100 ЛЕТ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ ГЕРОЯ ВОЙНЫ,
МОЕГО ОТЦА ЩЕРБАКОВА ИВАНА ПЕТРОВИЧА (28.10.1923-10.06.1964 гг.)
Северо–Западный фронт.
Новгородская область. Старая Русса–Демянск–Рамушево.
1942-1943гг.
...Не нами подсчитано, но на фронте все знали эти страшные гипнотические цифры. Жизнь рядового на «передке» в среднем составляла 45, а взводного лейтенанта — целых 7 дней.
Однако когда случалось наступление, жизнь усиленного полка в полторы тысячи штыков исчислялась по времени меньше суток. Три полка стрелковой дивизии быстрее закопать в землю, чем достичь поставленной задачи сломить оборону противника.
На уничтожение одной немецкой дивизии командирами определялось пять-десять наших. Без каких-либо хитросплетений и вариантов предполагалось атаковать в лоб. И позавчера , и вчера, и сегодня, и через неделю — в толоконный лоб оккупанта.
Так в полном составе своих подразделений ложились штабелями боевые товарищи в болотах да на подходах к оборонительным рубежам фрицев.
Горы трупов на подступах к траншеям. Убитых под огнём не вытаскивали с нейтралки, не хоронили, как полагается в мирное время. В результате человеческие тела разлагались днём и ночью на ветру, в жару на солнцепёке, под дождём и снегом.
Вонь от прокисших субстанций стояла невыносимая. Как только немчура выдерживала тошнотное амбре от смрадного месива, не понятно. Чурбаки-то лежали ближе к их позициям, буквально под носом.
О раненых лучше не упоминать. Под ливнем пуль редко кого удавалось вытащить. Жаль изуродованных пацанов, подыхающих перед глазами от вытекающей крови.
Мы же всегда и везде непрерывно атаковали, а значит, несли большие, неисчислимые потери. Видимо, такое соотношение убыли живой силы, не ахти какое грамотное начальство устраивало.
Бесперебойно, интенсивно и отлаженно работала машина смерти. И главное, никто не хотел менять сложившееся положение дел. А может быть, не давали хотеть?
У командиров не возникало никаких новых идей и целей. Абсолютно не проглядывалась широта замыслов и внезапных решений, способных внести перелом в сражениях, пусть сначала в локальных стычках, а затем на всём театре военных действий.
Налицо присутствовало полнейшее отсутствие полководческого, стратегического мышления. Невесело, но факт. Иначе не было бы таких ужасающих безвозвратных потерь.
Всегда и везде одно и то же: тупое продолжение предыдущих, бесполезных и неоправданно жертвенных, глупых, бестолковых замыслов, отданных приказом то ли с пьяну, то ли от дурости.
В армии тотально главенствовало безальтернативное, безвольное подчинение бездарным распоряжениям вышестоящего командования.
Неорганизованность наступательных боёв, большие потери сказывались на боевом духе солдат. У более слабых из них появлялось чувство безысходности и неизбежной гибели. Паники, может быть, не возникало, но чувство скорого преставления точно присутствовало. Никакой политрук не мог вправить мозги «как надо».
После боя солдаты частенько отправляли письма родным. На выбор заветные треугольнички в полевой почте вскрывались и досматривались. Естественно, написанное на скорую руку послание, иногда приносило беду своему автору.
По неосторожности желторотик писал домой что-либо совсекретное о своём местонахождении, сроках наступления, о своих переживаниях и страхах. С кем же, как не с папой или мамой, поделиться молодому бойцу о своей тревоге или испуге. Кто, как не они, могли помочь советом. На гражданке очевидные вещи не возбранялись.
Так принято в мирной жизни, но невозможно исполнить в действующей армии. Не дам и пятака, как запросто солдатик оказывался на прицеле оперчасти. Подобно грому среди ясного неба, неожиданно приезжал лейтенант с краповым околышком и за упаднические настроения забирал бедную головушку с собой.
Обратно уже никто не возвращался. Поговаривали об их дальнейшей незавидной судьбе: то ли штрафбат, то ли штурмовая рота. «Виновнику» по любому определялась участь смертника.
До начала боя людей, добровольно желающих пойти в обречённую атаку на дзот или с гранатой на танк, не водилось. Если фашисты не пристрелят, герои появлялись вдруг и неожиданно прямо во время сражения. А рутинную работу вместо подвига тоже кому-то надо исполнять.
Поэтому у особистов руки были развязаны. Они тупо выполняли своё дело. У сотрудников оперчастей энкавэдэ имелся даже свой план, перевыполнить который не представлялось возможным. Слишком велика ротация людей.
Одни туда, на «передок», другие в землю. Туда — в землю. В землю. В землю… Поэтому в штрафбате свободные места всегда имелись.
Неумение некоторых командиров воевать, правильно распоряжаться в бою, управлять воинскими подразделениями приводило к абсурдным, абсолютно ненужным жертвам. Люди это понимали и сильно переживали.
Жизнь человеческая, солдатская жистянка обесценилась до никчёмности. Для простого стрелка умирать в позиционной войне неприлично позорно. А при полнейшем незнании стратегического намерения своего командования — это всегда личная и бессмысленная трагедия каждого. Великий крест голгофы.
Вроде жил-был человек, суетился. На войну пошёл родину защищать. Только так и не удосужился понять, за что головушку сложил. Не обозначили командиры цели да задачи, сыграли с его судьбой в напёрстки, рокировочку со смертельным исходом устроили.
Мёртвым-то что, закопают сотоварищи, помянут в душе и не перекрестятся, потому как политруки за моральными разложенцами строго наблюдали.
Если добровольные «барабанщики» заложат командиру, под вражеский огонь в первых рядах пошлют, как неблагонадёжных. Опять же простому человеку — никаких шансов.
Обидно тем, кто выжил. При следующей срубке печаль-тоска наизнанку выворачивает: победа в бою изначально не планируется. Для чего в «пушечное мясо» определили, тоже непонятки, тем более что массовая гибель людей налицо. Грустно всё это, безальтернативно.
Суворовским духом здесь изначально не пахло. Начальники только подливали масла в огонь, своими глупыми действиями усугубляли неуважение к себе. А беспробудная пьянка по ночам только усугубляла отрицательный эффект. Красные стрелки не дураки — всё понимали.
Да кого из командиров волновала моральная сторона вопроса? Выстроенная вертикаль была по-военному чёткой и не знала пощады. Все уже настолько привыкли к напряжённому ожиданию неминуемой развязки, что в безысходном предвидении смирились с фатальной неизбежностью.
Люди чувствовали беду на подкорке, с содроганием понимали, что любой приказ о наступлении принесёт обязательную смерть или лишённую всякого смысла кровь. При любом раскладе для солдата — это нескончаемая мука мученическая и страдания до зубовного скрежета.
Граничащая с подрасстрельностью, ультимативная, всеобъемлющая безответственность на войне страшна ещё сильнее, ей вовсе нет прощения. Не смогут сказать своё слово погубленные красноармейцы, младшие офицеры за ошибки штабистов. Хотя не припомню случая, чтобы кого-либо из командиров за провал операции подводили под трибунал. Рука, руку моет — начальство как данность воспринимало факт нескончаемых потерь.
Для докладов руководству безвозвратные людские убытки искажались и не соответствовали реальности. Кругом все и всегда врали. Конца и краю не видать рекам солдатской кровушки. Это бойня невероятной жестокости, изуверства и злобы. Страшное избиение по своей сути и беспримерный цинизм.
Выплеснутое неистовство, лютость и кровожадность противостоящих сил не знали примеров по своей бесчеловечности и вандализму. Безжалостность и нещадная озверелость стали чудовищной основой противоборствующих сторон.
Капелланов в окопах, конечно же, не было. Военных часовен в ближнем тылу никто не строил. Но и в коммунизм мы тогда особо не верили. По солдатским душам туда-сюда со своей пропагандой «ездили» комиссары и политработники. Толмачи счастливого «завтра» уверенно, безапелляционно врали, врали, врали, мечтали, обещая сладкую жизнь после войны.
Сгрудившись на собрание, бойцы согласно кивали головами. В реальности они даже не слышали, о чем говорил «сладкоголосый кенар». Каждый думал свою думу. Тьфу на елейных паскудников от власти: и дома, и в окопе своих проблем выше крыши.
Деревенским мужикам не до высоких материй. Они, как могли, воевали за свою родину против оккупантов страшной силы. О Сталине вспоминали изредка. Вождь и вождь, где-то там далеко в столице. А родная землица — вот она, у каждого солдата под ногами.
В случае гибели не кто-то там, в Московии, а край родимый, юдоль скорби примет на веки вечные. Поэтому в атаку с именем Сталина на устах обычно не хаживали.
Неопределённым положением дел в идеологической составляющей пытались воспользоваться пропагандисты вермахта.
На передовой с вражеских самолётов разбрасывались листовки с содержанием для слабых духом: «Красноармейцы! Вы все погибнете в болотах. Убивайте командиров, комиссаров и евреев. Сдавайтесь в плен. Гарантируем жизнь на сытый желудок».
Но солдаты фашистским басням не верили. Слишком ожесточённой была ненависть к захватчикам русских земель.
Мы с детства усвоили уроки родителей: они дурного не посоветуют. Убийственный аргумент не обсуждался, не оспаривался. Тезоименитая блаженная Матронушка учила всё родство жить с молитвой.
У большинства солдат в обязательном порядке имелся нательный крестик. Вот мы и налагали на себя, на предметы, технику, оружие и боеприпасы крестное знамение.
Бойцы мысленно и духовно ограждали себя от злой силы. По случаю и без такового лихоманку отправляли с приветами врагу. Пусть помучается непрошенный гостенёк. Глядишь, и копыта сатанинские откинет, клыки дьявольские пообломает о гранит землицы русской.
Вспоминаются слова Матроны: «Враг подступает — надо обязательно молиться. Внезапная смерть бывает, если жить без молитвы. Враг у нас на левом плече сидит, а на правом — Ангел. Крест — это такой же замок, как на двери. Силою Честнаго и Животворящего Креста спасайтесь и защищайтесь!».
Бывало, наложишь на себя крестное знамение и вперёд, под дождь свинцовый. Спросите, помогало ли? Кому как сопутствовала одержимость выжить. Про себя честно скажу: вера помогала, защищала и, главное, вселяла надежду на благоприятный исход.
Не знаю, сколько было желающих дезертиров, но паникёров-самострелов хватало. Если распознают о причинах ранения, связанного с членовредительством, разговор короткий: расстрел перед строем.
Чтобы определить раскисших от страха слабаков-перемётчиков, в нашу роту периодически наведывались коварные особисты НКВД.
Полковой медсанбат, за которым было закреплено подразделение, располагался недалеко, в паре километрах ближнего тыла.
Однажды в санчасть прибыл раненый с оторванной левой кистью. Оказывается, во время перестрелки он встал за дерево и с другой стороны ствола взорвал гранату. По этому случаю нашёлся свидетель. Тут же приехал дивизионный трибунал. Быстро и скоро принял решение.
Офицер из военной прокуратуры собрал находящихся поблизости стрелков хозчасти, по приказу выстроил в шеренгу. На сколоченный наспех стол накинули красную занавеску, поставили графин с водой и парочку дежурных гранёных стаканов: а вдруг голос сядет?
Самострел стоял на коленях перед строем и напрасно размахивал перебинтованной культяпкой руки. Тщетно и безуспешно предатель взывал братишек о помощи, молил и просил прощения. Подлец страшно кричал о пощаде. Сочувствия не наблюдалось. Никто из однополчан не сожалел о расстрельном приказе.
Тут же перед строем отделение сослуживцев на раз-два безжалостно привело приговор в исполнение. Не промахнулись воины. Все шесть пуль угодили в грудь предателя.
Однако мы хорошо знали, что на родину членовредителю уйдёт похоронка с текстом: «Погиб смертью храбрых». Это лицедейство нужно было для того, чтобы скрыть позор, иначе родителей отступника затравят земляки. Кому понравится жить по соседству всеми проклятой семьёй изменника родины?
Понятно, что публичное убийство самострела — это урок в воспитательных целях для большей массы рядового состава. Искупили вину коллектива отдельно взятой, поганой жизнью, да и ладно. К вечеру всё и забылось уже. Расправа не заводила.
Никчемная жизнь капитулянта, паникёра и труса не вызывала у нас ни жалости, ни сожаления. Скорее вызывала озлобленность. Как так получилось? Мы же все тяготы войны переносили вместе: рисковали, страдали, терпели лишения. Только он сломался и предал, а мы снова в атаку. И всё равно, как бы то ни было, позору предпочитали достойно умереть на поле боя. Цинично. Но душе так спокойнее.
Хотя этот парень — дурак, идиот и трус. Кретину проще напроситься в авангард на нейтралку и там уже в кустах через буханку хлеба прострелить себе мышцы мягких тканей ноги. Так огнём от вспышки выстрела не опалится одёжка, а в рану не попадут продукты пороховой гари.
Главное, чтобы пуля насквозь прошла. У немцев калибр был отличный от нашего, чтобы не распознали. В медсанбате вымученный «театр» примут за должное. Доказательств не будет.
А через 3–4 месяца, когда напряжение на участке фронта схлынет, как раз подоспеет и выписка из госпиталя. Мне по пьянке у ночного костра подобную историю ездовой из штаба полка рассказывал.
Немцы тоже наших предателей особо не жаловали. В одном случае зимой к немчуре подалось пополнение, только что прибывшее из тыла. Видимо, заранее сговорившись, хорошо экипированные, вооружённые, сытые, одетые, обутые предатели вышли из леса по накатанной дороге.
Руки подняли человек триста, целый батальон. Гансы в штаны наклали — гарнизон в деревне всего-то десятка три солдат.
Когда разобрались, что к чему, обер-лейтенант, военный комендант поселения приказал всем красноармейцам сложить оружие в кучу, снять полушубки, валенки. Затем русских солдат поставили перед силосной ямой и расстреляли. Куда их девать-то было, не этапировать же в глубокий тыл до фатерлянда.
«Своих предали и Великий рейх предадут», — сказал в назидание патриотично настроенный герр офицер. Даже закапывать не стали изменников родины, посчитали, что местные жители постараются, если не побрезгуют хоронить.
Все уже распознали в полной мере, что такое позиционные бои. Немцы заняли круговую, абсолютно неприступную оборону отдельно взятых поселений. Иллюзий о своём превосходстве, а тем более чувства скорой победы солдаты РККА не испытывали. Вновь прибывающих обреченцев без проволочек, сразу же, гнали в наступление. И так постоянно.
Оружие, боеприпасы ещё не подвезли, а команда «вперёд» уже получена. Ничего, обувку с убитых снимут, винторезы из отрубленных осколками рук побрательников подхватят, по русскому обычаю перекрестятся и действительно вперёд, под пули.
Часто неподготовленный штурм проходил по пояс в болотной жиже. Ураганный пулемётный и миномётный огонь противника нещадно выкашивал атакующих бойцов.
Укрывшись за небольшим островком-препятствием, красноармейцы могли сутками отстреливаться. Однако приказа на отступление не поступало. Начальство было ещё теми шкурниками, не подставлялось, чтобы самим не угодить под расправу спецчасти.
Командиры подстраховывали себя. Жизнь солдатика в бою недолгая и никчёмная. Всё равно отстреляют горемыку, лучше замолчать отступление, чем себя показать в невыгодном свете.
Так и погибали в безвестии, тонули в непролазных болотах израненные бойцы. А ещё, того хуже, смерть наступала от переохлаждения. Брошенные на произвол судьбы, всеми позабытые люди с разрушенной и далеко не героической судьбой, уходили в беспросветную вечность. Буль-буль и большой привет домочадцам.
На положение дел скорбные потери существенного влияния не оказывали. Обе стороны были глубоко зарыты в землю. Чтобы верховодить, местечковым противостоянием здесь не обойдёшься. Требовались титанические усилия всех армий Северо-Западного направления и помощь центральной власти. Однако изменений в лучшую сторону не наблюдалось.
Во фронтовых сводках цифры пропавших без вести зашкаливали. Старшие офицеры из себя не корчили великих Багратиона или Кутузова, даже не вспоминали достойных предков. А генералиссимус Александр Васильевич Суворов слыл для них скорее простофилей, чем образцом для подражания.
Может быть, оно и так, но только почему-то никто из воевод не торопился в первые ряды жертвенников и не показывал на личном примере самый короткий путь к победе. Вроде бы не трусы, но и храбрецами тоже не назовёшь. Как обычно — своя шкура ближе к телу.
В результате бойцы крайне редко испытывали любовь к своим командирам. И делали всё по приказу, а не в соответствии со здравым смыслом, тем более с никому не нужной инициативой.
Прикажут — через пень, колоду сделают. Не прикажут, что и как исполнять: спать, есть, жить, в карты играть, ваньку валять будут. Но и шагу вперёд не подумают сделать. Не велено и точка. Себе дороже станет...
Из воспоминаний моего отца, гвардии капитана, командира минометной роты Щербакова Ивана Петровича.
7 гвардейская дивизия, 14 гвардейский стрелковый полк.