АВТОР - МАРИНА БЕЛУХИНА: http://proza.ru/avtor/uevfybnfhbq
Уважаемый Читатель!
На протяжении нескольких лет я был заочно знаком с Мариной Белухиной - интересным человеком, автором многих произведений, часть из которых была опубликована на "Прозе.Ру". Одно из них - роман-трилогия "Дороги любви непросты". В третьей части этого романа, по замыслу автора, один из главных героев - Саша - поступает в Высшее военно-морское училище, а затем служит на флоте. Поскольку эта тема была для Марины новой, она неоднократно обращалась ко мне с различными вопросами. Итак, я сперва был своего рода «военно-морским консультантом», а затем мы решили, что будем работать в соавторстве.
Сначала я разместил на своей странице только некоторые главы из третьей части, касающиеся «флотского» периода жизни главных героев, но затем Марина (уже зная, что жить ей осталось недолго) попросила меня опубликовать у себя ещё и обе первые части романа, в написании которых я не участвовал.
Она очень хотела, чтобы Зойка, главная героиня романа, продолжала жить на моей странице...
Марины, увы, не стало 10 февраля 2023 года.
На фото - Марина Белухина. Фотография взята с её страницы.
Маленькая девчушка робко выглянула за калитку, и только после того, как убедилась, что в округе никого не видно, выбежала на просёлочную дорогу. Торопливо перебирая тоненькими ножонками, с опаской оглядываясь назад, она спешила к растущим через дорогу кустам малины. Спелые, налитые сладким соком ягоды давно манили к себе, но она панически боялась соседского мальчика Сашу, да и бабушка запрещала ей одной выходить на деревню. Для себя она бы никогда не решилась нарушить запрет, но Мишутка так хотел малинки, что отказать ему она не могла. Малина-то совсем рядом, рукой подать, возле опустевшего дома, никому не нужная, у всех своей в огородах хватает, а у них в этом году не уродилась. Бабушка собирает редкие ягодины, а потом варит варенье на зиму, чтобы лечить её, как она говорит, чахоточную, от вечной простуды. Аккуратно срывая по ягодке, она вначале прикладывала их ко рту игрушечного медвежонка со словами: - «Кушай, Мишутка, кушай! Не торопись, здесь очень много ягодок!», и только потом отправляла их себе в рот, жмуря от удовольствия глаза. Увлечённая кормлением питомца, не заметила, как из соседнего дома, крадучись, вышел лохматый светловолосый мальчик лет пяти в матросском костюмчике. Прячась по кустам, он потихоньку, стараясь не шуметь, приближался к девочке. На его пухлых, розовых губах играла какая-то плотоядная, не свойственная его возрасту, улыбка.
- У-у-у! – громко крикнул он, почти вплотную подойдя к девочке. – Попалась! Зойка-помойка!
Зоя крепко прижала к себе медвежонка и, намереваясь убежать, повернулась в сторону своего дома, но в это время мальчик с силой выхватил у неё из рук игрушку и стал размахивать ею с улюлюканьем у себя над головой. Довольный её испугом он подошёл совсем близко и стал отдирать у медвежонка глазки-пуговки.
- Не надо обижать Мишутку, мальчик! Верни его, пожалуйста! Ему же больно-о-о…- слёзы ручьём хлынули из глаз, когда в руках у Сашки оказались две блестящие чёрные пуговицы.
- Забери своего уродливого медведя! – с какой-то даже злостью крикнул мальчик, бросая игрушку на землю. – Зойка-помойка!
Девочка наклонилась поднять Мишутку, но маленький разбойник пнул его ногой, да так сильно, что медвежонок, подпрыгивая, откатился в сторону. Мальчик вприпрыжку добежал до него и, поддев ногой, отправил в глубокую лужу.
- Ах ты, холера ты этакая! Куды без спросу убёгла?! – вышедшая за калитку грузная женщина в старом выцветшем платке на голове в считанные секунды оказалась возле девочки, схватила её за ухо и потащила за собой.
- Бабулечка, прости! Я больше не буду! Дай мне только Мишутку достать, он же там намокнет и замёрзнет. Пожалуйста! – скулила тихонько девочка, глотая на ходу катившиеся из глаз крупные слёзы-горошины.
- Будет тебе сейчас! Крапивой так по заднице отхожу, что про медведя своего забудешь! Ты у меня три дня сидеть не сможешь! Кому говорено было, что нельзя?! – летел по деревне зычный голос бабки Прасковьи.
Возле забора, на ходу, Прасковья Устиновна, несмотря на свою полноту и почти шестидесятитрёхлетний возраст, без труда согнулась, оторвав большой куст крапивы.
- На вот тебе! - дважды ударила она девочку крапивой, попадая больше по руке, чем по телу, которое прикрывало ситцевое в цветочек платьице.
- Ох, горе-то мне на старости лет, - вдруг тяжко вздохнула она, одновременно отпуская Зоино ухо и швыряя в сторону крапиву. - И за что только Господь наказывает меня, грешную?
Зойка, размазывая по лицу слёзы и сопли, жалостливо смотрела на свою ручонку, которая на глазах покрывалась розовыми, от ожога крапивой, волдырями.
- Не хнычь! Сейчас глиной обмажу, всё пройдёт, - уже миролюбиво обещала бабка Прасковья, приглаживая своей огромной ручищей чёрные, как ночь, девочкины кудряшки.
-Ох, и крута же ты, Устиновна! – сказала появившаяся из-за калитки соседнего дома молодая женщина с коромыслом через плечо.
- А ты меня не суди, Татьянка! У тебя вона не жисть, а сказка. Твой-то тебя на руках носит. А я, окромя горя, ничего не видала. Забулдыга моя опять где-то болтается, домой с утренней дойки ещё не возвращалася! Одна тащу: и дом, и хозяйство, и её, - ткнула Прасковья пальцем во внучку, - на своих плечах, нету у меня помощников.
Татьяна жалостливо покачала головой и пошла в сторону колодца, красиво поводя бёдрами.
Во дворе бабка Прасковья зачерпнула из стоящей возле бочки с водой кадки немного глины и аккуратно промазала ею волдыри. Боль моментально утихла, и девочка, продолжая всхлипывать, пошла в дом. Она знала, что сейчас лучше не напоминать бабушке про медвежонка, а то может и прут схватить. Скора она была на расправу, слова поперёк говорить нельзя. Но и отходчива. Себя же потом ругает и казнит, что сироту обидела. Зойка как-то спросила у неё, что за слово такое – сирота? На имя вроде как не похоже, да и есть у неё имя-то – Зоя. Бабушка тогда посмотрела на неё, смахнула одинокую слезинку с глаз, но ничего не ответила. Так Зойка до сих пор не знает, почему она сирота. Хотела было маму спросить, но решила, что не надо её расстраивать понапрасну. Чем-то не нравилось ей это слово.
-Мишутка мой бедненький, - шептала малышка себе под нос, - как только придёт мама с работы, мы обязательно с ней достанем тебя из лужи. Потерпи немножко, скоро уже, совсем скоро мамочка должна прийти, - не понятно кого утешала она: то ли оставшегося валяться в луже игрушечного медвежонка, то ли себя, в надежде, что мама обязательно придёт сегодня домой.
- Зойка! – раздался со двора бабушкин голос. – Что затихла?! Пакостишь небось, пакостина ты этакая? Ужо я сейчас… - и здесь же протяжно скрипнула, открываясь и впуская в избу бабку Прасковью, дверь.
Стрельнув глазами на вжавшуюся в лавку девочку, Прасковья Устиновна стала торопливо собирать на стол.
-Исть надо! Матери твоей не дождёшься, поди опять с ног долой заявитсяя Попрут ведь дурищу этакую и с фермы, точно попрут!
Зоя лишь молчаливо наблюдала за бабушкиными сноровистыми руками. Всё у неё получалось ладно и скоро. Вот уже запахло наваристыми щами из прошлогодней капусты, малосольными огурчиками, заблестели в миске голубоватые грузди, заплескалось по чашкам жёлтое топлёное молоко и, наконец, калитки – ровные, аккуратные, с поджаристой корочкой, смачно промазанные яичным желтком – любимые Зойкины пирожки.
- Садись за стол! Нечего модничать! – распорядилась бабка Прасковья, щёлкнув по столу деревянной ложкой.
Девчушка молча слезла с лавки, придвинула к столу свой высокий табурет и, пыхтя, вкарабкалась на него без бабушкиной помощи. Есть совершенно не хотелось, все мысли были о несчастном медвежонке, оставшемся валяться в грязной луже.
- Бери живо ложку! Людей стыдно – кожа да кости, как будто не кормим! Вона, одни только глазища на лице! – сердито выговаривала Прасковья внучке, тщательно подбирая хлебом остатки щей в тарелке. – Поедим и спать. Я хоть часик сосну с тобой, умаялась с этим сеном, а потом Зорюшку встречать пойдём.
Услышав про Зорьку, девочка встрепенулась и принялась за еду. Коров и коз пригонял вечером на край деревни пастух Егорыч, где хозяйки встречали свою животину с куском хлеба, а то и не с одним. Бабушка всегда, не жалея, отрезала два большущих ломтя и, щедро посыпая их крупной солью, что-то нашёптывала про себя. Корову свою она любила, наверное, больше, чем кого бы то ни было, только с ней и была ласкова.
Надрывисто залаял во дворе Тузик, кто-то громко ругнулся, после чего раздался стук в окно.
- Устиновна, подмогни-ка!
Прасковья нехотя встала из-за стола и подошла к окну.
- Пал Васильевич, кинь ты её непутёвую! Сама доползёт, не в первой уже! – крикнула она в раскрытую форточку.
- Смотри, как знаешь. Мы вдвоём с Юркой еле доволокли. Но тот тебя, что огня боится, дальше калитки не пошёл.
- Правильно сделал, ирод проклятый! Это он девку спаивает! Хотя… - Прасковья как-то безнадёжно махнула рукой, - свинья грязи везде найдёт.
- Я с-с-сама, не лапай, кобель… - услышала девочка пьяный голос матери, а затем грохот в сенях.
-Явилась, алкашка! Мать твою ети! – проворчала Прасковья Устиновна, закрывая за дочерью дверь, когда та на четвереньках вползла на кухню.
- Мам, не ругайся! Я с-спать, - с трудом выговорила пьяная в дымину Люська и здесь же, прямо на полу, возле печи, раскинула своё роскошное тело, бесстыдно оголив белые полные ляшки.
- У-у! Убила бы! Срамота одна! - пнула её ногой Прасковья. Дочь в ответ что-то бессвязно промычала, повернулась на бок и смачно захрапела.
- Бабуленька, пусть мамочка спит, не бей её, - жалостливо заглядывая бабке в глаза, попросила Зоя.
- Толку-то тепереча бить. Раньше надо было! А я, дура, жалела! – Прасковья Устиновна опустилась на табурет, сжала руками голову и замерла на какое-то время. Кто бы знал, что так сложится её и так-то не радостная смолоду жизнь.
Зойка принесла из комнаты пикейное покрывало и, накинув его на мать, аккуратно подогнула края.
- Бабуленька, пойди приляг, а я посижу возле мамы. Если что, так я тазик подам, ты не переживай, - совсем по-взрослому проговорила девчушка, приглаживая растрепавшиеся материны волосы.
Прасковья ничего не ответила, даже головы не подняла. Господи, ну за что ей такое наказанье?! Твердила она про себя. Мало что ли жизнь её ломала?
«Эх, Люська, Люська!» - вспоминала она, как принесла из роддома маленький комочек – единственное родное на белом свете существо, дала девочке, как ей казалось, самое красивое имя, какое только было известно – Людмила, что означает «людям милая». Души не чаяла, последнее отдавала, себе во всём отказывая, и что вырастила?! В семнадцать лет дочь забеременела, родила Зойку, а через год стала всё чаще и чаще прикладываться к рюмахе, сетуя на свою никчёмную жизнь. Гуляла напрополую с мужиками, никого в деревне не стесняясь. Не раз на сеновале ловили её бабы с чужими мужьями, а ей хоть бы что! Она лишь нагло смеялась им в лицо, демонстрируя свои ровные и крепкие, как орех, зубы.
Давно пропели петухи, но Прасковья как бы и не слышала, внутри у неё горело, всеми силами сдерживала рвущийся наружу из пересохшего горла крик, боясь одного - напугать внучку.
- Что же это я расселась-то? За Зоренькой надо ведь идтить, - вдруг встрепенулась она, быстро поднялась, поправила на голове платок, взяла хлеб и, не посолив его как обычно, вышла из дома.
- Мишутка мой миленький, потерпи до завтра, - прошептала Зойка, глотая крупные солёные слёзы.
***
Прасковья Устиновна, с трудом переставляя опухшие ноги, брела за коровой. Хворостина в её руке была больше для острастки, чем для битья своей кормилицы. В глазах всё расплывалось, не хватало воздуха, каждый шаг давался всё труднее и труднее.
- Иди, Зорюшка, домой. Иди, родная. Я уж как-нибудь, за тобой, - говорила она в ответ на протяжное мычанье.
Зорька, как бы проверяя правдивость её слов, поворачивала свою рогатую голову, косясь на хозяйку большим выпуклым глазом.
- Только бы дойти…, дойти бы только, - повторяла про себя Прасковья.
Первое, что она увидела, придя в себя, - встревоженное лицо склонившейся над ней Петровны.
- Не дошла видать… - прошептала она омертвевшими губами.
- И хорошо, что не дошла! Сколачивал бы тебе гроб Никодим Терентьевич. До чего довела себя, Устиновна! – видя, что Прасковья пришла в сознание, начала отчитывать её фельдшер Анна Петровна Заботина. – Неужели нельзя зайти ко мне? Чувствуешь же, что плохо!
- Да всё некогда, Аннушка. Ты же знаешь: внучка у меня на руках, Люська, пьянь такая, тверёзой не бывает, скотина…
- Именно поэтому тебе и надо о здоровье своём подумать! Кому Зойку на ноги ставить? На Людмилу надежды нет!
- Твоя правда, - согласно закивала головой Прасковья, поднимаясь с травы.
- Посиди маленько, подруга! Укол я тебе сделала, сейчас давление понижаться будет, вдруг упадёшь опять.
- Зорюшка-то моя где? – обведя мутным взглядом окрестность, спросила Устиновна.
- Домой Татьянка повела корову твою. Не переживай, управится. Посиди чуток, а потом я провожу тебя.
- Эй, Устиновна, а чегой ты расселась-то посреди деревни?! – крикнул с дороги Егорыч, бойко направляясь к дому Морозовых. Сегодня была их очередь кормить пастуха, а значит, стакан, а то и два, бражки подадут. У Морозовых она всегда в доме водилась. Оттого-то и скакал Егорыч так резво, несмотря на свои семьдесят с лишним годков.
- Не твоего ума дело, старый хрыч! Беги, куда бежал! – осадила его Анна Петровна. - Слюни только не забудь по дороге подтирать!
Устиновна слегка улыбнулась и, опираясь на руку фельдшерицы, стала подниматься.
- Пойду, Аннушка. Некогда рассиживаться. В неоплатном я перед тобой долгу. Спасибо!
- Брось, Прасковьюшка! Одна ты у меня подруженька верная, сколько годков почитай вместе, - задумчиво произнесла Заботина, бережно беря Прасковью под руку.
- С войны, Аннушка, с войны. Никогда не забуду, как тащила меня с поля боя. Сама худенькая, как тростиночка, а меня волокла: снаряды рвутся, фашисты обстреливают со всех сторон, а ты тянешь. Да и потом опять же… - Устиновна горестно вздохнула, - я всё помню! Хорошее-то оно не забывается.
- Вот-вот! Я тоже помню, как ты моих мальцов выхаживала, последний кусок хлеба делила между ними, а сама голодом сидела.
- Хватили мы с тобой горюшка-то. Ой, хватили! Сейчас бы жить да радоваться, а у меня Люська дикуясит, никакой управы на неё нет. Я вот что подумала-то, - тихо заговорила Прасковья, склоняясь к уху подруги, - может мне сходить к Захаровне? Попросить у неё травки какой, чтобы Людмилу от вина воротило, как чертей от ладана?
- А сходи! Хоть и не верю я во все эти травки-наговоры, но что-то делать надо, – согласно закивала головой Анна Петровна. - Пропадает ведь девка! Красавица, умница! Что случилось с ней, ума не приложу.
Тихо брели по дороге подруги, разговаривая между собой и изредка кивая головами в знак приветствия встречным односельчанам. Дневная жара спала, ласково пробегал по ним тёплый июльский ветерок, спеша по своим, только ему ведомым, делам. Давно не испытывала такой лёгкости на душе Прасковья. Вот вроде бы поделилась с подругой своими горестями, и дышать свободнее стало, как будто лёгкие расширились, втягивая в себя больше чистого воздуха.
Сдружились они в годы войны, несмотря на приличную разницу в возрасте. Анна – молоденькая, весёлая девчушка, оставив четвёртый курс медицинского института, ушла на фронт. Вместе с Прасковьей дошли они до самого Берлина: одна – медицинская сестра, а вторая – санитарка. После войны жизнь раскидала их по разным местам. Аня вышла замуж, нельзя сказать, что по большой любви, скорее из жалости, и уехала с мужем. Прасковья вернулась в своё родное село, пошла на ферму дояркой, работала, но связи подруги не теряли, хоть изредка, но писали друг другу письма. Так сложилось, что через полтора года переехала она в деревню, где жила Аннушка, на вырученные от продажи своего дома деньги, купила небольшой домик, а через шесть месяцев родилась Люся. Алексей Заботин долго не прожил, умер через два с половиной года после войны от полученных ранений, а может и от водки, кто его знает. Шибко заливал он, не мог смириться с тем, что такой молодой и красивый, остался на всю жизнь без ног. Многих война покалечила, не только физически, но и душевно. Сколько раз просыпалась Аннушка среди ночи от криков мужа-инвалида: - «Вперёд! В атаку! За Родину! За Сталина! Ур-р-ра!». Грех думать такое, но может и лучше, что недолго мучился Алексей, всё же Анне полегче стало, хотя и с двумя малолетними близнецами на руках осталась. Вырастила, выучила, оба в институтах учатся, скоро закончат. Вроде Илюша хочет в совхоз вернуться, а вот Митя – тот к городу больше тяготеет, да и профессия у него городская – архитектор, чего ему в деревне-то делать?
Когда подошли к дому Прасковьи, увидели выходящую из хлева Татьяну Морозову.
- Устиновна, я Зорьке пойло дала и сенца подкинула. Сама подоишь или мне? – вытирая о край чистого передника руки, спросила она у Прасковьи.
- Спасибо, Татьянка, тебе! Беги, ужо Егорыч там мается, тебя не дождётся. Сама уж как-нибудь.
- Смотри, а то мне нетрудно, Егорыча Дашутка накормит, коли что. Зорька твоя смирная, не то, что наша Красавка, та никого к себе не подпустит.
- Подою, полегчало мне от укола-то…
- Никаких подою! – перебила её Анна Петровна. – Иди, ложись, я сама управлюсь! – она поставила на скамейку свой саквояж и пошла к умывальнику.
Вздохнув, Прасковья только махнула рукой и пошла в дом. Спорить с подругой бесполезно, лучше поставить самовар, да накрыть на стол, чай Аннушка ещё и не обедала, махаясь по соседним деревням. Одна она у них на всю округу фельдшер. Обещают доктора, да никак не пошлют.