И вдруг — Вы: «дикий, скользящий, растущий»... (олень? тростник?) с Вашими вопросами Пушкину, с Вашим чертовым соловьем, с Вашими чертовыми корпусами и конвоирами! —
Наши жизни похожи, я тоже люблю тех, с кем живу, но это — доля. Ты же — воля моя, та, пушкинская, взамен счастья (я вовсе не думаю, что была бы с тобой счастлива! Счастье?
Pour la galerie и f;r den P;belt) Ты — мой вершинный брат, все остальное в моей жизни —
аршинное.
Когда Пушкин сказал (ты знаешь это точнее, прости невежество и неточность): «а знаете, Татьяна моя собирается замуж», то в его времена это было, вероятно, новым, свежим выраженьем этого чувства. Захватывающая парадоксальность ощущенья была гениально скопирована высказанным парадоксом.
Для выраженья того чувства, о котором> я говорю, Пушкин должен был бы сказать не о Татьяне, а о поэме: «Знаете, я читал Онегина, как читал когда-то Байрона. Я не представляю себе, кто ее написал. Как поэт он выше меня». Субъективно то, что только написано тобой.
Объективно то, что (из твоего) читается тобою или правится в гранках как написанное чем-то большим, чем ты. Знаешь ты это, знаешь? Все равно, я знаю это о тебе.
М<ежду> пр<очим> и Ахматова, отнюдь не футуристка, и не только допускающая заимствованья, а, по-видимому, в изученьи поэта видящая только исследованье его источников, и та согласна со
мной, что убежденье, будто на улицу надо выходить Тютчевым, чтобы воспринимать зелень, не может быть моралью артиста. Кроме того, это всегда на руку Овсянико-Куликовским. Их ученый кругозор ограничен портфельной кожей, сорт которой так же произвольно связан с именем Пушкина, как городские улицы и скверы, пароходы или иные сорта карамели. Важно то, что кожа эта выделывается в честь Пушкина точно так же, как Ленинград стоит именем Ленина.
Но если вспомнишь затрепанное Пушкинское: и в просвещении стать с веком наравне (кажется так?), то вот круг руководящих аксиом, которые определяют мой приблизительный, незаполненный, медленно заполняющийся кругозор.
Ты — большой поэт. Это загадочнее, превратнее, больше «первого». Большой поэт — сердце и субъект поколенья. Первый поэт — объект дивованья журналов и даже... журналистов.
Мне защищаться не приходится. Для меня, в моем случае — первый, но тоже и большой как ты, т.е. таимый и отогреваемый на груди поколеньем, как Пушкин между Боратынским и Языковым — Маяковский. Но и первый.
Ах, Бальмонт с его «грудью» и Пушкин с его «ножками», ведь в том-то и дело, что в любви и вода — не вода и земля — не земля, неузнаваемо — знакомое, знакомо — неузнаваемое (проверь 10 раз, — все правильно!), уж куда ближе к д<елу> Соломон, несмотря на все свои груди, с его — неподобностью образов1 (М/ Песнь Песней не люблю).
Был шестой час утра, я возвращался с этим молодым полпредом того света на извощике с Петербургской стороны. Перед самым нашим носом развели мост, и пришлось стоять, пока проходили баржи, в широкой и неописуемой тишине забывшейся невской панорамы. В ее предрассветной сдержанности, в ее широковерстном отступленьи к самому крайнему берегу мыслимости и вообразимости было все, что когда-либо давали людям русская тонкость и загадочность. Я принадлежал ей вместе с тобой, с этим спящим берегом хотелось спать рядом, мне и сейчас не хочется и трудно говорить о нем, разбивать же эту далеко ушедшую, вытянувшуюся тень на отдельные дома и тени меня ничто не заставит. Но тут были и Пушкин и Блок и все, кого бы ты, родства ради, в этот час ни пожелала.
Из-за тебя я в первый раз выслушала 1 '/2 -часовой доклад о формальном методе, из которого впервые узнала об Опоязе и несбывшемся каком-то Емельке (М.Л.К.), несколько хороших
мыслей Шкловского (наследие по линии дядя — племянник: из которого след<овало>, что Пушкин наследник не Державина. Я: А кого же? — Не исследовано. Сложный узел и т.д. —
«А м.б. негрской крови?» — Он не был негром, а эфиопом)
это правда не дареная, не стилизационно созерцательная, не романтическая, а — заданная, скупо растущая уступами крутых преодолений, антиромантическая, пушкинская, а
не пушкинианствующая, т.е. такая, где личностно гениальное без остатка почти до анонимности переплавляется в трудовой массив произведений и влияний — и..., довольно —
прости мне эти, все равно ничего не говорящие, прилагательные.
Но сколько бывает случаев радоваться всему происшедшему, и неописуемой трудности времени, и его суровости и пр. и пр.! Они неисчислимы. Вдруг забредет что-нибудь такое с «поэтом-вщуном» (это —Тютчев, если помните(!!!)) на устах; с «пушкинской простотой» вегетарьянского стиха, в жизни не убившего и мухи.
Морда (ласкательное) у тебя на нем совершенно с колониальной выставки. Ты думал о себе — эфиопе — арапе? О связи, через кровь, с Пушкиным — Ганнибалом — Петром? О преемственности. Об ответственности. М.б. после Пушкина — до тебя — и не было никого? Ведь Блок — Тютчев — и прочие — опять Пушкин, ведь Некрасов — народ, т.е. та же Арина Родионовна. Вот только твой «красивый, 22-летний»... Думаю, что от Пушкина прямая кончается вилкой, вилами, один конец — ты, другой — Маяковский. Если бы ты, очень тебе советую,
Борис, ощутил в себе эту негрскую кровь (№! в 1916 г. какой-то профессор написал 2 тома исследований, что Пушкин — еврей: ПЕРЕСТАВЬ), ты был бы счастливее, и цельнее, и с Женей и со всеми другими легче бы пошло
Ведь Пушкина убили, п.ч. своей смертью он не умер никогда бы, жил бы вечно, со мной бы в 1931 году по Мёдону гулял. (Я с Пушкиным мысленно, с 16-ти лет всегда гуляю, никогда не целуюсь, ни разу, ни малейшего соблазна. Пушкин никогда мне не писал «Для берегов отчизны дальней», но зато последнее его письмо, последняя строка его руки мне, Борис, — «так нужно писать историю» (русская история в рассказах для детей), и я бы Пушкину всегда осталась «многоуважаемая», и он мне — милый, никогда: мой! мой!) Пушкин — негр (черная кровь, Фаэтон) самое обратное самоубийству, это всё я выяснила, глядя на твой юношеский
портрет. Ты не делаешь меня счастливее, ты делаешь меня умнее.
Но — теперь ваше оправдание — только такие создают такое. Ваш был и Гете, не пошедший проститься с Шиллером и X лет не проехавший во Франкфурт повидаться с матерью — бережась для Второго Фауста (или еще чего). Но — скобка — в 74 года осмелившийся влюбиться и решившийся жениться — здесь уже — сердца (физического!) не бережа. Ибо в этом вы — растратчики, ты — как «все». И будь я — не я, Рильке ко мне бы со смертного одра приехал — последний раз любить!
Ибо вы от всего (всего себя, этой ужасной жути: нечеловека в себе: божества в себе), как собаки <над строкой: собственным простым языком от ран> лечитесь — любовью, самым простым. И когда Ломоносова мне с огорчением писала о твоей «невоздержанности», по наивной доброкачественности путая тебя с Пушкиным и простой мужской страстностью истолковывая твой новый брак, — да, милая, — слава Богу! ибо это его — последний прицеп.
Только пол делает вас человеком, даже не отцовство.
Поэтому, Борис, держись своей красавицы.
***
«"От заветов Пушкина Пастернак отказался. И это обрекает его на долгие годы стилистических изощрений и опытов, на многолетнюю черновую работу, в которой он лично, вероятно, растворится без следа", — говорит Адамович
Даже именем Пушкина не можем мы больше перекликаться с друзьями, которые там. Тем повелительнее наш долг — оградиться от бесов здесь» (Возрождение. 1926. 11 апр. № 678. С. 2-3)
в 1916 г. какой-то профессор написал 2 тома исследований, что Пушкин — еврей... — По-видимому, Ц. лишь понаслышке знала об упоминаемом исследовании и потому допускает существенные неточности в его характеристике. Речь может идти о работе Д.Н. Анучина «А.С. Пушкин (Антропологический эскиз)» (1899), где подробно разбирался вопрос об этническом происхождении предка Пушкина — Ганнибала (уроженца Абиссинии) и указывалось, что абиссинцев современная антропология относит к хамитской группе.
***
Истопник:
Марина Цветаева, Борис Пастернак. Души начинают видеть. Письма 1922–1936 годов. М., 2004