Рапорт всем. Сценарный вариант

 
Сценическое действие начинается с 5-го листа записок (сцена 1). Всего 8 сцен.

 На пожелтевшем ветхом листке в линейку из школьной тетради. Написано обычной перьевой ручкой, чернила разного цвета, перья разные.
   
   Комиссару N-ского стрелкового полка (зачёркнуто) В политотдел N-ской гвардейской стрелковой дивизии (зачёркнуто) N-ского гвардейского стрелкового корпуса

от младшего (зачёркнуто) старшего лейтенанта (зачёркнуто) майора Русакова В. Б.

   Докладываю о событиях, случившихся 7-8.XII.41 во время моей службы исполняющим должность комвзвода 5-й роты N-ского стрелкового полка (зачёркнуто).

   Считаю необходимым доложить о событиях, в которых я принимал непосредственное участие, так как другие участники этих событий, которые могли бы о них рассказать, насколько мне известно, погибли в боях (зачёркнуто).

   Считаю необходимым доложить об известных мне событиях, которые, как мне представляется, могут иметь важное значение (зачёркнуто).

* * *
   
   Далее – стопка листов писчей бумаги стандартного формата, рыхлой, изначально сероватой и пожелтевшей от времени. Написано перьевой авторучкой, чернила синие, выцветшие. Листы пронумерованы в левом верхнем углу.

* * *

   1. Первый раз я хотел написать обо всём этом спустя 3 месяца, когда мы вели затяжные бои на вяземском направлении, где был убит наш ротный, старший лейтенант Плотников. Может, с того я и собрался написать. А может, потому, что завтра снова надо было вести взвод на чёртову высоту 216, где уже много народу полегло, и откуда запросто мог не вернуться. А может, просто, как-то всё это отошло и уже не казалось таким невероятным. Подавать о таком рапорт по команде было бы вовсе дико. Решил написать комиссару (о нём в полку уважительно отзывались) и перед боем отдать политруку – пусть сам сообразит, если что. Политрук этот к нам как раз в ту самую ночь прибыл и, несмотря на незаконченное высшее образование, был ещё жив. Об этом деле он так и не узнал, а говорить с ним про такое я не мог – очень уж он был учёный и политически грамотный. Только я начал писать в уголке землянки при коптилке, прибегает связной – вызывают на ротный КП, мол, приказано выйти на связь с батальоном. Побежал я, телефонист меня соединил, комбат наш, капитан Хопёрский на проводе. Говорит – принимай роту. И с ходу мне боевую задачу на завтра ставит. Я чуть ошалел, однако выслушал, даже один вопрос задал. Говорю – есть! Сходил за вещичками, вызвал взводных, дал приказ на завтра.
   Тут навалилось на меня и всё ротное хозяйство. А из боёв мы ещё неделю не вылезали, всё высоту 216 добывали. Комбат жал, и на него, видно, жали, а нам только на немца оставалось жать, но плохо получалось. Наконец, наверху сделали выводы, посадили нас в оборону. Думали, малость передохнём, но тут нагрянула из дивизии инспекция – почему, мол, нет успехов. Всем дали вздрючку, соответственно должности, и велено было ежедневно проводить ученья по штурму укреплённых высот, и чтоб все командиры участвовали и не отлынивали. Потом интенданты приехали – считать валенки и портянки. Не успели проводить – новая инспекция, уже армейская. Ну, эти в роты не появлялись, да и в батальоны тоже. Посмотрели, говорят, строевые ведомости в полках, покачали головами, и скоро пришёл приказ вывести дивизию во второй эшелон. Вроде бы и неплохо оно, да со всем тем столько хлопот было, что я о своём рапорте напрочь забыл.
   В мае 42-го меня направили на краткосрочные армейские курсы, и там я пробыл до августа. Я училище-то не кончил. Нас тогда только зачислили, занятия в сентябре 41-го начались, а через девять недель училище эвакуировали, а нам дали сержантские звания и направили на фронт. Такая обстановка сложилась.
   По окончании курсов мне лейтенанта дали, а младшего-то я получил вскоре после того самого случая, ещё Плотников меня представил. Мне удалось вернуться в свою дивизию. Дивизия за это время повоевала на Юго-западном фронте, в самом пекле  летнего немецкого наступления, пробилась с большими потерями к Дону и была отведена на переформирование в тыл, на Урал. Туда я и прибыл, и принял свою прежнюю роту, где уже мало осталось тех, с кем воевал под Москвой.
   В октябре нас вернули на фронт, на этот раз на Калининский, под Великие Луки. Ну, пока осень, распутица, на нашем участке затишье было. Тут как-то, в штабе полка, встретил я нашего бывшего батальонного, теперь уже майора Хопёрского. Он тоже к тому случаю краем причастен был, хотя и не знал толком ничего. А теперь он в штадиве был, ПНШ. Припомнил он меня, хоть и с трудом, и отчего-то решил, что я подхожу на командира разведроты.
   Получил я новое назначение, принял разведроту. Дело было новое, пришлось поднапрячься, чтобы соответствовать, тем более, что мне ещё звёздочку добавили. В ноябре вдруг с разведчиков спрос повысился. Однажды, по службе (группу в поиск отправляли) попал я в свой прежний батальон. Ночью проводили ребят – всё удачно получилось. А моя бывшая рота на соседнем участке была, я и решил к ним заглянуть утром. Да только грустно вышло – почти никого из знакомых там не осталось. Один только Ваня Ёжик – он тоже в том деле участвовал – отыскал меня. Отпросил я его на полчасика у командира, сели мы в лесочке под ёлками, выпили наркомовскую норму, перекурили. Рассказал он, кто убит, кто без вести пропал, кто из госпиталя не вернулся. И вышло, что из того взвода, который я принял восьмого декабря в 41-м, только он и остался. Получил он младшего сержанта и состоит первым номером пулемётного расчёта. Спрашивает он меня: «Круглую рощу помнишь?» «Как забыть можно?» – отвечаю. Рассказал кое-что, чего он не знал. Он говорит: «Я новым-то ничего не рассказываю, не поймут, ведь». Вздохнули мы, потом похлопали друг друга по плечам, решили, что мы везучие и обязательно доживём до победы.
   На другую ночь пошёл я группу встречать – уже перед рассветом. Опять повезло, всё прошло гладко. Все вернулись и языка подходящего притащили. Разведчиков с языком я в штаб послал, сказал, что догоню. А сам опять в свою бывшую роту пошёл, посоветоваться с Ёжиком – может и надо о том сообщить куда. Только Ёжика уже не было, его накануне шальной миной убило.
   Вернулся я к себе, саднит на душе. А у нас инструктор политотдела был – с пониманием мужик. Думаю, расскажу ему. Потом решил – нет, напишу. Старый листок в планшетке отыскал. Решил сперва начерно написать. И вот – опять, какое совпадение! Только сел, начальник разведки вызывает. Оказалось, наш язык важные сведения дал. Да и другие данные подобрались. И надо всё уточнить и проверить. Намекает мне, что наступление ожидается, и всё надо делать срочно и под мою личную ответственность.
   Отобрал я из своих орлов четверых самых тёртых и в тот же день – на передовую, но уже на другой участок. С вечера просочились к немцам, а на рассвете уже к своим выползали, с языком. На нейтралке уже немцы нас заметили и обстреляли. Тут мне досталось, и орлы вытащили меня не в лучшем состоянии. Меня с передовой сразу отправили в госпиталь. Оттуда я вернулся через пять недель. Дивизия, выражаясь языком сводок, вела тяжёлые наступательные бои с упорно обороняющимся и контратакующим противником. И в этих боях тот самый инструктор погиб – поднимал в атаку залёгшую под огнём роту. А на его место другого прислали. Может, он и неплохой был человек, только всё время говорил. А слушать то ли не хотел, то ли не умел. Ну, мне и расхотелось писать.

   2. В 43-м меня перевели в другую дивизию. Дали батальон, потом и капитана. Лето и осень были в боях. А зимой послали меня в Москву, на курсы переподготовки комсостава. На курсах нас учили напряжённо, но без лишней спешки – время уже другое было. Отучились мы, сколько положено, выпустили нас, вручили предписания. До поезда почти сутки у нас оставались, разрешили погулять, Москву посмотреть. Мы, выпускники, собрались, посидели, потом пошли к отъезду готовиться. Я быстро управился, время оставалось. И потянуло меня в те места хоть на часок заглянуть.
   Вышел я у Сокола на Волоколамку, поймал попутку. Слез в Гучково, карту местности ещё помнил, пошёл пешком по просёлку. За час до Топорково дошёл, постоял у фанерного обелиска на братской могиле, которую мы же и вырыли, оттуда прошёл до Круглой рощи. Те два танка немецких там ещё стояли. И окопы остались, хоть поосыпались, травой по брустверу поросли. Сел я на пень, и так меня в тот день затянуло, что про всё забыл. Искурил полпачки «Беломора», аж тошнить стало, от того и очухался. Хотел ещё в Зелёный овраг сходить, но смотрю на часы – времени уже нет. И до шоссе дойти надо, и с попуткой неизвестно как повезёт, можно и на поезд опоздать. Вздохнул, поклонился всему и тронул обратно.
   По предписаниям, возвращались мы впятером в свою 43-ю армию. Армия уже хорошо продвинулась, на подступах к Витебску стояла. А командармом у нас теперь стал генерал Белобородов, тот самый, что в 41-м нашим комдивом был – вот как, бывает, замкнётся. Кадровик в штарме, полковник, посмотрел наши личные дела и первым троим сразу полки предложил. Те, понятно, не отказались. До меня очередь дошла, спрашивает полковник о моих настроениях. Я на курсах осмелел, там всё старшие офицеры, преподавателями и генералы были, отношение уважительное, без этого фронтового «так тебя и разэтак». Попросился тоже на полк. Полковник говорит, мол, вакансий больше нет, или болтайся в резерве, или вот есть должность начальника разведки стрелкового корпуса. Ты, говорит, с разведкой немного знаком, хотя масштабы, конечно, другие, и время другое. Я согласился – не торчать же без дела. Да и нехорошо – сидеть и ждать, пока твоего предшественника убьют.
   Прибыл в корпус, принял должность, снова услышал, как пушки работают, вспомнил, что на небо надо поглядывать. Средства, конечно, не те, что у меня в разведроте были. Один анализ радиоперехватов чего стоит. Больше приходилось в штабе сидеть, стал забывать, как гранату бросают. Майора получил. Сижу, мозги напрягаю, а временами вдруг накатит то, о чём кроме меня никто уже не знает.
   И как-то нашлась моя старая планшетка, а там рапорт мой, дважды начатый и недописанный. Взял ручку, начал было заново, на том же листке потрёпанном. Потом задумался. Первым делом подумал, что никто не поверит, решат, что последствия старой контузии сказываются. Ну, допустим, поверят. Но сейчас мы, вроде, сами с трудностями справляемся, так что всё это, как скажут штабисты, неактуально.
   Ну, а на будущее? Вдруг опять такое случится, как тогда? Когда всё на острие штыка качается и неизвестно, на какую сторону свалится? Когда с одной стороны только чуть дунуть надо? Будем мы, или дети-внуки наши, знать, что есть вот и такая возможность, резерв, так сказать. И не будем ли мы тогда не в полную силу сражаться, втайне от себя подмоги ожидать и на ту подмогу более, чем на себя, полагаться? Запросто и такое настроение может возникнуть. Всё это по-человечески. Мальчонке хочется во всесильного отца верить, который его от всякой беды оборонит. Солдат в своего батю-полковника верит, который всё лучше знает и в нужный час резерв подошлёт. От того люди и в господа-бога веруют, которому помолись, как следует, и все напасти сгинут. А если у бати нет больше резерва, если опаздывает он?
   Вот такая раскладка у меня вышла. И получилось, что лучше не надо мне свой рапорт писать. Убрал я опять тот листок и занялся своим прямым делом.

   3. В мае 1945-го, в связи с новым назначением, попал я опять в Москву, и оказалось у меня трое суток свободных. И когда я уже всё, что надо было, переделал, и по городу нагулялся, и всем, кому смог позвонил, а кому – письма написал, на третий день ничего не осталось. И так меня прижало ещё раз там побывать. Ещё и потому, что лежал мой путь на Дальний Восток, а когда я оттуда в Россию вернусь, никто не знал.
   Мне тогда разрешали служебную машину иногда брать – «оппель-кадет» трофейный. Сказал я шофёру, куда ехать, но до конца не вышло – при съезде с Волоколамки на просёлке такая грязища была, что шофёр заробел. Машина, говорит, европейская, она такую дорогу не понимает. Сказал я ему, чтобы ждал меня в сторонке, и опять пошёл пешком. С просёлка свернул пораньше, чтобы на наши старые позиции и к Зелёному оврагу выйти.
   День солнечный был, погожий. Казалось, что никакой войны и не было. Вышел я к опушке, прошёл мимо окопов старых, что когда-то в мёрзлой земле рыли. Мимо ротной землянки нашей, где у нас КП было до 8-го декабря. Мимо той поляны, где я со своим войском у костра сидел. Всех наших припомнил, так отчётливо, словно вчера вместе были. Особенно Серёгу Орехова, даже голос его услышал.
   Пошел к Зелёному оврагу. Травы ещё было мало, молодая заячья капуста цветёт, ландыши повсюду лезут, папоротники только развернулись, кой-где рыженькие сморчки торчат. Кукушки безостановочно кукуют. На кустах и деревьях листва свеженькая, мелкая ещё, но лес уже не прозрачный, как тогда, не просматривается. Троп там не было, направление я на глазок взял, по памяти.
   Вышел я к оврагу. Там он глубокий был, дно валежником вперехлёст завалено, никому в голову не придёт ходить. Поверху – сплошная черёмуха, вся в цвету, запах такой, что голова кружится. Стал то место искать. Долго искал, запыхался, потому что по нынешней должности от физических нагрузок, признаться, отвык. Лазил по обоим склонам туда и обратно, сначала снизу вверх прошёл, потом вернулся обратно, в самое низовье, потом опять вверх – не нахожу, не узнаю. Конечно, летний лес не то, что зимний – единожды виденное место узнать трудно. Но, чувствую, не в том дело.
   Стою на дне оврага, куда и солнце не заглядывает, между двух завалов. Нутром чувствую, что здесь то самое место, а памятных примет не вижу. Ни берёзы высоченной, ни выворотня растопыренного, ни валуна, что из откоса выпирал. А всё же где-то здесь вот это и началось…

   4. Тогда, после училища-то, нас разделили на команды, распасовали.  С тремя однокашниками я попал в 78-ю стрелковую дивизию. Собственно, направлялись мы в танковую бригаду, но её два дня назад в тыл отвели, и оказались мы в штабе стрелкового полка. Командир полка, которому мы доложились, своей властью нас себе подчинил. Оттуда, уже в одиночку, прибыл я в указанный батальон. Комбат спросил меня кто и откуда, и сходу направил в пятую роту, на помкомвзвода. Когда я уже выходил, крикнул вдогонку: «Рот не разевай! Здесь передовая!»
   Сначала мы оборонялись по реке Озёрне, потом дивизия с боями отошла к Истре, потом ещё немного, и под Дедовском упёрлась окончательно. Народ был крепкий – сибиряки, дальневосточники, и комдив был крепкий. Немцы нас так зауважали, что в иные дни по две – три  танковых да моторизованных дивизии на нас наваливались, но, как говорится, без решительного успеха. В те дни дивизия наша стала 9-й гвардейской. А до Москвы, до Кремля, вернее, было сорок километров.
   Мне в первом бою повезло, дальше уже привычней стало. Тут так – либо быстро проникайся фронтовыми навыками, либо… Под Снегирями убило нашего комвзвода, но я на его должность не попал, потому что и взвода не стало. Ввиду больших потерь, роту нашу переформировали в составе двух взводов, а меня наш новый ротный, лейтенант Плотников при себе оставил, для поручений. Поручения были всё одни и те же: «Ступай в первый взвод, там сегодня жарко будет», «Иди во второй взвод, у них людей мало». Так я воевал несколько дней, вроде кочующего орудия в артиллерии.
   Первым взводом командовал тогда младший лейтенант Орехов Сергей, присланный на место Плотникова, принявшего роту. Сергей был мой одногодок, тоже из недоученных курсантов, но они успели проучиться аж три месяца и получили младших лейтенантов. По этому счёту он был старше меня, но порох только на стрельбище нюхал, а я уже двадцать два дня воевал, и по этому счёту был старше его. Мы с ним в один день подружились. Вторым взводом уже неделю, по причине нехватки комсостава, командовал старшина Полещук, из старослужащих. Образование у него было начальное, но он имел чёткий глазомер и врождённые командирские замашки, фронтовые премудрости схватывал налету, в боевой обстановке ориентировался мгновенно, словом, на месте был.
   Плотников же был несколькими годами старше нас, уже семейный, взводом ещё до войны командовал, в боях был с первого дня и держался бывалым фронтовиком.
   Когда я не был во взводах, то отсыпался в ротной землянке. Там, кроме Плотникова, обитал сержант Седых, легко раненый, но не ушедший в санбат. Его командир временно поставил старшиной роты. У него в подчинении, вроде каптёра, был кореец Ким, из новобранцев, которого нельзя было послать в бой, потому что сначала надо было научить понимать команды по-русски. Здесь же пока ротный придержал Ваню Ёжика, который из санбата вернулся, но ещё слабоват был. Ёжик бегал вестовым, снабжал пулемётчиков горячей водой и набивал им ленты. Иногда из батальона давали связь, и в землянке поселялся телефонист со своим хозяйством.
   В начале декабря обстановка у нас начала изменяться. До этого мы и в батальоне, и во всей дивизии были крайние. Левый фланг наш упирался в обширное заснеженное поле, тянувшееся к реке Истре, насквозь простреливаемое. Так что левого соседа у нас не было, хотя говорили, что где-то за Истрой ведёт бой морская пехота. Теперь левее нас выдвинули свежую стрелковую бригаду с задачей наступать на Рождествено, где у немцев были крупные силы. Наступление у бригады пока не получалось, но силы противника она сковала и от нас отвлекла, полоса у нас поуже стала. Нам вышло некоторое облегчение. Немец вот уже два дня на нас не лез, обстановка на нашем маленьком участке стала поспокойней.

   5. Вечером 6-го декабря Плотников вызвал меня с передовой и сказал, что завтра утром его вызывают в штаб батальона, и чтобы я побыл пока на КП для связи. Ушёл он спозаранку, а я ещё дреманул минут сто, наказав Седых растолкать меня, если что.
СЦЕНА 1   Перед занавесом плакат (или громкое объявление) «7-е декабря 1941 года». Ротная землянка. 
Но растолкал меня сам Плотников, весь морозный и деловой. Послал Ёжика за взводными, велел мне открыть консервы, вышел послушать передовую, спросил у Седых насчёт белых маскхалатов, пересчитал пулемётные ленты. Мы с ним перекусили, потому, как оба ещё не завтракали. Тут пришли взводные. Плотников отправил Седых и Кима учить русские команды на свежем воздухе, Ёжику поручил набрать хворосту побольше, в запас. Я тоже хотел пойти, но он меня оставил, велел свет пустить в землянку. Я откинул завешивавшее вход старое одеяло, мы расположились на лапнике, и Плотников достал свою планшетку, а из неё – карту.
   Сначала спросил:
  -  Справа бой слышите?
   Мы подтвердили. С утра уже справа начала работать артиллерия сильнее обычного, причём звук не уходил на восток, как было бы при немецком прорыве, и вообще, похоже было, что наша давит немецкую. А сейчас уже было слышно, что мы перенесли огонь в глубину, значит, пехота уже пошла, на запад продвинулась. Плотников говорит с многозначительным спокойствием:
  -  Сегодня дивизия перешла в наступление. И армия. Похоже, что и весь фронт.
   Пока мы это известие в котелках варили, он развернул карту и продолжал. Видно было, что наизусть повторяет комбата, но применительно к ротному масштабу.
  -  Приказ. Завтра в шесть ноль-ноль роте перейти в наступление в направлении Топорково. Задача дня – отбрасывая противника, занять рощу Круглая, деревню Топорково, перерезать просёлок идущий через деревню. Левый сосед – стрелковая бригада, наступает на Рождествено. Разгранлиния: нижний конец Зелёного оврага – два километра севернее Рождествено. Правый сосед – четвёртая рота, наступает в направлении МТС, разгранлиния по безымянному ручью. В Круглой роще до роты немцев, потрёпанной роты. В районе сараев севернее Рождествено – ещё до роты, мотопехота с танками. В Топорково – неустановленные силы, возможно, тылы. Артподготовки на нашем участке не будет. Атакуем внезапно, используя утреннюю темноту. Роте придаются средства усиления: противотанковая пушка, миномёт, два пулемёта, команда истребителей танков – девять человек. Задачи взводам…
   Взводные пошевелились, а Плотников продолжал уже от себя:
  -  Первый взвод по ручью затемно, скрытно подбирается к северной опушке рощи. Выйти на исходные в пять сорок. Не старайся подкрасться поближе, главное, чтобы немец раньше времени не почуял тебя. Возьми у Седых все белые халаты, сколько есть. Тебе придаю миномет, и наш дзот примешь под свою команду, поставишь задачу пулемётчикам. По сигналу врываешься в рощу, выбиваешь противника из северной половины, поворачиваешь на Топорково, наступаешь дальше. Полещук! Снимешь боевое охранение с Ближнего оврага, в пять сорок скрытно сосредоточишься в лесном мысу у поворота Зелёного оврага. Тебе придаю истребителей танков и пушку. По сигналу броском преодолеваешь поле, врываешься в южную половину рощи, выставляешь противотанковый заслон в сторону Рождествено, наступаешь на Топорково в одной линии с Ореховым. Согласуйте опознавательные для боя в сумерках. Сигнал к атаке – красная ракета. Атакуем не ровно в шесть, а в пять пятьдесят, для неожиданности, пока фрицы ещё спят. Русаков, примешь под команду противотанковый заслон – истребителей и пушку. Обеспечишь развёртывание, когда выбьем немцев из рощи. Я пойду с первым взводом, в роще увидимся. Вопросы есть?
   Мы задали свои вопросы, все были возбуждены, сам ротный тоже, но не показывал виду. В конце сказал:
  -  До личного состава довести задачу после ужина. Сегодня наблюдать, беречь людей, усыплять бдительность фрицев. Важные наблюдения докладывать сразу. Нам дают связь, после захвата рощи телефонисты протянут линию туда. Ещё обещают прислать пополнение и политрука нового, но они местности не знают, в темноте действовать не могут.

   6. Мы вышли из землянки, перекурили. Орехов и Полещук пошли во взводы. Меня тянуло поговорить о событиях. Но Плотников был человек сугубо конкретный, и заговорил по делу.
  -  Вячеслав! – так он меня иногда вне строя звал – Тебе дополнительное задание. После обеда возьми Ёжика, да у Полещука двух-трёх человек, пройдись вдоль Зелёного оврага, посмотри, нет ли там фрицев, особенно в лесном мысу. Вчера, вроде, не было, но за ночь могли заползти. Обнаружишь – скажи Полещуку, пусть выгонит. Дойди, заодно, до левого соседа, установи локтевую связь. Сам вернёшься сюда.
  -   Есть! – говорю, - Разрешите вопрос, когда обед?
  -   Кухню, однако, ждать не будем. Скажи Седых, чтоб занялся, а то он уже начал по-корейски команды подавать…Да…
   Он слазил в землянку, порылся там и вынес командирскую планшетку и наган в кобуре. Я эти вещи знал, они принадлежали Хмелько, нашему бывшему комвзвода, убитому под Снегирями.
  -   Держи! – сказал Плотников, - чтобы бойцы видели в тебе взводного.
   После обеда пришли телефонисты со своим хозяйством, стали устраиваться. А мы с Ёжиком взяли винтовки, по гранате, и пошли во второй взвод. Полещук стал шуметь, что людей у него мало, что все вымотаны, что у него не линия обороны, а дыры обороны, и всё это густо перемежал словами не для печати, но всё только для того, чтобы сказать, что трёх не даст, а даст двух. Вызвал двух молчаливых сибиряков, и мы вчетвером пошли.
   Тут надо немного топографию обрисовать. Зелёный овраг (так его местные называли, хотя, зимой-то, какой он зелёный) тянулся у нас на левом фланге километра на полтора, как раз перед тем простреливаемым полем, о котором я говорил, и шёл углом, выдающимся в сторону немцев. С запада вдоль него тянулась неширокая полоса леса, выступавшая тем самым мысом опять-таки в сторону противника. Между этим лесом и немецкой передовой было открытое место, и немцы не захотели выдвигаться к оврагу. А у нас на такое просто людей не хватало, пришлось бы по этой дуге всю роту растягивать. Поэтому Плотников приказал второму взводу наблюдать влево, на случай, если противник всё-таки вздумает выдвинуться, а боевое охранение расположить по Ближнему оврагу (который мы сами так обозвали). Ближний овраг был много короче, он как бы срезал угол, так что людей здесь надо было меньше. Если бы немцы двинулись по заснеженному полю, вдоль Истры, мы бы их заметили и шуганули бы фланкирующим огнём. Между оврагами тянулся сплошной высокий лес. Но к западному краю Ближнего оврага он вплотную не подступал, здесь шла хорошо просматриваемая полоса с редкими сухими прутиками малинника, что облегчало задачу боевого охранения. Тем более, что на нашей стороне лес был густой и местами завален очень удобным  буреломом.
   Так Зелёный овраг с прилегающим лесом оказался как бы в нейтралке, но немцы об этом не догадывались, потому что Полещук каждый день посылал туда двух-трёх бойцов – пострелять, обозначить себя и показать противнику ложный передний край. Немцы  в это поверили, они ежедневно делали миномётные налёты по опушке западнее Зелёного оврага, но вперёд здесь не лезли. Тем более, что танкам здесь ходу не было, а без танков они воевать не любили.
   Когда мы дошли до лесного мыса, уже смеркаться начало. Здесь у Полещука сидел замаскированный наблюдатель. Мы его предупредили, что обратно пойдём, обговорили опознавательные сигналы и дальше тронулись. Вышли на край оврага, чтобы не трещать в кустарнике. По краю кустов было мало, всё больше высокие ели да берёзы. Снегу навалило ещё не очень много, пониже колена, однако идти по целине было нелегко.
   Прошли мы с полкилометра, и тут нехорошо получилось. Один боец, знавший местность, шёл впереди, вроде передового дозора, а мы за ним, след в след. Вдруг снег под ним просел, что-то хрустнуло, и он, кувыркаясь, сполз в овраг, метров с шести высоты, прямо в груду валежин. Мы подбежали, глядим, он слабо так шевелится. Но молча. Мы со вторым бойцом спустились к нему, он губы закусил, а одна нога у него меж двух стволов попала, и видно, что нехорошо повёрнута. Освободили мы ему ногу, еле наверх выволокли. Выходит, или перелом, или сильный вывих. Словом, не ходок. Ёжик и второй боец на меня глядят. Принимаю решение. Второму сибиряку говорю:
  -  Тащи во взвод. Волокушу сделай, или как. Ёжик прикрывает. Я закончу разведку. Доложите взводному.
  Сибиряк головой кивнул, Ёжик вполголоса говорит: «Есть!». Я махнул рукой, гранату проверил, винтовку наизготовку взял и потопал дальше.

   7. Темнело. Впереди справа был слышен бой. Стрелковая бригада никак не могла выбить немцев из Рождествено. Лес немного приглушал звуки боя, но не так, как летом. Но ближних звуков меньше было, сам лес на зиму притих. Громче всего были мои шаги и собственное дыхание. Я шел, вслушиваясь и вглядываясь. Видеть помогала белизна снега, прозрачность кустов и постепенное привыкание глаз к темноте. Так я дошёл до низовья оврага и никаких признаков присутствия фрицев не обнаружил. В конце вовремя заметил сидевших в секрете двух бойцов из стрелковой бригады. Ребята были необстрелянные, едва успокоил их. Решил, что задачу выполнил, и двинулся обратно. Но помнил, что в темноте сюда могли просочиться немецкие разведчики, и шёл ещё осторожнее. Не буду говорить, что мне всё было по колено – обстановка, сами понимаете, какая. А кому всё по колено, тот на фронте долго не живёт.
   Шёл я по своим следам, так легче было. Краем оврага шёл – и туда и обратно, чтобы в случае, если меня обстреляют и сразу не попадут, быстро под откос спрыгнуть. Гляжу больше влево, в лес, но иногда и в овраг поглядываю. И вот один раз глянул – и встал. В овраге, посреди склона, на уступчике, человек лежит, снегом припорошенный. Из снега рука торчит и шапка-ушанка. Видно, проглядел, когда туда шёл. Лежит неподвижно, не иначе убитый. Решил я, что надо спуститься, поглядеть. Вокруг сначала осмотрелся – всё тихо-спокойно. Винтовку поудобнее перехватил и полез вниз.
   Вот ведь как темень шутит! Да ещё под настрой тревожный… Лежит, снегом припорошенный, трухлявый обломок берёзового ствола. Комель малость из снега выдаётся – и совсем даже на ушанку не похож, вблизи-то. А вместо руки – торчит из снега пустая рукавица солдатская, такая же, как у меня. Давно, видно, обронена, уже к земле примёрзла. Хотел ругнуться, да громко нельзя было, а тихо – неинтересно. Отодрал рукавицу, сунул за ремень, выпрямился…
   Стоит в пяти шагах здоровенный волк. Светлый уже, по зиме, масть со снегом сливается, только зрачки зелёным светятся. Винтовка у меня в руке была, и предохранитель спущен, мог прямо от пояса стрельнуть, и попал бы. Но не стал. И не потому, что шуму испугался, на фронте выстрел – дело обычное, да под шум боя, да в овраге… Просто не захотел стрелять. Говорю волчаре вполголоса:
  -  Чего надо? Иди себе…
   Волк чуть голову набок склонил, смотрел секунду, хвостом вправо-влево шевельнул  и в три прыжка из оврага выскочил. Скрылся.
СЦЕНА 2 Вечером того же дня. В Зелёном овраге. Вначале – только Русаков, идущий лесом. Прочее – затемнено или занавешено. По ходу действия освещается (открыается) внутренность пещеры.
   Стою на уступчике, хотел уже наверх выбираться, смотрю – что такое? Там, где я, вроде бы, спускался – нетронутый снег. Наверху – берёза высоченная, не было такой. Справа надо мной разлапистый выворотень нависает, дерево макушкой прочь от оврага легло, и его не было, не мог я его не заметить. А под выворотнем, в углублении, выпирает из склона оврага громадный валун, из тех, что ледник притащил на Средне-русскую возвышенность. Я машинально похлопал рукой по боку валуна…

   8. Конечно, я такую глыбищу сдвинуть не мог. И сама она, вроде, не шелохнулась. Но только вижу – по краю её словно щель в земле открылась, можно и человеку пролезть. А оттуда даже подсвечивает слегка. Но всё тихо. Я чуть подвинулся, стараясь не шуметь, и осторожно в щель заглядываю. Вижу – возле входа, на камне, свеча горит. На полу еловый лапник постелен, как в нашей землянке. Что в глубине, почти не видно, а около свечи человек лежит, спит в обнимку с карабином. Шинель, похоже, наша, только подлиннее. Лицо каракулевой шапкой прикрыто, такие шапки кубанками называли. По шапке наискось – красная ленточка. «Что за чёрт! – думаю – Партизаны, что ли?»
   Мог бы я, конечно, потихоньку отсюда убраться и пойти своей дорогой. Однако, думаю, что я командиру доложу? Что в полосе роты какая-то берлога, и в ней неизвестно кто живёт? Или высмеет, или отругает, или тут же пошлёт обратно, уточнить. Скорей всего, всё сразу. Раз уж я как бы в разведке, надо разведывать…
   Я, на коленках, потихоньку, в эту щель пролезаю. Стрелять тут не подходяще было, так я винтовку в левую руку переложил, а правой, на всякий случай, гранату достал. Пролез. Сперва свеча внимание привлекла. Толстая, жёлтая, не иначе восковая, горит ровно и тихо, а воск не тает, не течёт. И фитиль не сгорает. Потом от света отвернулся, вглядываюсь. За ближним, за этим партизаном-то, ещё люди вповалку лежат. Какие-то даже похрапывают. Спят, значит. Землянка, а вернее, пещера, однако, просторная. Дальний конец в темноте тонет. Примечаю, что никакого обычного в землянке солдатского имущества не видно. В общем, обстановка спокойная, хоть у спящего и карабин под боком. Ни часового, ни тебе дневального. Решил я этого ближнего разбудить, но тихонько, чтоб сгоряча суматоха со стрельбой не началась. Придвинулся я к нему, склонился пониже. Говорю вполголоса, со всей нежностью, как только мог, припомнив, как мать меня, бывало, будила:
 -   Братец, просыпайся!
   Братец зашевелился, одной рукой кубанку с лица стянул, другой чуб со лба откинул, на локте приподнялся, смотрит на меня, щурится, но не пугается, не дёргается. Ворчать начал:
 -   Поспать не дают…
   Я в затруднении, для начала, говорю ему негромко, но со строгостью в голосе:
 -   Что-то вы больно беззаботно спите, даже часового не выставили, как не на войне.
   Тут он совсем проснулся, глаза не то, чтобы вылупил, но пошире открыл. Спрашивает с полным непониманием:
  -   Что за война?
    Теперь у меня уже глаза сами собой округлились. Говорю:
 -   Чего Ваньку валяешь? Партизан, что ли?
 -  Никого не валяю, - отвечает он – и не партизан я, командир эскадрона Первой конной армии. А ты наш? – и, от света ладонью прикрывшись, меня разглядывает.
Наш, - отвечаю ему сердито, - форму, что ли, не видишь? Могу документы показать.
   А сам соображаю, может заново Первую конную сформировали, на основе кавкорпуса Доватора, например. Да выдвинули скрытно на наше направление… Тут он уже совсем сел, говорит:
Документы твои на твоём вологодском портрете напечатаны…
На костромском, - поправил я, а он отмахнулся и продолжает:
 -   А ты уж, коли разбудил, да про войну сказанул, объясни толком, что за война, с кем?
   Я смотрю – вроде, не шутит, не дикарь из леса – командир эскадрона, и на сумасшедшего не похож, ответа ждёт. Говорю:
Великая Отечественная война, как товарищ Сталин сказал. С немцами, с фашистами.
А, опять с немцами, - говорит он с пониманием. Глянул как-то странно и спрашивает:
А ты, братишка, живой, что ли?

   9. Я от этого разговора странного и так уже в недоумении был, а на такой вопрос только и мог ответить:
Что, непохож?
Похож, - говорит. И спокойно так добавляет: - А я подо Львовом убитый. Дай табачку, если есть.
   Я рукавицу снял, кисет из кармана достал, ему подал, а сам уж не знаю, что и думать. Но знаю, что сны мне такие не снятся. Он же цигарку от моей зажигалки прикурил и продолжает:
Ну, как на фронте дела? Где воюешь?
   И что-то у него в голосе такое появилось, что я как-то успокоился. Не стал отмалчиваться, закурил тоже и коротко ввёл его в обстановку. 
– В обороне стоим. Тяжело. немец к Москве рвётся. Коротко, потому что помнил, что меня ротный ждёт.
   Он выслушал, не перебивая, цигарку затушил, на свечу посмотрел, на меня ещё раз глянул, говорит:
 -   Надо помочь, однако. Когда солдату подмога приходит, у него и сил прибавляется. Да и помирать легче.
   Тут он назад повернулся, соседа спящего толкает, говорит ему негромко:
 -   Эй, Федя! Подъём, унтер! Война, немец к Москве рвётся. Толкни соседа. Пусть передаст по цепи.
   Из-за него выглянул, приподнявшись, ещё один служивый, фуражка со странной кокардой, плохо видно, но видно, что без красной звезды. Посмотрел на меня, потом этому конармейцу, комэску говорит:
Что, вставать будем?
Надо, - тот отвечает, - объясни морячку, пусть дальше передаст.
      А мне говорит:
 -   Наш, надёжный парень, хотя и пехота. Порт-артуровец, на втором форту его…
   Тут этот Федя, который порт-артуровец, стал соседа будить, и вот уже по всей землянке шевеление пошло. Я сижу, тупой как пень, не знаю, что сказать, что делать. Федя уже к свету вылез, трёхлинейка у него, такая же, как у меня, образца 1891-го года, конструктора Мосина, затвором щёлкает, ворчит «Смазать бы не мешало…». А из темноты вылезает уже моряк, боцманских статей, по одёжке из тех, что с адмиралом Нахимовым Севастополь отстаивали. А за тем выявляется совсем юноша, форменка в шнурах и раззолоченных пуговицах, сабля в ножнах, сапожки со шпорами – гусар, что ли? За ним, пригибаясь, выходит какой-то гренадёр, уж чуть ли не суворовских времён. А в темноте, за тенями, бренчит железо и слышен непривычный говор, вполголоса… Я бы, может, долго на этот парад, раскрыв рот, смотрел, но комэск меня на землю вернул. Толкнул, говорит:
Чего медлишь, костромской? Командуй на выход, веди к начальнику вашему.
   Тут во мне сержантская привычка сама собой сработала, командую:
Выходи строиться, с оружием! – и полез наружу.
   По волчьим следам – зверь всегда самый удобный путь выберет – вылез я из оврага. Осмотрелся, прислушался. В полосе стрелковой бригады всё ещё шёл бой, но потише, обе стороны, чувствуется, выдохлись. Вокруг, поблизости, изменений обстановки нет, немцев не слышно и не видно.
   Тем временем, весь этот народ из подземелья споро наверх поднялся, сами в строй встали, но, конечно, не по стойке «смирно», озираются, оружие поправляют, переговариваются вполголоса. Видно мне их плохо, уже тёмно стало, да ещё в лесу. Но когда пригляделся, опять голова кругом пошла. Тут и петровский мушкетёр в треуголке, и стрелец с пудовой пищалью, а там уже какие-то бородачи в кольчугах и шлемах, со щитами… Считать их я не стал, не до того было, но, на глазок, десятка три. Однако, изумляться было некогда. Скомандовал:
 -   Разговоры отставить, железом не звенеть. В колонну по одному, за мной! – и повёл.

   10. Веду я это воинство, а в голове полная каша. Подвёл по целине к поляне, что в верховье Зелёного оврага была, там кругом лес, с немецких позиций место не просматривается, хорошо укрыться. Комэску, который мне понятней всех показался и уже познакомее был, говорю:
  -  Ты пока за старшего, выставь караул. Оружие привести в порядок. Можно теплинку разжечь. Я доложу командиру, ждите здесь.

СЦЕНА 3 На подходе к ротной землянке. Русаков со спутниками выходят на один конец сцены, Плотников выходит с другого конца, потом уходит. По ходу действия появляется ещё.
   Ротный КП тут рядом был. Но не заявляться же туда таким составом! На подходе к землянке нашей слышу: «Стой, кто идёт?» – голос знакомый, Ёжика. Я назвался. Спрашиваю: «Командир где?». «Здесь я, – это уже сам Плотников подходит – докладывай!». Я доложил, докуда дошёл, что локтевую связь с соседом установил, что немцев в лесу нет, что один боец ногу повредил, а дальше торможу, слова не приходят. Плотников недосказанность почуял, спрашивает: «Что ещё?». Помялся я  чуток, говорю:
Тут со мной как бы добровольцы пришли. Воевать хотят, вроде как помочь нам. Человек тридцать. Оружие, правда, разнообразное, много устарелого…
Где они? – спрашивает Плотников – Почему сюда не привёл?
-   Тут, рядом в низинке, - отвечаю – Вам бы, товарищ командир, сперва взглянуть на них.
-   Взгляну, - говорит Плотников – Веди!
   Подошли к поляне, я на краю остановился. Картина была незабываемая, и сейчас всё в точности перед глазами встаёт. Посреди поляны костёр горит, нодья, который тепла даёт много, но без лишнего света и полыхания. Народ, что со мной пришёл, разбился на кучки, как всегда на солдатском привале бывает.
   Ближе всех порт-артуровец с севастопольцем на валежине сидят, общие темы обсуждают. У костра мальчишка-гусар что-то гренадёру рассказывает, руками взмахивает, чуть ли не стихи читает, около них ещё собрались некоторые. По другую сторону бородатый стрелец с усатым преображенцем отношения выясняют, впрочем, относительно мирно, у одного мушкет на плече, у другого – пищаль. Отдельной кучкой стоят те, что про огнестрельное оружие и не ведали. Этих сразу по шлемам и по щитам было видно. Особенно мне три бородача в память врезались, один другого выше: у одного борода чёрная, курчавая, у другого – рыжая, лопатой, у третьего – русая, на две стороны. Неподалёку ещё двое стоят, друг на друга, усмехаясь, смотрят. Один – прямо Тарас Бульба, в одной руке ружьё старинное, в другой – папаха, с головы снятая, так что видно хохол и лысину отсвечивающую. У другого причёска точно такая, усы тоже длинные, без бороды, но в руке держит шлем, на поясе меч немалый, а на теле одна рубаха с вышивкой, глядеть на него и то холодно. За ними особо держится невысокий, но могучий, кряжистый мужик, вроде как в кузнечном фартуке, и опирается на здоровенную кувалду.
   А  в сторонке, почти в темноте уже, стоит в одиночку ещё один бородач. Сказал бы старец, потому что борода совсем седая, длинная. Но стоит прямо, плечи развёрнуты, глаза блестят, а ростом на полголовы выше самого высокого богатыря. У него единственного видимого оружия нет, только посох внушительный, на котором обе руки сложил, но нельзя сказать, что опирается.
   Плотников меня из столбняка вывел. Спрашивает сухо:
Эти? Командуй построение.
   Не знаю, как я выступил бы в таком положении, случись самому принимать решение, даже и зная уже всю эту историю. Но Плотников был мужик конкретный, или это только на фронте он так себя поставил, что всё, к боевой задаче не относящееся, он за скобки выносил. Явись ему сейчас сам господь-бог в полной парадной форме и при всех орденах, он просто доложил бы ему обстановку, так же, как комбату докладывал. Если бы признал его за прямого начальника.

   11. Я собрался скомандовать, но комэск меня опередил, видно, сразу заметил, сам крикнул:
 -   Становись!
   Мы с Плотниковым подошли к огню, а воинство это построилось по краю светлого круга. Уставного построения, конечно, не вышло. По стойке «смирно» мало кто стоял, но командир это пропустил спокойно, тем более, что все примолкли и глядели на нас сосредоточенно. А по глазам, по всей повадке, видно, что не просто глядят, а приглядываются, каковы мы есть.
   Плотников весь полукруг тоже взглядом обвёл. Что он подумал, не скажу, ведь подробностей я ему не успел рассказать, да и не очень стремился. Спрашивает громко:
Все добровольцы?
  Они дружно как выдохнули – всяк по-своему, но всё понятно было. Плотников говорит:
Утром – бой. Наступать будем. Задача одна – бить врага. Гнать с русской земли. Кто захочет – выдадим оружие поновее, но до утра его надо освоить. Патроны, еду пришлю. Сколько сыщется. Формой обеспечить не могу. Ваш начальник (тут он ко мне полуобернулся) – старшина Русаков. Он вам задачу уточнит.
   Я, собственно, старшим сержантом был, но командира не поправляют. По добровольцам нашим будто волна прошла справа налево – один другому что-то шепотком толкует. Плотников ещё раз всех оглядел, спрашивает:
Вопросы есть?
Унтер Федя, что на правом фланге стоял, за всех отвечает:
Никак нет, ваше благородие!
   Командир на него посмотрел, я думал, поправит, но он промолчал. Кажется, хотел уже идти, но тут с левого фланга выходит тот старец могучий, приблизился, спрашивает Плотникова:
Кто еси, князь, але воевода?
   Вижу, тут и нашего ротного пробрало, помолчал, потом отвечает:
Воевода.
   Старец вгляделся, говорит:
Юный ты…
Старшего убили, - нехотя сказал Плотников.
Слава ему! – старец говорит – Ныне тебе достоит вести нас. Веру имей – заутро размечем ворогов.
   Плотников старцу в глаза посмотрел, вроде, даже чуть улыбнулся (первый раз за последние двадцать шесть дней), говорит:
Непременно размечем, отец! – и пошёл.
   Я его на опушке догнал, говорю:
Товарищ командир, разрешите уточнить задачу!
Проводи меня, - говорит он, и на ходу продолжает – Прошлый приказ тебе отменяю. Назначаю командиром третьего взвода, всех этих добровольцев. Выдвижение начинай в пять двадцать. Местность ты знаешь. Выйдешь на исходные в пять сорок между Ореховым и Полещуком, скрытно. Поднимаешься по сигналу, наступаешь по центру рощи, между первым и вторым взводами, далее на Топорково. Ну, там, по обстановке, уточню. Сейчас иди к своим, объясни задачу, устрой на отдых. Пришлю к тебе Ёжика, у нас есть три винтовки бесхозных да гранат несколько, он принесёт.
   Тут он остановился, показал рукой, чтоб я шёл, и напоследок сказал:
Ни о чём не спрашиваю, времени нет. Сейчас каждый штык дорог.
   
   12. Вернулся я на поляну, как-то уже попривык к своим добровольцам, вроде всё, как  и надо. Не стал выходить в средину, с краешку встал, комэска вполголоса окликнул. Он подошёл, мы с ним закурили, тут, на дымок, и ещё курильщики подошли – порт-артуровец с севастопольцем, да гренадёр, да мушкетёр. Все свои трубки достают, так что мой кисет почти опустел. Я пару раз затянулся, комэска спрашиваю:
Слушай, друг, скажи откровенно, откуда вы взялись?
   Он плечами пожал, отвечает неторопливо:
Про себя я тебе сказал. Федя, унтер, на втором форту погиб, в Порт-Артуре. Комендора на четвёртом бастионе, в Севастополе, штуцерной пулей убило. Корнет наш под Бородино пал. Ну, остальные в совсем уж давние времена, кто где. Это корнет последний их и разбудил. С тех пор до тебя, значит, покоились мы, как заведено.
Вот-вот, – это гренадёр в разговор вступил, – Мальчонка-то этот, гусар, помню, поднял нас, зовёт редут отбивать у французов. Отбили, однако…
Вот как… – говорю – понятно… И часто вас… поднимают?
Не то, чтоб часто, ваше благородие, – это преображенец усатый  заговорил, – когда уж совсем туго. Иначе земля не открывается. Да и мы в иное время крепко спим. Уж когда судьба Руси решается, тут сон чуток становится. Пред Куликовской-то битвой, старшие рассказывают, сами пробудились. А может, по молитве святого Сергия…
   Слушаю я их, а сам глаза зажмурил, в надежде, что пропадёт наваждение, но открыл – всё то же вижу. Моряк, который с четвёртого бастиона, заметил, не так понял, наверное, успокаивает меня, как малыша:
Ты, ваше благородие, нас не пужайся. Мы только для ворогов опасные. А своим – только в помощь и в защиту.
Не пугаюсь я, – говорю ему – да уж больно дело необычное…
В необычное время и дела необычные творятся, – говорит он.
   Тут из лесу шумно вышли запыхавшийся Ёжик с винтовками на обоих плечах и Ким с мешком, мне надо было свои обязанности взводного выполнять.
   В мешке оказалось шесть буханок чёрного хлеба, кулёк ячневой крупы, соль, три котелка, патроны и пять гранат. Съестное я отдал моряку и поручил ему организовать ужин, а сам занялся винтовками и боеприпасами.
   С Кимом было проще – у него всегда и лицо и поведение такое, как будто ничего вокруг и не происходит. Ёжик же, присевший на пень рядом со мной, чем больше приглядывался, тем больше в недоумение приходил. Я видел, что он готов засыпать меня вопросами, и его только субординация удерживает. Надо было ему что-то сказать, я и сказал, что сам во всём ещё не разобрался, сейчас надо к бою изготовиться, а после боя я расскажу ему, что знаю. И веско повторил слова Плотникова, мол, сейчас каждый штык дорог. От себя добавил ещё, чтоб не болтал зря. Чтобы он при деле был, послал его позвать комэска, которого уже как-то за своего заместителя стал считать. Когда они пришли, я спросил совета, как оружие распределить.
   Комэск сказал, что у него и Феди винтовки исправные, так что им только патроны были нужны, причём того же нашего калибра семь шестьдесят два, и я им насыпал полные карманы.
   Моряк был артиллеристом, пушки при нём, понятно, не было, а из ружей стрелять их не учили. Мы его позвали и, вместе подумав, решили вооружить штыком и парой гранат. Я поручил Ёжику провести с ним учёбу по гранатному делу.
   Одну винтовку мы вручили нашему юному гусару. У того только сабля была, но огнестрельное оружие он знал, и стрелять мог. Гусар был не простой, из княжеского рода, с ним говорить надо было учтиво, впрочем, особого гонору он не показывал. Унтеру Феде я поручил объяснить его светлости всё про винтовку, и его светлость не стал чиниться, обстановку понимал, так что они малость отошли и начали разбираться, куда патроны заряжать и как целиться. К ним присоединили суворовского гренадера, который стрелять умел, но оружие его, по нашим временам, было устарелое. А из винтовки, глядишь, и подобьёт фрица.
   Третью винтовку преображенец со стрельцом по жребию разыграли, и жребий стрельцу выпал. Тот очень восторгался, когда узнал что для винтовки не надо фитиль разжигать. Пищаль свою, он, однако, не бросил, за спину повесил. Преображенец был жребием недоволен, но гренадер уместно сказал ему, что пуля – дура, а вот штык – молодец, и тот согласился, а когда я ему ещё гранату дал – совсем повеселел.
   
   13. Так оружие распределили мы. Ёжик и унтер прилежно занялись со своими учениками, а я стал думать, как мне быть с остальными, которые тактику современного боя, наверняка, совершенно не представляют. Как вести на пулемёты и автоматы бойцов с одним холодным оружием!?
   Погрузился я, как говорят, в размышления. Перед глазами – заснеженное поле, те пятьсот – шестьсот шагов, что между нашими окопами и Круглой рощей, ровная скатерть с пучками сухих былинок, которую мы уже пять дней изучали. И единственные укрытия там – два десятка немецких трупов, которых мы третьего дня положили. Слева, второму-то взводу, от лесного мыса, поближе, там всего шагов четыреста открытого места. Правее – дзот, оттуда нас, конечно, огнём поддержат. Но, когда в атаку подымемся, неприятель, понятно, не по дзоту будет стрелять, а по атакующей цепи. А эти-то воины про перебежки и прочее пехотное пузолазанье, небось, и не слыхали. Наверно, всё в штыки, в сабли, в рукопашную сходились. Ну, конечно, создадим видимость численности, часть неприятельского огня на себя отвлечём. Один плюс – что затемно атакуем. Кто-то, может, и в немецкие окопы ворвётся…
   Тут мои размышления прервал Ёжик, который за делом уже почти совсем в норму пришёл. Доложил, что учебу они закончили, бойцы винтовку и гранату первично освоили.
Ладно, – говорю я, – забирай Кима, мешки свои, доложи командиру, что занимаемся боевой подготовкой. Да не болтай там. Котелки потом вернём, когда бойцы поедят…
   Ушли они. Я ещё покрутил завтрашнее дело так и этак, понял, что лучше не придумаю, негромко скомандовал построение. Комэск и унтер уже как бы отделенными себя считали, командуют: «Становись!». Взвод мой опять полукругом построился у костра, где уже каша в котелках булькает. Стояли, конечно, вольно, но я чувствовал, что сейчас не до уставов. Да и ротный мне пример показал. Вообще-то, он к этому строг был, но как-то Орехову сказал, что ещё Пётр Первый велел не держаться уставов, как писаной торбы, потому что там порядки писаны, а случаев нет.
   У сочинителей анекдотов, да у писателей, пороху не нюхавших, все сержанты этакими дуболомами представлены, которые на рядовых только орут и кроме уставных приказов да матерных выражений и никаких слов не знают. Конечно, дуболомов хватает во всех чинах, и рявкать приходится, и крепкие слова говорить, на то и армия. Только сержант, а на войне и взводный, всегда с солдатами вместе. И начальства над ними, считай, столько же. Из одного котелка хлебают, в одном окопе мокнут и мёрзнут, в одной цепи в атаку идут, рядом бьются. И с людьми, с которыми вместе в бой идёшь, с которыми после боя товарищей хоронишь, уже по-особому держишься. Хотя посторонний этого, может, и не заметит. Впрочем, на передовой посторонних нет.
   Вот и говорю я, вроде и приказ, но без надрыва, так, чтоб почувствовали – я не с высоты командирской их в огонь посылаю, а ставлю общую задачу – и им, и себе.
Выходим затемно. Идти за мной след в след. Не курить по дороге, не разговаривать, железом не бренчать. Вначале укроемся в окопе, там тоже соблюдать тишину, как будто нас и нет. По моему свистку поднимаемся и бегом – вперёд, рассыпаться цепью, не останавливаться, на ходу не стрелять. Я буду впереди. Противник в роще засел, его надо оттуда выбить. Враги будут по нам стрелять…
   Тут я запнулся, поглядел на левый фланг, где витязи в кольчугах стоят, у иных – луки за плечами, продолжаю –
…из огнестрельного оружия. Такая нынче война. Ну, как говорят, свою смерть всё равно не услышишь, а пролетела – значит мимо. Ракеты… ну, такие яркие огни в небе, сами по себе не опасны. Сходимся в ближний бой, в рукопашную. Помните, у кого на шапке красная звёздочка – те наши, русские. Для опознания своих кричите «За Родину!». Как займём рощу, дальше видно будет, что делать. Вопросы есть?
   По строю гул прошёл, в том смысле, что, вроде, всё понятно. Я их быстренько сам сосчитал, назначил Бориса (так комэска звали) замкомвзвода. Унтера поставил на первое отделение, где собрал всех, кто знал, что такое ружьё. Вторым отделением поставил командовать русобородого богатыря, а третьим – того длинноусого, в шлеме, он тоже князем оказался, но из совсем уж давних времён. И сам он, и многие бойцы его вовсе брони не признавали, по их обычаю это храбрость означало.

   14. Скомандовал я напоследок: «Ужинать, отдыхать!» и двинулся, было, к знакомой валежине, которая мне штабной блиндаж заменяла. Тут мне дорогу заступает этот могучий дед, которого я ни в какое отделение не зачислил по причине преклонного возраста и безоружности. Говорит:
Воевода-старшина, раздели с нами трапезу по обычаю!
Что ж, – говорю, – если по обычаю…
   Чиниться не стал, присел. Тем более, что проголодался зверски, с того даже подзамёрз. Мои добровольцы тем временем три здоровенных колоды из лесу притащили, треугольником у костра уложили. Один из них, тот, что с луком был, на лесного охотника похожий, уже ложки деревянные вырезал – последнюю при мне доскоблил.
   Разобрали они по котелку на отделение и по ложке. Первый ложкой зачерпнёт, в рот кашу положит, ложку хлебом оботрёт и соседу передаёт. Мне уважительно ложку первому вручили. Хорошо, что я не поспешил, присмотрелся и по их обычаю ложку соседу передал, а сам пока хлеб жую.
   Сосед у меня был тот русобородый витязь, которого я командиром отделения поставил, но поскольку он таких слов не знал, пришлось его в десятники переименовать. Сидит он рядом – этакая глыба в броне, танк средневековый – и ворчит:
  -   Эх, ещё коня бы доброго!…
   Смотрю на него – кольчуга спереди от огня поблёскивает, а сзади вся изморозью покрыта. Спрашиваю его:
Не морозно в железе-то?
   Потом сразу подумал, что зря спросил. Всё равно лишних шинелей в роте нет, а и были бы, кто разрешит таким партизанам выдать. А он, в огонь глядя, отвечает спокойно:
Нас мороз не берёт. Еда, питьё, сон ли, нам тоже не надобны. Не для живота едим, по обычаю. Дабы друг на друга посмотреть, и на землю русскую глянуть, да былое воспомнить.
    Тут у меня через позвоночник, словно ток прошёл ознобом. Опять бы про наваждение подумал, только какое может быть наваждение, если в пять сорок надо выдвинуться на исходный рубеж… Хорошо, тут ко мне ложка вернулась, и я, как ни в чём не бывало, очередную порцию каши зачерпнул. Жую, а бородач, ложку взяв, продолжает:
Се для нас на долгие времена второе утешение. Впредь во снах поляна сия и кострище сие нам являться будут.
А какое первое утешение? – спросил я, не подумав.
   Он ко мне обернулся и говорит:
А первое утешение нам – ещё же за отечество постоять. То сам познаешь, воевода, коли к нам присоединишься.
   После этого я решил помолчать, и только слушал, как они между собой переговариваются.

   15. Каша уже кончалась, когда с опушки я голос услышал и вскочил, потому что звали меня. Это оказался Ким, и он мне на русско-корейском сказал, что командир вызывает. Мы побежали на КП. Возле землянки, под ёлками, притулилось у теплинки несколько человек. Седых, стоявший за караульного, сказал, что это пополнение.
   В землянке горело аж две коптилки, и было тесно и душно от многолюдья. Там были две санитарки со своими сумками и носилками, устроившиеся на кипе ваты, два телефониста с аппаратом и катушкой провода, Ёжик с незнакомым пулемётчиком набивали ленту, а Плотников что-то негромко втолковывал юноше студенческого вида в новеньком полушубке. Тут как раз они кивнули друг другу, один в смысле – понял, а другой в смысле – действуй, и юноша полез на выход. Плотников углядел меня, выслушал, что я по его приказанию явился, подошёл. Кивнув в сторону выхода, объяснил мне:
Политрук новый… Выйдем на воздух.
   Вышли. Плотников спрашивает:
Как там у тебя?
Боевую задачу поставил, товарищ командир – докладываю ему, – поступившее оружие, боеприпасы раздал. Назначил отделенных, провёл учёбу. Личный состав поужинал, отдыхает. К бою готовы.
Сколько людей?
Тридцать два. Без меня.
С тобой значит тридцать три… богатыря. Весомо.
Разрешите доложить?
Докладывай.
Беспокоюсь, товарищ командир. Вы этот народ видели, выглядят необычно. Как бы своим чего не померещилось, по нас начнут стрелять, не разобравшись.
Верно заметил. Я Орехову и Полещуку ориентировку дам, чтобы в ваш сектор стрельбы не было. А твои партизаны как будут ориентироваться, где свои?
По красным звёздочкам, а пока темно – опознание голосом, «За Родину!» кричать будут.
Годится. Я во взводы так же скомандую. Народ твой за ночь замёрзнуть может, устрой обогрев.
Не замёрзнут они, - это я вспомнил, что бородач говорил.
   Но Плотникову не стал лишнего рассказывать, видно было, что он и так весь на взводе, добавил для его успокоения:
Обогрев устроен, товарищ командир. До утра дотянем, в бою согреемся.
Утром пришлю чай в термосе. Сухого пайка на них не хватит, потому что на довольствии не состоят, может сухарей наскребём.
Обойдёмся, товарищ командир.
Свой паёк можешь сейчас забрать, Седых выдаст. Подъём в четыре сорок.
Есть забрать паёк, подъём в четыре сорок!
   Плотников помолчал, потом уже другим голосом говорит:
Однако, лишнего никому не рассказывай, после боя разберёмся. Я политрука новенького послал держать локтевую связь с левым соседом, потом будет при пулемёте, который я на левый фланг выдвигаю, прикрыться от Рождествено. Так что он пока в стороне. Ёжику я внушение сделал. Ещё Ким видел твоё войско, но от него никто ничего не узнает.
   Он ещё помолчал и добавил:
Я с Ореховым пойду, у него завтра первая атака. Ну, а ты уже малость пообстрелялся, сам соображай, что к чему.
Есть соображать! – отвечаю.
   Он меня отпустил, я забрал сухой паёк и пошёл к своим.

   16. Пока меня не было, взвод мой устроился на отдых. Вижу, народ бывалый, к походным условиям привычный. От ветра заслон поставили, у костра лапник постелили, на нём и расположились. На рогульках помытые котелки висят. Дрова запасены на всю ночь. У кого-то и точильный камень отыскался, штыки да мечи острят, а один здоровенную секиру осматривает. Те, кто уже всё изготовил, отдельной кучкой собрались. Парнишка лет пятнадцати, в одёжке короткой, с головой непокрытой, на свирели наигрывает, прочие слушают. Кто на костёр смотрит, кто – на лес окружающий, а кто – в небо.
   Хорошо ещё, что небо с полудня низкие облака затянули, а вечером и снежок лёгкий посыпался. А то какой-нибудь летучий фриц сбросил бы бомбочку на наш костёр. Или пришлось бы в темноте и на полном морозе сидеть.
   В сторонке – древнейший дед наш, нестроевик единственный. Говорит, вроде, негромко, но, кажется, на всю поляну отчётливо слышно. Вроде, сам с собой разговаривает, ни к кому лично не обращается, а получается, что ко всему народу. Так, по рассказам, товарищ Сталин на ноябрьском параде говорил. Слышу я:
Теките, братья наши, племя со племенем, род со родом, и бейтеся за землю нашу. Да соберется народ русский десятками, и сотнями, и тысячами! И да грянут те на врагов! Вот будем биться со врагами, воспомним о том, яко же есть отцы наши во Сварге синей, и глядят на нас, и лепо улыбаются. И так есть мы с отцами нашими. Не одни мы…
   Непривычно говорит, а всё понятно, и слова его до сих пор мне помнятся. Тут и я своего отца вспомнил, от которого последнее письмо получил в начале октября, о том, что его из запаса призвали. А с тех пор из дому ничего не было. Впрочем, моё письмо с новым номером полевой почты могло ещё и не дойти до дому…
   Подошёл комэск, вижу, он уже совсем в службу втянулся, чуть ли не рапортовать хочет. Я рукой махнул, присел на колоду, ему рукой показал рядом, говорю:
Садись. Ты, Борь, часы знаешь?
Обижаешь, – говорит он, – не такой уж я древний. Вот, личный подарок товарища Будённого, награда, вроде.
  Полез он куда-то за пазуху, достаёт часы карманные, с крышкой. Я говорю:
Поставь по моим. Завтра в четыре сорок подъём. Спать хочешь?
Куда уж! – усмехается он, – двадцать один год спал, хоть на мир посмотреть, пока можно. Мы знаешь…
Знаю, – говорю, – потому оставляю тебя заместителем, а сам, может, пригреюсь да подремлю чуток. Неизвестно, когда в следующий раз придётся. В наступление идём. Но ты меня пораньше толкни, если разосплюсь. В четыре тридцать.
  Он сказал «Есть!», стал свои часы заводить, а я подгрёб лапника, чтобы к снегу не примёрзнуть, рядом винтовку положил, свернулся калачиком, ушанку поглубже нахлобучил, в шинель завернулся и тут же, возле костра, заснул.
   Заснул, как провалился – уж больно трудный день был. В боях-то и тяжелее бывали дни, но там – другое.

   17. Отец меня будит. Говорит: «Вставай! Да помни, не один ты, я с тобой». Открыл глаза, чувствую, честное слово, в глазах слёзы стоят детские. Провёл по лицу рукавицей, вижу – Борис сидит, часы мне показывает. Говорит: «Четыре тридцать, как приказано». Я головой кивнул, сел. Подумал вдруг, что и отца моего Борисом звали. Только он в коннице никогда не служил, артиллеристом был, ещё в Первую мировую.
   Огляделся я. Костёр в полсилы горит. Взвод мой на месте. Спать, видно, никто и не думал. В ближней кучке стоит один в чёрном, вроде монаха, я его и раньше примечал, в одной руке крест держит, в другой копьё изрядное. Вещает трубным голосом:
Святые праведники за нас пред господом предстают, и оружие наше благословляют. И придёт на помощь нам полк небесный на воздусях…   
   Думаю, хорошо, что политрук такого не слышал. Провёл бы он с нами беседу на тему о религиозном дурмане.
   Тут слышу сзади привычное: «Стой! Кто идёт?». Похоже, пока я спал, комэск и караульную службу наладил. Обернулся – в карауле стоит гренадер-суворовец, винтовку держит на руку, а перед ним – Ким, с десятилитровым термосом, пытается выговорить «Свой!». Я скомандовал пропустить, и мы выпили по полкружке чая с маленьким кусочком колотого сахара – Плотников ли распорядился, Седых ли изыскал  в своих запасах. Кружка оказалась на всех одна, пили по очереди, заедая чёрными сухарями. Древние мои воины сахара не знали, но одобрили, сказали, что вроде мёда. Им-то этот чай не так уж и нужен был, а я чуть отогрелся, а то во сне подзамёрз, несмотря на костёр. Ким забрал термос и котелки и ушёл. А я поглядел на часы и понял, что надо трогаться. Повторил указания, назначил порядок движения, и мы пошли.
   Обогнули стороной ротный КП, а там уже до переднего края рукой подать, – какая глубина ротной полосы, хотя бы и в обороне! Хорошо, что вся глубина эта в лесу была, не просматривалась противником. Бойцы мои правильно шли – не бренчали оружием и своими доспехами, не кашляли, не пыхтели, вроде, даже и не дышали. Только снег похрустывал, но и то не очень, стёжка к окопу была протоптана.
   Пока шли, я успел подумать, что бой будет необычный. Не жёсткая оборона от наседающих танков, не контратака на развалины деревеньки, которую вечером не было сил удержать, а утром надо вернуть с ещё меньшими силами. Фронт переходит в наступление! Это уж не может быть выдумкой какого-нибудь телефониста или писаря. Значит, пойдём на запад по-настоящему, как говорится, невзирая на потери…
   Тут начался ход сообщения, где нас встретил боец из второго взвода, который передал нам отведённый участок и пошёл снимать напарника, который наблюдал из окопа. Я шёпотом указал каждому отделению исходную позицию, ещё раз предупредил насчёт тишины и маскировки и повёл их в окоп. Первое отделение разместил в центре, второе слева, третье – справа. Прошёл к ротному дзоту, который оказался теперь на стыке с первым взводом, поговорил с пулемётчиками. Они сказали, что ротный подчинил их Орехову, и они уже задачу получили, но поддержат нас – если будет возможность.
   Когда я пробирался обратно среди бойцов, сидевших на дне окопа, впереди услышал какую-то возню и громкий шёпот: «Товарищ старшина!». Я не сразу понял, что это меня, потом отозвался, спрашиваю «Кто?». Это оказался Ёжик. Он шёпотом доложил, что командир нам на усиление пулемёт подкинул, а его назначил к новому пулемётчику вторым номером, заодно и дорогу показать, на местности сориентировать. Спрашиваю: «Первый номер опытный?» «Да, – говорит – бывалый мужик». Мы прошли по ходу сообщения к оставленному за деревьями пулемёту. Там ещё оказался и Ким, весь обёрнутый лентами, так что походил на наших окольчуженных витязей. Говорю пулемётчику вполголоса:
Выдвигайся на стык со вторым взводом. Ёжик, проведёшь скрытно. Задача – давить немецкие пулемёты в нашей полосе. Как завяжем бой в роще – выдвинешься туда. Дальше по ходу боя соображай сам. Займёте позицию – передай по цепи.
Ясно, товарищ старшина.
Только тихо, мать вашу так! Звякнете раньше времени – пришибу на месте без всякого трибунала!
   Они ушли. А я понял, что тоже уже на взводе.

Эпилог. Русаков в форме майора выходит перед занавесом и говорит, обращаясь к залу (монолог выделен зелёным).
(Лист не пронумерован, вероятно, не на месте)
   Вот тогда, весной, стоя на дне Зелёного оврага, среди цветущего и кукующего леса, снова подумал я, что нехорошо будет, если о тех событиях так никто и не узнает. Я-то всё, до мельчайших подробностей, до каждого слова помнил. Не раз, и во сне, и наяву, всё это во мне прокручивалось. Думаю, с вами такое случись, тоже не забыли бы.
   Но знаете, как бывает – скажем, ведёшь затяжные бои на рубеже какой-нибудь речушки. Карту своего участка наизусть знаешь, не глядя, нарисовать можешь, каждое дерево, каждый бугорок – на учёте. Каждый эпизод боёв, каждый приказ, отданный и полученный – в памяти. Кончились бои, провёл недельку в тылу, кинули тебя на другое направление, и всё это из головы вылетает. Так, отдельные моменты остаются, которые в копилку боевого опыта складываешь. Вот, подзабуду я, захочу когда-нибудь, под старость, написать – а чего-то уже и не вспомню, что-то напишу не так, а что-то и вовсе выдумаю.
   Опять же, я не вечен, да ещё человек военный. Что меня ждёт в Хабаровске и дальше – никто не знает. А кроме меня об этом рассказать больше некому. Ведь с моего года рождения из ста мужиков после войны трое осталось.
   А ещё Плотникова я вспомнил… Обещал я ему тогда, в Топорково, рассказать всё после Победы. И, хоть Плотникова уже не было, обещание нужно было выполнить.
   И выходило, что написать всё-таки надо. Как говорят, что написано пером – не вырубишь топором.
    А о своих прежних рассуждениях я так подумал. Выходит, что я самолично и в одиночку решаю, что нужно знать людям, а что – нет. Или я умней всех? Если все эти соображения мне в голову приходят, так и другим они могут придти. И правильные русские люди до того же додумаются и сделают те же выводы. Не мы, давние предки наши говорили – на бога надейся, а сам не плошай. Народ наш столько перенёс, что без должной доли мудрости давно бы погиб, как некие обры. Так что моё дело – рассказать, написать. А люди пусть читают и смекают, что к чему.
   Так вот я и написал этот рапорт – не по команде, не в политотдел, а, как говорят радисты: «Всем, всем, всем!».
   Вот так, будущие мои дети родные, внуки ненаглядные, потомки далёкие! Вам жить в отечестве вашем. Вам, в своё время, решения принимать. Вот и поразмыслите надо всем этим.
 
   18. В окопе, присев, я наощупь свернул последнюю самокрутку из остатков махорки и в три затяжки выкурил. При свете последней затяжки глянул на часы. До ракеты оставалось примерно три минуты. Хорошо, что мои бойцы мороза не чувствовали, а то задубели бы.
   Я выглянул из окопа. Видимость была плохая, темнота – совершенно ночная. С северо-запада, прямо нам в лицо, задувал ветер с мелким снегом. Неприятно, конечно. С другой стороны, и у немецких наблюдателей видимость ограничена, могут не сразу нас заметить. А это уже плюс. На открытом-то месте, при хорошей видимости их пулемёты всех нас уложили бы ещё на полпути, тем более, что взвод мой никакой тактики перебежек и переползаний не знал, и оставалось одно – примитивно дуть вперёд по этому полю, быстро сблизиться с противником, используя плохую видимость и внезапность атаки, и войти в ближний бой. Шуметь раньше времени нам не следовало. Тут сосед слева, придвинувшись ко мне, шёпотом доложил, что пулемётчики на месте. Я, тоже шёпотом, передал по цепи в обе стороны:

СЦЕНА 4. Атака и бой в Круглой роще. Русаков со своими бойцами выходят на сцену, после команды «Вперёд» атакуют. Эпизоды боя. В конце приходит Плотников и вскоре уходит.
Приготовиться. На ракету не глазеть. Поднимаемся из окопа по моему свистку, и бегом – прямо вперёд. Пока немец не откроет огонь, ничего не кричать, стараться не шуметь.
   Пока мой приказ шёл на фланги, я послушал передовую. Особых отклонений от обычного режима не было. В стороне Рождествено немцы изредка пускали ракеты, слегка подсвечивавшие летящий снег. Там урчали на холостом ходу танковые моторы – видно, немцы опасались, что за ночь двигатели застынут и утром не заведутся. Справа противник вёл беспокоящий миномётный огонь. Ещё правее, за железной дорогой, слышались звуки ночного боя. Прямо перед нами, но уже где-то за рощей, буксовал в снегу грузовик. И через всё это струился лёгкий непрерывный шорох пороши…
   Я опять присел и при спичке глянул на часы. Ракета должна была вот-вот взлететь. Надо было подниматься после того, как она догорит. После ракеты наблюдатель на несколько секунд слепнет. Да и потом не сразу понимает, увидел он что-то или померещилось ему. А мы за пятнадцать секунд успели бы пробежать метров двадцать. Из трёхсот.
   Я выбросил из головы всё лишнее, потрогал оружие, подвигал мышцами, пошевелил пальцами в рукавицах. Потом начал считать. На «двадцать» закрыл глаза, высвободил одно ухо из-под ушанки, вслушался. На «двадцать семь» далеко за спиной хлопнула ракетница. Ракета с шипением взвилась, зависла в верхней точке и стала падать. Когда звук её совсем стих, я громко, но коротко свистнул. Нахлобучил крепче ушанку, открыл глаза, опёрся на бруствер и вывалился из окопа.
   
   19. Смутные фигуры, припорошенные снегом, появлялись справа и слева. Взвод поднялся дружно и сноровисто. Без бряканья и буханья не обошлось, но уж как вышло, так вышло. «Вперёд!» - сказал я вполголоса, так чтоб ближним было слышно. И побежал – в ту сторону, где едва угадывалась в заснеженной темноте Круглая роща.
   Мы бежали по снегу, с нелёгким оружием, против ветра и слепящей метели. Скорость, конечно, была не высокая. И, как бывает, скоро показалось, что долго не пробежишь, что силы вот-вот кончатся, но они не кончались, потому что надо было добежать и сойтись с теми, в роще, и силы брались от злости и ещё от брезжившего в голове слова «наступление».
   Мы пробежали двадцать метров, и противник ещё не заметил нас. И ещё двадцать, и ещё пятьдесят. Видно, расслабились немцы на нашем тихом участке. И эта дорассветная темень, и эта метель были за нас. Хоть бы, половина добежала – думал я, а больше ничего в голове не было.
   Шаги я, понятно, не считал, а оценить расстояние при такой видимости было невозможно. Вроде, очертания рощи стали чуть отчётливее, когда справа, в полосе первого взвода, застрочили автоматы и оттуда донеслось приглушённое «Ура-а!». Это значило, что Орехов сблизился на расстояние броска. Заработал немецкий пулемёт – пока не по нам, смутно видимые трассы шли вправо, в сторону ручья. Тут же из дзота ударил наш, пытаясь погасить немецкий. Людей Орехова мы не видели за снегом, и была надежда, что немцы нас пока тоже не видят. А мы ещё бежали свои триста метров. Слева тоже вдруг донеслось «Ура!», и уже потом вразнобой застрочили немцы – видно Полещук подвёл своих ползком почти к самой роще и тоже пошёл в рывок. А мы всё бежали.
   У немцев пока вело огонь дежурное охранение, остальные ещё хватали автоматы и занимали свои места, и ругались фельдфебели, выкрикивая первые команды. И денщики будили господ офицеров, а господа офицеры натягивали сапоги и шинели, а мы выигрывали на этом ещё сто метров. Но вот господа офицеры прочухались, вылезли из блиндажей, и стали отдавать свои приказы.
   Прямо перед нами с треском высоко взвилась ослепительно белая осветительная ракета, от которой засверкали все снежинки. Я взглянул вправо-влево. Солдаты мои бежали цепью, как они её понимали. Некоторые даже опередили меня. Только второе отделение в своих пудовых латах приотстало. Но роща была уже совсем близко – меньше ста метров. И тут началось.
   У немцев оказалось четыре пулемёта. Два, на флангах, быстро замолкли. Орехов и Полещук уже вели ближний бой, там рвались гранаты, коротко строчили немецкие автоматы, слышались хлёсткие выстрелы трёхлинеек, а все прочие звуки сливались в общий рёв рукопашной схватки. Но два пулемёта были в нашей полосе, их ещё не захватил ближний бой, а нам бежать было дальше всех. И они хлестнули по нам. Нам немного повезло – первые очереди они дали в спешке, а следующие, когда ракета уже погасла, – наугад. Тут немцы дали миномётный залп, но опять поспешили, спросонья не переставили прицел, и залп лёг по нашему окопу, который у них был пристрелян, но где нас уже не было. А мы пробежали ещё двадцать шагов.
   Теперь немцы стали пускать ракеты регулярно, потому что не любили воевать в темноте, и их пулемётчики резанули прямо по нашей цепи. Миномётчики поправили прицел, второй залп лёг уже ближе, но ещё позади нас, потому что мы всё бежали. Слева заработал наш пулемёт, подавляя их огневую точку. Справа, из дзота, тоже ударила очередь. Навстречу нам затрещали автоматы. Третий залп миномётов лёг ещё ближе, но всё-таки за нашими спинами – теперь их миномётчики уже боялись попасть по своим. Я споткнулся, упал, перекатился на несколько метров, пули взбили снег прямо перед носом, вскочил, взвод был почти весь впереди, только мальчишка-гусар не поспевал за всеми, надо было догонять. Я поднажал, уже за пределом сил, и всё-таки догнал цепь и, как мог громко, крикнул «За Родину!».
   Да, немцы не ждали нас в гости, они ещё думали наступать и зимовать в московских квартирах, не озаботились они выставить проволочные заграждения, не натыкали мин.
   А мы – вот они, уже здесь, уже торчат кусты на опушке, автоматная очередь проходит левее, и вокруг меня вразнобой, но громко кричат «За Родину!», значит, не всех нас посекли, и сейчас мы схлестнёмся и погоним их!
   Я на ходу, не целясь, выстрелил в торчащую из окопа каску над строчащим стволом, понял, что попал, спрыгнул в окоп, развернулся, пырнул штыком метнувшуюся навстречу фигуру, опередил…
   
   20. Рукопашную схватку, да ещё ночную, описать невозможно. А если кто-то всё-таки попробует, то чтение этого описания займёт больше времени, чем сама схватка.
   Коротко говоря, мы выбили немцев из первой траншеи, а вторую они не успели закончить, потому что всё мечтали о московских квартирах.
   И я пока ещё был жив и даже не ранен, хотя думал, что этого не может быть, и сначала пытался понять, куда мне попало, что я даже не чувствую.
   Бой шёл меж деревьев и бурелома. Немцы пятились, и пятились неожиданно быстро, что было на них непохоже. И я сперва насторожился, но скоро понял, что тут нет никакой военной хитрости – они просто бежали, это было слышно по хрусту ломаемых кустов справа и слева. И дело было не в том, что первый и второй взводы охватывали их, как раз там бой шёл вязкий, это наш взвод вклинился далеко в рощу, походя разметав их миномётчиков.
   Раздумывать было некогда, но две картины, особенно запомнившиеся мне, подсказывали что-то.
   Правее и впереди меня улепётывал фриц, а за ним гнался один из наших бородачей в броне и с мечом. При свете только взлетевшей ракеты было видно, что немец, запыхавшись, развернулся и поднял уже «шмайссер», но остолбенел, увидев, кто его преследует. А богатырь в три шага уже был рядом, ударил мечом сверху вниз, и фашист рухнул, выпустив короткую очередь в небо.
   Потом немцы перестали пускать ракеты, то ли убили ракетчика, то ли он бежал. В роще ветер был потише, пороша не забивала глаза и уже кое-что было видно. 
   Я остановился – сменить обойму, а слева вдруг ударил ручной пулемёт – но не по мне. Пулемётчик строчил из-за бурелома, поставив сошки на валежину, отсветы стрельбы освещали его лицо и каску. Когда он стал менять диск, я не мог ещё стрелять, потому что обойма выпала из замёрзших пальцев, и я шарил в снегу, отыскивая её.
   Тут как раз перед буреломом возник тот древний князь – усатый, в шлеме, только сейчас он был даже без рубахи. В сумерках я скорее угадал, чем разглядел его. Пока я заново вставлял обойму, счищая налипший снег, пулемётчик успел сменить диск и короткой очередью в упор резанул по князю – слышно было, как свистнули прошедшие навылет пули. Князь рванулся вперёд и, с отмашки, рубанул пулемётчика по шее. Тогда я первый раз за двадцать шесть дней боевых действий увидел, как срубают голову. Да и за всю остальную войну я такого больше не видел. Голова фрица отлетела в сторону, теряя каску, а тело завалилось на бок, выронив из рук пулемёт. Князь вскочил на валежину, перепрыгнул через труп фрица, и прыжками, прямо как  барс какой-то, помчался дальше.
   Я, наконец, вставил обойму, но винтовку закинул за спину, а сам подобрал немецкий пулемёт (это был MG - 34, который я немного знал), и поспешил дальше, но уже не бегом, потому что набегался. Да в лесу и не надо бестолково бежать, как раз нарвёшься на пулю из-за дерева. Но тут впереди взревел танковый мотор, и пришлось опять прибавить ходу, потому что надо было быстро выяснить обстановку и действовать соответственно.
   Мотор несколько раз взрёвывал, стрелял выхлопами и снова глох. Видно, танкисты, скрытничая, перемудрили, ещё вчера остановили двигатель, и за ночь он застыл. Я бежал, уже не думая о пулях из-за ствола, потому что о танках на нашем участке не было вводной. Вводной не было, а танки были. И так всегда бывает в бою, случается что-то непредвиденное, и солдату или командиру надо действовать в изменившихся обстоятельствах на месте и немедленно.   
   Справа и слева от меня тоже бежали наши, не мало, но и не густо. А я вспомнил, что гранаты свои уже раскидал, и не мог ничего придумать, как подбежать к танку, пока он не тронулся, и всадить очередь в смотровые щели. Мы выбежали на просторную поляну в прозрачном зимнем березняке. Там серыми глыбами громоздились два танка. Ближний, окутанный чёрными вонючими выхлопами, взревел ещё раз. И на этот раз двигатель не захлебнулся, а стал натужно набирать обороты. Один танкист, высунувшись из башни, что-то кричал второму, стоявшему на земле. Второй быстро полез наверх, первый провалился в башню, и я уже бросился, чтобы зайти спереди и вдарить в упор по щелям, хотя механик-водитель наверняка уже сидел на месте и моментально мог перенести руку с рычага на гашетку подбашенного пулемёта.
   Но впереди меня оказался наш моряк – я его узнал по бескозырке. Он взмахнул рукой, крикнул: «А вот тебе вдогонку!», и ловко кинул гранату в люк, вслед за спрыгнувшим туда танкистом. В башне рвануло, отбарабанили осколки – и всё, только заведшийся мотор продолжал урчать.
   Во втором танке надсадно выл пускатель, но двигатель даже не чихал, был крепко приморожен. Из его люка высунулся немец – посмотреть, что за взрыв был. Крикнул что-то в башню и скатился с танка, а за ним шустро посыпались ещё двое, вся троица бросилась в лес, но я срезал их одной очередью из MG.
   Тут я остановился, перевёл дух, прислушался. Справа и слева от нас ещё бились первый и второй взводы, но поблизости было спокойно. Слышался хруст шагов по снегу, треск ломавшихся веток, понятные слова, так могли идти только наши. Впереди сквозь березняк виднелся просвет. Я направился туда и вышел на западную опушку рощи. Мы прошли Круглую рощу насквозь.

   21. Ветер утих, снег перестал, облака немного поднялись, так что слегка посветлело. Но до восхода солнца ещё было долго, да и увидим ли мы этот восход? При такой погоде, я хотел сказать. С трудом разглядел часы. Выходило, что с того момента, как мы поднялись из окопа, прошло меньше сорока минут. Вот так, одно дело – объективная реальность, а совсем другое – данные нам ощущения.
   Впереди простиралось снежное поле, полого поднимавшееся к северо-западу. Там, где-то в полукилометре или чуть больше, на взгорке, виднелись уцелевшие крыши деревни Топорково, чуть видные, потому что дома стояли поодаль от склона, вдоль просёлка. А на нас выходили зады – всякие сараи-курятники, сады-огороды и стихийно выросшие кусты-деревца. Движения противника я там не видел.
   Судя по звукам, те немцы, что были перед Полещуком, огрызаясь, отходили в сторону Рождествено. Вправо от нас из рощи выкатились десятка два немцев и стали перебежками отходить по склону вверх. Время от времени они залегали и отстреливались, у них был ручной пулемёт, и первый взвод только провожал их винтовочным огнём из-за деревьев. Далеко на севере, в полосе шоссе и железной дороги, слышалась канонада, в том числе большие калибры. Видимо, артподготовка в полосе главного удара дивизии. На юге набирал силу бой за Рождествено, но, похоже, левый сосед ещё не продвинулся нисколько.
   За моей спиной загудели голоса, народ собирался, и мне надо было возвращаться к командирским обязанностям. В ближнем-то бою взводному командовать невозможно, паши штыком и гранатой во все свои силы и умения – вот и всё командование. Увидит кто-то, что ты рядом бьёшься – запомнит, командир жив, с нами, вон как фашисту зафигачил!
   Народ задержался возле танков. Подходя, я слышал, как Борис втолковывает кому-то из несведущих: «Танк это. Ну, такая боевая повозка, вроде тачанки, только бронированная, без лошадей и с пушкой». Я подошёл, скомандовал: «Взвод, строиться!». «Взвод, становись!» - тут же громко повторил Борис, облегчённо прекратив трудные объяснения. «Первое отделение, становись!» - хорошо поставленным унтерским голосом подхватил Федя. И взвод построился, в две шеренги, даже с некоторым намёком на равнение.
   Я хотел скомандовать рассчитаться по порядку номеров, но решил, что быстрее сосчитать самому, потому что неясно, как у некоторых с арифметикой. Сосчитал, и не поверил – те же тридцать два человека. Комэск на правом фланге, старец могучий с посохом – на левом, три отделения по десять штыков, или, там, мечей. И князь, которого на моих глазах пулемётной очередью прошило, стоит во главе своих храбрецов, рубаху уже надел, мечом подпоясан. Что же, выходит, и пока мы бежали к роще через пулемётный огонь, и во всей этой схватке мы никого не потеряли? То-то немцы так быстренько поддались. И ведь в нашей полосе даже отходящих не было видно.
   Но не может же такого быть – бой без потерь! Гляжу я на них, все на обеих ногах стоят, руки в исправности, головы на месте и даже не перевязаны. Севастополец наш стоит, немецкие гранаты уже где-то подобрал, за пояс натыкал, форменка его от живота до плеча осколком рассечена, но крови нет. Гренадер во фрунт по стойке «смирно» вытянулся, ест глазами начальство, поперёк мундира две строчки дырочек от автоматных пуль, и хоть бы что. Тут в моей голове такое заварилось, что я быстро это никчемное изумление прекратил, вспомнил, что люди выстроены и ждут от меня вразумительных слов. А я только и сказал, не совсем по уставу:
Благодарю за службу. Всех.

   22. Тут солдаты мои, кроме самых вымуштрованных, повели глазами в сторону. Я тоже обернулся, из-за танка выходил Плотников. Я, как положено, шагнул к нему, взял под козырёк, поскольку перед строем, официально докладываю:
Товарищ командир роты! (Лейтенантами, по званию, ротных только старшие начальники называют, да и то, когда недовольны) Третий взвод поставленную боевую задачу выполнил. Данная полоса рощи от противника очищена. Отступивших немцев не замечено. Пленных нет. Потерь нет. Взвод захватил два исправных немецких танка, один не заводится. Трофеи подсчитываются.
Вольно! – скомандовал Плотников, и я машинально повторил «Взвод, вольно!»
Два танка, говоришь? – продолжал он, мельком оглядев их, и вдруг встрепенулся, - Как «потерь нет»?
Так точно! - говорю, - Взвод в полном составе, готов выполнять боевую задачу.
   Вижу, хотел он мне сказать нечто, но отвёл глаза на строй, сосчитал сам. И получилось у него то же, что у меня – это я по его лицу понял. Повернулся он к строю, вытянулся. Взял под козырёк, говорит:
Всему личному составу взвода объявляю благодарность за проявленную в бою доблесть. Командиру взвода, – это уже ко мне, – представить отличившихся к наградам. Пока – отдыхать, оправиться, учесть наиболее ценные трофеи, оказать помощь раненым. Огня не разводить.
   Не стал я говорить, что раненых тоже нет, чтобы не перегнуть палку, повторил распоряжение, Борису сделал знак – присмотри, мол. Плотников мне тоже сделал знак – отойдём, мол. Я ждал вопросов, недоумения. Но он всё это на потом отложил, помолчал, говорит совершенно конкретно:
Здесь, у танков, будет временно КП, я сюда телефонистов пришлю. Твоя последующая задача – Топорково. Организуй наблюдение. Подготовься к отражению возможных контратак. Орехов пойдёт в линию с тобой. У Полещука могут быть осложнения…
   И словно накаркал. Оттуда, слева, зарычали моторы, звонко ударили танковые пушки. Плотников подобрался, и уже на бегу крикнул мне:
Я – туда! Если что – за меня Орехов. Действуй, старшина!
   И я пошёл действовать.
   На краю танковой поляны стоял усатый князь и презрительно рассматривал немецкую каску. Я вспомнил читанное где-то обращение.
Княже, - говорю, - видел тебя в бою. Что, вас железо тоже не берёт, и всякий там свинец?
   Он отбросил каску, глянул на меня и внятно объяснил:
Единожды за отечество павшие другой смерти не имут.
   Тут он поглядел на запад и вроде как улыбнулся. Гитлеру бы ту улыбку видеть!
   Наблюдать за немцами я посадил в кустах нашего моряка, который уверял, что он самый дальнозоркий, настрого указав не высовываться и сразу докладывать о движениях противника. Унтера Федю, поскольку тот имел некоторое представление об огнестрельном оружии и даже о пулемётах, я с тремя людьми послал собрать самые полезные для боя трофеи и доставить сюда. Слышу:
Товарищ старшина!
   Смотрю – настоящий живой солдат в нашей форме, от чего я уже и отвык. Невысокий, чернявый, на татарина похож. Он видит, что я не узнаю, представился:
Пулемётчик, боец Юзбашиев. Пулемёт по вашему приказанию выдвигается.
   И в самом деле, из-за берёз, кряхтя и отдуваясь, показались Ёжик и Ким, тянущие поставленный на лыжи пулемёт. Я сказал Юзбашиеву самому выбрать позицию с расчётом, чтобы держать под обстрелом окраину деревни, где немцы могли занять оборону.
   Всё это время я прислушивался к тому, что творилось на левом фланге. Там рычали танки, их пушкам отвечала наша «сорокопятка», трещали пулемёты, бухали противотанковые гранаты. Над макушками берёз поднимался чёрный дымный столб. Похоже было, что Полещук удерживает позиции.
   Я оставил за себя комэска, дав ему кой-какие указания, и рысцой побежал на правый фланг, устанавливать локтевую связь с Ореховым.

СЦЕНА 5. В Круглой роще. Бойцы группируются в одном конце сцены. Русаков отходит на другой конец, где встречается с Ореховым, потом возвращается. Приходит с одного конца сцены Плотников, после разговора уходит в другую сторону, к Орехову.
   
   23. Орехов сидел на снегу, прислонившись к берёзе. «Товарищ лейтенант!» - окрикнул я его (младших лейтенантов называют младшими только, если хотят обидеть). Он оглянулся, вскочил, крикнул:
Славка! Здорово! Живой? – и с удивлением добавил – И я живой!
   Тут же отогнул простреленный воротник шинели, показал красный рубец на шее от скользнувшей пули (Представляешь – пять миллиметров – и кранты!). Это была первая пуля автоматной очереди, потом у немца автомат повело и остальные пули распороли воротник, сукно на плече шинели и шов рукава. Потом он стал рассказывать, как здорово его сибиряки, с головой зарываясь в снег, подползли от ручья почти к немецким позициям, что командир был рядом, но полностью доверил ему командование… А я припоминал, что после своего первого боя, там, на Озёрне ещё, наверно, так же держался. Он перебил свой рассказ, обратился ко мне, вроде как за подтверждением:
Вот ведь, говорят, что треть необстрелянных убивают в первом бою, а чем дальше, тем вероятность меньше, да? Я теперь, выходит, обстрелянный?
   Я, чтобы не сглазить, переменил тему, да и времени на разговоры не было.
К делу, Серёга! Только сначала дай закурить.
   Он достал жестяной портсигар с тремя последними папиросами, мы закурили, я сказал, что Плотников побежал на левый фланг, заворачивать танки, а его оставил временно за себя. Тут Серёга мой в лице переменился и даже, вроде, подрос. Я сказал, что Плотников распорядился устроить КП возле захваченных нами танков, туда протянут связь (Вы и танки захватили?). Потом я сказал, что в моей полосе немецкие миномёты валяются почём зря, и послал бы он своих миномётчиков посмотреть, нельзя ли их использовать, да пристрелять бы окраину деревни. Он тут же закричал «Зверькова ко мне!», прибежал Зверьков, с рыжим чубом, в сдвинутой на затылок ушанке, весь потный, миномет, что ли, тащил? Я его сориентировал, и он побежал, на ходу призывая кого-то из своих.
   Потом мы пошли к опушке, прихватив подтянувшихся из дзота пулемётчиков. По пути согласились, что у Полещука стало потише, вроде немцев окоротили. Орехов честно признал, что у него исход боя был неясен, пока мы не прошли рощу насквозь, и тогда только немцы стали нервничать, потому что стрельба пошла уже у них в тылу.
   Поглядели на Топорково, наметили разгранлинию. Немцы там затаились и себя не обнаруживали. Посмотрели вправо, где четвёртая рота на первой линии немецких траншей отбивала контратаку. И ещё дальше вправо, где шестая рота залегла под миномётным огнём, а из деревьев били наши батальонные пушки, стараясь подавить немецкие миномёты. И ещё дальше, где уже трудно было что-то понять, кроме того, что бой разгорелся по всей линии, но неизвестно ещё, как повернёт. Тут я заметил, что небо ещё посветлело, облака приподнялись, и теперь надежды на плохую видимость нет. Так что идти нам в очередную атаку при хорошем освещении и опять по чистому полю.
   Мы с Серёгой похлопали друг друга по плечам, и я побежал к своим, потому что чувствовал, что скоро наш выход – как говорят в театре.
    
   24. Я ещё не добежал до танков, когда услышал:
Русаков!
   Это был Плотников, оттиравший снегом копоть с лица и одежды. Каска его была косо прочерчена осколком, лицо было ещё по-боевому жёсткое, но, пожалуй, довольное. Под прикрытием танка уже устроились телефонисты со своим хозяйством.
Что у Орехова? – спросил Плотников, потому что где же я мог ещё быть?
   Я коротко доложил, он всё одобрил, сказал, что Сергей показал себя молодцом, добавил:
А ты, гвардии старшина, у нас сегодня главный. Всей роте успех обеспечил. Я докладывал комбату, он даже удивился, что мы так продвинулись, да ещё танки взяли. Они ведь главный удар шестой ротой намечали, а мы на задворках считались. Теперь он попробует переиграть, но пока придётся обходиться своими силами. Приказ прежний. У Полещука значительные потери. Они там два танка подбили, но немец может вернуться, он за Рождествено крепко уцепился. Поэтому Полещука я оставляю в обороне, вы с Ореховым наступаете. Комбат обещал помочь огоньком. Артналёт по Топорково, – он посмотрел на часы, - через тридцать минут, продолжительностью пять минут. Сразу после – идём в атаку. Я – с первым взводом. Вопросы?
Всё ясно, товарищ командир!
Пополнение я частью направил Полещуку, частью Орехову. Шесть человек подойдут сюда. В атаку их пока не бери, пусть осмотрятся. Назначь старшего, поставь задачу – охранять КП, связистов.
Есть! Разрешите идти?
Не разрешаю. Почему не по форме одеты, товарищ старшина?
   Я оглядел себя, недоумевая.
Комбат уже отдал в приказ. Петлицы привести в соответствие со званием. К завтрашнему утру.
Есть привести в соответствие к завтрашнему утру!
Теперь иди!
   Он неопределённо махнул рукой, что-то сказал связистам, и рысцой побежал к Орехову.
   Я вдруг проголодался, достал из вещмешка сухой паёк, уплетая ломоть чёрного хлеба с маргарином, вызвал нашего моряка и расспросил его. Тот доложил, что немец показывается мало, всё прячется, в одном месте, похоже, что-то копает, а в другом, между сараями, поблескивает что-то длинное железное.
   Успел ещё поглядеть позицию пулемётчиков, послушал вялую перестрелку у Полещука. А вот в Рождествено бой разгорался, стрелковая бригада, кажется, зацепилась, наконец, за окраину села.
   Собрал я взвод, коротко поставил задачу, приказал быть наготове. И уже так всё было привычно, и бойцы почти все уже были знакомы, а шесть одетых по форме красноармейцев из пополнения показались в диковинку. Я встретил их на подходе, с ними пришли вчерашние санитарки, у одной шинелька была в пятнах замёрзшей крови, но не своей. Девушки тянули за собой санки с кипой ваты, придавленной носилками. Сторонкой, чтобы не видели лишнего и зря не морочили себе головы, я провёл их всех к связистам, назначил старшего, разрешил по очереди греться в танке со всё ещё работающим двигателем. Санитаркам сказал отдохнуть, потом разойтись – одной в первый взвод, другой во второй, поскольку в третьем взводе они были без надобности. Небоеспособных раненых приказал собирать здесь, на нашем временном КП. Ещё успел, обжигаясь, выпить полкружки чая из принесённого новичками термоса. А бойцы мои уже не успели.
   Вышел на связь комбат, торопливо спросил обстановку. Узнав, что ротный готовит атаку, сказал передать ему, что приказ остаётся прежний, что сейчас вступит артиллерия. Я едва успел скомандовать занять исходный рубеж.

         СЦЕНА 6. Атака на Топорково. Бойцы проходят с одного конца сцены на другой. Звуки боя и пролёт штурмовиков имитируются звукотехникой. В конце – Русаков и комэск.

   25. Солнце, судя по времени, уже взошло, но его не было видно. Небо затягивала сплошная облачность, хотя и не слишком низкая. Немцы при такой облачности не летали, а наши лётчики иногда работали.
   Ударили наши пушки. По окраине села встали взрывы. Пару сараев разнесло снарядами. В одном дворе загорелся стог, и чёрный клубящийся дым, низко стелясь, лениво потянулся к югу. Но видно было, что наша батарея не имеет точных целеуказаний, бьёт по площадям. Калибры были небольшие, рассеяние значительное, вряд ли немецкая оборона будет полностью подавлена. Налёт ещё не окончился, когда немцы из глубины открыли контрбатарейную стрельбу, но наши артиллеристы честно отработали свои минуты. И мы пошли в атаку.
   Шли, перемежая шаг и бег, потому что дистанция была изрядная, да ещё в гору. Со стороны, наверное, наша разреженная цепь выглядела жалко. Правда, правее выдвигался первый взвод. У них, на глазок, было штыков двадцать – с прибывшим пополнением. Они шли, согласно тактике, зигзагами и перебежками, но из-за этого явно отставали от нас. Мы одолели метров сто, когда осела поднятая взрывами земля, отнесло дым, и немцы приняли свои меры.
   Оказалось, что у них в Топорково были пушки, про которые тоже не было вводной. Разведчики побывали там дней пять назад, и сведения устарели. Пушек было три – или три уцелело после нашего артналёта. Первый залп прошёл перелётом, снаряды грохнулись на опушке, за нашей спиной. Я закричал: «Разомкнись подальше! Прибавить шагу!». Второй залп вздыбил землю впереди. Обычный артиллерийский приём – нас грамотно брали в вилку.
   Я как-то быстро уже свыкся с тем, что моих воинов не берут пули и всякие там штыки. Но снаряды, хотя бы и трёхдюймовые, рвут в клочья, на части, и мне стало до слёз жалко их всех, бегущих рядом, справа и слева, и обогнавших меня и отставших. Вести людей на смерть – обычное на войне командирское дело, и я с этим делом уже был знаком, и ещё на рассвете, когда я не знал, принимал это как должное, прикидывал потери. Но сейчас мне страшно захотелось, чтобы все они, целые, вернулись в свою пещеру и уснули бы опять на вечнозелёной хвое. Это же я их поднял!
   Всё это промелькнуло во мне мгновенно, одной искрой. Земля от разрывов ещё не осела, и я по-прежнему бежал с тяжёлым трофейным MG в руках, готовый бросить его и обойтись в бою привычной винтовкой, да вручённым мне наганом. Взрывы отгрохотали, но какой-то гул нарастал сзади. Вдруг мощный голос, перекрывая этот гул, разнёсся над полем:
Полк небесный на воздусях!
   Этот, в чёрном, монах или кто, чуть впереди меня, остановился и указывал в небо.
   Тройка Илов, осыпая снег с макушек берёз, вынеслась на бреющем полёте из-за рощи и прежде, чем мы успели понять, уже пронеслась дальше, оставив на окраине деревни огненно-дымную стену.
Ура! – крикнул кто-то.
За Родину! – разнеслось по всей цепи.
   Мне не надо было командовать. Словно ветер понёс нашу цепь. Бежал с копьём наперевес чёрный монах. Рядом – Тарас Бульба со своим музейным ружьём. Дальше – непонятный кузнец с молотом на плече. Князь с голыми плечами, подпоясанный своей рубахой. С другой стороны грузно, размеренно бежали бородачи в латах. Всех обогнал, размахивая сабелькой, тот юноша, что у костра играл на свирели. Мчались так, словно они не знали, что такое усталость и одышка, а тем более – страх.
      
   26. Илы, описав круг, вернулись ещё раз, зашли с юга, пронеслись вдоль немецкой позиции, простреливая её из пушек и пулемётов – и умчались дальше, прочертив серое зимнее небо красными звёздами. Вряд ли у них было задание поддержать именно нас, но явились они очень кстати. Наверно, их командир – звена или эскадрильи – увидел сверху картину боя и решил попутно подмогнуть пехоте.
   Мы одолели уже большую часть склона, этого поля, где все могли полечь при организованной обороне противника, когда у немцев заработал уцелевший пулемёт. В ответ ему застрочил наш «Максим» – как-то особенно зло, и с одной очереди заставил замолкнуть. Немцы ещё сопротивлялись. По первому взводу у них вёл огонь ручной пулемёт, в нашей полосе затрещали автоматы. Но это уже ничего не меняло. Сопротивление было жиденькое. Тут сзади раздался характерный вой летящих немецких мин, но на этот раз его не надо было бояться. Видно, Зверьков освоил трофейную технику. Миномёты вели беглый огонь – один наш, ротный, и два трофейных. Фонтаны от мин поднимались на немецких позициях, то здесь, то там. Правда, стреляли они нечасто, потому что одному расчёту приходилось обслуживать все три ствола. Пулемётчик наш находил какие-то цели, которых я на бегу не видел, и бил короткими очередями.
      Я бежал, превозмогая одышку, сердце колотилось в рёбра, ноги еле отрывались от земли, в пересохшем рту застрял липкий вкус запредельного напряжения. Но мы уже были близко к концу подъёма, вот уже поднялись, и последние фрицы удирают среди сараев. А мои воины, обогнав меня, преследуют их, перепрыгивая недорытые окопы, искорёженные пулемёты, тлеющие жерди и трупы…
   Скажу прямо, я плохо участвовал в этом бою. И приотстал, и стрелял неточно, потому что руки ходуном ходили после этого кросса. Бойцы мои ворвались в деревню и, по завету Суворова, сами понимали свой манёвр. Вот гранаты уже перестали рваться, всё реже огрызаются немецкие автоматы, где-то на окраине села газанул отъезжающий грузовик, заржала лошадь, и вот уже слышны только редкие выстрелы наших винтовок вдогон, а ближе – голоса, для меня – уже привычные и знакомые.
   Лётчики, конечно, молодцы. Я имею в виду не только тех, которые так вовремя явились в этот день, а вообще лётчиков. И артиллеристы молодцы. И танкисты – герои, когда они есть. И все они свысока поглядывают на пехоту. А пехота всех их соединяет и объединяет. И делает Армию. И в любом бою за пехотой последнее слово, и точка, которую ставят в конце.
   И в этом коротком бою местного значения за развалины деревни Топорково третий взвод пятой роты поставил свою точку, выбив из деревни подразделения мотодивизии СС «Рейх».

      27. Прислонив пулемёт и винтовку к собачьей конуре, я залез на развесистую яблоню, которой повезло отделаться лёгкими ранениями. По просёлку в сторону шоссе удалялся, подпрыгивая на колдобинах, немецкий грузовичок  с несколькими солдатами в кузове. От него сильно отставала чем-то нагруженная конная фура. За ней рысцой убегали пешие немцы, сохраняя дисциплину и субординацию – впереди фельдфебель или унтер, за ним – шесть рядовых в колонну по два.
   На северную окраину деревни ворвался первый взвод, но им уже было не с кем воевать. Ещё севернее немцы скопились в строениях МТС, готовясь контратаковать наших правых соседей, которые захватили первую траншею, но дальше не продвинулись. На южной окраине  деревни была позиция немецкой батареи, накрытая Илами. Там торчали под нелепыми углами два ствола, что-то ещё горело и дымилось, вдруг рванул раскалившийся снаряд. В Рождествено продолжался затяжной бой, но видно было плохо – там горело несколько домов, а ещё ближе, у Полещука, коптили небо два подбитых танка. К западу от Топорково, примерно на километр, опять простиралось снежное поле, похоже, картофельное, а за ним закрывал обзор очередной перелесок. Здесь немцев не было видно.
   Я спрыгнул с яблони и пошёл собирать свой взвод. Навстречу попался Борис, с довольным видом осматривавший немецкий ручной пулемёт, такой же как у меня. Он издали закричал: «Ничего, немудрёная техника! Что я, пулемётов не видел?»
   Я чуть не спросил сгоряча, какие у него потери, но вовремя остановился.
   Быстро кое-что показал-разъяснил ему про пулемёт и приказал с первым отделением занять оборону по южной околице деревни, перекрыть просёлок в сторону Рождествено. На север, в сторону МТС, по плану развёртывался Орехов.

СЦЕНА 7. Село Топорково. После эпизода с мальчиком бойцы уходят за комэском. Приходит Плотников, разговаривает с Русаковым и старцем. Русаков уходит.
   Мы вышли на единственную деревенскую улицу, где осталось в живых всего шесть-семь домов, из них половина, видимо, брошенных и пустующих. Остальное – развалины и пепелища с остатками полуразрушенных печей. Здесь понемногу сами собирались мои воины. Я покричал, помахал руками, они стали сходиться ко мне, молчаливые, с мрачными лицами.
   Тут в соседнем доме, одном из уцелевших, скрипнула дверь, высунулась женщина в старом ватнике и чёрном платке, всплеснула руками, охнула: «Господи, наши пришли!», и бросилась на грудь к стоявшему рядом со мной комэску. Она не плакала, только судорожно, со всхлипом, втягивала воздух, пыталась что-то сказать, но у неё всё перехватывало дыхание.
  -   Мама, это наши, да? Они фашистов прогнали, да? – с крыльца сбежала рыжая девчушка лет пяти и завертелась вокруг нас, хватаясь то за одного, то за другого.
   Девчушка была тощая, с непокрытой головой, с тонкими рыжими косичками без лент, в приличном ещё пальтишке, из которого она выросла года два назад. Вдруг она встрепенулась и закричала:
Дедушка! Ты вернулся, да? Ты же не взаправду умер, да? Я же им говорила, чтобы они тебя в земельку не зарывали, я же плакала, я помню! Мама, смотри, дедушка вернулся, он из земельки выкопался!
   Мы все оглянулись. По улице подходил наш старец с посохом.
   
   28. Девчушка подбежала к нему, ухватила за рукав, застрекотала взахлёб:
Вот как хорошо, ты, ведь, опять будешь с нами жить, да? У нас дом-то стоит, его ещё ни разу не разбомбили! Только вот, горе у нас, фашисты братика Васеньку убили, вчера повесили, вот что делают, изверги поганые!
Ввечеру? – глухо переспросил старец.
Да нет, ещё днём, ну, вчера днём. Вон там, прям на воротах тётькатиного дома, дом то их разбомбили уже давно, пять дней назад и больше, а ворота остались…
Указуй! – велел старец, и она потащила его за рукав.
   Дом стоял недалёко и был разбомблен, видно, ещё в ноябре, развалины уже покрыл толстый снег. А ворота остались. Они были распахнуты настежь, а на перекладине висел труп худенького, длинного, и от висенья ещё вытянувшегося мальчишки лет тринадцати. За пуговицу на груди был прицеплен обрывок тетрадного листа с крупной карандашной надписью: «Partisan».
   Мы подошли, здесь уже почти весь взвод собрался. Старец поглядел на стоявшего рядом кузнеца с молотом и сказал: «Подсоби, внуче!». Тот поставил свою кувалду в снег, подошёл, а старец, даже не вставая на цыпочки, дотянулся до верёвки, ослабил петлю, продел голову мальца. Кузнец подхватил тело и опустил на вытянутые руки старца, который, вроде, и не почувствовал тяжести. Старец долго смотрел в заледеневшее уже лицо мальчика, потом провёл по нему ладонью, чуть наклонился и дохнул – как дышат на заиндевевшее стекло, чтобы протаять дырочку. Выпрямившись, велел девочке:
Палицу мою понеси.
   Он пошёл обратно, с мальчиком на руках, шагая неторопливо, но крупно. Мы шли за ним, а женщина стояла, где осталась, прямая, суровая. И молчала. Я шёл рядом со стариком и видел своими глазами, как жёсткая льдышка тела мальчика обмякает, и он уже слегка провис, как удобно провисают все дети на руках у взрослых. Перекошенное лицо его разгладилось, рот закрылся, опустились веки, закрыв замороженные серо-голубые глаза. Женщина встретилась глазами со старцем, и он сказал ей:
Веди во дом свой.
   Женщина заворожено, не оглядываясь, пошла в дом, старик с мальчиком за ней, за ним притихшая рыжая стрекотунья с посохом выше себя, дверь захлопнулась.
   Я перевёл дух, сморгнул, на глаза мне попался Борис, который тоже моргал глазами, и я, чтобы придти в себя, рявкнул ему:
Товарищ комэск! Какой был приказ?
Приказ был занять оборону по южной околице деревни, товарищ командир! - с явным облегчением отчеканил он, - Разрешите исполнять?
И быстро!
Первое отделение, в колонну по два, за мной! – прокричал он, и они пошли по улице, а я всё продолжал командовать, потому что надо было как-то опомниться, да и по делу нельзя было расслабляться:
Второе отделение, вести наблюдение на запад, быть в готовности, занять пустующий дом, - я показал, - Третье отделение – пока со мной, расположиться в том доме! – я показал на дом, бывший в приличном состоянии, где, судя по следам машин и утоптанной сапогами дорожке, размещались немцы.
   Хоть я много необычного узнал о своих воинах за эти часы, мне было как-то неловко оставлять их на улице, на морозе, да и положено было давать обогрев личному составу. Я вдруг оказался один.
   Только тут я услышал позади шумное дыхание. Я обернулся – это был Плотников.
   
   29. Не знаю, когда он подошёл и что видел.
   Командир дышал тяжело, лицо у него было в красных и белых пятнах, каска сползла на брови, шинель застегнута на одну пуговицу, ворот гимнастёрки расстёгнут, вокруг плеча под одеждой что-то было набито, из-за пазухи торчал край белой окровавленной тряпки. Я собрался докладывать, но он движением руки остановил меня.
Всё видел. Отличная работа. Мы же задачу дня выполнили! А ещё и десяти нет. До вечера кое-что ещё успеем.
   Он говорил отрывисто, с некоторым трудом, и посмотрел на меня так, что прикажи он сейчас мне, я бы бросился в огонь, не потому что это – приказ, а потому что – приказ этого командира.
Товарищ командир, –  начал я, – там, в роще, на КП, санитарки. У них…
Теперь мой КП здесь, – перебил он меня, – И я отсюда не уйду. Кроме как на запад.
Я на дерево лазил, для наблюдения. Немцы… – снова начал я.
Что немцы? – опять перебил он, – Накапливают силы, готовят контратаку? Я это без наблюдения знаю. Только я их сюда больше не пущу. (Он перевёл дыхание) Пошли кого… Нет, сам беги в рощу. Приказ – всех сюда. Полещука со всеми средствами усиления. С пушкой. Политрука с пулемётом. Миномётчиков. Пополнение. Связь пусть тянут. Вызвать Седых со всем имуществом. Санитаркам оставаться в роще до эвакуации раненых…
   Говорил он как в горячке, но всё чётко, я уже собрался выполнять.
   Вдруг он замолк, я обернулся. Из прогона между домами вылезал на дорогу мой пулемётчик, с трудом выволакивая через сугробы вязнущий колёсами в снегу «Максим». Плотников двинулся к нему, я тоже. Пулемётчик, наконец, одолел сугроб, развернулся, увидел нас, с явным облегчением отпустил пулемёт, отрапортовал:
Товарищ командир роты, пулемётный расчёт перемещается согласно приказу товарища командира взвода.
   Тут в прогоне появился Ёжик, волокущий, как бурлак, лыжи, на которых, осыпанный снегом, лежал какой-то длинный и, видимо, тяжёлый груз. Плотников сделал несколько шагов к нему, остановился, спросил:
Это что?
Кима убило, – просто, не докладом, ответил Ёжик, – Ещё на опушке, когда немцы первый залп из пушек дали. И снаряд вроде далеко лёг. И всего один осколок до нас долетел. И осколок-то маленький. А ему – прямо в лоб. И – на месте.
Сюда зачем привезли? – спросил Плотников.
Так, из нашего же расчёта, ведь, – заминаясь, протянул Ёжик, – мы подумали, может, здесь кладбище есть. Похоронить его, чтоб не оставлять в снегу, значит. Потом, может, люди вернутся, за могилой присматривать будут…
Нет здесь кладбища, – глухо сказал Плотников.
   Я приблизился. Ким лежал на этих санях-лыжах навзничь, привязанный верёвкой, по-прежнему в пулемётных лентах, как матрос на картине штурма Зимнего. Над правой бровью у него была маленькая дырочка, почти без крови. Лицо его, как обычно, непроницаемое, показалось мне почти русским. Красноармеец Ким, не успевший сделать на войне ни одного выстрела, в составе своей роты выполнил задачу дня и достиг указанного рубежа.
Командуй, – сказал мне Плотников.
Оставьте пока здесь, – сказал я, – ленты заберите. Идите на южную околицу деревни, там… мой заместитель, доложите ему.
Есть! – ответил Юзбашиев, как старший.
   Мы с Плотниковым незаметно вернулись на то место, с которого отошли.
      
   30. В небе стали развёртываться просветы, облака ещё приподнялись, среди них появились истребители, причём наших даже побольше, чем немецких. Там шли скоротечные воздушные бои. Плотников рассеянно сказал:
Штурмовики в самую минуту оказались. Без всяких заявок и согласований…
А может по молитве святого Сергия? – пробормотал я, повторяя недавно слышанное.
   Но командир моё неконкретное бормотанье пропустил. Горячка у него, видно, отступила, но он старался поменьше двигаться и говорить. Шинель у него уже была застёгнута на все пуговицы
   Внезапно заскрипела дверь, из дома, сильно пригибаясь, вышел наш старец, за ним выпорхнула рыжая девчушка и защебетала:
Дедушко, теперь братик Васенька завсегда живой будет, да? А фашисты больше не придут, да? А ты теперь с нами будешь жить, да, в нашем доме?
Ныне я в иной домовине обретаться имею, – сказал старик, покачав головой, – Пойди в дом, внука, негоже простоволосой на морозе стоять. Мать утешь, братца приголубь.
   Говорил он ласково, но так повелительно, что даже эта стрекоза, неохотно, но сказав только «Ага, ага!», скрылась за дверью.
   Дед вышел в калитку и оказался перед Плотниковым. Комроты был мужик рослый, плечистый, но рядом с ним выглядел подростком. Впрочем, сам он того не замечал, держался обычно. Они посмотрели друг другу в глаза, потом старец степенно произнёс:
Боярин-воевода, срок, нам позволенный, окончается. А что могли, то мы сотворили. А до полудня мы имеем возвратиться во покой свой. А вамо предречено своею силою ворогов овитязить.
Вот, значит, как… - помолчав, сказал Плотников, завернул левый рукав и взглянул на часы. – Полдень по Солнцу отмечаете?
Не иначе же! – ответил дед.
Значит, в тринадцать ноль-ноль по декретному, – уточнил командир, скорее для себя. – Немного в запасе есть. Одна просьба, отец! Подождите недолго, пока я свою роту соберу сюда.
А пождём! – согласился старец – Недолго же!
   Он ещё раз посмотрел на Плотникова, отошёл и сел на скамейку перед домом, привалившись спиной к шелохнувшемуся забору.
Русаков! – снова начал заводиться командир, - Приказ помнишь?
Так точно! – откликнулся я, – Всех сюда. Кроме медсестёр и раненых.
Правильно понял. Доложи комбату: рота задачу выполнила, переношу КП в Топорково, ожидаю контратак, имею значительные потери, прошу поддержать огнём. Пулемёт свой оставь, пригодится здесь. Я и за тебя покомандую пока. Да! Третий взвод я не расформировываю, должность за тобой остаётся. Примешь шесть новичков, истребителей танков тебе отдаю – их четверо в строю осталось, два пулемётчика, сам тринадцатый.
Всё ясно! Разрешите исполнять?
Погоди! – он подошёл ко мне, положил правую руку мне на плечо (левой он старался поменьше двигать), неожиданно спросил – Ты знаешь, что я мины чую?
   Об этом в батальоне рассказывали легенды – как лейтенант Плотников четыре раза проводил своё подразделение по минным полям без единой потери. Просто приказывал всем ступать след в след и шёл первым.
Знаю, товарищ командир.
Вот и здесь я чую что-то очень важное. Вячеслав, давай ты мне потом всё расскажешь подробно – после Победы.
Обязательно расскажу! – обещал я.
   
(Лист, вероятно, вставлен позднее. Чернила чёрного цвета, перо другое. С листа 32 все номера переправлены на единицу больше)
   31. Для тех, кто интересуется ходом боевых действий, расскажу об этом коротко.
    Командир устроил свой КП в том самом доме, где жила женщина, а её с детьми и остававшимися в деревне двумя стариками, отправил ночевать в нашу старую ротную землянку. Они ушли до моего возвращения, и я их больше не видел.
   За день рота наша отбила пять контратак немецкой мотопехоты с танками, и Топорково удержала. Хорошо, что мы успели сосредоточить здесь все силы, и даже немного окопались. Правда нам помогала полковая артиллерия, а один раз – даже дивизионные гаубицы. Да ещё прислали сапёров, которые успели поставить мины.
     Мой взвод в новом составе командир развернул фронтом на запад, по таким же задворкам, что шли восточнее деревни. Это направление оказалось наименее опасным. Здесь только в 14.30 немцы контратаковали из перелеска через картофельное поле тремя танками плюс до взвода пехоты. Наши два пулемёта – «Максим» и трофейный MG (второй MG Плотников передал в первый взвод) – заставили пехоту залечь. Танки пошли было вперёд, ведя огонь с коротких остановок. Но наши гранатомётчики, устроив засаду в дренажной канаве, подорвали у головного танка гусеницу. Другой танк на буксире поволок пострадавшего в перелесок, а оставшийся попятился к залёгшей пехоте. Потом второй танк вернулся на поле, и было видно, как высунувшийся из башни офицер, размахивая рукой, орёт на пехотинцев. Те уже снова двинулись перебежками вперёд. Но один из пополнения, вернувшийся из санбата в свой полк сибиряк-снайпер, снял офицера с дистанции примерно пятьсот метров. Танк попятился и задумался. Да ещё миномётчики Зверькова стали забрасывать залёгших фрицев минами. Тут немецкая пехота приуныла, пулемёты наши её продолжали прижимать. Танки без пехоты не полезли больше. Промёрзнув, немцы отползли в перелесок, оставив десяток трупов, и далее ограничились редким огнём танковых пушек и пулемётов с опушки.
   Первому и второму взводам, перекрывшим рокадный просёлок, пришлось тяжелее, но они устояли. Ну, мы, конечно, в стороне не оставались – фланкирующий огонь влево, фланкирующий огонь вправо, выбивали просочившихся автоматчиков, вели гранатный бой с танками, в промежутках укрывались от артогня. Два танка ворвались, было, на деревенскую улицу, но один подожгли сапёры, а второй заскучал и огородами убрался обратно. А тут уже стало смеркаться, и день остался за нами.
   Из моего нового взвода четверо убыло безвозвратно – двоих убило на месте, а двух тяжёлых отправили в тыл. Так что, остался я сам-девятый. Меня в этом бою тоже задело – впервые за войну, но совсем легко.
   Вечером сапёры, с помощью тола, устроили братскую могилу, потому что были потери, и командир сказал, чтобы убитых не оставляли валяться в снегу. Впрочем, это к боевым действиям не относится.
   Когда в дивизии узнали о событиях на нашем участке, это направление было признано перспективным. Сюда решили выдвинуть, подчинённую дивизии, свежую стрелковую бригаду. Батальону нашему приказали передать этой бригаде полосу Рождествено (искл.) – Топорково (вкл.) и уплотнить свои боевые порядки. Комбат хотел перевести нашу роту на правый фланг, чтобы нарастить силы для атаки на засевших в МТС немцев. Но Плотников доказывал ему по телефону, что выгоднее брать МТС фланговым ударом с уже занятых ротой позиций, чем рокировать нас для очередного лобового штурма. И, наконец, в третьем разговоре переубедил (или перекричал). Я слышал, как он кричал в трубку: «Бойцы вперёд рвутся!», и это, видно, решило дело. В ночь на девятое мы передали свой участок бригаде, а рота сосредоточилась на северной окраине деревни.
   Сменившая нас бригада воевала не очень умело. Но поскольку перед ней противник не успел создать прочную оборону, на следующий день она продвинулась на два-три километра, и немцы вынуждены были оставить Рождествено, чтобы не попасть в окружение.
   А наша рота на рассвете внезапным ударом выбила немцев из МТС, и Плотников перенёс туда свой КП. Но перенёс, во-первых, по приказу комбата, и, во-вторых, всё-таки не на восток, а на север, по ходу наступления.
   А оттуда уже он шёл только на запад.
   
   32. За последние полчаса я уже отдышался, бежать без пулемёта, да ещё под горку было совсем легко. Да и никакой стрельбы навстречу! Я сразу взял направление на второй взвод, потому что только с его силами можно было попытаться удержать деревню.
   Там, видно, заметили меня, и на опушке рощи навстречу мне вышел сам Полещук, которого я издали узнал по мощной квадратной фигуре. С ним был знакомый мне сибиряк, и мы покивали друг другу. Полещук был весь закопчённый, в разорванной осколком ушанке, но невредимый. Его сизо-багровое лицо было как-то одновременно и радостно-довольным и злым. Был он в полушубке, а те полушубки, как я слышал, только накануне вечером в роту пришли, и, кроме него, их ещё никто не получил. Я передал ему приказ, походя поручив, вроде как от командира, известить политрука и Седых. Он похвалил нас за взятие Топорково, как будто он был сам комбат, смаху хлопнул меня лапищей по плечу,  спросил:
Ну, как у вас, потери большие?
Был бой, значит, потери есть, – отговорился я, не уточняя, тем более и сам не знал, какие потери в первом взводе, – командир ранен, пока остался в строю.
   Последнее я сказал с намёком, потому что, если командир выйдет из строя, кому-то придётся командовать ротой – ему, или Орехову, или политруку. Так что он должен быть, как говориться, морально готов. И по лицу его я увидел, что он это сварил.
   Я ещё раз сказал ему, что всё надо делать быстро, он ответил, с привычными матерными украшениями, что сам знает. Не удержался, спросил у него:
   -   Немцы сильно на тебя пёрли?
   Он косо глянул в сторону, пробурчал:
   -   Как  всегда… Командир сам к пушке встал, когда наводчика ранило…
   И как-то ничего обычно-завершительного не добавил. Сам Полещук стрелять из пушки не умел.
   Потом фронтовые дороги развели нас с ним. Но в апреле 45-го прибыл к нам в корпус майор с 1-го Белорусского, который Полещука знал. Полещук дошёл до Одера, за всю войну был всего дважды легко ранен, получив множество орденов и медалей, но оставаясь всё в той же должности комвзвода и в том же звании старшины. От всех попыток направить его на курсы он категорически открещивался, ссылаясь на малограмотность, так что начальство махнуло на него рукой. Как-то Жуков, приняв фронт, объезжал войска и на смотре полка заметил Полещука с полной грудью наград и с лычками старшины. Жуков остановился, спросил у полковника, кто это. Полковник ответил. Жуков спросил: «Почему не офицер?» Полковник объяснил.  Жуков приказал: «Присвоить лейтенанта, назначить командиром роты». Ну а с Жуковым спорить никто не мог, даже Полещук не стал. А на другой день, накануне нашего наступления, Полещук надумал искупаться в старом мельничном пруду. Нырнул – и не вынырнул. Его солдаты забеспокоились, тоже стали нырять. И нашли – застрявшего головой между затопленных свай. Перелом шейного позвонка, мгновенная смерть.
   Ну, а тогда времени для разговоров у меня не было, война поджимала, я махнул Полещуку рукой и рысцой побежал вдоль опушки к знакомой танковой поляне, на недолго служивший нам временный КП.

СЦЕНА 8. Поляна в Круглой роще. Русаков и санитарки. Прощание с Ореховым. Появляются и уходят бойцы.
   Найти поляну было легко, потому что там ещё тарахтел заведённый утром танк. Над его мотором отогревал руки один из новичков. Поодаль, на утоптанном уже снегу, на валежинах, устроились остальные. Чуть в стороне расположились телефонисты.
   За ними, прислонясь к стволу берёзы, сидела одна из санитарок – постарше, та, что уже утром была в измазанной кровью шинели. Другая, уткнувшись лицом ей в грудь, взахлёб ревела. Возле них, на подстилках из ваты, лежали несколько раненых, в бинтах, укрытые той же ватой.
   Один лежал в стороне, в нескольких шагах, за прозрачными кустиками. Его лицо было прикрыто каской. На нём была ещё новая офицерская шинель, распоротая по верху плеча автоматной очередью, с единственным кубиком младшего лейтенанта в петлице. Это был Орехов.
    
   33. Внезапно, дважды чихнув, замолк мотор танка – кончилось горючее или ещё что стряслось… Стало тихо, не считая, конечно, звуков боя на соседних участках фронта. Один из раненых стонал. Санитарка перестала реветь, и только всхлипывала, а другая нашёптывала ей что-то бессвязно-утешающее. С берёзы шумно осыпался снег.
   Теперь я понял слова Плотникова: «Я и за тебя покомандую…».
   Но, прежде всего, надо было исполнять приказ. Я сразу послал одного из новичков к миномётчикам с приказом сменить позиции (подчеркни – немедленно!), сказав ему оставаться пока в распоряжении их командира. Телефонисты соединили меня с батальоном. Комбат был на передовой, трубку взял начштаба. Я доложил ему, что велел сказать Плотников, в конце прибавил от себя:
Командир роты ранен, остался в строю. В бою погиб командир взвода, младший лейтенант Орехов.
   Начштаба назвал нас молодцами, сказал, что доложит комбату, мне велел передать командиру роты, чтобы он вцепился в Топорково и держался до последнего. Что, впрочем, Плотников и собирался делать. На моё добавление начштаба не сказал ничего – это была обычная информация с передовой. Вот, если бы командира роты убили, он бы сразу спросил, кто за него.
   Я сказал телефонистам снимать связь и переходить в деревню. Они стали отсоединять свои клеммы и прятать в карманы трубки, привычно ворча на нехватку провода, а я поднял остальных новичков, объявил, что они зачислены в третий взвод и велел старшему вести их в Топорково. Я проводил их до опушки и рукой показал направление. За ними, разматывая катушку, пошли  связисты, предупредив, что провода хватит только до ближайшего забора, если немцы не оставили им в наследство метров двести.
   Слева было видно, что первая группа солдат второго взвода уже скрывается за дымящимися развалинами сарая наверху. За ними двое тащили пулемёт. Ниже несколько человек на лямках еле тянули «сорокопятку», а другие – передок. Последними из рощи вышли трое, доверху навьюченные, потянулись за остальными. Среди них, мне показалось, был и Полещук.
   Из рощи, отдуваясь и матерясь, вылезли миномётчики под командой рыжего Зверькова, нагруженные трубами, плитами и прицелами. За ними мой посланец на самодельной волокуше еле тащил ящики с минами. Зверьков пожаловался, что людей мало, своим составом они только две трубы смогли поднять. Я предупредил его, чтобы он вернул бойца в третий взвод, к остальным. В моём новом взводе, по расчёту командира, должно было быть всего двенадцать человек, и каждого следовало учитывать. Я выходил тринадцатым, но на все эти суеверия я чихал. Миномётчики малость передохнули, даже без перекура, и пошли дальше пахать снег. На нашем участке пока было тихо, наверно, у немцев возникли где-то более острые проблемы. «Хоть бы они ещё помешкали полчасика!» – подумал я.
   Проходя мимо танка, я немного погрел руки и рукавицы на жалюзи моторной группы, через которые шёл ещё тёплый воздух от не совсем остывшего двигателя. Здесь валялся мой вещмешок, который я оставил перед атакой. И правильно сделал, сказал я себе, вспомнив, как бежал вверх по склону с пулемётом в руках, едва поспевая за своим воинством и еле поднимая ноги.
   Я вскинул вещмешок на одно плечо и пошёл попрощаться с Сергеем.
   
   34. Санитарки занимались с ранеными, поили их чаем. Тот, что стонал, немного приумолк, даже что-то отвечал им. Зато другой неразборчиво бредил.
   Я подошёл к Орехову, сел на пенёк, стряхнув снег, достал из вещмешка флягу, которую Седых вчера пополнил спиртом, выдавая сухой паёк. Налил в алюминиевую кружку наркомовскую норму, снял ушанку, сказал тихо: «Прощай, Сергей!», выпил. Потом взял снегу почище и зажевал, стирая с языка и нёба обжигающую плёнку спирта. Мне не хотелось ни расспрашивать, ни поднимать каску, закрывавшую его лицо. В голове крутилась, как на зациклившейся пластинке, непременная фраза в конце приказов Верховного главнокомандующего: «Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины!».
   Потом я машинально полез в рюкзак, вытащил начатую утром буханку черняшки, отломил кусок, сунул в рот. В пайке ещё был кусок конской колбасы «суджук», совершенно твердокаменной и насквозь промороженной. Я попытался порезать её штыком, но взаимодействие у них получалось плохо.
   Подошла поглядеть старшая из девушек. Спросила: «Знакомый?». Я кивнул, показал фляжку, спросил: «Будешь?».
Ей нужно, – ответила она, - Зойка же его с поля притащила, ещё жив был. Здесь уже…
   Она помахала подруге. Когда та подошла, налила ей в крышку от фляги, чуть не насильно влила. Та выпучила глаза, закашлялась. Старшая отыскала в кармане леденец, сунула ей в рот, скомандовала: «Соси!», налила себе такую же крышку, поклонилась в сторону Сергея, опрокинула не без лихости, поморщилась. Тоже заела снегом – у меня, что ли подсмотрела? Я предложил им закусить, они отломили себе хлеба, от колбасы отказались. Старшая сказала: «Ешь сам, тебе ещё воевать!». Потом добавила: «Кстати, там его кобура на дереве висит. А документы у меня».
   Я стал жевать колбасу, примерно, как беззубый дед жуёт сухой горох, пытаясь припомнить домашний адрес Орехова. Вдруг вспомнил, как мы с Сергеем выкурили перед боем две из последних его трёх папирос, спросил у старшей девушки: «Табачком здесь негде разжиться?». Она полезла в карман, достала солдатский кисет, протянула мне, извиняющимся голосом сказала: «Вот, на фронте курить начала». На кисете было вышито: «Храброму бойцу на память от Маши». Я закурил, она тоже.
   Младшая девушка сразу запьянела. Она вдруг опустилась на колени, сняла каску с лица Орехова, поглядела. Обернулась ко мне, стала громко и быстро говорить:
Я утром-то пришла к ним, как вы послали. Доложила ему. А он спросил, как зовут? А я говорю – Зоя. А он посмотрел так на меня, и говорит: «А давай, Зоя, поженимся с тобой после войны!». А сам… поженился… со смертью! – выкрикнула она с ревностью и снова заплакала.
Ну, что ты, что ты? – наклонилась к ней старшая, поднимая с колен, – Он же не виноват, война же, фронт! – и, обняв её за плечи, повела куда-то в деревья.
   Я думал, что командир, наверное, берёг Сергея. Не посылать в бой он его не мог – на то война, и фронт, и командирская должность, чтобы посылать людей в бой. И самому идти с ними. Потому что рота – она вся на передовой, и ротный командует в бою своей ротой лично и непосредственно. Плотников пошёл с Ореховым, чтобы поберечь его от нелепой смерти, но не мог уберечь от смерти закономерной. И Кима командир берёг, чтобы тот, по незнанию языка, не был бы убит нелепо, бестолково. Наверно и меня он берёг, хотя я каждый день был в бою по его же приказу. Он велел мне отдыхать в землянке, чтобы я не погиб от случайно попавшей ночью в окоп мины, от шальной очереди, выпущенной наугад немецким пулемётчиком, то есть без пользы. Он был ненамного старше, но посматривал на нас, как на детей, впрочем, большинству из нас и было меньше двадцати. Он понимал, что жалеть нас на войне невозможно. Но он считал правильной только ту смерть, которая работает на Победу.
   Я собрал вещмешок, положив туда серёжину кобуру с ТТ, завязал лямки. Сунул в нагрудный карман его бумажник. Надо было идти воевать дальше. Поискал взглядом, куда я прислонил винтовку. Тут с опушки послышались шаги по снегу, треск сучьев, меж деревьями  показались люди. Я вгляделся – это шёл мой бывший взвод.

   35. Комэск шёл впереди. Увидев меня, он замедлил шаги, другие тоже притормозили. Борис подошёл, взглянул на Орехова, потом мне в лицо, спросил: «Друг?». «Да» – ответил я. Остальные тоже приблизились, обступили.
   «Со святыми упокой!» – прозвучал приглушённым, но мощным выдохом голос монаха. Мальчишка-гусар, корнет князь такой-то, встал перед телом Орехова на одно колено, снял кивер, трижды перекрестил Орехова, сам перекрестился. Я вдруг увидел, что он очень похож на Сергея, разве что годом помладше. Сергей уже начал отпускать «фронтовые» усики, а у корнета они только намечались. Гусар поднялся, всё ещё держа кивер на сгибе локтя, поглядел на меня, сказал:
Право, жаль, что я слаб в стихосложении…
   К нему подошёл тот юноша, что вечером играл на свирели, а утром бежал впереди всех с одной саблей. Этот был ещё моложе. Он положил руку на плечо корнету, сказал – не то ему, не то всем:
Се песню о нём сложат, яко о тех витязях русских, что пали возле Траянова вала, а не отдали землю свою ворогам.
Воистину, – сказал кто-то за моей спиной.
   Гусар ещё раз поклонился Сергею, надел кивер. Юноша поглядел на кого-то мимо меня.
Дедо! – позвал он, – Успокоим ли оного среди нас?
   Старец, стоявший позади всех, кивнул головой, вымолвил:
Тако сотворим.
   Он оглядел остальных, все согласно молча наклонили головы. Взгляд старика остановился на русобородом богатыре-десятнике. Тот важно кивнул, подошёл к телу Сергея. Гусар обеими руками взял с груди Сергея его каску. Богатырь нагнулся, поднял Сергея на руки, как ребёнка. Я увидел перед глазами того мальчика, которого старец снял с виселицы, и жуткая надежда вдруг захолонула мне сердце. Но чудо не повторилось.
   Богатырь, с Сергеем на руках, медленно пошёл прямиком по снежной целине через рощу, выдерживая азимут на угол Зелёного оврага. За ним шёл гусар, держа обеими руками каску с красной звездой. За ним оказался стрелец, нёсший на вытянутых руках полученную от меня винтовку. Остальные пристраивались, как случалось, мои отделения нарушились. Но последним, как обычно, шёл старец. Проходя, он взглянул на меня, чуть склонил голову, прощаясь, потом обвёл взглядом окружающее, словно запоминая.
   Я думал, что остался один. Но, обернувшись, увидел комэска. Он тоже оглядывал всё вокруг, задержал взгляд на очистившемся синем небе. «Во Сварге синей…» – припомнилось мне.
Вот, и пора уже! – сказал он, притронувшись к рукаву моей шинели, – Прощай, сынок. Победа будет за вами! – и побежал догонять ушедший взвод.
   Он догнал их, а строй уже начал скрываться за редко стоявшими деревьями. Берёзы изредка сбрасывали ночной снег. Казалось, они машут руками вслед уходящим. Или роняют слёзы.

После этого – Эпилог. Монолог Русакова перед занавесом. (выделен зелёным)
Действующие лица, которых желательно представить (со словами)
1. Русаков
2. Плотников
3. Орехов
4. Санитарки (2)
5. Женщина из деревни и её дети. (3, мальчик – без слов)
6. Комэск
7. Старец
8. Русобородый бородач
9. Древний князь
10.  Корнет
11.  Монах
12.  Юноша со свирелью
13.  Полещук (без слов)
Лицам 6 – 12 можно передать реплики других.