. Но что-то заставило оглянуться. Немец печально смотрел ей вслед, мотая головой из стороны в сторону. И столько боли прочла она в его взгляде, что жёсткая по своей природе Прасковья не выдержала, вернулась и отдала два последних куска сахара, сбережённых для малолетних соседских ребят.
- Данке шон, фрау, данке шон… - со слезами повторял немец, а она стояла и смотрела на него, хлопая себя по карманам фуфайки, в надежде отыскать там что-нибудь съестное.
На другой день она умышленно пошла той же дорогой, прихватив с собой хлеба и варёной картошки. Завидя её, немец положил на землю полено и, с трудом переставляя опухшие ноги, подошел, протягивая ей губную гармошку. Прасковья посмотрела на него и обмерла. Сегодня немец не показался ей таким страшным: чисто выбритое лицо, ясные серые с голубизной глаза, чуть с горбинкой нос, пухлые, как у ребёнка губы - самый обычный человек. Не будь его шинели, из когда-то отличного сукна, а теперь обтёртой, грязной с отвисшими карманами и пристёгнутого к ней байкового капюшона, да фуражки с обломленным козырьком, не подумаешь, что и фриц перед тобой. Ладони коснулась шероховатая поверхность металлического прямоугольника, Прасковья дёрнулась как от ожога, испуганно повела глазами по сторонам. Слава Богу, никто не видит!
- Не надо! Забери! – пыталась вернуть она его подарок. Улыбаясь, немец отрицательно покачал головой и согнул её пальцы в кулак.
- Это вам, фрау!
- Спасибо, - хотела сказать "фриц", но само слово застряло где-то внутри, не найдя выхода наружу. – А это тебе. Хлеб с картошкой. Ешь! – Прасковья торопливо сунула ему свёрток с едой.
- Данке, данке шон! Меня звать Отто, – мешая немецкий с русским, проговорил пленный.
- Прасковья я, - тихо ответила она
Не познавшая до своих почти сорока лет мужской ласки, никогда и никого не любившая Прасковья, как будто помешалась - без стыда приходила к нему в барак и, не обращая внимания на других пленных, ложилась в его холодную, грязную койку, горячо прижималась и обнимала, согревая своим телом. Что это было – любовь ли жалость, она и сама до сих пор не поняла. Он называл её ласково и нежно – Полли, шептал на ухо слова любви, восхищения и благодарности, а она в ответ самозабвенно отдавалась ему, ни о чём не думая. Почти два месяца длились их отношения, пока однажды до её сознания не дошло, что она понесла. Страх за судьбу будущего ребёнка отрезвил, заставил задуматься. Что могло его ждать? Слишком сильна была у народа ненависть к немцам, а того не понимали они, что не всякий немец фашист. К тому же, в деревне, откуда была Прасковья родом, начиналась весенняя страда, надо было возвращаться в колхоз. Ей повезло, что зиму провела в районном городке, работая в больнице санитаркой, мало того, что сыта была и в тепле, так ещё деньжат немного заработала.
- Уезжаю я, Отто, домой возвращаюсь. Как ты здесь без меня-то будешь? – сокрушалась она, поглаживая слегка рыжеватые волосы своего немца.
Влажные от слёз глаза Отто смотрели на неё с непониманием.
- Зачем, Полли? Я люблю тебя, мы уедем в Германию, у меня там большой дом, будем жить вместе, растить наших детей, - говорил он ей на ломанном русском. – Ты удивительная, Полли! Я люблю тебя сильно, - повторял он, целуя её всю от самой макушки.
Прасковья молчала. Ну что она могла сказать? О какой такой Германии он говорит? Она исконно русская, деревенская, малограмотная баба. А он образованный, интеллигентный, знамо из богатой семьи, коли дом большой. Кому она в этой чёртовой Германии будет нужна? Уехала молча, не говоря больше ему ни слова, просто не пришла в очередной раз и всё. Сколько бессонных ночей провела в своей постели, грызя одну за одной подушки, рвалась к нему, но разумом понимала - нельзя. Понимала она и то, что надо уезжать из этих мест как можно дальше, где её никто не знает, где можно соврать, что отец ребёнка какой-нибудь фронтовик, направившийся после госпиталя к своей семье. Ой, придумать можно что угодно! Сколько таких вот одиноких баб рожали – кто себе на радость, а кто от безысходности. Прасковья же очень хотела ребёнка, ей было всё равно кого – сына или дочь, главное, дитя – её дитя. Как раз подвернулось письмо от Ани, в котором она звала её приехать погостить, а то и вообще перебираться поближе, ведь никого из родных у неё, Прасковьи, не осталось, а так будут рядышком друг с другом, поддерживать и помогать. И она решилась. Продала домишко, оставшийся от родителей, не переживших войну, собрала узелок и отбыла. В один год родили они с подругой: Анна мальчишек-близнецов Илюшу и Митю, а Прасковья – Людмилу.
Шли годы, дочь подрастала, когда она уже училась в пятом классе, неожиданно поздно вечером к Прасковье нагрянули гости – незнакомый мужчина с элегантной молодой женщиной в чёрной норковой шубе, и передали куклу. На вопрос, от кого подарок, ничего не ответили, улыбнулись, распрощались, сели в машину и уехали. Поначалу она хотела закопать ту куклу в огороде, чтобы никто не видел и не знал про неё, но рука не поднялась, а потом и Аннушка успокоила, сказала, что прошли те времена, когда от каждого шороха вздрагивать приходилось. Так и осталась кукла в её доме, посаженная на самое почётное место, а Людмиле строго-настрого было запрещено не то что играть – трогать сиё сокровище. Девочка могла издали любоваться на фарфоровую красавицу, иногда, правда, Прасковья давала ей куклу в руки, но под своим строгим контролем. В душе она верила, что кукла - подарок когда-то спасённого ею пленного немца. А кто ещё мог им с дочерью что-то подарить? Только не понятно было, откуда он смог узнать про дочь и её новое место проживания.
И вот сегодня не выдержало сердце, дрогнуло под печальным внучкиным взглядом, чем-то так похожим на взгляд Отто, с той лишь разницей, что девочка черноглазая, поэтому и дала куклу Зойке. Губная гармошка по сей день хранится в сундуке, бережёт её Прасковья как некую реликвию. У других в доме иконы, а у неё гармошка.
С трудом разогнув натруженную спину, Устиновна охнула от боли, из-под ладони посмотрела на солнце. Время к полудню, она же собиралась сходить к Захаровне, а это не близко, почитай у самого леса домик её стоит, за час надо управиться, потом Зою накормить и спать уложить.
Девочка тихо сидела на оттоманке, держа на коленках драгоценную игрушку.
- Пойдём погуляем, а потом исть и спать, - скомандовала Прасковья, входя в дом.
- Бабулечка, а можно я не пойду гулять? Я с Соней посижу лучше.
- С какой ещё Соней? – удивилась поначалу Прасковья, но, заметив, с каким восторгом внучка смотрит на куклу, поняла. – А-а-а – протянула она, - Сонькой что ли назвала?
Девочка тряхнула своими чёрными кудряшками и улыбнулась.
- Правда, красивое имя?
- Имя как имя, ничего особенного, - отмахнулась Прасковья.
Может, без Зойки-то она скорее управится, к тому же лишних глаз и ушей не будет, мало ли девчонка матери расскажет, куда и зачем она ходила с бабкой.
- Тихо сидеть будешь? – на всякий случай спросила она, заведомо зная, что сегодня внучка уж точно не шелохнётся, за калитку не уйдёт.
- Честное слово, бабуленька! Мы посидим с Сонечкой немножко, а потом я её покормлю, книжку почитаю и спать уложу.
Устиновна по-быстрому собралась: взяла с собой трёхлитровую банку с молоком, банку-то жалко, конечно, без возврата отдашь, сметаны, творожку, с десяток яичек куриных и, взяв ещё раз с Зойки обещание сидеть тихо и смирно, направилась к Захаровне.
Покосившийся, маленький, ветхий домишко деревенской колдуньи, с заросшей мхом крышей, как и полагается, стоял возле самого леса. Никогда ничего не боявшаяся Прасковья, подходя к дому, убавила шаг. Не то, чтобы страшно - жутковато входить в дом к ведьмачке, как прозвали старуху в деревне. Ну да, припрёт беда, так к самому дьяволу в пекло полезешь. Никто плохого от неё ничего не видел, многие втихомолку бегали к ней со своими болезнями и бедами, но признаться в этом, почему-то стеснялись.
«Куриные лапы приделать и настоящая избушка Бабы-яги!», - подумалось Прасковье. Громко оповестив о своём приходе стуком в кособокую дверь, она решительно вошла в сени.
- Захаровна, ты дома али как? Это я, Прасковья Миронова!
"Припёрлась, не зная имени!", - мелькнуло в голове.
- Заходи, Прасковья, ежели с добром пришла. Двери открыты, на засов не запираются! Некого мне бояться.
Светлая, уютная комнатёнка с русской печью, цветными яркими половиками никак не соответствовала внешнему виду дома. Чистота вокруг стерильная, аж глазам больно! Ну чисто операционная! Устиновна даже зажмурилась от сияния до блеска начищенного медного умывальника. Вот тебе и ведьма! А она-то думала, что у неё паутина по стенам распластана. В комнате приятно пахло сушёной травой.
- С чем пожаловала?
- Молока принесла тебе, сметанки, творожку, - стала выставлять на стол Устиновна принесённые продукты. – Вот ещё десяток яиц, только из-под курей собрала, свежие…
- Я о другом! Кака беда привела ко мне? Раньше ты меня визитами не баловала, - грубовато начала было Захаровна, но, увидев растерянное лицо гости, смягчилась, усмехаясь своим беззубым ртом. - Да я не в обиде!
- С Людмилой моей беда! Говорят, ты всё можешь! Спивается девка, ума не приложу, что делать с ней! Может, у тебя травка какая есть от напасти-то этой? – Прасковья внимательно и выжидающе посмотрела на Захаровну.
Несмотря на то, что уже третий десяток лет, как живёт в Олошках, ведьму так близко видит впервые. Высокая, под стать ей, только вот худая старуха, с вытянутым лицом, крючковатым носом, с нависшими на глаза седыми бровями, на вид ей можно было дать все девяносто лет, если бы не её глаза – живые и насмешливые, с пляшущими в них искорками.
- Травка-то есть, как не быть, от всего снадобье найти можно, чай леса и поля наши богаты ими, - колдунья ненадолго задумалась, перевела взгляд на образа, перекрестилась. – Больна твоя Людмила! – неожиданно выдала она, посмотрев в упор на Прасковью.
- Чего ещё выдумала ты, Захарна? Девка у меня кровь с молоком! Ты бы посмотрела…
- А то я не видела, - не дала ей договорить старуха. - Я о другой болезни говорю! Душа её растерзана в клочья, собрать бы их в одно целое, глядишь, и оживёт девка.
- Что ты загадками говоришь, говори, как есть! – потребовала Прасковья.
- Я и говорю как есть! Душа у дочки твоей болит. Израненная она вся. Здесь травками не спасёшь. А вот тебе травку дам, чтобы давление не скакало, - Захаровна подошла к навешанным по стенам пучкам трав, оторвала от одного, другого, третьего, перетёрла сухую траву в деревянном маленьком корытце и пересыпала в стакан, залив из огромного ковша водой.
Прасковья смотрела на неё удивлёнными глазами: пришла с одной бедой, а та уже того и гляди другую накаркает. Точно, ведьмачка!
Захаровна поставила стакан на печку и стала быстро-быстро шевелить своими узкими губами, видимо, читая молитву или какое-нибудь заклинание, потом трижды плюнула в стакан и перекрестила содержимое.
- Сделай три глотка, а остатки я в склянку перелью, будешь по большой ложке каждый день принимать, пока не закончится.
Прасковью передёрнуло от такой наглости! Наплевала, а теперь пить ей даёт.
- Не брезгуй, пей! - протянула она стакан. - Да и яд с моего языка не каплет!
Зажмурив глаза, Прасковья безоговорочно сделала три больших глотка и вернула снадобье.
- Гроза идёт, - переливая в мутную склянку воду с травой, пробормотала она.
- Вроде, как не должно грозы-то быть… - задумчиво протянула Устиновна, заглядывая сбоку через занавески на улицу. – Небо чистое.
- Будет, ещё какая будет. Ты бы переждала у меня непогоду-то, чайку попьём.
От неожиданности Прасковья хватила открытым ртом воздух, а сказать так ничего и не смогла. Не хватало ещё с колдуньей чаи распивать!
- Зойка у меня одна осталась, не могу, Захаровна, ты уж прости, не до чая мне, - нашлась всё же что ответить она.
- Смотри, как знаешь, - только и пожала плечами колдунья.
- Может, будет что для Люськи-то? – с надеждой заглядывая в глаза старухи, спросила Устиновна.
Та развела руками, показывая глазами на дверь:
- Поспешай! Коли гроза захватит, в сено не прячься, иди, ничего не бойся. С Божьей помощью доберешься.
С Божьей или чьей другой помощью успела она до грозы вернуться домой.
- И вправду ведьма! Накаркала! – проворчала Прасковья, заслышав вдали раскаты грома. – Людмила-то где? Обещала вовремя быть, Зойка вон по окнам заглядывает, мать ждёт, уже и кукла не нужна стала, - она разговаривала сама с собой, неторопливо нарезая в плошку свежие огурцы, щедро посыпая их зелёным луком.