Когда речь заходила о Васе, Туренин попрекал Нину Николаевну тем, что та, дескать, потатчица дочерям, и здесь с Варей она упустили. Да, что тут говорить, он и сам виноват: видел же, что говно, но было уже поздно. «Черт, надо же было так проколоться. Теперь что… Теперь ничего: надо приспосабливаться».
Таких упрямых только двое Иван Петрович и Вася. Им хоть плюй в глаза - и то божья роса.
Упрямство Ивана Петровича доходило до такой точки, что казалось дальше нельзя, что предел, и все же хоть на миллиметр, но в своей дурости он продвигался дальше, вызывая в стороннем наблюдателе, которым и был Туренин, сомнение: а вообще-то он нормальный, нет ли здесь какой патологии, но нельзя же, чтоб во вред себе (у него же упрямство такое, что чуть ли не до самоубийства).
«Все зло в нем», - говорил он себе, ставя Васю отдельно от Ивана Петровича, но только тогда, когда Нина Николаевна соглашалась с ним, что да есть у него это и, видно, перешло от Ивана Петровича.
-Маленький с беременным животом, - подхватывая ее слова, говорил Туренин, - голова сверху сплющена (сдавлена по бокам), будто его вытаскивали, известно откуда, за нее акушерскими щипцами и повредили. Насчет щипцов моя выдумка, если это так, то тогда должен быть изъян другого рода, изменения в мозге, хотя – это идея, и с ним у него не все в порядке: он туго соображает и вообще не соображает. Он что-нибудь толковое когда сказал? Нет. Был серьезный разговор. Говорили о женщинах, - Туренин сделал замечание не в упрек кому-то (Васе), а так, вообще: что женщина должна быть главной в семье.
И тут он, как проснулся, а до этого спал:
-Нет, вы не правы. Мужчина.
-Ну, ведь исторически так сложилось, что… - да, у женщины положение подневольное, но это на первый взгляд, а если вникнуть в суть дела, то наоборот: она все решает (и без нее ничего не происходит в семье).
Он говорил это и тут же был Вася, который все слышал и, по его разумению, должен был сделать выводы, но не сделал.
Тогда еще Туренин разошелся и произнес тост «За прекрасных дам!», как бы в шутку, но здесь был намек, что, мол, бери пример с меня: я Нине Николаевне разрешаю все.
Галина Яковлевна заулыбалась: «Да, да, за них, то есть за нас».
Лицо Ивана Петровича выражало сомнение, хотя обычно оно ничего не выражало.
Опять Нина Николаевна говорила, что он злой и не любит людей.
-Не люблю, - отвечал он ей. Почему я должен любить Синеликих? Из-за них постоянные скандалы в семье.
-Но они такие, какие есть. Их не переделать. Бывает и хуже.
Для Туренина хуже них никого не было.
-Галина Яковлевна не против того, чтоб Вера с Юрой уехали. Но как не против: чтоб и с Васей, мол, если ехать, то всем, а Иван Петрович против, главным образом, потому что всегда принимает в пику любую идею, которая исходит не от него, всегда наоборот, и еще виноваты его убеждения.
Одним словом, во всем были виноваты Иван Петрович и Вася. Это они все тормозили.
Туренин тут психанул:
-Ну, при чем здесь Украина и все остальное. Хотя, пускай Она, но к чему тут экзальтация, эта возвышенность чувств и большое самомнение, которого больше этих самых чувств, и уже похоже, что у него развивается гипомания. Здесь одно из двух: или психическая болезнь, или намеренная фальшь. Я думаю, что фальшь, - и тут он еще больше поддал. – А если так, то зачем меня лицом в дерьмо, что, мол, не патриот. Я, может быть, больший патриот, чем он.
Нина Николаевна опять повторила, что еще поговорит.
Туренин же продолжал нервничать, раз за разом поднимая этот вопрос (когда?) и как бы крутясь возле дома, где жила Вера, и где она была несчастной.
Он опять представлял Васю, каким видел его последний раз, когда зашел в их крошечную квартирку, где вся мебель у стен от стен наступает на середину, физически тесня, сжимая, сдавливая, и тут Вася, как Иван Петрович, в шортах, без футболки, волосатая (шерстяная) голень и свисающий к коленям живот. «Тьфу, сопля на ножках. И как с таким…» - его возмущению не было пределов.
Когда он спускался по крутой узкой лестнице, там, где она сжалась до предела, чиркнув плечом по окрашенной масляной краской стене, со второго этажа на первый, плюнул: «Пфу!» - и если б, действительно, плюнул, как положено – слюной, то попал бы на Марка Ширинкина. Тот жил в квартире напротив Веры. Сейчас он отпустил бороду и ростом в полтора метра, с бородой был гномом. До этого, когда не было бороды, его бабье лицо, и не без основания: уж слишком оно было бабьим – Туренина раздражало, с бородой оно приобрело некоторое благообразие, но как это возможно, чтоб узкие плечики, короткие ножки и борода лопатой, на это тоже невозможно было смотреть. Он отворачивался. «Боже, ты решил сегодня испытать меня», - прошептал Туренин. Марк наоборот поднимался вверх и на площадке первого этажа прижался к стене, пропуская его мимо. Его здесь все угнетало (раздражало): и зять, и Игорь. Ну, и компания здесь подобралась. И как тут жить. Когда он так говорил (и как тут жить), то имел ввиду, как жить Вере и так далее.