Снег падал крупными хлопьями. Нет, собьюсь на банальное, он кружился и медленно укрывал собой деревья, кусты и травинки.
Камни, выступающие на противоположном обрывистом берегу, несли на себе белые шапки и теперь,
если присмотреться, слегка прищурив глаза, то можно различить лица под этими шапками.
Эти лица, как мне показалось, были угрюмы, взгляд их был потуплен, они не смотрели в глаза.
Снег падал в проносящиеся бурные воды горной реки, она бурлила и кто-то «солил» снежинками этот кипящий котёл.
Поток прыгал, как зверь, закрытый в клетке, ему хотелось выпрыгнуть из теснивших его берегов...
Там, где река делала поворот, образовалась тихая заводь, ледяной панцирь сковал её.
У самого края сидели две дикие утки, они переминались с ноги на ногу, иногда издавали жалкие, крякающие звуки.
Как они попали сюда, было загадкой. Снег всё падал...
Зима на Кавказе особенная.
Здесь, среди этих старых гор, буковых и ореховых лесов, горных рек, в снегопад чувствуешь себя в сказке.
Недалеко от берега, метрах в семи-восьми, стоит строение, которое напоминает «избушку на курьих ножках», только она присела и этих ножек не видно.
Брёвна, из которых она сложена, не менее полуметра в диаметре, почернели от времени, то тут, то там, свисает с боков пакля,
придавая таинственность этой сказочной избушке.
Из трубы вьётся дымок.
От двери избушки к берегу тихой заводи ведёт деревянный мосток, он из разрубленных надвое брёвен, справа легкие перила из жердей.
Мосток сходит прямо в воду. Тут, у мостика, недалеко от двери, сложенные в поленницу наколотые дрова.
Они, слегка красноватые, выделяются ярким пятном на фоне почерневшей стены и белого снега.
Топор-колун аккуратно приставлен к стене.
Из открывшейся двери вырываются клубы белого пара, а из него выкатываются двое мужчин.
Они, приахивая, несутся по мостку к берегу, с разбега падают в воду.
В этом месте, на повороте, река сделала искусственные ванны, вода вымыла в известковой породе углубления, они гладкие и очень удобные.
Теперь в этих ваннах плескались, визжа от удовольствия, двое сильных, здоровых мужчин.
Кожу покалывали миллионы иголок, дыхание перехватывало... О!
Вряд ли я смогу передать эти ощущения, меня поймут только те, кто сам испытал это! Двое бежали обратно, тела были их теперь красными,
точнее, покрытые красными пятнами, пар отставал от бегущих. Захлопнулась низкая дверь.
В предбаннике их встречала ещё одна пара, которая только что выскочила из парилки и направлялась к выходной двери, они мешали друг другу.
Кто-то искал свою войлочную шляпу с низкими полями, кто-то натягивал рукавицы, мужская солёная речь была здесь в ходу...
Маленькая дверь в парилку, не более метра в высоту, за счёт высокого порога и низкого верха, не позволяла задержки,
так как тепло быстро уходило в проём.
Поэтому через неё, как через люк в космическом корабле или в подводной лодке, просто пролетали, задержек не было.
Внутри, на полке, температура достигала сто десяти градусов, а когда поддавали настоем из трав на раскалённые камни, то казалось,
что попал в ад и вот скоро сам чёрт с трезубцем войдет и задаст, согласно установленному порядку.
Но вместо чёрта был напарник. Напарник, в войлочной шляпе и рукавицах, блестел глазами в полутёмном помещении,
что-то приговаривал и зловеще размахивал двумя дубовыми вениками, начиная «экзекуцию».
Так продолжалось не менее пяти-десяти минут, затем роль «чёрта» брал на себя тот, которого только что экзекутировали, месть его была заслуженной.
После, как правило, трёх попыток все пили в предбаннике квас, шли рассказы, анекдоты, байки, смех перемежался с кашлем,
так как квас во время смеха попадал «не в то горло».
Дубовые скамейки вдоль стен были настолько массивные, что не могли быть запросто отодвинуты от этих стен,
и сидящие периодически задевали головами пучки сушёных трав, которые заваривались для парилки и чая.
Глиняная посудина для кипятка, в которой настаивали чай, напоминала греческий доисторический сосуд,
и в этом было то, что придавало «силу» чаю, который мы пили с особенным удовольствием.
Более того, наши белые простыни, в которые мы были укутаны, придавали нам вид патрициев...
Ритуал омовения в этом месте соединял в себе всё. Здесь перемешались время, обычаи, характеры, привычки.
И, было совсем не странно, что «греки» и «патриции» ругались русским матом.
Смех и забавы отличали нас от спокойных и чопорных финнов, квас и чай – от турков, всё же это была русская баня, и люди в ней были русские.
Снежные шапки, теперь надвинутые совсем на глаза, скрывали лица камней на скале, напротив.
Всё так же шёл снег, он укрывал, прятал то, что сделал человек, «подобие» Его.
Лёгкий ветер разносил по лесу запах гари, уток не было. Печь, её труба, смотрелась сейчас крестом на пепелище.
Перила сломаны, топор валялся у места, где мосток был покорёжен.
Стеклянная, разбитая банка издавала неприятный запах бензина.
Река сегодня особенно ревела, бесновалась, как мне показалось, пыталась выскочить на берег и лизнуть своим языком то, что осталось.
В этом было что-то заискивающее...
...сколько потаённого в душе человека, который есть подобие Его…
Но тогда почему!?…
Почему? Почему тупая зависть сотворила зло?
Зачем сожгли?
Нет, не подобие мы ЕГО...