Отца у Вовки не было, как и у многих довоенных ребятишек. Погиб зимой 1941 года под Москвой. В семье Огольцовых было еще двое детей – брат и сестра двойняшки младше Вовки почти на два года. Прокормить три рта матери было непросто. Жили впроголодь, перебиваясь овощами из огорода, картошкой да дикоросами. Благо – лес был рядом.
Рос Вовка Огольцов в соответствии со своей фамилией - огольцом. Не расставался с самодельной рогаткой ни днем, ни ночью и стрелял из нее так, что попадал в воробья с расстояния двадцати метров.
Неподалеку от Огольцовых жили зловредные набожные старики Стуковы. Подслеповатая старуха, бабка Ефросинья, видно, гипнозом обладала. Успешно лечила заикание, всевозможные испуги и недержание мочи у детей. Старик всех пацанов называл негодяями и в каждом подозревал воришку.
Мальчишки тоже в долгу не оставались. Старика почему-то звали - Злыдень, а старуху – Изжога. Многие мальчишки не любили стариков и старались напакостить им, но относительно, безобидно: то лавочку возле ворот, глубоким вечером выдернут и поставят ножками вверх, то ворота у загона откроют, чтобы поросята выбежали, ну и, конечно, отыгрывались, потроша огород стариков Стуковых, когда начинали созревать подсолнухи.
Наиболее изощренно измывался над стариками Огольцов.
Поймал как- то Вовка здоровенного кота Пушка стариков Стуковых, продержал два дня без пищи в заброшенной бане и, улучив момент, бросил в подвал хозяев. В подвале стояли накрытые материей и завязанные крынки с молоком и сметаной. В одну из крынок голодный кот залез, предварительно ее, опрокинув, да так, что вылезти не смог, сметану, конечно, сколь язык доставал – вылизал.
Ночью бабка, услышав необычный шум в подвале, перекрестилась и подумала: «Уж не крысы ли расплодились? Надо Пушка на них натравить». Хотела встать, но уж больно не хотелось вылезать из-под теплого одеяла. Шум усиливался, и бабка вынуждена была подняться и, взявшись за кольцо крышки подвала, приподнять крышку. За мгновение до этого, кот, весь в сметане, все-таки вырвался из крынки и, как только образовалась щель, выпрыгнул из подвала, до полусмерти напугав бабку.
-Ой. смертынечень-ки,- завопила бабка,- Свят, свят, свят. Как он разбойник туда попал?
Однажды залез Вовка с рогаткой на крышу дома и спрятался за трубу. Старики в это время во дворе чистили картошку. Одновременно со всплеском падающей вычищенной картофелины в чугунок прозвучало «дзинь» и нож вылетел из рук бабки Ефросиньи. Бабка, вертя головой до боли в шейных позвонках, пыталась просмотреть двор и его окрестности.
- «Спаси и сохрани, спаси и сохрани», - шепелявя, шептала бабка в несколько раз быстрее, чем обычно, совершая крестные знамения.
Пороптав на нечистую силу, старики продолжили чистить картошку. И снова «дзинь» и у старика нож вылетел из рук. Старуха снова обратилась с мольбами к богу, а старик, уже не веря в нечистую силу, огляделся по сторонам и, как всегда, сказал: «Негодяи».
Но больше всего запомнился случай, о котором долго говорил этот маленький поселок. Сорвал где-то Вовка огромную тыкву, разрезал пополам, выпотрошил нутро, в одной половине прорезал рот и глаза, в рот вставил палочки – зубы, щеки вымазал свекольным соком. Получилась очень большая маска. В ней бы на карнавале выступать, но Вовка делал ее не с этой целью. Дождавшись ночи, Вовка напротив глаз маски зажег две свечи в подставке, сделанной из остатков той же тыквы, скрепил всю конструкцию в единое целое, а двоих друзей таких же сорванцов, как сам, попросил палками стучать по пустым консервным банкам, когда подойдет к окну спальни стариков Стуковых. Услышав страшный шум, старики кинулись к окну, а там страшила с горящими глазами. Старуха упала в обморок, а старик чуть не поломал себе конечности, когда попятился и грохнулся на пол так, что потом долго мазал разными снадобьями и тройным одеколоном ушибленную руку и ребра.
Но время шло. Детские забавы закончились. Мать часто болела и лежала в больнице. Страшные годы войны дали о себе знать тяжелейшим физическим мужским, а иногда и просто конским трудом, да и три похоронки: на мужа в декабре 41-го и двух родных братьев, пришедших в течение июля 1943 года, здоровья не добавили. А о жизни впроголодь во время войны вспоминала, как о страшном кошмаре. Окончив школу – семилетку, Вовка устроился работать на кирпичный завод. Надо было «тянуть» брата с сестрой к самостоятельной жизни. Вскоре пришла пора, Вовке идти в армию. Свой положенный срок отслужил четыре года на Балтийском флоте. Сестра окончила техникум, а брат военное училище. Мать доживала последние дни… Время недолгого благополучия, когда дети выросли и стали самостоятельными, обеспечив матери и спокойствие в душе и материальный достаток было лучшим с того момента, когда пришла похоронка на отца.
О своих детских проделках вспоминал с сожалением и улыбкой. Старик Стуков к тому времени отошел в мир иной, а бабка вслед за мужем поспешать не хотела. Но возраста была такого, что с удовольствием бы откликалась на «Изжога» лишь бы чуть – чуть быть помоложе и поздоровее.
Вскоре Вовка женился на девчонке из беднейшей семьи, отец которой, как и у Вовки, погиб на войне. Свадьбы не было. Научила жизнь-горемыка, даже к таким событиям относится без привлечения внимания к себе. Просто зашли со своей Настей в сельсовет и расписались. Председатель сельсовета оказался покладистым - расписал без испытательного срока.
Старший Огольцов был и «швец, и жнец, и на дуде игрец», пока не стали набирать бригаду охотников – промысловиков. Наконец-то нашлась работа по душе. Вот тут-то и пригодились твердость руки и зоркость глаза, позволявшие еще с детства метко стрелять из рогатки. Стрелял и из охотничьего карабина лучше всех в бригаде. Руководил бригадой охотников – промысловиков. Хорошо зарабатывал. Бригада иногда надолго уходила на промысел.
Толи время было более сытное, чем то, когда рос сам, которое поменяло взгляды на жизнь, то ли мать была слишком любвеобильной по отношению к единственному отпрыску, вспоминая свое убогое, нищее детство, и потакая сыну во всем, но образ сына не внушал отцу уважения.
Сын Славка рос сибаритом. Рано пристрастился к алкоголю. Иногда по три дня домой не приходил. Один раз с дружками обокрали колхозную пасеку. Не откреститься бы Славке от тюрьмы, дорого бы обошелся медок, да папа, имея большой авторитет, которого звали уже по имени-отчеству Владимиром Петровичем, а кто и просто «Петровичем» с кем был давно знаком и уважаем, под нажимом матери, спас сына, выплатив не за три улья с медом, что украли, а за шесть полновесных улей, да позора натерпелся на десятерых. Много было лиха, связанного с непутевым сыном. Из-за Славки и с Настей отношения разладились, хоть раньше жили, душа в душу на зависть многим соседям. Другие вспоминали добрым словом, ставя в пример семейные отношения супругов Огольцовых. И даже когда отношения в семье уже совсем разладились, никто из окружения Огольцовых и не догадывался об этом. В семье «не выносили сор из избы». И все-таки несмотря ни на что любил свою Настю старший Огольцов беззаветно. Так любил, что когда по профсоюзной линии дали путевку в санаторий Сочи, то не хотел ехать без Насти, пытался за свой счет получить еще одно место в санатории. Только после долгих уговоров жены, все-таки поехал.
Не прошло и двух санаторных недель, как Огольцову пришла телеграмма, заверенная главврачом больницы: «Ваша жена в тяжелом состоянии. Приезжайте». Наскоро попрощавшись с лечащим врачом и другими сотрудниками санатория, в тот же день, Огольцов вылетел домой. Застал свою Настю еще живой. Будучи без сознания, она как будто ждала его. На окрик: «Настя» приподняла голову от подушки и, как бы протянула руки навстречу мужу. Через три минуты Настя умерла, не приходя в сознание. После вскрытия диагностировали Насте какую-то скоротечную инфекцию, влияющую на человеческий мозг. Сын в больнице ни разу не навестил мать…
Беда часто не приходит одна. Через три месяца после похорон Насти пришла из Иркутска телеграмма – молния: в автомобильной аварии погибла сестра с сыном. Села в машину с таксовавшим частником, который, по-видимому, уснул за рулем и вместо того чтобы повернуть, поехал прямо в озеро. Машина, проломав неокрепший лед, утонула вместе с водителем и пассажирами. После смерти матери, Насти и брата, который погиб в Афганистане, это была самая большая потеря в жизни Владимира Огольцова.
Похоронив сестру, приехал Огольцов из Иркутска непохожий сам на себя, постарев сразу лет на десять. Жизнь для Огольцова потеряла всякий смысл. Два окна, свет которых грел душу, погасли почти одновременно, а о сыне пытался не вспоминать, что бы не бередить душу: о хорошем не было предпосылок, а о плохом – не хотелось…
В очередной выход на промысел Огольцов отправил бригаду со своим заместителем, сказав: «Два дня побудьте на ближайшей стоянке. Осмотритесь. Я вас догоню».
Когда последний обоз бригады пропал из виду в снежной изморози, Огольцов достал из ножен охотничий нож, подошел к сосне, упер рукоять из рога оленя в дерево и резко навалился на нож. Холодная сталь клинка скользнула между ребер…. Смерть была мгновенной. Попал точно в сердце. Никакой боли Огольцов, вероятно, и не почувствовал. Качнулись верхушки деревьев, Вовка медленно осел с открытыми глазами, глядящими в вечность…
Хоронили Владимира Петровича Огольцова из дома культуры рабочего поселка. Народу было очень много, так как уважали этого человека за прямоту, честность, трудолюбие и умение ладить с людьми, но никто не догадывался, от чего произошла эта трагедия. Сына на похоронах не было. Был где-то в отлучке…