(Из сборника «Аркадий Петрович и другие»)
Софья Михайловна была замужем трижды. А ей нравилось. А это всегда интересно. Третьим ее мужем был актер драматического театра Николай Александров, причем его узнавали на улицах, и громко шептали, Александров! Смотрите-ка, Александров!
В первый же день знакомства, Александров затащил ее на чердак и предложил сыграть роль сельской учительницы, которая отдалась за пятьсот рублей.
Софа считала, что она достойна лучшей роли, поэтому она заехала Александрову по роже, и даже хотела плюнуть ему в рот, но он закрыл лицо руками и как-то задрожал и ссутулился и вдруг начал медленно опускаться на колени.
Софа растерялась, она наклонилась над ним, боясь увидеть кровь, но он тут же вскочил и дико захохотал. Софа снова влепила ему пощечину, но на этот раз он покачнулся и, падая, зацепился рукой за торчащий гвоздь.
Всё же он очень красиво падал и когда, наконец, упал и лежал перед ней в изорванной рубашке, с открытыми глазами, устремленными в потолок, Софа вдруг поняла, что он прекрасен.
Но она не знала, каково это быть женой актера, а Кока, так называла его Софа, учил свои роли дома. Он ходил из угла в угол и что-то бубнил себе под нос, при этом он размахивал руками и зачем-то подпрыгивал.
Порой он вручал Софе исписанные листы, и она сонная, изнеженная солнцем сидела прямо на столе в пеньюаре и, макая в чай печенье, следила, чтобы муж не приведи Господь, не споткнулся.
Но муж забывал слова, он краснел от досады, выхватывал листы из Софиных рук и хотел их порвать. Однажды он изорвал эти тексты в мелкие клочья и, закрыв лицо руками, начал рыдать.
Софа молча ушла на кухню и стала варить кофе, но муж приполз к ней по-пластунски, а он таким образом укреплял мышцы спины, и как ни в чем не бывало, стал жарить себе омлет.
- Нет, это вы мне скажите! – выкрикивал он. – А я хочу знать, дорогой мой Петр Николаич, - тут он кидал вилку в раковину. - Не на вашей ли кровати происходило сие?
По ночам Кока не спал. Он тяжело вздыхал, вздрагивал, ворочался с боку на бок, пил воду шумно, большими глотками, икал, грезил, представлял, как он хитро улыбнется, а потом дико расхохочется и ткнет толстого Завывакина в живот.
- Кока, ну хватит, - умоляла Софа. – Давай я принесу тебе горячего молока…
- Ты не понимаешь, - шептал он, - мне надо войти в эту роль, свернуться в ней, обмотаться…
- Обмотаешься завтра, - говорила Софа и смотрела на часы. – Два часа тридцать восемь минут!
Но Кока хотел обматываться и днем и ночью, он продолжал представлять, как ухмыльнется и как бы нехотя, с позевотой, с полдневной ленностью начнет рассказывать Горячкиной о том, как парижские дамы носят moucheron.
Ха-ха- ха! Кока внутренне рассмеялся, и, сжимая пальцы, представил, как он будет прижимать эту Горячкину, и шептать ей на ухо всякую чушь, и очаровываться и краснеть и на какое-то мгновенье становиться влюбленным…
Кока лежал в темноте и вздыхал, и горячо дышал Софе в шею и трогал себя за нос, и содрогался и, прищуриваясь, изображал надменную холодность, и, зажимая ладонью рот, делал большие глаза и переставал дышать, и хмурил брови и водил глазами то влево то вправо, давая понять, что он обескуражен…
В общем, вел себя Кока как скотина. Софа не спала и слышала, как он дышит, как замирает и прислушивается, как от напряжения у него сводит судорогой ногу и он, заглушая крик, начинает ее вытягивать и тянуть.
Когда же ты успокоишься? думала она. Но Кока не успокаивался, и тогда Софа брала подушку и уходила в другую комнату. Но и туда долетали Кокины вздохи, и возгласы и смех и Софе казалось, что в спальне он не один, а с двумя молодыми бабами.
Под утро он приползал к Софе в кровать и, наконец, засыпал. Софа вглядывалась в его лицо и понимала, что гений выбирает себе для жизни кого-то очень подчиняемого, добровольно отделяющего себя для него.
Как же ты себя изводишь! думала Софа. Как же ты мучаешь и себя и меня!
За день до премьеры Кока не мог спокойно есть, он отчего-то горевал, и плакал, и стоя на коленях, молился и, закрывая лицо руками, сидел не двигаясь.
- Мне страшно, - говорил он и смотрел сквозь слезы куда-то вдаль. – Я боюсь!
- Бульон на плите, - говорила Софа, - а я к парикмахерше, и мне еще надо за платьем…
- Я боюсь оказаться негодным… - шептал Кока, - недостойным… Боюсь постыдиться за себя… Господи! Это так стыдно стыдиться за себя…
Ночью он лежал с закрытыми глазами, и Софа знала, что он не спит. Она лежала рядом и водила рукой по его волосам. Мой хороший, думала она. Ты самый талантливый, самый лучший, самый самый…. Ну почему же ты так страдаешь?
- Знаешь, чего я боюсь больше всего?
- Смерти?
- Нет… Я боюсь оказаться бездарным… беспомощным.… Не способным помочь самому себе найти в себе то, что есть у него…
- У кого?
- У него.
В день премьеры Кока уходил рано, и Софа могла спокойно пожить. Она с большим удовольствием валялась в кровати и долго пила чай и лежала в ванной, и ела варенье из банки и думала о том, что бы такое надеть, а она приходила на все премьеры и, розовея от волнения, смотрела на большие качающиеся люстры и красные тяжелые шторы.
Как же здесь хорошо! восхищалась она и, видя потрет мужа, подходила ближе и рассматривала его и любовалась и хотела поцеловать.
Кока, Кока! она гладила его по лицу. Какой же ты красивый, Господи!
Софа усаживалась на первый ряд и чувствовала, как у нее у самой начинается волнение, как ожидание томит ее и пугает. Она бесконечно со всеми здоровалась и кивала головой и улыбалась и ждала начала с тревогой, как будто бы это ей нужно было сейчас играть.
Кока, милый, думала она, какие муки! Наконец, спектакль начинался и она, прикрываясь веером, смотрела на мужа. А он то крался, то полз, то жарко целовал служанку, молодую девицу с тонкой шеей и ярким накрашенным ртом, то пил прямо из графина, то хохотал, то сидел и платком полировал себе ногти и был такой дрянью, таким плутом, что Софа начинала его ненавидеть.
Ну, надо же! думала она. И ведь с утра был вполне себе человеком, взял с собой мусор! А сейчас что?
В антракте Софа выпивала сто граммов коньяку, и чувствовала себя счастливой, но тут начинался второй акт и Кока упивался своей свободой.
Он так искусно обольщал, так тонко шутил, так легко и обаятельно предавался порокам, так бессовестно и беспросветно лгал, так невиновато был виновен, и вдруг в какой-то момент как будто бы понимал, что он последняя сволочь и даже раскаивался и громко рыдал, и казалось, эти слезы настоящие, горькие, вырванные из горячих, гортанных глубин, но через минуту он снова хохотал и как ни в чем не бывало, прикалывал к манишке свежую розу.
В какой-то момент Софа не выдерживала. Слезы текли по ее щекам, и срываясь с подбородка, падали на руки. Как же ты можешь быть таким мерзавцем? думала она. Ты же другой, ты же чистый, ты добрый.… Господи, Боже!
После спектакля она тут же уезжала домой, а Кока не снимая грима и усов, приезжал позже и с порога открывал бутылку с шампанским.
- Они ненавидели меня! – выкрикивал он. – Они презирали во мне свои же пороки!
Софа обнимала его и, видя, как сияет его лицо, как он красив и счастлив, думала, что он повинен только в одном.
В том, что он гений.