Я взбиваю масло. Колочу его в банке без устали. Вернее, нет, я устала, но всё равно взбиваю масло. Бабка дала мне сегодня такое задание.
Я никогда не называю её бабушкой. Про себя я зову её бабкой. В глаза… В глаза никак не зову. Обращаюсь на «Вы» и всё. Ей нравится. А в моей голове, в моих мыслях она всегда для меня бабка. И я не со зла её так зову. Просто не вяжется она у меня со словом «бабушка», таким тёпленьким, добреньким и… уютным. Ну, какая она бабушка? Вот у Лены, соседки, у той - бабушка, её по-другому и звать не хочется.
Мама моя умерла. Давно. Я маленькая была. Папа живёт далеко, в другой стране, с другой женщиной, с другим ребёночком. А эта моя бабка – это папина мама (маминой мамы нет в живых). Меня отдали этой бабке. Ну, наверное, потому что меня больше деть было некуда. «Спасибо, что в детский дом не сдали». Это бабка мне всегда так говорит: «Скажи спасибо, что в детский дом не сдали». В детском доме страшно, я думаю, поэтому:… «Спасибо.»
Бабка, она, на самом деле, не злая. Вовсе нет. Она меня не бьёт… и ничего такого. Она просто… неласковая и какая-то… чужая, как будто и не моя.
Я не люблю бабку. А бабка не любит меня, я знаю. Но иногда мне вдруг становится так грустно и одиноко, что я хочу её обнять, обнять, прижаться к ней всем телом и плакать, роняя слёзы ей на плечо, на её уродскую коричневую вязаную кофту. Всё-таки кроме этой вечно «смурной», сухой, хмурой бабки у меня всё равно никого нет. Но это мне так только хочется. Но я так не делаю: не обнимаю её и не плачу, уткнувшись в плечо. А когда мне совсем невыносимо плохо, я достаю из моего тайничка, что в нижнем ящике стола, маленькую, чуть побитую молью игрушечную собачку, сделанную из шерсти когда-то, когда я себя саму ещё не помнила,… моей мамой. Я прижимаю собачку двумя руками к груди, забираюсь под одеяло, утыкаюсь носом в стенку, делая вид, что сплю, и тихонько плачу, очень тихонько, чтобы бабка не услышала. Она тогда, если даже и пройдёт мимо, то лишь бросит сквозь зубы: «Спишь?... Ленивая жопа.» И не тронет меня.
Один только раз, помнится, я не утерпела. Небо было такое тоскливо-серое в окне, соседские девочки так звонко смеялись за стенкой со своими родителями, а где-то в самой серёдке груди было так холодно,… что я вскочила, подбежала к бабке, порывисто взяла её руку и прижала к себе, к сердцу… Бабка поглядела удивлённо, медленно забрала свою руку и сказала: «Ишь. И у неё, видать, совесть-то есть.» Больше я так не делала.
Вообще, я очень благодарна бабке. Она покупает мне еду и одежду (хорошую, « ни какую зря») и всякие тетрадки и карандаши, и ручки, и альбомы для рисования… Альбомы я особенно люблю, они в красивых обложках: то сплошь розовыми цветами, то все в огромных стрекозах с зеленоватыми крыльями… Или с зимним пейзажем. Я в них рисую в школе и дома. Кто б мне всё это купил, если б не бабка? Она всегда это говорит, когда что-то мне покупает: «Кто б ещё тебе купил, если б не бабка?» И я знаю, это правда… Кто б ещё?
У бабки тоже есть свои… слабости. Бабка любит грызть яблоки. Она вечно их грызёт с таким… громким хрустом. Вот и сейчас, я взбиваю масло, а она грызёт яблоки. Хрустит… и чавкает. Может быть, именно из-за этого я не люблю яблоки, из-за того, что это – её слабость. И я стараюсь сосредоточиться на банке с маслом в моих руках. Я бью масло старательно. Только бы не видеть, как моя бабка ест яблоки. А она внимательно смотрит на меня. Я знаю, если я позволю себе на минуту остановиться, опустить руки, чтоб передохнуть, она будет ругаться.
Я взбиваю масло. Я взбиваю масло. Я усердно взбиваю масло.
Вообще-то, у нас есть и магазинное масло, простое, в квадратной пачке. Оно лежит в холодильнике. Но бабка говорит, что «своё» масло вкуснее и полезней. Поэтому она покупает коровье молоко на рынке, потом мы снимаем сливки… И вот, потом я взбиваю масло. Бабка даёт мне в руки банку и: «погнали».
Взбивать - это довольно долго, нудно и тяжело. Но я стараюсь в это время думать о чём-нибудь, задумываюсь, увлекаюсь своими мыслями… и тогда почти забываю о работе,… бью «на автомате».
- Иди-ка, Маша, купи что ль хлеба, - говорит бабка.
И я, наконец, откладываю банку и иду за хлебом. Бабка даёт мне денежку, и я иду. Она даёт мне любые деньги, на любые покупки. Во-первых, я хорошо считаю и никогда не ошибаюсь со сдачей. Во-вторых, я ни за что не куплю ничего лишнего, ничего лично себе, мороженого там или конфет… Бабка ненавидит «пустые траты». Иногда она сама, правда, покупает мне сладости, но только, когда сама решит. Чего ж мне обижаться? Не за что. «Спасибо, что в детдом не сдала».
«Спасибо. Спасибо. Спасибо, спасибо…» Я очень часто говорю это «спасибо». Это же хорошее слово. Верно? И я Должна его своей бабке. Я это знаю,… знаю всегда. И вообще, я его много кому Должна. Своей подружке Лене. Она подарила мне, просто так, ни с того ни с сего, ярко-красный, такой гладкий,… блестящий, так приятно лежащий в руках мячик. Своей учительнице в школе. За то, что она учит меня читать и писать… Уборщице, тёте Раде, в школьном коридоре, за то, что моет пол, по которому мы «оглоеды» бегаем… И не только вслух, но и про себя я говорю: «Спасибо». (Это хорошее слово). Даже за то, что я взбиваю это масло в банке, я говорю мысленно: «Спасибо» своей бабке. «В детдоме нечего было бы взбивать».
У меня есть любимая кофточка. За неё тоже «спасибо, спасибо и спасибо» моей бабке. Она купила мне эту кофточку, белую в чёрный горошек.
У меня секрет: я люблю эту кофточку, потому что она очень похожа на ту,… что носила когда-то моя мама. Да, да. Я однажды, только однажды и одним глазочком видела мамину фотографию… Это было несколько лет назад. К бабке пришла в гости какая-то женщина… И они смотрели вместе старые снимки… И я вошла и услышала, как бабка сказала: «Вот, это её мамка умершая» , - и показала на фото молодой женщины… в такой кофточке. Увидев меня, бабка закрыла альбом, потом, видно, спрятала фото (я искала, но не нашла). Это тоже она не со зла. Я слышала, она шептала той тётке: «Не надо ей (мне то есть) смотреть, голосить будет». А кофту я запомнила.
__________
Нельзя влюбляться сразу и безоговорочно. Это приносит боль,… так говорят. Но, видимо, слава Богу, не всегда. Когда я перешла в пятый класс, в свою учительницу русского языка и литературы я влюбилась сразу и безоговорочно. Роза Марковна Альская. Её чудесное имя я запомнила навсегда. В тот день,… как только она впервые вошла в наш класс и представилась, мне показалось, что в этом имени собралось и волшебным образом сочеталось всё самое прекрасное! И запах нежных, подёрнутых росой садовых свежих роз,… их ласковые лепестки, и аромат сладкой булочки с маком, и алый рассвет… или закат майского золотистого жаркого солнца. И её имя так и осталось для меня наполненным всем этим. Она была довольно молодая, ярко-красивая, грациозная, улыбчивая… А ещё, она была невероятно умная.
У Розы Марковны красивые волосы, они чёрные и блестящие, мне всё время хочется погладить их. Я вообще очень… тактильный ребёнок. Может быть, оттого, что бабка меня не обнимает, да и я её тоже,… я очень люблю обнимать других людей: своих подружек, учителей (это когда мы в школе делаем совместные фото), добрых мам и бабушек своих друзей и одноклассников (иногда их родители, бабушки… приобнимают меня, заводя разговор, и тогда я обнимаю их в ответ). Просто так я, конечно, к людям на шею не кидаюсь – бабка научила меня приличному поведению.
Но вот рядом с Розой Марковоной, например, я едва держусь. Так хочется к ней притронуться.
Иногда Роза Марковна ведёт урок не в классе, а берёт нас гулять, скажем, в лес. И там, по - дороге, читает нам стихи… Я обожаю такие наши походы. И вообще, я обожаю всякие тропинки –тропочки: не совсем нехоженые, но, желательно, чтобы они были всё же малопроходимыми людьми. Именно на этих тропинках я больше всего чувствую себя… Дома. Вокруг что-то шумит слегка… и шуршит,… и тренькает. А я иду себе вперёд с целью или безо всякой цели… О чём-то думаю. Мне всегда хорошо в такие минуты, даже если думаю о грустном…Тропинки меж кустов и деревьев, свет, как сквозь ситечко пролитый сквозь скопление листвы всё окрашивают… нежностью.
Однажды я даже сказала обо всём этом вслух, не всему классу, конечно, а тихонечко Розе Марковне, подойдя поближе к ней. Ну, ещё моя подружка слышала… Роза Марковна не засмеялась. Она, наоборот, очень внимательно выслушала меня, склонив голову на бок, и только чуть-чуть улыбнулась доброй своей улыбкой. Она произнесла что-то вроде:
- Как ты это хорошо сказала, Маша. Люби дорожки, люби, Маша. Жизнь вся – дорожки. Тропинки.
И я стала любить прогулки в лес ещё больше. …И Розу Марковну.
Может быть, именно благодаря моей такой «влюблённости» в мою учительницу литературы и её уроки, я так любила читать. У нас-то дома особо книг не было. Бабка ведь не очень жалует книжки. Она говорит, они нужны тем, кто академиком будет. А нам, говорит, - простым трудягам-ломовым лошадкам надо учиться руками работать, а не на книжонки всякие время зря тратить. Правда, то, что задают читать в школе, она заставляет меня брать у подружек или в библиотеке и прочитывать «от корки до корки», иногда даже по два раза, «чтоб лучше усвоила». «Учиться надо хорошо. Не позорь меня-то», - говорит бабка. И я учусь, я, в общем, хорошо учусь. Но книжки в библиотеке я беру не только для уроков, но и чтоб почитать… в удовольствие, зачастую то, что мне Роза Марковна советует. А бабка, она всё равно не понимает, что к школе, а что – нет.
У меня есть дома разные любимые вещички. Я уже упоминала игрушку, которую я обнимаю, когда плачу; любимую кофточку в горошек (я до сих пор её храню, хоть она мне уже и мала); есть ещё розовая закладка для книг – красивая и гладкая, приятная на ощупь, хоть и с потёртыми немного краями. И ещё лампа на высокой ножке под старым абажуром, её подарила мне бабкина приятельница, у которой мы как-то были в гостях. Бабка с приятельницей болтали, а я взяла с полки книгу (конечно, спросив предварительно: «Можно?») и уселась к столу у этой лампы. Лампа горела, и свет от неё был такой уютный; старенький зелёный с бежевым абажур так ласково приглушал его. Я читала и трогала периодически пальцем выпуклый рисунок на абажуре и бахрому…
И тогда эта пожилая женщина, хозяйка, бабкина приятельница спросила:
- Нравится абажур?
- Да, - тихо ответила я, повернув к ней лицо.
- Тогда возьми себе эту лампу. Возьми, возьми, - повторила она, увидев, как я удивлённо захлопала глазами, - Будешь уроки под ней делать, читать. И меня вспоминать.
- Глупости, - сказала бабка, - Есть у неё лампа.
- Такой нет, - подмигнула мне добрая старушка, - Пожалуйста, возьмите, мне будет приятно.
Бабка пожала плечами. А я сказала:
- Спасибо.
И потом бережно несла лампу до дому.
Теперь у меня есть, вот, ещё эта лампа под старым выцветшим зеленоватым абажуром. Я люблю, когда задумаюсь, сидя у стола, трогать пальцем коричневато-бежевый замысловатый узор на этом абажуре. Или теребить истрепавшуюся от времени бахрому…
Бабка иногда косится на меня в такие моменты и не то раздражённо, не то удивлённо, а, скорее всего, и то и другое вместе, говорит: «Далась тебе эта лампа. Приволокла домой чужое старьё не поймёшь зачем. И сидит пальцем тыкает в неё, как дурочка. Лучше пол, вон, помой.» Или «вынеси мусор», «сходи за хлебом», «сложи полотенца», «взбей масло»… И я взбиваю масло.
__________________
Я уже не девочка, я – подросток. У меня вытянулось вдруг как-то всё тело,… а попа при этом стала более округлой,… и растёт грудь. И на это бабка тоже смотрит как-то неодобрительно. Так неодобрительно, что я всё время вся съёживаюсь, опускаю плечи вниз и немного вперёд, стараясь будто уменьшиться в размерах: уменьшиться в росте, скрыть выпуклую грудь, спрятать все выступающие округлости своего тела. Я чувствую себя как будто бы виноватой в том, что я расту, изменяюсь, перестаю быть ребёнком… Хотя умом и понимаю, что моей вины тут нет и, что так происходит со всеми. Но мне что-то страшно. А от бабкиного взгляда ещё страшнее.
__________________
…Я чувствую себя белокрылой бабочкой, что выбирается потихоньку из своего кокона. Я чувствую, как неизбежно трансформируюсь, видоизменяюсь и внешне и внутренне. Я больше не та гусеница, робко высовывавшая голову из-под листочка. Я-бабочка. И я хочу лететь. И, кажется, что и могу. Вот они, мои тонкие крылышки… Я их уже чувствую за спиной и, в то же время, где-то внутри меня - в груди.
Вчера бабка зашла в комнату и увидела, что я перелистываю старый альбом и выгребаю всё из ящика, где он лежал.
- Что ты ищешь? Устроила тут бардак! – недовольно обращается ко мне бабка.
- Мамино фото. Да. Я знаю, оно у тебя где-то есть. Я видела, - отвечаю я, не дрогнув.
Бабка поднимает брови, потом хмурится, потом морщится.
- Ой. Далась тебе эта карточка, - бубнит она, - Что она меняет-то? Поголосишь только.
Я молча продолжаю рыться в ящике.
Наконец, под кипой каких-то бумаг, старых квитанций и выцветших открыток я нахожу то самое фото. Бережно беру его в руки. Рассматриваю. Девушка-… моя мама на нём такая молодая и красивая, что мне щемит сердце от нежности и действительно хочется плакать, но я сдерживаюсь перед бабкой.
Поднимаю глаза от фото. Бабка стоит подбоченившись - это у неё типа угрожающая поза. Но в глазах у неё сейчас такая растерянность, что ничто не может этого скрыть: ни насупленные брови, ни поджатые недовольно губы…
- Да бери. Что уставилась? Нужна? Бери. Тоже, невидаль какая, - зло бросает она мне, кивнув на фото, и выходит.
Я кладу фотографию в карман. Я расправляю свои плечи, будучи сейчас почти уверенной – бабка больше не сможет вести себя со мной так, как раньше.
Мамина карточка поселяется под стеклом у меня на письменном столе.
________
Сегодня в школу к нам приходили люди, они предлагали нам разные обучающие курсы, и я записалась на одни. На курсы историка-библиотекаря. Мне показалось, что это звучит интересно и немного… странно. «То, что надо», - решила я про себя и подошла записываться.
Молодая девушка (с тех самых курсов) бойко записывала мою фамилию, а наш классный руководитель Мария Петровна тихо сказала:
- Курсы вечером, после школы… Может, посоветуешься сначала дома?
- С кем? – я посмотрела в глаза учительницы с вызовом.
- С бабушкой, - произнесла она чуть растерянно.
- Нет, - качнула головой я, - Записывайте. Всё в порядке.
Вечером я, правда, сообщила бабке, что записалась на курсы.
- И то дело, - неожиданно для меня поддержала она идею, - Учиться всегда хорошо. Ходи. Бесплатно хоть?
- Да, - кивнула я.
Теперь три раза в неделю я бежала на курсы. Бежала с удовольствием. Мне действительно было там интересно. Гораздо интересней, чем в школе, надо сказать. Если не считать уроков литературы.
Занимаясь на этих курсах, я уже для себя решила, что буду поступать после школы или на учителя истории или на библиотекаря.
Ещё, я по-прежнему люблю читать книжки (теперь ещё и по истории) и обожаю уроки литературы и русского языка у моей любимой Розы Марковны, которой я одной только и рассказала о своих планах. Ни бабке, ни даже своим подружкам я ничего пока не говорила. Не знаю почему, но я вообще-то не очень открытый человек, если и сообщаю кому-то о чём-то из своих мыслей, чувств, из своей жизни,… то больше постфактум, когда уже всё свершилось; ну, хоть прошло какое-то время.
Была бы мама, я б могла говорить ей… А так - только Розе Марковне.
И хотя я обычный подросток: я гуляю, общаюсь с друзьями, пробую курить и всё такое,… я очень и очень усердно занимаюсь на курсах, и в школе учусь по-прежнему неплохо, и много читаю хороших, как мне кажется, книг под любимой моей дарёной лампой с зелёным абажуром.
И иногда я по вечерам взбиваю масло. Бабка даёт мне в руки банку, как и раньше. И я задумываюсь и взбиваю масло. Тщательно взбиваю, хотя бабка теперь уже не следит за мной во время этого действа. Я обдумываю прочитанные мной книги, пока делаю эту работу, думаю о том, что я уже успела и о том, что ещё надо успеть… И о мальчиках.
И я знаю, что и мальчики обо мне думают. Многие.
Большинство девчонок моего возраста, даже очень красивых, вечно недовольны своей внешностью. Но я надеюсь, что оцениваю себя вполне трезво. Я не писаная красавица, в том смысле, что не похожа на див с обложек и плакатов,… но я весьма симпатичная, и на меня обращают внимание. Возможно, я несколько худовата, но при этом у меня чётко уже видны и талия, и грудь, и округлые бёдра. У меня тёмные (почти чёрные) прямые длинные волосы, гладкие, шелковистые на ощупь и довольно густые. Глаза у меня обычного цвета – светло-карие, и ресницы не очень густые, но форма глаз чуть раскосая, и это придаёт изюминку. У меня красиво очерчены губы. Маленький, аккуратный нос. Правда, чуть вздёрнутый (этого я в нём не люблю). У меня белая чистая кожа, даже с каким-то голубоватым оттенком. И красивые руки: маленькие, но с длинными пальчиками.
Когда я улыбаюсь, появляется ямочка на одной щеке, верхняя губа приподнимается, и видны белые ровные зубы… Я нечасто улыбаюсь… Но, когда делаю это, знаю, что нравлюсь.
Я уже говорила, что с некоторых пор чувствую себя как бабочка с тонкими крыльями… Но порой, и в последнее время всё чаще, мне кажется, что мои крылья немного… испорчены. С них словно неосторожно сняли немного пыльцу… Не знаю, отчего это так. Может быть, я сама их порчу: своими злыми мыслями, и тем, что курю и выпиваю с девчонками тайком. Тем, что не всегда делаю заданные в школе уроки… Тем, что не разрешаю больше бабке до меня дотрагиваться, даже по-доброму – до руки или плеча, вообще никак.
Или, может быть, тем, что часто, взбивая масло, я думаю теперь не только о книгах, и об истории, о маме и о будущем… А представляю себе красивую шею одного мальчика… Она виднеется из отворённого воротника его куртки… И сводит меня с ума.
Конечно, мне нравится в нём не только его шея. Но почему-то именно она действует на меня, как магнит, как наркотик, я смотрю на неё и у меня подкашиваются ноги, дрожит сердце, и колени, губы и руки… Мне безумно хочется поцеловать его в шею, прильнуть к ней надолго губами, щекой,… потрогать её кончиками пальцев, притянуть к себе этого мальчика, взяв его за шею нежно ладонью.
Я не знаю, замечает ли он меня. Он старше на три года. И в школе мы пересекаемся редко и случайно: в коридорах, в столовой. Я знаю, как его зовут, но мы не знакомы лично.
Недавно, встретившись с ним случайно возле лестницы, я не утерпела и посмотрела прямо ему в лицо, прямо в его прекрасные глаза. Вернее, посмотрела-то я не прямо, а искоса, из-под слегка опущенных век, но прямо-таки попала глазами в глаза… И он… взял и улыбнулся мне. Я почти не смутилась, почти. Хотя сердце и поднялось вдруг к самому горлу. Но меня спасала мысль… Я точно знала, что взгляд мой не был ни жалким, ни просящим, не восторженно-ищущим… Поэтому то, что мальчик улыбнулся мне в ответ на этот мой косой взгляд мне льстило.
И я подумала: «Знай. Пройдёт время, и ты, красавчик, будешь смотреть на меня,… а сердце твоё будет колотиться в горле. И ты будешь так хотеть до меня дотронуться…»
Мы разошлись в разные стороны и, не смотря на будоражащее и приятное ощущение от его улыбки, у меня на глаза навернулись слёзы, слёзы от сознания, что всё это… желание дотронуться до меня будет только лишь когда-то. Когда-то. Это «когда-то» казалось мне так невообразимо далеко, что хотелось по-настоящему плакать, и слёзы уже горячим комом подкатили к самому нёбу. Я даже шмыгнула носом. Но сдержалась, не расплакалась. Вокруг было много народу, а я научилась сдерживать рыдания, приберегать их на потом, для своего уголочка, для уединённого своего времени,… когда смогу уткнуться носом в стену и расплакаться… Потом.
_____________
Мне шестнадцать. В этом году я закончила школу и поступила в колледж, Колледж Искусств в нашем городе, на библиотекаря. Чтобы поступить на историка, надо было учиться ещё два года… И я не была уверенна, что наберу нужное количество баллов.
Но в колледже мне нравится, и даже очень. На нашем отделении все девчонки и только один мальчик, и тот не в нашей группе. Но мы все дружим. А на других отделениях учатся хореографы и художники, и… социологи. Мы все общаемся между собой. В колледже всегда происходит что-нибудь интересное и весёлое.
Невесело вот только другое. Мой отец. Он разошёлся с той своей, второй женой и вернулся сюда. К нам… Вернее, к бабке. Не ко мне, конечно.
Он,... отец мой то есть, он смотрит а меня как на чужую. Да и я на него тоже. Зато бабка в нём души не чает... И всё говорит строгим своим... старческим голосом: "Папка твой. Родной. Родней него никого у тебя нету."
А он бьёт её нещадно. Напивается и бьёт. Она охает. Не кричит, не плачет, понятно, чтоб соседи не услышали. А он лупит "по чём зря" руками и ногами. Я заступаюсь за бабку, пытаюсь оттолкнуть его от неё. Пару раз даже не сдержалась,... ударила его по голове. Ладонью, но "от души", с размаху. Он звереет, отпихивает меня. Я отлетаю, падаю. Но меня он почему-то не бьёт. Я не знаю почему... Но, мне кажется, он видит что-то такое в моих глазах, что его останавливает, даже пьяного. Думаю, он читает в них, что я ему не бабка. Я не заскулю и не прощу. Я буду бить во все колокола. И если надо, не дрогнув, засажу его в тюрьму.
Но, на самом деле, скорее всего, он сдерживается только Пока. Пока ещё мыслит хоть сколько-то.
А мыслить у него с каждым днём получалось всё хуже и хуже. Он всё чаще нёс совсем уже какую-то околесицу. Даже когда был трезвым. Всё говорил что-то о том, что я такая же, как моя мать. Только её он почему-то мог любить "Такую", а меня - нет, не может. Так и говорил. Не знаю, что он имел в виду. Он постоянно обзывал бабку дурой. И почему-то именно её винил в том, что у него ничего не сложилось с той его, заграничной семьёй, с которой он жил за тридевять земель. Вспоминал "сыночка" своего заграничного. Говорил, какой он замечательный. Правда, звонить им не звонил и денег не слал... А бабка всё плакала по углам. И я вдруг стала её по-настоящему жалеть... Почти любить.
_______________
Я рассматриваю себя в зеркале. Я теперь всё чаще рассматриваю себя в зеркале.
Началось это оттого, что... я всё боялась найти в себе черты этого своего новообретённого отца. Искала их придирчиво, присматривалась. Иногда даже к ужасу своему находила. Но тут же отметала эту мысль, говорила себе: "Нет, нет. Ты-не он. Ты-не он. Ты совсем на него не похожа."
Но потом я параллельно стала замечать, как мои черты и... очертания становятся всё женственнее и нежнее. Мои чуть раскосые глаза стали как-то... глубже, контуры щёк, скул стали более плавными,... правильными. Вся фигура стала мягче. Локти, колени, кисти рук -... более округлыми. Мне хотелось двигаться более изящно... И расправить плечи. И на меня смотрела бабка.
Она смотрит и, я думаю, всё подмечает, тоже подмечает, как я меняюсь день ото дня. Только, кажется, мои ставшие нежнее черты не вызывают в ней тёплого отклика. Она смотрит на меня с каким-то всё возрастающим раздражением, с каким-то презрительно-брезгливым и при этом явно напускным, в этом смысле, выражением лица. Словно целенаправленно, хоть и молчаливо, она хочет дать понять мне, что моя всё больше... выступающая женственность и даже моё сочувственное отношение к ней, к бабке то есть, вызывают в ней, в самой моей бабке, чувство отвращения... Я не до конца понимаю, чем я могла вызвать это. Но интуитивно чувствую, что именно тем,... что я,... я расту, хорошею, - чего уж скрывать, - развиваюсь и раскрываюсь, а её "распрекрасный" сынок и по совместительству мой "РОДНОЙ ОТЕЦ", - это выражение не сходит у неё с языка, - является тем,... чем он является.
Я нравлюсь парням, мальчикам, и даже многим. (Раньше-то тоже нравилась, но... не так). Сначала меня это несколько пугало, такое вдруг ставшее повышенным, а порой просто и навязчивым, внимание парней. Потом, честно признаться, привыкла.
Мне нравится это внимание, оно мне немножечко льстит. Красивым, привлекательным девочкам жить, конечно же, веселей и приятнее. И не верьте никому, кто скажет вам обратное.
Но недавно я столкнулась с тем, что почувствовала... страх от своей привлекательности. Захотелось сжаться, стать серой, незаметной... Укрыться.
С вниманием мальчишек, даже самых настырных, я справляюсь легко. Но тут...
Я чувствовала это. Чувствовала это поначалу смутно, почти безотчётно. Этот взгляд, не просто более внимательный, а словно прилипающий, как почки тополей в мае... Он прилипал к моим волосам, лицу, рукам и плечам, к спине и шее... Я просто пыталась стряхнуть этот взгляд с себя, и он, надо сказать, стряхивался. Но я снова чувствовала его. Даже издали, даже в толпе,... как взгляд этот добирается до меня.
Это был мой преподаватель культурологии в колледже. Ему... лет так тридцать. Он очень серьёзный, даже суровый. Но в какой-то момент я перестала бояться его суровости и надменной строгости, почувствовав страх совсем другого рода.
Страх... преследования самки самцом. Я вдруг почувствовала, что он смотрит на меня как на женщину. Что-то внутри меня сжалось, как пружина от этого... липкого касания глазами.
Но, пока это были лишь липнущие ко мне взгляды,... я ещё чувствовала себя в относительной безопасности.
Но однажды, после пары по его предмету, я замешкалась, собирая свои вещи, а подняв глаза от своей сумки, я поняла, что мы с этим преподавателем остались в аудитории одни. Моё сердце бухнуло в грудную клетку так, что мне показалось будто это стало слышно... Ему. Мы встретились глазами. Я ощутила, как дрогнули мои губы.
Преподаватель двинулся в мою сторону... Он приблизился ко мне.
- Маша, - хрипловатым голосом произнёс он, и мне не понравилось, как прозвучало моё имя в его... исполнении.
Я молчала, смотрела,... не на долю секунды не отводя взгляда, как кролик на змею. Я чувствовала, как холодеют мои руки от почти безотчётного страха. ("В конце концов, что он мне сделает? Здесь, среди белого дня, в незапертой учебной аудитории?").
Но он сделал. "Ничего такого", конечно. Но... Он дотронулся рукой до моего бедра, там, где заканчивалась моя юбка,... её край. Провёл ладонью чуть вверх. Я отпрянула. Он схватил меня за кофточку где-то в области моего живота и потянул к себе. Я попыталась убрать его руку,... он - мою. Он настойчиво взял меня за талию, став совсем вплотную, дотронулся до моей груди...
Я чуть жёстче оттолкнула от себя его руки. Не потому, что вдруг осмелела или наполнилась гневом. Я сделала это скорее инстинктивно, из чувства слепого беспомощного страха. Как котёнок, который выпускает когти, целясь в морду большому псу; защищаясь, но... лишь из ощущения ужаса получая этот заряд мнимой отваги.
Я зацепила ногой стул, он грохнулся на пол с громким стуком. Препод отлип от меня.
- Ну, что ты? - улыбнулся он, - Просто, ты, Маша, такая привлекательная. Прямо не устоять.
Я почувствовала что-то такое в области солнечного сплетения, что,... думаю, ещё полминуты, и меня бы согнуло пополам и вырвало прямо на его начищенные ботинки.
Но я взяла сумку и буркнув что-то типа:
- Это не даёт вам права,... - выскользнула из аудитории на дрожащих ногах.
После этого я ещё не один день чувствовала себя… потерянной. А потом ко мне вдруг с неизбежной чёткостью пришло осознание, что нет, нет-нет, это не со мной что-то не так, а с НИМ. Я – не вещь. И непонятно с чего и по какому поводу он, этот сраный «препод», решил, что со мной так можно?! Нельзя! Со мной так нельзя!
И я стала очень дерзко и прямо смотреть ему в глаза, встречая в коридорах техникума и сидя на его лекциях. Уверенна, он эти изменения заметил. Я не сказала ему не слова, но мой взгляд говорил ему: «Только попробуй ещё раз! Только рискни. Я подниму такой шум, что тебе не поздоровится.»
А однажды я курила с подружкой за углом «теха». Подружка бросила свой окурок и убежала за подошедшим автобусом, а я осталась одна.
Из-за угла вырулил Он.
- Такой милой девочке курить не годится, - с полуулыбкой и полушёпотом «пропел» он.
- Зато я не лапаю малолеток, - отчётливо и в полный голос произнесла я, выпуская струйку дыма изо рта.
Я смотрела своему оппоненту прямо в глаза… Щелчком откинув бычок, я сунула руки в карманы.
ЕГО желание улыбаться куда-то исчезло. Он быстро двинул мимо меня на остановку.
А я ещё минут пять стояла, «празднуя» победу и борясь с дрожью… где-то внутри.
Мальчишки,… парни, с которыми мы порой гуляли, никогда так не действовали на мня – отталкивающе, пугающе, парализующе,… - как этот отвратительный «препод»; даже когда были пьяными, назойливыми, чуть нахальными… Но я решила не на этот раз, а навсегда, что с этого дня – СО МНОЙ ТАК НЕЛЬЗЯ.
И я держала эту мысль в голове, прилагая какие-то неслыханные порой усилия. И самое… фиговое было то, что больше всего усилий мне требовалось не в компании каких-нибудь парней, с которыми мы вместе распевали пиво и лизались по парками, кафешкам и тёмным переулкам,… а дома.
Когда отец не бил бабку, они с ним были в тандеме и в полном согласии. В основном это выражалось в том, что они оба, подначивая и поддерживая друг друга, насмехались надо мной. И это не были безобидные или хотя бы смешные шутки…
- Посмотри-ка, - говорили они, - Эта мышь подкрасила свои зенки. Думает, так красивее стала.
- Да, мышь, она и есть мышь.
- Хочет, видно, чтоб её кто-то трахнул где-нибудь за мусоркой. Ну-ну. Это ей точно подойдёт. Смотри только тогда не сдохни от счастья!
И что-нибудь в этом роде.
Я тогда молчу. И главное, стараюсь не плакать. Хотя и знаю, что они перестанут, как раз, стоит мне расплакаться. Пару раз такое случалось. Тогда они говорили:
- Вот она! Распустила сопли. Точно как мамаша…
И дальше уже бабка и её сынок ничего не говорили. Но я предпочитаю сдержаться, чтоб только не услышать эту фразу. Ведь она… повествует мне о том, что моя мама,… моя мама, эта красивая девушка с фотографии,… тоже когда-то… всё плакала. Наверняка плакала из-за них!
И сердце моё наполняется такой нестерпимой болью, что я хочу умереть. Но уж нет! Я буду жить! Я взобью это чёртово масло!
У меня часто случается так называемый смех сквозь слёзы. И нередко что-то действительно, по-настоящему забавное вдруг вызывает у меня грусть, боль и желание расплакаться. Нет, я отнюдь не истеричка, я скорее даже произвожу впечатление довольно спокойного и уравновешенного человека. Но это именно что впечатление. Внутри меня часто бушует буря, горит огонь… И иногда я рыдаю взахлёб, безудержно и громко, но где-то там, внутри себя, а снаружи мои чуть раскосые глаза холодно смотрят,… а губы равномерно выпускают прямую синюю струйку сигаретного дыма.
Мне бывает порой страшно, что то, что внутри, глубоко… вдруг разорвёт меня! Поэтому я нашла ВЫХОД.
Я научилась… шить. Нет, «шить», это не то слово. Сшивать определённым образом кусочки ткани. Сшивать и сшивать. Рисовать я немножко умела – разные простые картины акварелью или гуашью. Но мне захотелось теперь чего-то необычного. И чего-то такого, что… поглотило бы меня, куда я смогла бы словно скидывать всю свою боль, обиды, слёзы, что не пролились… И в то же время, находить в этом успокоение и радость. И я нашла это!
Я стала создавать своеобразные картинки из материи. Сначала, конечно, это было несколько… простовато и даже, может, примитивно, но всё равно выходило интересно. Потом я стала читать об этом,... думать об этом,… пробовать разные материалы и техники. И у меня стало действительно получаться что-то стоящее!
Девчонки в колледже, да и парни тоже, уже смотрели на меня не как на обычную девушку, студентку… Они вдруг стали считать меня немножко словно «не от мира сего», этакого арт-дизайнера. Это было и приятно и немного странно, ведь моё поведение, внешний вид и привычки при этом не поменялись. Ну, почти не поменялись. Единственное, я перестала выпивать, практически совсем… Новое увлечение так… «поволокло» меня за собой, что мне мало того, что не хотелось выпить, мне стало дико жаль на это… себя, своего времени.
Бабка внимательно наблюдала за тем, что я делала, не мешала… И даже молча восхищалась, я уверенна. До тех пор, пока пьяный папаша мой не пробубнил, что я занимаюсь х…нёй, и тогда бабка это услужливо подхватила.
Я увлечённо расшивала-украшала в течение многих дней шторы в своей комнате специальной золотой материей,... делала на них различные «летящие» узоры, напоминающие крылья птиц, напоминающие, но лишь отдалённо, как намёк… Я люблю такие узоры. Подобным же образом я наклеила на кусок материи узоры -… серебристо-синие на белый фон, -… узоры,… намекающие на изгибы тела. Это полотно было вставлено в рамку и таким образом «превращено в картину». Это я сделала для своей подруги Леночки, по её просьбе.
Я сделала из старого кожаного плаща картину дороги, сочетав чёрную кожу с жёлтым материалом интересной фактуры. Это… нечто висит у нас в техникуме… в качестве украшения на стене, раскинувшись широко,… в комнате творчества.
Я видела, я замечала, что бабкин взгляд на то, что я делаю (молчаливый взгляд, исподлобья, со стороны) становился всё более благосклонным.
Но однажды не успевший ещё похмелиться отец, бросил свой мутный, полусонный взор на мои «художества» и категоричное: «Хернёй страдаешь. Лучше б работу себе нашла. Дура» в момент изменило бабкино… мироощущение. «И правда, и правда, дура, - как будто как-то даже радостно подхватила она, именно как будто обрадовалась, что, вот де, теперь не надо ей жить с ощущением того, что я делаю нечто стоящее, - Ерундой своей занимается! Нет чтоб, как другие студенты, подработку себе найти! Денежку в дом принести. Бабушке помочь!...» И понесла.
Это было одной из причин, хоть и не единственной причиной, почему я устроилась на работу, ещё не окончив колледж.
Я пошла работать так называемым помощником продавца в небольшой магазин рядом с нашим колледжем. Он был маленьким. Там продавалась разная выпечка, и одного продавца там было, в общем, вполне достаточно. Но вечером этой милой женщине нужно было бежать забирать детей (двух девочек близняшек) с продлёнки из школы, малышкам было по шесть лет. А в это время покупатели ещё шли, кто-то заходил, возвращаясь с работы… И директор решил взять меня, студентку, на подмогу. Он сделал мне медкнижку, и теперь после занятий я отправлялась в магазин на работу. Не особенно-то мне и хотелось домой. А наличие своих собственных, заработанных денег быстро показало мне, что это вполне удобно.
Заработок был небольшой, но я почти ни на что больше не клянчила у бабки. И реже видела отца. И ему пришлось заткнуться по поводу того, что я занимаюсь «хернёй» тире «тряпьём». (Это он так моё творческое увлечение именовал. И только так). С друзьями я стала встречаться для прогулок ещё реже. Но зато могла «ваять» свои картины и картинки прямо в магазине, пока не было покупателей.
Я стала чувствовать себя сильно взрослее своих товарищей в «техе», не кичиться своей взрослостью, а именно так себя чувствовать.
Из негативного… Ну, что ж? Я стала курить дома при бабке и отце. С формулировкой: «Кажется, не вы мне сигареты покупаете». Оба они провозгласили меня в ответ… шмарой, кажется. Но на этом и всё. Ведь деньги на продукты я теперь тоже добавляла, в отличие от папаши-то. Они брали эти мои «добавки» и, думаю, оба ненавидели меня за них.
А тут ещё мою «херню» стали покупать за небольшие пока совсем, но всё-таки, за деньги… Теперь уж взгляды в мою сторону со стороны бабки и отца вовсе стали молчаливыми и острыми как ножи. Они кололи меня ими, а мне было плевать, по-настоящему плевать. Я покупала себе сама на рынке дешёвые шмотки и такую же дешёвую косметику. Но я была счастлива иметь эту… свободу. И даже «преподы» в техникуме стали смотреть на меня с каким-то новым… уважением, типа, что как на равную.
А на день рождения бабки я подарила ей набор посуды, купив сама, который она демонстративно не захотела брать. И я отдала его Ленкиной матери.
_____________
Умер отец. Напился… и захлебнулся собственной блевотиной. И мне становилось… жалко (бабку, конечно, жалко, не его), ну, ещё, наверное, немного жалко, что у меня был именно такой отец. Было до боли горько слышать бабкины рыдания. Так хотелось подойти к ней… и даже обнять её. Но я этого не делала. Не видела себя её утешением. Я плакала тихо, в уголке по бабкиным слезам, а она думала, что по отцу. Мне было… мерзко. Я никому об этом не говорила, даже Ленке, но мне было мерзко от того трупака в соседней комнате, у нас дома,… от того, в результате чего этот трупак тут образовался… И от мысли, что его ещё надобно хоронить.
Когда не стало отца, снова не стало, в доме стало тише, спокойнее и комфортнее. Бабку мне всё ещё было жалко. Но, да простит меня Бог, мне кажется, даже ей стало легче.
Постепенно на её теле и лице прошли следы от побоев, она стала реже плакать. И даже С УЛЫБКОЙ приняла от меня в дар диванную подушку сшитую,… сделанную мной из кусочков разной материи (получился замысловатый узор).
А однажды, когда я в очередной раз взбивала масло в банке, бабка сказала мне: «Не надо. Брось это. Масло можно и купить, ничего страшного». Я ответила ей: «Нет. Я взобью. Всё в порядке. Я всё равно всегда взбиваю масло, даже когда не взбиваю….» Бабка промолчала. Не знаю, поняла ли она меня.
_____________
И вот, умерла и бабка. Так тихо и так неожиданно. Я пришла домой с работы, принесла нам с ней пирожки к чаю… Ей – её любимые, с малиной.
А на пороге меня встретила соседка. И сразу сообщила мне:
- Бабушка, Маш, умерла.
Из руки моей выпал пакет с пирожками. Он как-то чавкнул, коснувшись пола. (Я запомнила этот звук на всю жизнь.) Казалось, меня этой новостью ударило по голове, физически так ощущалось,… и виски и затылок заломило от боли.
Бабушка ведь ничем таким не болела. Бодрая вполне была, ни на что особенно не жаловалась… Наши отношения с ней в последнее время удивительно наладились, никогда таких раньше не было.
И вот именно теперь она… вдруг… умерла. Соседка рассказала мне, что бабушке стало плохо и она позвала её: «Лидия,… зайди, - мол, - ко мне…» Та пришла, дала ей таблетку, вызвала «скорую»… Смерть застала бабушку буквально за минуту до приезда «скорой»… Сердце. Не знаю, смогли бы они её спасти…
Лидия такая добрая, такая молодец,… она организовала и похороны и поминки… Я плакала… Мне вдруг стало так бесконечно очевидно моё одиночество… Оно было огромным как занесённое снегом бескрайнее поле. Я стояла посреди этого поля… И хотя вокруг меня сновали люди,… они поддерживали меня,… они мне помогали, искренне, бескорыстно… Я как будто вдруг перестала видеть их. Я была одна. Это ощущение никак не рассеивалось. И тогда я стала много спать,… чтобы словно и не жить.
Я спала так,… сама уже теперь не вспомню, сколько дней. Из колледжа меня не беспокоили, они там знали, что случилось, и дали мне время прийти в себя… Подруги звонили, заходили, но редко… Перед ними я чуть бодрилась. А как только они уходили или я клала трубку, я снова падала спать.
Но однажды среди дня я проснулась,… рядом со мной, прямо перед моим лицом лежала та самая подушка, которую я сама сделала и подарила бабушке… Очертания узоров, когда-то придуманных и исполненных мной на этой подушке, вдруг стали принимать форму какого-то замысловатого… искажённого лица. Это лицо хмурилось, смотрело на меня и даже укоризненно поджимало свои неправильной формы губы…
Я лежала и смотрела, не отрываясь, на это лицо. Мне было бы жаль, если бы оно в тот момент исчезло, растворилось,… превратилось обратно просто в сочетание узоров. Это лицо как будто говорило со мной. Оно говорило МНЕ: «Что это ты тут развалилась?... Расклеилась и растрескалась как старая посудина. Не можешь собрать себя сама, ищи, кто тебе поможет. Только не превращайся в эту гнилую жижу. Ты же не твой папаша. Ты всегда взбивала масло. Вставай. Пора его снова взбивать. Эй! Ты!»
И я согласно кивнула лицу – расписной бабушкиной подушке.
Я встала. Было три часа дня. Умываясь, я пристально разглядывала себя в зеркале. Всё те же глаза, брови,… глаза красивые, хоть и заспанные. Я тщательно расчесала свои волосы. Они в «лирическом беспорядке» рассыпались по моим плечам, тёмные пряди их легли мягко и ровно вдоль моего бледного лица. Я даже подкрасилась. «Всё. На работу. И ЗА работу.»
Я приехала в магазин, где аппетитно пахло пирожками, желудок сразу подал сигнал, и я взяла себе один пирожок. Сделала чай…
- Как ты? – участливо спросила меня тётечка-продавец, с которой я работала, которую пришла подменить снова на вечер.
- Всё нормально, - ответила я и больше не смогла есть. Отложила пирожок. Ком встал в горле.
- Нормально, - покачала головой «тётечка», - Маша, ну, посмотри, ты… такая бледная, взгляд какой-то… потерянный. Тебе нужна помощь. Я же вижу. Совсем одиноко, да?
Слово «одиноко» подействовало на меня как спусковой механизм. Я мгновенно задохнулась от этого… точного попадания, слёзы хлынули из глаз.
Я кивнула молча. Слёзы капали в чай. Тётка гладила меня по голове. Пирожки безудержно пахли. И меня теперь нещадно тошнило от этого запаха. Желудок готов был отторгнуть попавшие в него два кусочка, откушенные мной от пирожка.
- Выход есть, - услышала я добрые слова… и расплакалась ещё больше.
Продавщица посоветовала мне знакомого психолога, «очень хорошего», как она сказала. И я пошла к нему. Заставила себя пойти. Потому что я всё-таки хотела… жить и не хотела, чтобы подушка «укоризненно смотрела на меня».
Психолог оказался невысоким человечком с большими вытянутыми ушками, сухими руками и глазами. На нём был аккуратный костюмчик и галстучек. И почему-то по отношению к нему всё время хотелось употреблять уменьшительно-ласкательные суффиксы.
Брал за приёмы он, психолог этот, то есть, не много и не мало, обычную среднюю цену. Но на первом же сеансе я почувствовала, что… что-то не то.
Я, конечно, как, наверное, и положено, рассказала «чудесному психологу» о том, как… подкосила меня смерть бабушки. О том, как я вдруг стала чувствовать себя жутко, страшно, безмерно одинокой,… так, как не чувствовала ранее никогда.
Он выслушал меня, кивая своей маленькой головкой, и потом изрёк:
- Ну, что вы, вы не одиноки. Перед вами целый мир!
Я хлопнула, как кукла, ресницами. Думаю, довольно «бессмысленно» хлопнула.
- Вы бы чего хотели? – спросил психолог.
- Жить,… - честно ответила я.
- Вы одиноки ещё со смерти матери. Вернее, так чувствуете – это оттуда тянется, - молвил психолог.
- Угу, - ответила я, как бы и соглашаясь и недоумевая: «Какого хрена он говорит мне всю эту очевидную,… какую-то «проштампованную» фигню?!»
- Вам,… в общем-то, и не нужна помощь. Ведь все люди по-своему одиноки, - вещал мне психолог своим хлипеньким голосочком, - Но вы, конечно, непременно приходите ко мне. Приходите на весь курс в десять сеансов. Мы с вами… разберёмся! – тут же спохватился он, очевидно, боясь, что я больше не приду. И я чуть не рассмеялась.
- Да? Ну, спасибо, - повеселев, бодро ответила я.
Оставив деньги, я вышла с намерением не возвращаться сюда никогда.
Мне не было ни жаль, ни обидно. Скорее даже немного смешно. Ну, что ж, будем считать, что просто не подошли мы как-то друг другу с… психологом. Но он всё равно мне помог, он и моя коллега по работе. Потому что я поняла, что мир не без добрых людей – и это не пустые слова. Всегда найдётся человек, который проникнется и искренне захочет помочь. Может быть, именно поэтому с этим миром пока ещё не всё кончено. А ещё, благодаря «чудесному» моему психологу я поняла, что выкарабкаюсь. Раз я ещё могу так потешаться в сложной ситуации,… значит, всё я смогу.
И я стала мочь. Мочь и мочь. Тянуть себя, как за волосы из топи.
Хотелось ли мне хоть разок увидеть своего «заграничного братика»? Не буду врать – нет. А впрочем, пару раз меня всё-таки посещала такая мысль. Но лишь пару раз и лишь совсем не на долго. Нет, я не ревновала и не обижалась… Просто, он был так далеко, что возможность встречи представлялась довольно мифической. И я не чувствовала ничего, совершенно, признаться, ничего к этому никогда не виденному мной далёкому человечку. А ещё был страх, глупый безотчётный страх, что я увижу вдруг в нём… отца: эти его… глаза, брови, губы… Пока я не видела его, братика, не видела в нём нашего отца, я могла хотя бы не… отторгать этого ребёнка окончательно. «Ну, есть он где-то там, и есть, и пусть будет счастлив. Надеюсь, он похож на свою маму.»
________________
Я закончила колледж, я поступила в университет. Я устроилась на новую работу в офис продаж кондиционеров…
И… влюбилась. Нет, мальчики у меня были и до этого. С кем-то я встречалась, что ж,… и спала. Кому-то просто нравилась. Но здесь – мне снесло голову.
Он был похож… Да ни на кого он не был похож. Это весь мир вдруг стал похожим на него. Небо стало… цветом его глаз, запах луговой травы – запахом его волос, теплота солнца стала теплом его губ,… которых я ещё, правда, ни разу не касалась.
Он работал в соседнем офисе. Менеджером по рекламе. Он встречал меня в холле, иногда улыбался, и тогда мои колени меня больше не слушались.
_________________
Не стану врать, что мне было тогда… легко в жизни. Мне было трудно. Охренеть, как трудно.
Но подворачивались случаи, но находились люди. Мне помогли вступить в наследство. Папина «заграничная жена» позвонила мне сначала спросить, что осталось… после смертей. Папы и бабушки. Я сказала, что квартира… Потом эта женщина написала мне трогательное письмо о том, что она и её мальчик,… мой братик, всегда будут помнить о моём существовании и… любить меня. (О, Господи.) В конце письма она пояснила, что стоимость перелётов, адвоката и прочего не соответствует… В общем, на квартиру они не претендуют (тем более, что в официальном браке они с папой не были и у сына своего он отцом в документах не числится…).
- Спасибо, - прошептала я, дочитав.
Мне было непросто учиться в институте и работать, правда, училась я заочно. Но у меня не было ни лишних денег, ни родителей, которые могли бы мне помочь, как у других моих сокурсников, поэтому я сдавала все сессии сама. И всё-таки закончила «универ», не смотря на все соблазны и полное отсутствие их ограничений в виду того же отсутствия родителей.
Мне было непросто и на работе, где поначалу многие, если не сказать – все, смотрели на меня, как на молоденькую глупенькую студенточку, ещё недавно торговавшую пирожками, к тому же «сиротку». Платили мне меньше, чем за ту же работу другим и ещё считали, что я должна быть и этому благодарна. И я благодарила. Но недолго.
Закончив четвёртый курс университета, я вежливо сообщила, что увольняюсь. К тому моменту, я уже не просто выполняла ту же работу, что и другие сотрудники, но за меньшие деньги, я выполняла эту работу лучше других и я это знала. Поэтому, когда я сообщила об увольнении, забегавшие глаза директора и его зама не были для меня неожиданностью.
- Ну, что ты, Маша, что ты? – залепетал, приторно улыбнувшись, зам, - Что тебя не… устраивает?
- Да, да. Скажи, что? – более сдержанно, поддакнул директор.
- Всё, - спокойно произнесла я, - Всё. Зарплата. Переработки. Оборудование рабочего места… И время отпуска.
Директор и зам коротко переглянулись.
- Ну, всё решаемо, - миролюбиво пел директор.
Я молчала. Я ждала.
- А… как ты видишь? – заглянул зам мне в глаза.
- Я хочу прибавку не менее двадцати пяти процентов. Оплату переработок исходя из стоимости одного рабочего часа - это первый час, и каждый последующий в двойном размере. Отпуск в… октябре и июне. И перевод в кабинет оборудованный кондиционером, ну, или хоть окном (раньше у меня был самый маленький кабинетик, переоборудованный из кладовки, без окна).
Всё это я произнесла не торопясь, максимально ровным тоном, без запинок и излишне жёстких ноток в голосе.
Директор и зам пожевали губами, посмотрели друг на друга.
- Ну-у-у, - протянул зам.
- Ладно, - сказал вдруг директор, - Ладно. Идите. Это справедливо, то, что вы предлагаете.
Я кивнула и вышла. Вот и всё. Теперь не надо смотреть на меня сверху вниз моим коллегам, не выйдет.
Мне кажется, у меня даже плечи чуть распрямились… Смешно, конечно, но именно в это же время, словно почувствовав эту мою уверенность, красавчик из соседнего офиса, тот самый, вызывающий дрожь в моих коленях, обратил на меня особенно пристальное внимание.
Однажды я вышла из офиса, а этот парень уже поджидал меня у лифта. Именно поджидал. Он стоял, прислонившись плечом к стене, и смотрел на меня своими дико привлекательными, красивыми, смеющимися глазами.
Я машинально поправила волосы и тут же мысленно обругала себя за это: «Вот идиотка. Какого хрена?...»
- Маша, если не ошибаюсь? – обратился ко мне мой «коленосотрясатель».
- Мария, - согласно кивнула я, глядя ему в лицо, умирая внутри и даже не улыбаясь снаружи.
- Мария, - певуче повторил он, - Я Давид. Работаю вот тут, в этом офисе.
- Ясно, - я смотрела на него вопросительно. И мысленно подбадривала себя, напоминала себе, что утром сделала отличный макияж, и блузка на мне что надо.
- Маша, давайте попьём вместе кофе, - продолжая, сам того не зная (надеюсь, что не зная), сотрясать мои колени, предложил Давид, - Ну, вот, хоть тут, внизу, в кафе. Могу я вас встретить там, у входа, после работы?
- Можете, - коротко ответила я. Не из грубости я так говорила, а оттого, что горло у меня пересохло, и язык ворочался во рту каким-то неестественным образом. Я боялась, что более длинная фраза у меня не выйдет или же выйдет такой искажённой и уродливой, что я отчаянно покраснею… и перестану выглядеть так независимо и привлекательно…
Давид продолжал улыбаться мне, и я слегка улыбнулась ему в ответ, опять же, изобразить нормальную, дружелюбную, человеческую улыбку я не смогла… Это, представьте себе, оказывается, не так уж просто, когда сердце по ощущению бьётся у тебя уже почти во рту.
Я вошла в лифт, а мой новый знакомый, Давид, остался… «Он же ждал именно меня, специально, точно…» Нажав в задумчивости не на ту кнопку, я приехала на самый верхний этаж, хотя собиралась вниз, купить шоколадку. И ещё зачем-то вышла из лифта, уже понимая, что приехала не туда; растерянно посмотрела по сторонам. У окна, снимая с него какие-то мерки, с рулеткой в руках стоял парень… «Да нет. Такого не может быть. Так бывает только в дурацких фильмах… и во снах», - подумала я. Потому что передо мной был никто иной,… никто иной, как…
Господи, я напрочь забыла, как его зовут. Это был тот самый... мальчик. Только совсем уже взрослый. Мальчик, который мне так нравился в школе!
- О!... Маша, - сразу же узнал меня он. «Вот, бл…, даже имя моё вспомнил!»
- Привет, - кивнула я, - Я… тоже тебя узнала.
- Валентин, - назвал он своё имя, широко улыбнувшись (понял, зараза, что не помню я, как его зовут). Как я могла забыть такое… чуднОе имя? Ума не приложу. «А ключицы у него красивые…» Поймав себя на этой мысли, я резко себя одёрнула: « О чём я? Я же хотела поскорее встретиться с этим, как его… Давидом. Господи, что у меня с именами, с запоминанием их?...»
- Работаешь здесь? – продолжил разговор Валентин. Конечно. А что ему оставалось? Я же стояла здесь… молча, ничего не говорила, не делала,… но и не уходила. Пялилась, верно, на его ключицы, открытые широким вырезом джемпера.
- Да. Там,… на другом этаже… В офисе. Хотела спуститься вниз, но задумалась и нажала не ту кнопку, - ответила я, - Я работаю в фирме по продаже кондиционеров.
- А я, вот, работаю «на себя», занимаюсь окнами, витринами, стеллажами… Буду менять окна в этом здании. Получил заказ. Так что, ещё не раз с тобой встретимся. Послушай, может, выпьем сегодня где-нибудь кофе? Я мог бы встретить тебя после работы.
«Да что ж такое?!» - подумала я. И вдруг выпалила:
- Давай завтра. Просто,… сегодня у меня одна важная встреча. Никак не смогу. А завтра можем встретиться в центре, там есть моё любимое кафе (я назвала его), скажем, в восемь.
Я сама себе удивилась: как быстро,… как нагло я сориентировалась. И обо всём-то я мгновенно подумала. И о Давиде… И чтоб встреча всё-таки состоялась… Всему виной ключицы, ключицы Валентина.
Его голубовато-зелёные глаза так прямо смотрели в мои… Очень прямо… и открыто. В них читалась заинтересованность, и даже восхищение, которых они, видимо, не умели скрыть. И я ещё острее почувствовала укол совести, что такая я, выходит,… стерва. Стою тут, пялюсь на него, соглашаюсь встретиться,… зная, что сегодня же вечером пойду в кафе с другим карсавчиком, с,… - как его?, - с Давидом.
Да, укол совести, безусловно, был. Но он не помешал мне кокетливо улыбнуться этому, с открытыми ключицами… Валентину. Улыбнуться ему легко и приветливо, зная, что сейчас на щеке у меня появится соблазнительная ямочка, и что улыбка моя мне очень идёт, а главное – намеренно пользуясь этим сейчас.
- Может!... – остановил меня Валентин, когда я уже повернулась к лифту, - Просто провожу тебя сегодня?...
- Нет-нет. Сегодня никак, - пропела я-стерва и уплыла вниз.
И, конечно же, я встретилась вечером с Давидом, с красавцем Давидом. И, конечно, я оглядывалась и дёргалась, выходя с ним вечером из нашего бизнес- центра (мы пересеклись прямо у дверей на улицу, и пошли в кафе вместе). Боялась… Ну, не то чтобы боялась, но уж точно не хотела, чтобы нас увидел Валентин. Ничего такого, но… Завтра ведь мне идти на свидание с ним самим.
А Давид ещё, как назло («Вот счастье!» - сказала бы я ещё несколько часов назад), всё стремился то поддержать меня под локоть, то легонько приобнять за талию….
И он смотрел на меня таким взглядом,… будто вместо пирожного к кофе он хотел бы проглотить меня саму.
Мы пили кофе и болтали. Я была очаровательной. Я была раскованной, милой и вела себя более естественно и непринуждённо, гораздо более, чем до этого. И я знала, - ну, себя же не обманешь,- эти лёгкость и уверенность родились во мне так вдруг, оттого, что завтра… я встречусь с Валентином.
На следующий день я особенно принарядилась для того, чтобы после работы поехать в центр и встретиться там, в кафе, с Валентином. Моё лимонно-жёлтое платье с летящей юбкой, подхваченное зелёным поясом, мне думается, очень шло к моим волосам. Я надела мои любимые красивые босоножки на высоком каблуке. И даже макияж нанесла сегодня по-особенному.
- Я-красотка, - уверенно сказала я своему отражению в зеркале ещё с утра, и это ощущение не покидало меня потом весь день.
Весь день я ловила на себе восхищённые, заинтересованные… и завистливые взгляды. Мне только очень не хотелось встретиться где-нибудь в коридоре с Валентином. Мне хотелось, чтоб он увидел меня только уже в кафе… Не знаю, почему.
И я не столкнулась с ним. Зато, выйдя из офиса по окончанию работы, я попала точно на Давида.
- Вау! – воскликнул он и радостно заулыбался, - Сногсшибательно выглядишь! Собралась куда-то? Мероприятие? Может,… возьмёшь меня с собой?
Понятно, что он шутил про «с собой»… Наверное, шутил.
- Нет, ничего грандиозного, просто встреча, - пожала я плечом.
Глаза Давида пристально смотрели на меня.
- О. У меня соперник? – чуть иронично, но… только чуть, спросил он.
Я поджала губы.
- Жизнь – вообще, конкуренция, - ответила я, не узнавая себя саму в этой фразе. Я так не думала, это была не моя мысль, я сказала так только для того, чтобы не отвечать прямо на вопрос.
- О! Да. Наверное, и правда,… - несколько печально произнёс в ответ Давид, печально, хоть и с улыбкой, - Так,… когда же мы сможем с тобой снова сходить куда-нибудь, в условиях этого конкурирующего мира?
- Можно… завтра, - ответила я.
Ответила, пожалуй, слишком поспешно. И не оттого, что я так жаждала этого свидания, а чтобы скорее закончить диалог и уйти.
- Отлично. Завтра. Может, в Центральный кинотеатр? – оживился Давид.
- Да, да. Хорошо. Встретимся там, у входа… В девять?... Идёт?
- Да, конечно, - Давид тронул меня за руку, и я улыбнулась ему, входя в лифт.
На самом деле и я, и моя улыбка,… мы были уже не здесь, уже не с ним, не с Давидом, и не для него.
Это был какой-то немыслимый, невозможный круговорот. Я никогда не думала, что способна на такое, на такое коварство. Я носилась, словно заведённая, по кругу, на сумасшедшей карусели,… то на свидание с Давидом, то на свидание с Валентином. Боялась, что встречусь с ними двумя одновременно где-нибудь в коридорах бизнес-центра. Боялась и, в то же время, уже, наверное, сама хотела этого. Чтобы разрубить этот узел. Конечно, разумнее, честнее и правильнее было бы сделать это самой, при чём, давно, разобраться с этим «узлом»… И не то чтобы выбор не был мне очевиден. Моё сердце отлично знало, кого оно предпочтёт. Но,… может быть оттого, что отношения ни с тем, ни с другим ещё не зашли, как это говорится, «слишком далеко», я всё ещё не делала этого… шага.
А потом этот миг настал, тот самый, перед которым в фильме ставят рекламу.
На улице стало холодать. В этот вечер и вовсе было как-то зябко и серо-неуютно на промокших от дождя улицах нашего города. Мы с Валентином топали вдвоём из театра, в который он меня сегодня сводил на одну очень трогательную пьесу. И топали мы… к нему домой. В первый раз, между прочим, я согласилась пойти к нему… на ужин.
Я жалась к его плечу от холода, от растерзанных пьесою чувств, и просто оттого, что мне хотелось жаться.
Он говорил мне что-то очаровательное, ласковое и приятное… То, что я уже не успела толком не уловить по смыслу, не запомнить… Потому что прямо передо мной вырос Давид.
Глаза мои встретились с его глазами… Он застыл на месте, увидев нас с Валентином, прилипших друг к другу как два намокших листочка…
Лицо Давида, - такое красивое, надо признать, - передёрнулось и чуть побледнело. Он стоял посреди тротуара и смотрел на нас в упор.
- Привет, - сказала я ему, не отводя взгляда.
- Привет, - кивнул он мне в ответ.
- Здрасьте, - непринуждённо бросил Валентин, увлекая меня вперёд и без перехода возвращаясь к словам,… к любовным фразам, что шептал мне мгновение назад.
И мы проплыли мимо Давида, обогнув его, дальше по дороге. Я не оглянулась,… не задрожала, даже не перестала улыбаться словам Валентина…
Выбор был сделан. Не так, то есть, не тем способом, что я хотела бы… Честное слово, я не хотела, чтобы вышло именно так,… так жестоко по отношению к Давиду. А впрочем, не был ли бы любой способ сообщить ему, что он -… не мой человек, более или менее жестоким?
Это всё было неправильно, глупо и отвратительно. И виновницей всего этого была я. Но почему-то теперь мои шаги, направленные к Валентину, к его дому, точнее, стали вдруг даже твёрже, увереннее, смелее. Я шла, обнимая его локоть, от взгляда его светлых глаз мне становилось тепло. И я уже знала, что первое, что я сделаю, войдя в его дом, это стяну с него свитер и поцелую в шею, в его ключицы…
_____________
Я пишу Валентину любовные сообщения, может быть, излишне… розовые, излишне длинные, но я наслаждаюсь этим…
Давид… Мы с ним не объяснялись. Встречаясь, мы здороваемся… и только. Вот и всё.
_____________
Мы с Валентином сейчас ссоримся, в смысле, очень часто ссоримся. Потому что я, как оказалось, в некотором смысле, карьеристка,… я хочу… и руководящую должность, и больше зарабатывать, и продавать (продолжать продавать) через магазины и интернет свои подушки, картины-панно, занавески и прочее… И Валентин кричит, кричит, словно вытаскивая из себя через слова душу, о том, что меня вечно нет дома (мы давно съехались), что я не вижу его, а он – меня! И, что, даже, когда мы вместе, я часто думаю о делах и отправляю сообщения «по своим делам»: во время ужина, в постели и… пока обнимаю его.
А я не могу иначе. Я люблю его. Но… Я всё ещё взбиваю масло. А главное, я знаю, что я его собью. Я не могу, не могу остановиться вот здесь, на полпути. И я снова и снова клянусь в любви и,… что всё наладится… И стараюсь быть ласковой с Валентином, даже когда хочу упасть и заснуть прямо на месте.
_______________
Я получила повышение. И должность. И зарплату.
Шаги мои не перестали быть уверенно-тверды и направленны «вперёд и вверх». Но они стали чуть спокойнее. Я помогаю Валентину писать диссертацию по архитектуре, которой он занялся.
Я пообещала ему родить ребёнка.
____________________
Я сижу в кресле и смотрю на Валентина. Ему уже пятьдесят. Он поседел, похудел, немного осунулся… Он теперь преподаватель в архитектурном колледже. Руки у него болят, суставы пальцев, и с позвоночником не всё хорошо.
Он читает у окна, читает в очках. Уже год, как он читает в очках. На колене у него несколько крошек от печенья,… которое он съел недавно. Он чему-то улыбается, книга его, видимо, увлекла.
Я тоже изменилась. Мои брови стали реже,… а ногти теперь более ломки. У глаз моих пролегли морщинки… И я устаю от туфель… И я больше не курю. Я знаю теперь, что такое панические атаки и бессонницы, и повышенное давление.
Я качаю тапочку на ноге. Раньше я никогда не носила дома тапочек.
Я знаю, что он, мой Валентин, скоро станет рассеян, неаккуратен, я сейчас уже вижу признаки этого… То, как он роняет еду и оставляет волосы после бритья в ванной. Как, разуваясь у входа, даже не отодвигает в сторону обувь, раньше он никогда так не делал…
Возможно, он станет плохо слышать и глупо переспрашивать или перевирать каждую мою фразу. Его речь станет медленнее… Координация уже не будет такой точной, пластика движений нарушится. Возможно, его волосы выпадут, а глаза потускнеют. Глубже станут морщины и вздохи. Возможно, когда-то,… когда-то его шея и ключицы уже не будут такими привлекательными. Возможно, очень возможно.
Но я буду с ним.
Э. Гросс 2022 – 2023гг.