"Бабушке моей
Щукиной Н. М.
посвящается"
Роман
Часть 1
с ы н
Январь. Крещенские морозы. Семён Аркадьевич Раскатов на вершок, но повыше среднего роста дородный мужчина, этакий крепыш и персональный пенсионер областного масштаба в возрасте около семидесяти лет, с мелкими и весьма выразительными чертами неглупого лица, ещё совсем недавно крупный и властный чиновник из областной столицы приехал в свой родной уральский городок, в котором не был очень давно, если не сказать, целую вечность. И приехал он сюда не потому, что совесть его позвала в дорогу милые с детства места навестить. Нет! Приехал он сюда с определённой и скорбной миссией для его отцовского сердца по телеграмме от бывшей, но до сих пор ещё неразведённой с ним жены на похороны своего единственного сына и, как оказалось, горячо любимого сына, с которым он так же как и с женой уже не виделся много лет.
И кто из них виноват в том, что они столько лет не виделись и не общались, чтобы до конца разобраться во всех возникших причинах их разногласия нужно пуд соли съесть и то, сам чёрт там в их жизни ногу сломит. В результате чего его единственное чадо да и наследник, и продолжатель рода, так и не оставив в течение своей неполной жизни после себя никакого следа и даже потомства, тихо, по причине известной в народе пагубной, но необоримой привычке, покинул сей бренный мир в самом рассвете лет и индивидуальных человеческих сил, и возможностей одиноким, опустившемся, безрадостным бобылём.
- Ну, почему он смышлёный в детстве и подвижный мальчик так бездарно закончил свою жизнь? Почему и что с ним такое случилось? Отчего он оказался не удел и в связи с чем не смог он состояться в жизни? Как так произошло, что не сумел он найти ни себя, ни применение своим недюжим способностям? И в чём загвоздка, – терзал себя всю дорогу, сидя коконом в электричке, непростыми вопросами виноватый отец, на которые у него не находилось никаких оправдательных ответов.
Выйдя из поезда по прибытию на место, он измученный своими безутешными, как сердечная заноза размышлениями постаревший ответчик за несостоявшуюся судьбу своей единственной кровинки и родного, неприкаянного наследника встал вдруг, как вкопанный посредине опустевшего наполовину отсыревшего от снега дощатого перрона не в силах от удушья ни вздохнуть, ни выдохнуть и замычал немтырём. Искажённое гримасой боли его волевое лицо пожилого человека стало землисто-серым от нахлынувшего спазма и он, как боящийся упасть, человек неловко так замахал руками, ища опоры, и захрипел.
- Что с вами, мужчина, – остановилась возле скособоченного болью человека, под руки подхватив его, одна сердобольная женщина, – вам плохо?
- Щас пройдёт, – попытался успокоить её, сделав всё ж надсадный вдох, держась за сердце солидных габаритов, интересный с виду одинокий мужчина.
- Ничего не пройдёт, – запротестовала неравнодушная незнакомка, – вот возьмите и положите себе под язык, – протянула она Семёну Аркадьевичу какую-то таблетку.
- Что это, – еле вымолвил он.
- Валидол, – прозвучало искреннее сочувствие.
- Спасибо, – выдохнул с трудом благодарный сердечник, – со мной такого пока ещё не было никогда ни разу!
- Всё когда-нибудь да случается впервые, – отреагировала сочувственно немолодая гражданка, но по всему, видать, его попутчица в этой же электричке, – ну как вы, – спустя несколько минут, мягко осведомилась она.
- Полегче стало, – слабо ухнуло ей в ответ.
- Давайте-ка я провожу вас хотя бы до здания вокзала, – подхватила покрепче она под руку хворого мужика, – там вы посидите немного, отдохнёте, а потом уже и пойдёте туда, куда вам в этом городе нужно, но иначе придётся скорую вызывать!
- Не надо скорую, – признательно отозвался бывший абориген этого поселения.
- Тогда пошли?
- Пошли! – согласился занедуживший было на перроне только что сошедший тут с поезда прибывший пассажир.
В пустынном, холодном зале старенького, деревянного, ещё и дореволюционной по архитектуре постройки, вокзала заматеревший в прошлом, знавший себе цену чинуша, так теперь ещё и осиротевший родитель, едва отдышавшись в глухом одиночестве, вспомнил, как его законная жена, любимая Капитолинка позвонила ему вся в слезах в тот последний день августа на работу в обеденный перерыв и еле слышно сообщила, что сын их вместе с женой и дочкой, обожаемой ими попрыгуньей и егозой Настёнкой, единственной внучкой разбились по дороге на машине, возвращаясь из отпуска с юга домой.
- Господи! – зашлась его окаянная душа.
И опять где-то глубоко в груди, одинокого, еле дышавшего в неуютном помещении Сёмки Шишака тут же остро кольнуло под грудиной с левой стороны. Он не забыл и уже никогда не забудет на всю свою оставшуюся жизнь ту самую жуткую ночь перед судным звонком жены, когда он проснулся с ощущением непостижимого ужаса и долго, долго не мог потом заснуть, боясь умереть во сне. И ему, бедному страдальцу снова стало тяжко и трудно дышать, но он, преодолев эту жуткую боль, и в этот раз взял себя в руки, напрягся как мог и сделал с неимоверным усилием глубокий вдох.
- Настенька, – надсадно с шумом выдохнул он, – Настёнушка милая!
И в этот самый неподходящий момент неожиданно из двери обитой дерматином с табличкой «Дежурный по вокзалу» вышла невысокая, щуплая женщина неопределённых лет. Несмотря на то, что она была одета в синее на тёплом подкладе пальто-шинель, что носят все работники железной дороги и с двумя рядами металлических пуговиц, и в такой же шапке ушанке на голове, с кокардой на меховом козырьке, эта хрупкая, как малое дитя дежурная по вокзалу производила впечатление домашней мышки-норушки, которая затем лишь и появилась из норки своей, чтобы что-то найти вне её, что плохо лежит, ухватить и живо утащить к себе в укромное местечко, где её дожидаются многочисленные голодные детки. И эта, то ли мышка, то ли женщина, но уж точно ответственное должностное лицо по вокзалу с осторожностью подошла к захрапевшему на весь зал Семёну Аркадьевичу тихо произнесла.
- Мужчина! Я давно за вами из окна своего наблюдаю, – участливо склонилась она над единственным посетителем зябкого помещения пустующего вокзала, – и сдаётся мне, что у вам со здоровьем то, похоже, неважно…
- Вы правы, – согласился с ней временный её станционный постоялец, – что-то мне трудно, голубушка, сегодня дышать!
- Щас! Потерпите, гражданин. Потерпите, – живо кинулась она к себе в служебное помещение, лёгкая, видать, на подъём бабёнка. И тут же быстро вернулась назад, что-то в своих руках неся, в заботливых мышиных лапках, – вам сейчас легче станет!
- Что это, – увидел сердечный чайную чашку с чайной ложечкой в ней.
- Морошка мочёная с сахаром, – улыбнулась дежурная по вокзалу, – поешьте, мил человек, и вам полегчает!
- Морошка и без сахара, сама по себе сладкая, – принял дар, не чванясь, господин Раскатов.
- Так ведь, сахар в ягоду то кладут не затем, чтобы она слаще стала, а для того, чтоб во время хранения она не пропала и сберегла при этом все свои целебные свойства, – тихо доложила, удивляясь незнанию пожилого человека, простая и обычная женщина, – вы уж поешьте, поешьте ягодки то немного, а я вам сейчас и водички запить принесу. Вот вам и полегчает, – снова резво шмыгнула она в свой казённый закуток с бронзовой табличкой на её двери.
Осилив несколько ложечек медвяной морошки, Семён Аркадьевич почувствовал в
старческих жилах лёгкий прилив сил и запил волшебную сладость прохладной водичкой.
- Спасибо, – передал он чашку с ягодой и чайной ложечкой хозяйке в руки и тут же сделал глубокий, как старый велосипедный насос забор воздуха в изношенные лёгкие.
Щемящая боль в груди прекратилась, и воспрявший, крепкий с виду гражданин сам снова глубоко вздохнул, следом второй раз, за ним и третий, и задышал, порозовев лицом, с облегчением прерывисто, но равномерно, прикрыв глаза. Когда он, вчерашний большой начальник обрёл вновь под ногами закачавшуюся было почву, окончательно оправился от нахлынувшего приступа, то рядом с ним уже не было никого, остался только сладковатый привкус животворного лесного снадобья.
Морошка, – прошептали одобрительно его бескровные губы.
( Продолжение следует)