КРАМОЛЬНЫЕ ПЕРЛЫ.
НА ТЕММУ ЖИТТЕЛЛЕЙ ОСТРОФФА ЛЛЕЙСБОССА
=======================================
Объясняю, откуда в побеге случаются столь алгоритмичные проколы.
Если это гарем, то это уже, как минимум, два человека. Тем более бабы. Как правило, они соперницы. Хоть большие, хоть малые. Хоть сознательные, хоть с задним умом. Хоть даже лесбиянки по необходимости как–то жить, оказавшись вместе и надолго. Хоть они и умные, зато они одинаковополые, и конкурсов между ними никто не отменял.
Бегуньи к закону, а не от него, одна за одной прокалываются благодаря наличию в гареме – числом одна или больше – затаившихся на время, даже может не особо сознающих это, то есть бессознательно действующих предательниц, согласно алгоритма – обязательно противоречить, или вякать, или активно противостоять, не то она скажет хозяину (тюрьмы, подвала). Ведь от побега одной дамы остальным станет хуже, надо бежать или всем, или никому. Ибо вдруг побег удастся, то тогда не убежавшим не поздоровится, а это очень даже нехорошо и даже больно, если хозяин вздумает обидеться и отыграться на тех, кто наблюсти наблюл, но донести не донёс. Хоть инструкцию им пиши!
«У попа была собака или DUBLIN CAM»
Желательно баб зазывать с порочными наклонностями, а не жертв, чтобы:
1. не описывать их нудных мучений;
2. пусть даже поначалу под масками обыкновенных любительниц пива;
3. а на деле: извращенок, лесбиянок, кровожадных студенток, с удовольствием мучающих сокурсниц и, с особенным сладострастием, соседок по кампусу. Особенно тех, что ютятся, свернувшись калачиком, на верхнем ярусе двухэтажной кровати. И с опаской поглядывают на старших подруг, распределяющих мальчиков–гостей ещё в дверях, едва только просунутся в щель их чёлки (в одной украинной стране это оселедцы – какое солёное морское слово!), по принципу «этот мне, этот тоже мне, а этого убогого забирай, он, как и ты, ничегошеньки ещё не умеет, тренируйтесь давайте, утром будешь сдавать мне зачёт».
Вычислю я двух таких, можете даже не сомневаться! И пришью к настоящему делу: нечего им прыгать и кривляться перед веб–камерами!
Ещё я пытался угадать приживалок, медсестёр, внучек, работниц благотворительных фондов, прекрасных риэлтерш, медленно травящих бабушек – квартиросдатчиц и просто больных старушек.
То же самое в отношении внучек этих бабушек, а также невесток, которым не удалось угодить своим свекровкам, а тут им будто бы приспичила надобность и тут же подвернулась возможность.
И так далее, и тому подобное.
Важно, чтобы эти плохие личности обладали яркими внешними данными.
Это для того, чтобы мне было интересней раскрывать их подлую сущность.
Для того, чтобы кинематогрофистам, прожорливым на живописность, на оригинальную внешность, на нетривиальные поступки будущих героев и дышащим мне в след – дай же сценарий, поскорей заканчивай своё дьявольское сочинение – словом, чтобы мне заранее было бы понятно то, что я постарался бы из них выжать.
Словом, я искал людей именно с нехорошими наклонностями. Ибо писать о порядочных людях в наше время считается чем–то неприличным и скучным до чёртиков.
«У попа была собака или DUBLIN CAM»
Одна сладкая и крепкая парочка, думаю, что из N–ского кабаре, где исторически сложилось так, что верхний и нижний топлес являли собой фишку концертов. Остальное сознательно умалчиваю.
Тут есть читатели дети? Нет? Ну и слава богу. Буду изъясняться простонародно.
Звать этих двух девок Звездана и Ария, или Арианна, если по вежливому.
Явно, что артистические имена, а в паспорт к ним я не заглядывал.
Лесбиянки – они, ко всему прочему. Видно невооружённым взглядом.
Они одинаковы ростиком и крепко сложены. Болтают и болтают. Треплются и треплются. Без остановки. Часто шёпотком.
Торчат их ушки вполне сексуально.
Обсудили, думаю, всех, кто хоть как–то там и на что–нибудь там гож.
Я явно не в их вкусе и не в возрасте. И не претендую.
Физкультурницы на шестах.
Они явно, ну явно из именно того кабаре, где полно шестов – перед каждым диваном облюбованным олигархом.
Да, блин, точно! Это они - среднедорогие кобылки заезженного стада. Предпочитают жеребцов с кубиками, с пеньками по полметра и с кудрявыми комлями.
Ум их интересует лишь с точки зрения ловкости обращения с указанными инструментами.
Точно. Я вижу таких девушек с хищными, жёлтыми тигриными глазами насквозь за пять метров.
Они будто едят мужчин целиком, не жуя.
Чтобы это понять, не надо в кабаре ходить.
Представляю, как они устроены: лоньки у них с выкованными из железной руды раздвигалками. Так сожмут, что...
Прикидываются дамочками.
Ублажили кой кого, вот и помчались... приключений искать.
Халява! А что б и не согласиться при таком раскладе карт!
Имея классные сиськи, разве не поехали бы вы на такую халяву?
«Разведчики Перу»
- А то, что в стене мертвецы, это вам никак? Не мешает спать? И не мучают хождением привидения?
- А никак.
Пофиг Барби мертвецы!
Она американка и этим всё сказано.
– А Косточка такая милая оказалась, – это она уже тебе, читатель, - хоть и маленько странная: она не знала минета, вот смех!
Лесбийскому варианту бэдээсэма Косточку научит Барби. В первый же день знакомства. Они неплохо тогда поддали. А там и понеслось.
В общем, у Барби непременный учительский талант, а у Косточки талант неистовой ученицы.
«Физика светлячков»
– Я тут Бима уговорил, – выдавил Ксан Иваныч самый цимус беседы, употребив для оного успеха немало дипломатии, – он согласен пойти дальше. Но только до первой пивной точки. Так договорились, и я согласен. Ты тоже, товарищ, соглашайся.
– И проституточек не забыть! – скромно, но уверенно, добавил антигерой дня.
Он в каждом городе Европы, где мы останавливались, хочет, извините, и, кажется, я уже народовал эту лингвистическую формулу.
Извините, звучит она так: «выибсти по одной аборигенке».
И я не хочу никаких моралите: ибо цэ ист лингвоанализ.
Как в психбольничке, где любые клиентские тексты как лучшее мозговно в лабораторных пробирках.
Будет вариант недо–romansesa, где я для указанного мечтательного процесса подберу более мягкое определение.
А пока пусть звучит так, как оно вылетало: из правдивого, фольклоро–испускающего бимовского рта.
Но пока как–то не вытанцовывались те удивительные «па–де–де с аборигенками», «фуэте» с лесбиянками, и «коды» со всеми ими, хотя никто из нас в принципе не был против.
Мы согласились бы даже подождать Бима.
Где–нибудь в сторонке.
Но только с пивком, а не с пустыми руками, случись такой расклад.
А проехали, между тем, уже полмаршрута.
– А ты с проститутками уже знакомился. Вон там.
И Ксан Иваныч показал наискось, через перекрёсток – за вереск и каштаны, где мы совсем недавно проходили и глазели в стёкла первых этажей.
Там Бим сфотографировался в витрине, где была нарисована удивительно красивая, просто удивительной скульптурности жопка.
Жопка даже лучше, чем у моей подружки и фаворитки заодно, а также самую малость модельки – Д.Ф. из города Угадайки.
В кадре так оно и есть. Меня почти не видно, так как я уткнулся в фотоаппарат, наводя резкость на пустоту – дело почти что безнадёжное.
Зато Бим, вертясь рядом, устроился практически безошибочно: он пропечатался в пэ–пэ–жэ, в самом красивом месте пэ–пе–же, а попо–жэ – вау Повторяю: каких ещё поискать!
Я так думаю, это была попа русской красавицы и модели.
Ибось, французские попы, не говоря уж про их... если ласково, то киски… короче, эти самые чёрные французские «киски–кысыща» гораздо страшнее наших родных, пусть даже рыжих русо–кыс.
Не верите, зайдите в Интернет.
«Парыж Nedoromanses»
– Я вижу паскудство. Нехорошо так, мистерБим!
– Всё русское пахнет не так как надо, – говорят Катьки небесные странницы!
Да, Европе это вдолбили. Вначале Христосом, позже прикладами, теперь продолжают мягко и ежедневно: всверливать в мозг. На то Интернет.
У меня нет цели переубеждать. Ни читателя, ни проходимца мимо, ни тем более француза: бесполезно всё это.
Но, капать буду, почему нет?
***
Коты французские, псы немецкие, лебеди лесбийские. Разбегутся, разлетятся… От Бима подальше.
Да и автор хорош. Хоть он не исполнитель, а на стрёме у Бима.
Занавес.
Пиккала пропикала.
Добрый вечер. Люблю вас, французы хреновы!
Парыж ваш, как его не верти, жуть как полезен чувствам русского!
«Парыж Nedoromanses»
Ибо я дымил как паровоз, не то чтобы говно, но и на князя, и на либералишку, и на звезду на пенсии не похож: нет, чтобы притвориться веником, схватиться за сердце, упасть перед публикой ниц и задрыгать ногами, тогда бы точно подошли, и, может даже, сделали бы искусственное дыхание: нос в нос, рот в рот, ага, поцелуй типа.
Ага ждите!
И моя зажигалка, чёрт побери, не сломалась, а каждый раз щёлкала у всех на виду, как карбюратор «Москвича», и испускала столб пламени…
С таким налаженным антуражем фиг познакомишься!
Девочки обе симпотные. Но, особенно понравилась та, что повыше, стройнее, с глазами болотно–зелёного колера.
У моего отца был похожий отлив, только больше было в них синевы. А что? В Сибири все цвета чище: если синева, то как небо над озером. Если карие, то до черноты, а не то что в Париже: небо смурное, облачка дранные, как наполеоновские войска при отступлении, дождь, срач. По улицам ветер мусорок гоняет. Презервативы разве что по воздуху не летают. Бычки меж камней, бумажки, бомжи, копы, лесбиянки.
Но я всё равно влюбился. Бычки и презервативы – это для вредности и красоты.
Вообще–то в обеих. Но в глазастенькую – вообще шибко: она была стройней, и с какой–то немножко обломовской аристократией: всё делала в замедленном темпе. Хотя и вторую, что поквадратней, можно было бы щёлкнуть…
Сфотать, сфотать, а вы что подумали? Ну, извините. В общем, глазки у стройненькой зыркали по сторонам, исподлобья, и я, если её и интересовал, то исключительно как тип… тип странного субъекта, конечно, а не как объект вожделения! Последнее зря.
В общем, в ответ на показное девочкино невнимание, я собирался–было культурно, по–российски, по–пустоголовому "пристать".
Да призадумался, то есть время потерял и инициативу. Потому пикап мною не включался и «сыр не выпал». А мозги и то что между ног, накалились точно. Но, плутовки – не будь таковыми – не сбежали. Они остались сидеть, почти рядом со мной: немножко нагло и чуть нарочито: они железно почувствовали (в этом возрасте искры воспринимаются как огонь): «Дядя. Их. Железобетонно. Любил.».
Ну, не мог не полюбить: такое уж у дядь свойство: особенно у обетонированных весёленькой жизнью русских: тем более из Сибири: влюбляться в малолеток. Когда они на расстоянии двух вытянутых ног. Пусть даже под столом, а не на постели. Это, чтобы вы понимали: совсем рядом со сферой личной безопасности.
А девочки – тоже люди.
Их сфера безопасности – от хлипкой до железобетонной. Это надо знать.
А уж если вторгнешься в неё, хитростью или просто повезёт, то пиши «кранты»: там: то сё, и соблазны, животные и человеческие: тепло тел, запах, вибрация… Уши внимают, не вянут, впитывают. Взоры пылают. Флюиды, а это твари такие, забираются в мозг. А там по нервам – в нижний святой собор. Который, с того мига, уже не совсем святой, а трепещет: жальче не бывает, иерихон в действии: ещё поддашь амплитуды, и рухнет.
А уже пофигу… И ты готов: встопорщился твой дружок, он в напряжении: не в агрессивном, а в приятном.
И собеседница: уже не просто сторонний предмет, но движущийся, а он уже объёкт вожделения, хотения, если по–другому.
И нет защиты: ты уже втрескался.
И собеседница–то одинаково: имеет тебя, пока мысленно, это правда, глазами, вот спроси честную: она откроет тайну.
Она проверяет и обнюхивает тебя. Как сука, человеческая, и ничего тут плохого: природа: де можно с ним–нет… Кашку то бишь сварить…
Ей не то чтобы запросто, но мыщцы бёдер уже расслаблены, пресс вообще сдался, ворота приоткрылись на один засовчик: вот–вот сдадутся, ты только подпихни: гражданка, а хоть и французская, пофигу природе, готова.
Вторгся, значит, если в эту женскую охранную сферу, то ты нарушил безопасность: с неприкасаемостью и гарантиями, и целкость побоку, и притяжение–тяготение снова в законе… Не только душ и касаемо сфер. А термоядерный распад и синтез.
Гормоны зашевелились, сперматозоиды – мальчики такие хвостатые – аж выпрыгивают из окон, с балконов, лоджий, юные ромеы, стекают по колоннам, давят можжевельники, розы, скачут через десять ступенек: все желают в спорт, в Колизей, в гладиаторы, в соревнование, вилы в бок сопернику! Кто впереди и кто вгрызся, тот и сокол.
Ему медаль, орден, внешне обычно: совокупление. А на самом–то деле: ах, ох, по–настоящему и без дураков. Проник, победил, взорвался, разорвал… суку и любовь: вдребезги, в дерибан, в дрободан.
А такая природа. Против природы не попрёшь.
Бог так придумал.
А кто отстанет, тот – голодный воробышек.
И это тоже сотворил Бог и Судья Соревнования. Судьба.
«Селёдка»
Отказ от прелюбодеяния, а на самом деле от дара божьего в виде человеческой овечки, невинной, но непротивящейся состыкнуться, это как игнорирование «жития не по лжи» некоего г–на С, полупрезираемого и столь же возносимомого в подлой Раше.
Половое воздержание ныне «не взлетит» как сейчас говорят модные менагеры, которых по–хорошему только бы и слушать теперь – для приближения всеобщего счастья и продуктового благоденствия.
И женщин для мужчин, и мужчин для женских прихотей надо бы шире приспосабливать, не стесняясь многофигурных форм.
Короче, от всего, если только оное не смертельные камни с косогора в момент когда вы летите на ломбарджини, скучно и заплесневело, вонюче и беспилотно, бесперспективно и пришибленно, ононно и задрючено. И это не только в реальной жизни, но и на страницах книг.
Милый моему сердцу Запад придумал, вознёс и выделил семейство ЛГБТ – лесбиянки, геи, бисексуалы, трансгендеры.
Немилый моему сердцу, моему пенису и моей заднице г–н Полутуземский КЕП, мягко говоря не жалует это бесподобно демократическое сообщество. Его товарищи по вояжу отличаются тем же самым. Их гендерные привязанности расписаны с полной половой языческой ясностью, за исключением персонажа Малёхи, который, видимо, не определился. Ибо он молод и не любитель ходить в свет. Пробовал ли вагину? А вульву? Да. Понравилось ли? Нет. Однозначно нет. Тем ему хуже. Пусть тренькает на своём дримбэйсе, курит дерьмецо и помалкивает в тряпочку.
А с остальными хрен, флажок в карман, и барабан на шею.
«Кто пишет эту дрянь,кто ETTY скромняшки?»
Чехов задумался, понурил голову, снял, протёр и вновь возобновил пенсне на носу. – Нету бумажки, кончились бумажки. Всё в мозгах. Некогда. Разбираюсь пока. У меня очередь – деревня. Все с сифилисом идут. Падла там одна завелась с сестрой лесбой, мстят мужчинам. Вспомогните с целлюлозой!
– Лефтина, выдайте господину Чехову пачку бумаги.
– А?
– Белоснежку ему, говорю, дайте!
«Кто пишет эту дрянь,кто ETTY скромняшки?»
Да только не тот иезуит нынче пошёл: это наш Голубой донельзя Шарик спасает от немедленности гибели и появлении среди орбит очередного кометного пояса.
Да и всемирная интернетизация попутала иезуитсякие планы.
Ещё немного, и нынешние руководители христианства напрочь погрязнут в содомии.
Не отмыться.
Все на карандаше! В ЦРУ в основном.
На всех пап и непап, а также на те лесбияночьи фемокружки, которые нынче вхожи во элиты, собраны бумажки. Ждут первого неосторожника.
«4етверо в Reno»
Кстати сказать, в изначальные времена вокзал был местом развлечений. С ресторацией, с платформой для наблюдения за поездами, это было, на манер шоу. Там сидели дамы с зонтиками и махали ручками друг дружке. Это было со сценой, с певичками, а то со стриптизёршими, в голом виде скачущими по столам. Лежачие дамочки тож оттелева пошли: жратва на животах, меж грудей, самое вкусное в устричном районе, сверху липстик салата, сбоку веточка укропа, рядом чашечка с соусом, бери свою макаронину, твоя личный spagetti уж рвётся из панталон наружу, дамы пожирают его глазами, макай на выбор, вон в ту голубоглазую, и кушай взаимность...
Смотреть и промакивать можешь не отрываясь: никто из тётенек тебе плохого не скажет, они все как одна рота солдаток женского легиона – лесбиянки плюют на тебя ненужного, с побегом мужской принадлежности, который после первой крепкой рюмки становится невидимкой, ибо скукоживается в стручок, горошек, гашек, гашетка, стреляют...
Опа, перебор, кажется, что–то попуталось со временем... Механический сочинитель… Интернет–репетитор, двухъядерный орфограф… Зело–заело, там и сям.
«4етверо в Reno»
А Одж ничего не поняла, и ничего не сказала. Она просто красотка и ей нужна любовь. Она не купаться сюда приехала. Ей этот Полуэктов до чёртиков. Ей с Полуэктовым не спать. И она поправила чашки лифчика. Её бикини – и верх и низ – украшены бантиками. Уж такая наша Одж. В театре «F» под Пигалью артистки массово, но нежно – бывает же такое! – мастурбируют: через сорочки, создавая ветерок. Зрители хлопают. Им нравится. Кто-то может сам «подтрунивать»… ручонкой. В темноте. Даже соседи по креслам могут не видеть. А эти аж изнемогают. Они такие – француженки. Им Америка в этом смысле не указ. Они, может, и не знают тайного смысла постмодернизма и весь его тлетвор, зато прекрасно знают, где у них точка «джи».
Одж мастурбирует нагло, может в присутствии Анны. Её собственные интересы превыше всего.
Она the better sort of people.
Анна не аплодируетт Одж, но и не останавливает.
– Они явно лесбиянки, – думаю я. – Интересно, фоткаются, или нет – это же сейчас модно, сэлфи эти. Щёлк–щёлк, палки есть, телескопические, пульт есть. Это означает, что можно щёлкаться на расстоянии, в одиночку. Только следить за прибором надо. Не успеешь моргнуть, как аппарат стыбзят...
Но к лесбиянкам я отношусь спокойно: если они не выпендриваются, и когда лесбиянничают втихаря.
***
На глаза Коллегос–Сальватора надвигалась антибликовая сеточка.
На глаза Анны Французской, кроме ресниц ничего не надвигалось.
Веки её никогда не моргали.
Глаза смотрели то проницательно, то расслабленно – как рентген, в который затесалась свинцовая пыль.
– Лакомая штучка для самцов, – думал я.
И: «Как она интересно ведёт себя в постели... если удастся сломать? Кричит, или пыхтит, или что?»
– Это временная девочка, хоть и мальчик Сальватор. Пусть он коллега. Всё равно он – она. Она для развлечения, я к девочкам лучше отношусь, – смеялась Анна, ластясь, поглаживая чудо-машинку, – а настоящая моя любовь это Оджи.
Оджи так Оджи.
Я, по большому счёту, не противник лесбийских отношений, я уже говорил.
У меня даже встаёт, когда я думаю об этом.
Я даже за Лесбийские игры. В Париже.
Лишь бы тёлки гонялись друг за дружкой совершенными, голыми, но с листиками в интересных местах. Когда на турнике.
Безобразие, как совсем неприлично носились спортсмены древней Эллады. Как угадать центр тяжести античным Ньютонам при болтанке приборов их?
…Но, чтобы билеты на Лесбо продавались заранее: чтобы не стоять годами в очереди.
***
Незамысловато катастрофическим образом мы с Анной оказались наедине в Слоппи Джо.
«Слоппи Джо»
– Господа россияне, если вы про лучшие сувениры в Мюнхене, так это вон туда, – сказал на сильно искорёженном русском подошедший человек в маске Левиафана, в зелёной шляпе с пером. В руке лопата. За ухом авторучка. За пазухой книжка. Книжка попахивает помойкой. От помойки несёт одеколоном. Каков джентльмен! Неподалёку его коллеги с лопатами, косами и тачками. В тачках муляжи кур и свиней. Хрю–хрю, ко–ко–ко. Живые, вот так номер. Ошибка номер один.
– А ваш Хофброй находится несколько дальше, чем мы тут. Идите туда. Потом направо в первый проулок. – Ага. Понято. Спасибо. Откуда вы знаете русский, мил–человек? А зачем милбабушке такие зубдтки? – А все русские так. – А вы против? – Нет. – Ну и вот, чопайте и попадёте куда надо.
У Левиафана лопата и авторучка, зубастый еблон, а у наших только фотоаппараты и два флажка на двоих, оба у Бима. Седые власёшки и минимум мышц. Wordом, извините, Словом спорить бесполезно. Даже Зло'ворд не срифмует мышцы и заграницы. Хоть и на «цы». А «двоих» не скрестить в очереди с «выви'х». Потому тут прозда. Против прозды не подпрёшь.
Ошибка номер два:
Прозда плевгко подтдстроидтсца под правтду, а стишокнхед стоунхенджто подстроиваеца под кондиштцы, наплюяв на позуэтическую брававду.
(– Поверить? – Поверим! Где наша не пропадала).
Читаем дальше, гражданы. Пора бы и Луки–Стрики перекурнуть.
– Доннер веттер! (доннер вкусен, это быстрожаренное тесто с мясом, веттер – типа махонькой, чёртовски славный буранчик) – У вас ширинка! – Шляпу, шляпу! – Хвосддт спрячьте, – кричали в толпе осклабленных плешенью долговой обиды. Они сгрудзили тачки будто в оборонный позиции. Приинтригнулись и тестно прижались вдруг вдружку как второсортные куры–лесбиянки под Новый год, озарённые лезвиями бошкосекир. Бывают ли куриные ножницы?
И будто они люди, а не крокодилы, не куропатицы, а щёлкалы при том людармоецкие. Странное сборище. Венецианский карнавал что ли в Мюнхен приехал?
– Имею членство Клуба Кинопутешественников и шортлист первого места, – кланялся зелёнопёрый. Шептал сам себе: «Догнал! Не на того напали карты мне путать».
– У вас от ширинки лопасть отпала! Шляпу отдай! Деньги назад! Донер! Ветер! Чёрт тебя! Чур, чур! – кричали ему. И абверетничали, и эсэсничали: «Это он, тот, что вчера...»
– Плевать я на вас хотел. Шляпа теперь моя. Не суетитесь, мюнхерцы. Дня на три. И не вздумайте звать полицию. Хуже будет. (Мама моя дорогая! Как эти фашисты все надоели. Шляпки в долг не дадут. Вот стих тебе шлю).
И бу'дтоб немку'ры
укрще'й не жуя'т,
аза'литы пбло'шки
сплайнд самый обре'з,
немецкий спектльту'х им
не схват и не брат,
он может скуря'ми,
а может ист бес.
Их бин голубой
ихбана'нит проце'сс,
мол он не принцесса,
но любит инцесс,
сам может с подтхмы'лком,
ссумо'жит взбрять врот,
ихби'нит, зизи'ндит,
шикльгру'бит фолькро'д,
что лесби и по'рны
достали его,
шефку'ры ан арбайт
еблу'т самого',
что он не сверло'чь,
штоп фуга'чить гранит,
вам руссишэ швайн
инвкуря'тник спешит,
воркует, мечтя'
дойчкуре'й подтыпта'ть,
отпро'боваф бира
ундщте'ц отбхлеба'ть,
вайсфю'рст оборжа'ет,
швайнса'ло он трест,
гундо'сит блумэ'нов,
ундгро'бит инцест.
Потопчет шонси'во,
евре'нюжек даст,
ихбо'гу руся'чим
спокло'ном воздаст.
Он руссиш, он добрый,
почти херхуй Вим,
краси'во захо'лит,
а звать вроде Бим.
И куры донжу'ну:
– Такой нам нужо'н,
пусть даже блямблё'й
и алко'й заражё'н.
Гхолодный, босой,
что полу'жам ходи'л.
(Плювал в лиафа'н
Корчукне'й Граждани'л).
Щчтеца'ми нако'рмим,
найдём ни'будь–где
бусть бо'рон боро'шит пся
в бес–борозде'.
Зарежем блуйдмэ'на,
один он, нас рать,
Как жить без Ru точки?
Ити дойча мать!
«Увсёкак Неулюдей»
«4етверо в Reno»
Вкусно попахивает смолой и не совсем симпатично ацетатом высохшей секунды. В салоне, несмотря на его миниатюрность, всякой видимо всячины невидимо. От испода и до свода. Свисают лески, паутинки их съедены темнотой, внизу блеск, на которых веточками и листышками растут штучно–дрючные подарочки никому не нужные. Тут и выхухоленный отчучелок воробья, дельфинобруч, застрявший в квадролечко некатанное, лесбоневеста кухо'льчата, хру'здаль бойкий люстря'но–фарфоровый с росписями в миниатюре 1:10. Тут и хвосток надувной с зубами для детского задоприцепления работы скунст–мастера с каротиной.
Будто детского бэ–э–э хочется Биму срыгнуть с такой баварляпоты.
– Как будто их надо с завязанными глазами ножницами срезать, – вспомнил Туземский новогоднюю игру.
– Я помню. Я могу, – сказал Бим. – Ножницу мне токо сильно взрослую дай. В детскую уже пальца'ми не влезу (средний распух, а безымянный крив). Вот посмотри.
– Да знаю я, знаю, не воображай гордости, врагу не пожелаю такого.
«4етверо в Reno»
Шаркающей походки у Эльзхен теперь нет и в помине, она чуть ли не летит – милая балерина: лёгкая шоколадная блузка в леопардовых разводах на двух лямках, уже не путается меж ног как утренний балахон, более того, о боже, о ликующая долина Саарбрюкена, она даже не прикрывает пухленькой промежности, снабжённой тонкой причудой интимпричёски.
Из кухни, расположенной под скатным потолком, идёт запах тушёного мяса с яблоками. Эльзхен перестраивает музыкальный канал, там нет даже намёка на звуки ею любимого фагота – из динамика ласкающе льётся «Транс лесбиянок».
– Ох, уж, эта наша мюнхенская мутота–суета, – говорит она, жеманно позёвывая, и поглядывает на часики с кукушкой, встроенные в витиеватый фриз кухонной антресольки.
Эльзхен ждет вохенэндефройнда Мартина, у которого по стечению обстоятельств понедельник так же выходной день. На этом пункте совпадений в основном держится их дружба. Марти – слабосильный, но достойный по качеству работы ремесленник багетной мастерской. Потрафляя глупеньким запросам Эльзы, который уж раз обещает вставить в золочёную рамку указ епископа Бурхарда Вормского, согласно которому каждый глоток спермы приравнивается к семи годам тюрьмы. Необрамлённый указ, свёрнутый в трубочку, два года пылится за стеклянной дверцей в главной комнате наравне с прочими ерундовинами.
Расчётливый Марти экономит на своей забывчивости десюнчика два евро. Воровать за все годы пребывания в мастерской он не приучился. Во всей немецкой нации с не столь незапамятных времён живет генетический страх быть пойманным и наказанным. Марти любит дешёвые Нексты и не сразу выбрасывает бычки: он – экстраэконом, и копит на настоящее китайское, шёлковое одеяло.
Эльзхен, не в пример другим немецким девушкам вполне сносно умеет делать минет, обожает коленную стойку и не окончательно стервозна. Тем не менее, она не может толком хранить семейный очаг. Она не покупает женских журналов с опубликованными там отмычками всех секретов.
Эльзхен ставит коньячные рюмки в заморозку, закуривает сигарету Найнексте с длинным фильтром, отмечает помадкой день и садится в бидермайеровское кресло, умыкнутое ещё по молодости бабой Кларой у соседа героя герра Теодора Кнабки – штурмбанфюрера СС. Штурмбанфюрер СС внезапно исчез, не дожидаясь победы нал русскими, улетев на самолёте через Шотландию Исландию Гренландию в Канаду и не попрощавшись с семьёй. Значит, так нужно было герру Кнабке. Никто его не винит за проигранную войну и потому не ищет. СССР не могло вместить всех заслуживших, так же, как не смогло всех заслуживших выдворить. Кнабке всего лишь маленькая СС–пешечка, протухлая сосиска, борода в паху. Присягнув хоть на смерть, она – пешечка – торчала в обороне и не собиралась ни достигать края доски, чтобы поймать ферзя за подол, ни трахаться с очень красным и очень злым грузинского племени королём советских коммунистов. Она слушалась удобных приказов и потому выжила, убежав даже из захлопнувшейся по окончании мордобоя ратной доски.
Нога Эльзхен запрокинута на жёсткий и не удобный для этой позы подлокотник. Её пальчик в ожидании дружка Марти теребит находящийся в полной телесной собственности розовый лепесток. В пупке – гламурный пирсинг: комбинация бусинки и свадебного колечка от бывшего мужа. Марти его совсем не ревнует, а если бы даже и ревновал, то Эльза вряд ли бы потрафляла и вряд ли бы журила. Это его личное досье, а не её.
Совокупным образом Эльзхен вовсе не та глупенькая и ограниченная служебным бичеванием кабацкая музыкантишко жэ–пола, как это может показаться на первый взгляд и как соответственно представилось Порфирию Сергеичу.
Бим всех этих перечисленных томных особенностей не знает, иначе он пуще полюбил бы Гретхен–Эльзу. Он купил бы своей капризульке целый пакет золотых спичек и обязательно напросился бы на домашний коньячок с манерными танцульками. Танцы бы он попросил под Штрауса и со слюнявчиком взамен остальной одежды. Это он тоже может, тем более восстановил и оживил бы отечественный шоурум на германской сцене.
«4етверо в Reno»
Параллельно умолку пауза затягивается.
– Вы меня кинули, – просто говорит Ксан Иваныч, чрезвычайно, до твёрдости кремня, до невидимой искры сжав прилагательные газы.
Голос его сдавлен. В душе плохо замаскированная злоба, стремительно выросшая, постреливающая первыми признаками взрыва при появлении так называемых друзей.
Свинец в глазах, который проявляется разве что при вынужденном разводе с любимой супругой, с которой вот живёшь–поживаешь душа в душу, а на старости – хрясь! И по собственной оплошности или женски не продуманной инициативе приходится расставаться.
– Не могли что ли позвонить? (Сволочи распоследние).
– А–а–а, – попытался что–то вымямлить Порфирий Сергеевич.
– Я. Пошёл. В. Номер.
Ксан Иваныч выдавливает слова медленно и крепясь, чтобы не сорваться в крик. – Так, так и так. Спать, – его предпоследнее слово. – А вы сидите, если хотите. (С двойным дном фраза?)
Ответно сердечную речь начинает Порфирий Сергеевич:
– Ксань, ну Ксань! – клянчит он, стараясь отмазаться от оправданий и плавно вырулить на безопасную бытовую тему.
Фальшиво улыбнулся. – А где наш Малёха?
– С какой–то стати Малёха стал «нашим», – подумал Кирьян Егорович. – А до того слыл натурально Школьным Плинтусом за три рубля метр.
– В пЪзду! – Резко сказал Ксан Иваныч.
Выглядело несколько по женски.
Развод лесбиянок.
Он не прореагировал на бимовский вопрос. Проигнорировал упоминание в бимовского алаверды имени своего пусть безалаберного, зато подотчётного ему сына, вверенного ему на двадцатидневный срок супругой. С условием, чтобы никто не обижал маленького.
– Завтра, чтоб как штыки! В шесть ноль–ноль, блЪ, подъем! И баста! – И завершая абсолютно справедливый свой спич, совершенно уж по бабски и неостроумно: «Зажритесь тут!»
Кирьян Егорович, потупив сподличавшие глазки, сопит. Ему этот санин выпад понятен и логичен, он хочет засмеяться над полуматершинным словосочетанием «и баста», понимая неуместность смеха. Его как нашкодившего и понимающего свою вину школьника, устраивает заслуженная публичная порка, но не устраивает, мягко говоря, грубоватая форма. – Вот это дак пионерлагерь на старости! Сама Ититмать попала в переплёт.
Ксаня нежданно–негаданно стал злым вожатым, директором и стоматологом пионерлагеря.
– Ну, так ты допей и потом иди, – вежливо советует Бим. Он добряк. И понтов до утра колотить не станет. Он собирается пообещать. Не успевает. – Тут не яд.
– Сами своё допивайте! Не яд! Мало вам, да? Нате, вот вам, пейте. Всё вам мало! Суки вы несправедливые!
«4етверо в Reno»
Но нет грудищ и художественной розовости у соседки «Над»! Одна натянутая желанием нищенская прорезь, и нет особых примет. Убейте Кирьяна Егоровича, но не хочет он соседку. Скучно с таким её телом эстету!
Так бы и оставалась она она женщиной как женщиной, не хуже и не лучше других, если бы не подозрительное её домашнее поведение.
К.Е. сделал оконную щель откровенней. В неё упал сверху дым. Дым засосался в квартиру. Дым деловито принялся гонять клопов и истреблять сладкий писательский запах кирьяноегоровичева присутствия.
Наша недобарыня вертит, длинную и, судя по сомнительной тонкости затёкшего духа, дешёвую сигарету из ближайшего продмага экономкласса.
Дымящий аксессуар, обозначивший принадлежность соседки к миру эмансипированных и отверженных от фаллоса женщин, причудился неспроста: проживающие сверху тётушки, как недавно обнаружилось, пребывают в корректно родственных отношениях. Мать и дочь. Итит твою мать! Итить её дочь! Кто бы мог подумать!
Кирьян Егорович, объединяя всяких женщин, живущих по двое и больше, по спальному признаку, привычно думал, что они, как и все, живущие больше, чем по двое, как минимум, сёстры-лесбиянки. Что на самом деле не есть так уж совсем плохо.
Начиная с момента заселения Кирьяна Егоровича в новое жилье, они (эти «верхние Над») словно испытывали его (К.Е.!!!) небезграничное терпение. Кто-то из них, а, может, по очереди, будто из «катюш» выстреливали килограммы бычков. Бычки собирались по приказу позёмки перед кирьяновскими окнами, провоцируя дворников на приставание к Кирьяну Егоровичу: он-то ведь на первом этаже и не раз засвечивался с сигаретой в зубах! Но он честен. Он хотя бы старался попадать бычками в приямок, а эти сволочи...!
Они, сволочи, а вовсе не Кирьян Егорович, стряхивают пепел наружу. Да так, что хлопья недогоревшего табака, повинуясь воздушному потоку, частенько залетают к нему в гости. Они приземляются на подоконник и жгут на подвенечно белой плоскости чёрные язвы. Сам себе такого подарка не сделаешь!
Терпеть такое нет возможности. Эдак и до пожара недалеко!
Отмечая зловредные свойства горящего табака, Кирьян Егорович строго-настрого запретил Дашкен и Жульхен открывать то окно, над которым смолили мать с дочей.
Вы не знаете Дашкен и Жульхен? Я Вас поймал: Вы не читали «Живых Украшений Интерьера»! А там как раз! Как в тот раз! Много потеряли.
«4етверо в Reno»
Облегчившееся Чудо-юдо опустилось на корточки и промчалось по всему полу, мотая тряпкой, подскакивая лягушачей иноходью. Голова её направлена в сторону К.Е.. Дама намекала на наличие шикарного декольте. – Содержимое выреза должно интересовать мужчину! – вероятно думала она. – Декольте всяко интересней, чем спрятанная в галифейных штанах интимная часть спины.
Ошибка №1! Кирьяну Егорычу, как пожизненному авангардисту, запросто превращающему в квадраты и треугольники любую живую и мёртвую натуру, а также наоборот, интересны как содержимое декольте, так и художественная конфигурация упомянутого заднего компонента.
Однако, сколько-нибудь серьезного содержимого в декольте Кирьян Егорович не обнаружил. Гузковатая попа в толковой мере продемонстрирована не была, скрытая складками эклектики и прокладкой промежности. Менс! Вот так подвезло!
К домашней радости Кирьяна Егоровича, собачьи следы на короткий промежуток времени исчезли. Добавлялись они порционно.
– Жанчик, ну-ка иди сюда, милый.
Подошел Жанчик и нехотя дал вытереть мокроступы.
– Ты извини. Я же не хотела с собакой заходить.
Кирьяна Егоровича несколько удивляло, что пса по-прежнему называют собакой.
– Да ладно, всё равно пол не мытый.
– Ну, так и как, где же мы пересекались? – спросил К.Е., с заметной опаской поглядывая на псособаку.
– Да ты не бойся. Он не кусается. Это мой любимчик. Жанчик, подойди-ка сюда! Поцелуй свою мамочку.
Жанчик облобызал мамочку. Мамочка обмусолила блестящий нос Жанчика и (о, ужас, о светопредставление! где свидетели?) засунула свой язык в слюнявую пасть собаки.
То был знаменитый, но редко применяемый в Угадайгороде французский поцелуй.
Кирьяна Егоровича передёрнуло. Едва не стошнило. Кислый намёк блевонтина удержали верные мужские гланды.
БлЪ! Как такое возможно! И Кирьяну Егоровичу вспомнилась телепередача про тяжелую псиную жизнь и её связь с медициной.
В ней было упомянуто количество населения глистов, проживающих в собаках.
Вспомнилась жесть немецкого интернета. Там неутомимые овчары, плотно ставя задние лапы на пол, а передние сложив на спинах хозяек, обихаживали гнусные немецкие подолы.
Извращенное телевещанием воображение подрисовало злого, сторуковосьмипалого шведского Доместоса, перебирающегося из псиной пасти в рот мамочки. Из нижней норки выглянул решивший глотнуть свежачка подгулявший свиной цепень. Оценив разницу температур (апрель) цепень всунулся обратно.
– Везёт на извращенок! – запоздало думал К.Е.: «А тебя как зовут-то говоришь? (ну ты сучка из редчайших!)»
– С утра числилась Флорианой.
(Ну, ни хрена себе! Любопытное имя. Точно – извращенка, – на крайняк лесбиянка).
– Отец придумал.
Последовала история про отца, мать, бабушку-дедушку, Колю – полоскателя кистей и про левое колено родословного скелета.
– А ты знаешь такого Маркиза Апполоньевича?
– Аплошку, что ли? Конечно, знаю. Классный чувак.
Классный и лысый от шеи до макушки чувак снял не так давно единственную за последние полста лет рекламно-познавательную фильму про Угадайгород и про его распрекрасный муниципалитет.
Это был не город, а столица! Да что столица, братья-кролики, берите больше: Сан-Фриско и Гринпис в счастливом браке – не меньше! В городе ни соринки. Кругом супермосты о трёх пролётах, когда можно и о четырёх. Нетрахающиеся на газонах студенты. Редко какой ворон приземлялся в Угадайгороде оттого, что в нём страшно чисто. Всё больше лебеди и утицы чистоплотные садятся на острова и поймы, отдыхая меж дальних перелётов. Все горожане – некурящие спортсмены. Бомжи там ходят в театры. При этом в костюмчиках белых и с блестящими бабочками. Завив кудри, сидят они в первом ряду, про себя фильмы снимают и в Каннах призы берут. Заводы там – все чистюли, все с серебряными ситечками над трубами. Ситечки перерабатывают дым в денюжки, идущие на оздоровление населения. И так далее. И вообще все иностранцы, а первее всех америкосы противные и ненаглядные китайцы скоро переедут жить в Угадайгород.
«4етверо в Reno»