К Пушкину, в Михайловское

А.П.ЕГОРОВ

К Пушкину, в Михайловское.

г. Запорожье
2022 г.

Время безжалостно к своему прошлому, многие материальные остатки его на планете Земля, лишенные людской заботы, уничтожены. В людской памяти, в рукописных и печатных книгах, картинах и рисунках, фотографиях, прошлое сохраняется лучше. Мы, если кому-то повезет, с благоговением рассматриваем развалины Колизея в Риме, греческого Акрополя в Афинах,  пирамиды инков в Южной Америке, зная об их прошлом. И почему-то все время откладываем на будущее  поездки в памятные  места своей страны. Безусловно, одним из таких мест для русского человека, любящего литературу, являются пушкинские места на Псковщине. Их я посетил в 2008 году, только тогда, когда понял: или сейчас или никогда.  (И как же я прав оказался: события последующих лет сделали мало реальной такую поездку).
        После поездки в Михайловское  меня больше заинтересовала  жизнь Пушкина, которую мне захотелось  «прочесть»  через его стихи и письма.
       Об этой поездке в Пушкинские  Горы, Михайловское и Тригорское, сведениями из пушкинских писем друзьям и родственникам,  прочитанными после поездки, рассказываю в этой книге, сопровождая рассказ сделанными тогда фотографиями.
      Мои рассуждения здесь – это не  заметки, сделанные  непосредственно  во время поездки. Сумбурность возникающих в то время мыслей я попытался привести  в какую-то последовательность и обосновать документально. Что из этого вышло – судить не мне. Писать я  намеревался сразу после поездки, как говорится, по горячим следам. Но жизнь внесла свои поправки и начало изложения «на бумаге» моих впечатлений о поездке  к Пушкину -  февраль 2022года. Так называемая «спецоперация» во многом изменила отношение  к Пушкину  в Европе, в том числе, и в Украине. Исчезли в городах и поселках памятники и бюсты Пушкину, изменены названия учреждений и  улиц, носящих его имя.   (В г.Запорожье тоже демонтировали  бюст Пушкина  с одной из площадей города)...




Увы,  среди толпы  затерянный певец,
Безвестен  буду я для новых поколений,
И, жертва темная, умрет мой слабый гений
С печальной жизнию, с минутною молвой!..
Но если,  обо мне  потомок поздний мой
Узнав, придет искать в стране сей отдаленной
Близ праха славного  мой след  уединенный –
Брегов забвения  оставя хладну  сень,
К нему слетит  моя признательная тень,
И будет мило мне его  воспоминанье.
                А.С.Пушкин: «К Овидию».


     Послание «К Овидию» А.С.Пушкин написал в 1821 г., находясь в южной ссылке вблизи тех мест, куда императором Августом был сослан древнеримский поэт Овидий. (По имеющимся источникам  Публий Овидий Назон последние годы своей жизни провел в западном Причерноморье; на восточном берегу Днестровского лимана  есть город Овидиополь, носящий это имя со времен Екатерины II). Пушкин не знал  в те годы, какая судьба его будет как поэта. Это уже в самом конце своей недолгой жизни, осознавая свое величие в русской литературе, он писал: «Ко мне не зарастет народная тропа…»
      Вот и мы приехали в Псков, чтобы  в буквальном смысле слова пройти по «народной тропе» к Пушкину. Михайловское занимает особое место в жизни Пушкина: сюда  его привезли младенцем летом 1799 г. из Москвы, и здесь же, в Святогорском монастыре, его последнее успокоение.

      Наша поездка в Пушкинские Горы, к местам, которые Пушкин неоднократно посещал и где нашел свой последний приют, начиналась с завтрака в кафе «Старинная крепость». Это кафе, обустроенное на остатках отреставрированной крепостной стены Окольного города, расположено на углу улицы Свердлова и Октябрьского проспекта.
Напротив него, по другую сторону Октябрьского проспекта, расположено  похожее по облику кафе; справа от него  разбит парк Культуры и Отдыха имени А.С.Пушкина, в котором   установлен памятник Пушкину и его няне Арине Родионовне.
У нас не было времени подойти поближе, можно было сделать только снимок издалека. Арину Родионовну  «няней» называл сам Пушкин, так она и сохранилась в памяти последующих поколений, хотя с ней он прожил только некоторое время  в 1824 – 1826 гг. во время своей ссылки в Михайловское. Иринья (Арина) родилась в семье крепостных в селе Суйда Копорского уезда  Санкт-Петербургской  губернии  в 1758 г. Это село и прилегающие к нему земли купил прадед Пушкина  Абрам Петрович Ганнибал. В 1781 г. Иринья выходит замуж и переезжает  в село Кобрино Софийского уезда и становиться крепостной  Осипа Абрамовича Ганнибала, деда Пушкина. С передачей Кобрино во владение Марии Алексеевны, жены Осипа Ганнибала (это очень длинная история, может быть рассказ о ней будет позже)  Арина перешла во владение Марии  Алексеевны Ганнибал. (Была прикреплена к хозяевам, а не к земле, поэтому в дальнейшем переезжает с М.А. из имения в имение). Вначале была няней Надежды Осиповны – матери Пушкина. В 1792 г.  передана в семью брата М.А. - Михаила, для воспитания его сына Алексея. В 1797 г. была взята в семью Пушкиных качестве кормилицы  для дочери Ольги, старшей сестры поэта.  С этого времени Арина Родионовна проживала то в семье Пушкиных, то с Марией Алексеевной Ганнибал. Принимала ли она непосредственное участие как «няня» в воспитании Александра Пушкина, родившегося в 1799 г., установить трудно. Известно, что вскормила Сашу Пушкина своим молоком Ульяна Яковлева – родственница Арины Родионовны, но об этом мало кто из экскурсантов знает: сложившийся миф о няне Арине Родионовне, оказавшей, дескать, значительное влияние на творчество Пушкина,  не хотят разрушать.   После смерти Марии Алексеевны в 1818 г.  Арина Родионовна  проживала с семьей Пушкиных в Петербурге, приезжая на лето   с ними в Михайловское, где  пересеклась с поэтом в 1824-1826 гг.
      «Домик няни» - Арины Родионовны, и памятники ей  есть не только в Михайловском, но и в Кобрино, где Мария Алексеевна  подарила семье Арины Родионовны  отдельную избу.  И редко кто вспомянет имя бабушки Пушкина по материнской линии - Марии Алексеевны Ганнибал. Летние месяцы  1805-1810 гг. Пушкин проводил в  купленном ею в конце 1804 г. подмосковном сельце  Захарово, близ Звенигорода.  Интересно ее высказывание о мальчике Александре  той поры: «Не знаю, что выйдет из моего старшего внука. Мальчик умен  и охотник до книжек, а учится плохо, редко когда  урок свой сделает порядком; то его не расшевелишь, не прогонишь  играть с детьми, то вдруг  так развернется и  расходится, что ничем  его не уймешь: из одной крайности в другую бросается, нет у него середины». Научить внука обуздывать свой характер бабушка  не смогла и не успела, но сделала главное – обучила  внука русскому языку и тем самым дала Пушкину  «волшебную свирель» поэзии. Считают, что стихотворение «Наперсница  волшебной старины» Пушкин посвятил  своей бабушке. В нем есть такие строки: «Ты, детскую качая колыбель, // Мой юный слух напевами пленила // И меж пелен оставила свирель, // Которую сама заворожила». Именно Мария  Алексеевна  выучила маленького Пушкина русскому языку -  в семье отца и матери разговаривали только по-французски. Не будь бабушки – кто знает, может быть, и не было бы такого поэта как Пушкин. О  Марии Алексеевне Ганнибал нам напомнит только могильная плита  в Святогорском монастыре рядом с захоронением поэта. (Только начав писать свои воспоминания о поездке «к Пушкину», я узнал, что в 1999 г. – к 200-летию со дня рождения поэта, в Захарово был  восстановлен дом М.А.Ганнибал, а потом там установлен и памятник ей; Мария Алексеевна изображена сидящей со своим Сашенькой на коленях.)

     В свои редкие приезды в губернский город Псков Пушкин, вероятно, мог видеть остатки  крепостных стен Окольного города,  где мы стояли теперь, не решаясь перейти Октябрьский проспект и подойти поближе к памятнику Пушкину и  Арине Родионовны. Нас просили садиться в автобус и ехать туда, где сохранилось еще многое из того, что мог видеть сам Александр Сергеевич. Да и нам самим не  терпелось увидеть места, воспетые в его стихах.
     Сразу же по выезде из Пскова начался дождь. Вряд ли нынешнее шоссе от Пскова к Пушкинским Горам проходило  по Белорусскому тракту пушкинского времени, но все же захотелось сделать фотографии окружающего пейзажа: он мало изменился. Но из моих  снимков ничего путного не получилось.
       Дорога не близкая. Экскурсовод успела,  и рассказать о Пушкине времен пребывания его в Михайловском, сопровождая свой рассказ написанными там стихами, и помолчать вместе с нами. Экскурсовод напомнила, что первым объектом, который мы посетим, будет могила Пушкина в Святогорском монастыре. Мне сразу вспомнились написанные Лермонтовым строки: «Погиб поэт невольник чести, пал, оклеветанный молвой», которые заучивались наизусть на школьной скамье. То, что Пушкин был убит на дуэли, делая попытку отплатить за нанесенное ему оскорбление, школьный учитель литературы нам,  по-видимому, говорил, а в чем конкретно выражалось «оскорбление» -   умалчивал. Были среди нас ребята более «просвещенные», такие как Робка Медведев, в доме которого была энциклопедия Брокгауза и Эфрона. От них-то мы и узнавали дополнения к школьным урокам. Возможно, даже и читали анонимный пасквиль,  полученный  Пушкиным 4 ноября 1836 г., приведший его к дуэли с Дантесом:  «Кавалеры первой степени,  командоры  и кавалеры  светлейшего ордена рогоносцев, собравшись в  Великом  Капитуле под председательством  достопочтенного  великого магистра  ордена, его превосходительства Д.Л.Нарышкина, единогласно  избрали г-на  Александра Пушкина коадьютором  великого магистра  ордена рогоносцев и историографом ордена. Непременный  секретарь  граф  И.Борх».
      Многое в том послании нам было непонятно, но слово «рогоносец» знали,  и с тех пор на долгое время оставалось у меня убеждение, что основной причиной гибели поэта была его жена Натали. Уже возвратившись из поездки в Михайловское, обнаружил в домашней библиотеке, в одном из томиков собрания сочинений А.С.Пушкина, старую газетную вырезку с разговором на прямой линии Семена Степановича Гейченко с читателями газеты «Комсомольская правда» (опубликовано в № от 10 февраля 1987 г.). Один из вопросов из Саратова: «Товарищ Гейченко, разъясните,  почему до сих пор не дана  принципиальная оценка  безнравственному поведению  жены Пушкина? Она же его подвела под пулю. Женился бы он на другой и жил бы. А её принялись выгораживать наши добренькие писатели… Если же вдуматься, то она обычная…»  - «Тише-тише, стоп! Как ваше имя-отчество?» - «Это не важно. Очень многие так думают, особенно женщины». -  «Вот-вот, особенно  женщины… Странно мне это. А может, вас завидки берут на такую любовь, как у Александра Сергеевича и Натальи Николаевны? Не задумывались над этим?  А зря…»
     Если моему возможному читателю недосуг читать ответ Гейченко – он довольно длинен – можно пропустить дальнейшее мое цитирование (с некоторыми сокращениями)   Семена Степановича. А я продолжу. «Очень уж грозно, как небесный судья, расправляетесь вы с женой Пушкина. Как же можно забывать, что она была для поэта идеалом  женщины! Но никто из русских женщин  никогда не подвергался  такому оплевыванию, как она! Какая глупость и гнусность…  Наталья Николаевна была красивейшей женщиной в имперской столице Санкт-Петербурге, это бесспорно. Она все умела – была первоклассной шахматисткой, писала стихи, рисовала, владела искусством литографии, хорошо вышивала и вязала кружева, была прекрасной наездницей… Все в ней было «грация и диво».  Но, помимо этого, она была  человек глубоко верующий, человек домашнего склада. Молодую девушку, еще вчера ребенка,- Наташу Гончарову – Пушкин  сделал своей женой. И пути ее жизни складывал Пушкин, только он, взвалив на нее  быт дома своего. С детьми занималась только  Наталья Николаевна – поэт был все время в разъездах. Дети часто болели и чем только не болели! А традиционной бабушки в семье Пушкиных  не было. Были прислуги – няньки, да и те пьяницы, которых Александр Сергеевич не раз требовал гнать в три шеи».
     Продолжу «защиту» жены Пушкина С.С.Гейченко: «Она сама учила детей  началам ума-разума – речи, молитвам, обрядам… Пушкину всегда хотелось, чтобы жена оставалась мадонной – и все. Но ведь у мадонны всего-навсего одно дите, а у пушкинской – целый детский сад! Чтобы прожить с таким мужем  пять лет, родить (еще и выкидыш был – прим. авт.) и растить  четырех детей, нужно быть женщиной-героем! По натуре Наталья Николаевна была домоседкой Пушкин сам добивался того, чтобы ее почаще видели в свете, завидовали ее красоте. Он воспевал ее в стихах, требовал, чтобы художники  ее запечатлевали  в своих шедеврах. Он гордился ею. Он добивался ее дворцового явления и сам вверг в великосветскую  суету,  поселился вместе с красавицей женой рядом с царским  дворцом в Царском Селе, хоть это было не по карману».
        Здесь С.С.Гейченко не совсем  верен. Отмечу, что, решив после женитьбы уехать из Москвы – подальше от родственников, «чтоб тетушки, да бабушки, да сестрицы не стали кружить голову молодой жене моей пустяками», Пушкин поселился в Царском Селе, рассчитывая, как раз, на менее затратную жизнь в нем. В письме своему другу П.В. Нащокину от 1 июня 1831 г. он писал: «Вот уже неделя, как я в Царском Селе… Теперь, кажется, все уладил и стану жить потихоньку без тещи, без экипажа, следственно – без больших расходов и без сплетен». Этому не суждено было сбыться, так как царский двор из-за холеры в Петербурге переехал в Царское Село, «и  Царское Село закипело и превратилось в столицу»,- пишет Пушкин  П.А.Плетневу 11 июля. (П.А.Плетнев – русский поэт, критик, издатель, к которому Пушкин обращался по любому вопросу.  «Я был для него всем,- писал Плетнев. - И родственником, и другом, и издателем, и кассиром».)
      Продолжу ответ С.С.Гейченко читателю «Комсомольской правды»: «Все это нельзя ставить в вину Пушкину. Но нельзя и забывать об этом.  «Свинский  Петербург»,  город великосветской черни, ненавидел  поэта и непрестанно строил козни против него. Это истинно, истинно!  У жены Пушкина  после его смерти защитников  ее чести было мало, по пальцам можно пересчитать.  А срамили ее многие, очень многие люди и людишки, сами не без греха, судившие ее лишь на основе грязных слухов и сплетен. О Пушкине и его семье нужно  писать, говорить, рассуждать только с позиций благородства и «чувств добрых». Все грязное, что некоторые наши современники припоминают при этом,  не что иное, как эхо злобной и завистливой брани той самой  светской «черни», которая до срока  сжила со света нашего гения. После гибели Пушкина, вступившегося за честь свою и жены, Наталья Николаевна осталась беззащитной, и это было для негодяев-клеветников безнаказанно, прикрывалось заповедями тогдашнего государственного порядка и морального кодекса, а на самом деле было подлейшей подлостью!  Но это было тогда. А теперь?  Тот, кто продолжает  сегодня это оплевывание прекрасной, истинно русской матери, верной жены  великого нашего поэта, да запомнит одно: если бы Пушкин в наши дни  продолжал жить, он бы перестрелял  бы всех, в том числе и нас с вами, за то, что мы копаемся в его личной жизни, оскорбляем  этим светлые тени  его жены  и детей.  Всяким сплетням, дряни и подлости место в бездне времени, откуда никогда не придет, не смеет прийти ответного: «Ау!» 
     Не могу не привести  дополнительно к мнению С.С.Гейченко отрывок из стихотворения, написанного калмыкским поэтом  Д.Кугультиновым: «Любовь его  как солнечный восход, // Воображенье согревает наше. // И тот, кто  сомневается в Наташе - // Не сторону ль Дантеса он берет? // Ведь Пушкин верил ей, идя к барьеру…// Кто смеет посягнуть на эту веру?»
     В подтверждение любви Пушкина к своей жене свидетельствуют хотя бы вот такие строки из его письма теще от 25 августа 1834 года: «Жена моя прелесть, и чем доле  я с ней живу, тем более люблю это милое, чистое, доброе создание, которого я ничем не заслужил перед богом». Была ли ответная любовь? Может быть, и не такая страстная, но была: ведь фактически 18-летняя Наташа вышла замуж за Пушкина, которому перевалило за 30, преодолев двухгодичное сопротивление своей  матери этому браку, при наличии других претендентов на ее руку.
     Понимал ли сам Пушкин, что женитьба приведет его к новым заботам? Задумывался ли он о материальном обеспечении семейной жизни? В общем-то, понимал и задумывался. В письме Н.И.Кривцову от 10 февраля 1831 г., за неделю до свадьбы, пишет: «Женат – или почти. Все, что бы ты  мог сказать мне в пользу  холостой жизни и противу женитьбы, все уже мною передумано. Я хладнокровно  взвесил выгоды и невыгоды  состояния, мною  избранного. Молодость моя прошла шумно и бесплодно. До сих пор я жил иначе, как обыкновенно живут. Счастья мне не было. «Счастье  можно найти лишь на проторенных дорогах». (Цитата из Шатобриана, написанная в письме на французском – прим. авт.). Мне за 30.  В тридцать лет люди обыкновенно женятся – я поступаю как люди и, вероятно,  не буду в том раскаиваться. К тому же я женюсь без упоения, без ребяческого  очарования. Будущность  является мне не в розах, но в строгой наготе своей. Горести не удивят меня: они входят  в мои домашние расчеты. Всякая радость будет  мне неожиданностью».  Был уверен, что своим трудом литератора сможет обеспечить семью: «Мое богатство – тридцать шесть букв  русского алфавита, из которых  я могу делать деньги». В этом Пушкин абсолютно был уверен, о чем говорит и его письмо к Бенкендорфу накануне объявления помолки: «Я женюсь на м-ль Гончаровой…Я получил ее согласие и согласие ее матери; два возражения  были мне высказаны при этом: мое имущественное состояние и мое положение  относительно правительства. Что касается состояния, то я мог ответить, что оно достаточно, благодаря его величеству, который дал мне возможность достойно жить своим трудом». 
      Я соглашаюсь почти с каждым словом С.С.Гейченко, высказанным им в защиту жены Пушкина. Да как не верить словам смертельно раненого поэта не раз просившего своих друзей передать Натали, что она не виновата в его гибели. И все же не снимаю вины самого Пушкина в своей гибели. Хотя кто я такой, чтобы иметь право так говорить. И всё же… Я цитировал его письмо накануне  женитьбы: «Я все обдумал…»  Да ни черта он не обдумал! – не мог я скрыть своего раздражения, читая его письма. За всю его короткую самостоятельную жизнь после выхода из Лицея только в одном или двух письмах его сквозило довольство своим финансовым состоянием. В остальных - беспрерывные то просьбы, то требования: «денег, денег, денег…»  В январе 1823 г., по-видимому, получив гонорары, пишет брату: «…пишу тебе, окруженный деньгами, афишками, стихами, прозой, журналами, письмами, - и все то благо, все добро». А уже спустя полгода, снова без денег, из Одессы ему же: «Изъясни отцу моему, что  я без его денег жить не могу.  Жить пером мне невозможно при нынешней цензуре…»  И так  во многих письмах своим издателям, друзьям до самой своей кончины.
      О том, что он не имел никакого представления о предстоящих  расходах, Пушкин признавался  уже вскоре после женитьбы своему  самому близкому другу П.В.Нащокину: «Холера прижала нас, и в Царском  Селе  оказалась дороговизна. Я здесь без экипажа и без пирожного, а деньги все-таки уходят. Вообрази, что со дня нашего  отъезда я выпил только одну бутылку  шампанского, и ту не вдруг». А через три месяца: «…я совершенно расстроился: женясь, я думал издерживать втрое против прежнего, вышло вдесятеро». Однако тогда  Пушкин не предвидел в полной мере тех расходов, которые ожидали его в дальнейшем по мере роста семьи и жизни в столице.   «Петербург  совершенно не по мне,- пишет Пушкин в Тригорское П.А.Осиповой  в мае 1833 г. – Ни мои вкусы, ни мои средства  не могут к нему приспособиться. Но придется  потерпеть  года два или три». В том же году,  навестив своего приятеля по картежным играм Судиенко,  пишет Натали: «Обедал у Суденки, моего приятеля, товарища холостой жизни моей.  Теперь и он женат, и сделал двух ребят, и он перестал играть – но у него  125 000 доходу, а у нас,  мой ангел,  это впереди». Прошло два года; написан, издан и продан многомесячный труд «История Пугачевского бунта», не принесший автору  ожидаемого материального успеха – было продано  не более 1 тысячи экземпляров. В письме к Нащокину в январе 1835 г.: «Денег он мне принес довольно, но так как около двух лет жил я в долг, то ничего и не останется у меня за пазухой, а все идет на расплату».  Пушкин ищет пути, которые помогли бы ему  зарабатывать больше. «В 1832 г. его величество  соизволил  разрешить  мне быть  издателем  политической и литературной газеты,- пишет он Бенкендорфу. -  Ремесло это не мое и неприятно мне во многих отношениях, но обстоятельства заставляют меня прибегнуть к средству, без которого я до сего времени надеялся обойтись… Газета мне дает возможность жить в Петербурге и выполнять священные обязательства» (писать историю Петра Великого – прим. авт.). Издавать газету не разрешили, чем мотивировали – не знаю. Опубликован черновик, по-видимому, неотправленного письма Пушкина Бенкердорфу: «Испрашивая разрешения  стать издателем литературной и политической газеты, я сам чувствовал  все неудобства этого предприятия. Я был к тому вынужден печальными  обстоятельствами… Я хотел стать  журналистом для того лишь, чтобы не упрекать  себя в том, что пренебрегаю  средством, которое давало мне 40 000 дохода и избавляло  меня от затруднений. Теперь, когда проект мой не получил одобрения его величества, я признаюсь, что с меня снято тяжелое бремя… Чтобы оплатить все мои долги и иметь возможность жить, устроить дела моей семьи и наконец без   помех и хлопот предаться своим историческим работам и своим занятиям, мне было бы достаточно получить взаймы 100 000 р. Но в России это невозможно». Бенкендорфу же  1 июня 1835 г. было отправлено письмо, в котором Пушкин просил царя разрешения отправиться жить в деревню на несколько лет.  И в этом  Пушкину было отказано.  Да и ехать-то Пушкину, по сути, было некуда. Еще когда  только Пушкин  заявил родным и друзьям, что намерен подать в отставку и поселиться в деревне, его отец  недвусмысленно дал понять, что не намерен отдавать  в его распоряжение Михайловское. В письме к дочери  Ольге Сергей Львович писал: «Так как я надеюсь на будущий год, если господь отпустит нам жизни, поехать в Михайловское, то мы не можем ему его предоставить на все это время.  В наши расчеты  не входит  лишиться  и этого  последнего утешения».
      В 1836 г.  Пушкин начал издавать журнал «Современник». О таком литературном журнале он мечтал несколько лет. Кроме осуществления своей давней мечты Пушкин всерьез рассчитывал изданием журнала существенно улучшить свои материальные дела. После выхода первого номера «Современника» Пушкин поехал в Москву сторговаться с тамошними книгопродавцами  Успеха, по-видимому, не добился: смог выслать из Москвы Натали всего 900 рублей. Реагируя на неудачу Пушкина,  В.Ф.Одоевский написал: «Пушкин не искусен  в книжной торговле, это не его  дело». Но надежда не покидала Пушкина. В мае 1836 г. в письме к Натали, расспрашивая ее о семейных делах и о деньгах, пишет: «Вижу, что непременно  нужно иметь мне  80 000 доходу. Я буду их иметь.  Недаром же пустился в журнальную спекуляцию – а ведь это всё равно, что золотарство: очищать русскую литературу есть чистить нужники и зависеть от полиции».
        … Как Пушкин мог надеяться на получение 80 000 дохода, мне совершенно непонятно. Досужие нынешние экономисты попробовали разобраться, мог ли Пушкин расплатиться со своими долгами.  В журнале «Экономическая политика» 2019 г., т.14, № 3 опубликована  статья А.Белых:  «Мог ли Пушкин вернуть долги». Автор статьи считает, что как литератор, Пушкин для своего времени зарабатывал достаточно. Литературные заработки его  с 1820 по 1837 г составили 230180 руб. и жалование  (за 1832-1836 гг.) 25 тыс. Это единственная общеизвестная оценка, несколько заниженная  Сумма довольно приличная по тем временам. Автор статьи считает, что  одной из причин постоянной нехватки денег  была карточная игра. Пушкин был плохим игроком и  обычно проигрывал. По тому, что можно точно подсчитать, сумма выигрышей  7150, проигрыш – 82272 руб.».  Мне кажется, что автор статьи переоценивает возможность Пушкина жить на литературные доходы. Давайте отбросим карточные проигрыши Пушкина, но и тогда его годовой доход не превышал в среднем 15 тысяч (255 000:17) и это, по крайней мере, вдвое меньше семейных затрат (в одном из писем жене Пушкин пишет, что мы тратим 30 000 в год).
      Может возникнуть вопрос: «Ведь Пушкин, получив от отца  к свадьбе деревню с 200-ми крепостных душ, имел от этого какой-то доход?»  Не вдаваясь в подробности, только отмечу, что Пушкин сразу же заложил имение  за 40 тысяч руб. и должен был выплачивать проценты за  залог (5% годовых) и годовое погашение основного долга (1%), всего 2400 руб. в год.  В срок не платил, а за это начислялись штрафы. Выплатив за пять лет (до своей гибели) 9391 руб., получив оброка 18800 руб. да еще около 5000 «вознаграждения за управление» у него перед Московской сохранной казной, выдавшей кредит, оставался долг около 36,6 тысяч рублей. (Так была оценена  его деятельность как помещика в одной из статей в сборнике «Пушкин и финансы», изданном в 2021 г.)…

       Я не стал вникать,  какие требовались от Пушкина  расходы для содержания семьи.  Понятно, что престиж требовал  содержать и большой дом, и снимать на лето дачу. Не разбирался и сколь велики были расходы поэта для обеспечения достойного выхода в свет своей красавицы жены. Ведь он писал когда-то: «Я не потерплю  ни за что на свете, чтобы жена моя  испытывала лишения, чтобы она не бывала  там, где она призвана блистать, развлекаться. Она вправе этого требовать. Чтобы угодить ей, я согласен  принести в жертву свои вкусы, все, чем   я увлекался в жизни, мое вольное, полное  случайностей,  существование. И все же  не станет ли она роптать, если  положение ее в свете не будет столь  блестящим, как  она заслуживает и как  я того  хотел бы?»
      Не смотря на все старания Пушкина, материальное положение его семьи  уже к 1833-1834 гг. (всего-то через 2-3  года после женитьбы!) было тяжелым и после только ухудшалось.  Почитайте письма Наталии Николаевны своему  старшему брату Дмитрию, управляющему после смерти деда  имением - майоратом Полотняный Завод, и вы поймете, в каких стесненных материальных условиях жили Пушкины в те годы. А ее письмо брату в июле 1836 г., написанное после рождения четвертого ребенка – это вообще мольба о помощи: «Ты знаешь, пока я могла обойтись без помощи из дома, я это делала, но сейчас мое положение  таково,  что я считаю своим долгом  помочь моему мужу в том затруднительном положении, в котором он находится; несправедливо, чтобы вся тяжесть  моей большой семьи падала на него одного. Я тебе откровенно признаюсь, что мы в таком бедственном положении, что бывают дни,  когда я  не знаю, как вести дом, голова  у меня идет кругом. Мне очень не хочется беспокоить мужа всеми своими мелкими  хозяйственными хлопотами, и без того я вижу, как он печален, подавлен, не может спать по ночам и, следовательно,  в таком настроении  не в состоянии работать, чтобы обеспечить нам  средства к существованию:  для того, чтобы  он мог сочинять, голова  его должна  быть свободна… Мой муж дал мне  столько  доказательств своей деликатности и  бескорыстия, что будет  совершенно справедливо, если я со своей стороны  постараюсь облегчить его положение, по крайней мере, содержание, которое ты мне назначишь, пойдет  на детей, а это уже благородная цель». Наталья Николаевна просит брата назначить ей  ежемесячное содержание, равное тому, что получали ее сестры. И не на туалеты и выезды в свет  нужны ей эти деньги, а на содержание детей;  и  она прямо пишет это брату. Пушкин не знал об этом письме Натали, но знал, что она намерена обратиться к брату: по существу она имела полное право  наряду с другими членами семьи на причитающуюся ей долю  с гончаровских предприятий. (Сестры Натальи Николаевны, жившие с ней в одной квартире в Петербурге,  получали по 4500 рублей в год, а брат Иван, служивший в императорской гвардии, 7-10 тысяч).  Пушкин  не возражал бы  на получение денег от Гончаровых, по-видимому, у него с женой были об этом разговоры, считая, что они пойдут на наряды, как и  писал  Натали  в письме 18  мая 1836 г. из Москвы: «Новое твое распоряжение, касательно  твоих доходов, касается тебя, делай как хочешь; хоть, кажется,  лучше  иметь дело с Дмитрием Николаевичем, чем с Натальей Ивановной (упомянутые – брат и мать жены Пушкина – прим. авт.). Это я говорю только  в интересах  мсье Дюрье и мадам Зихлер, а мне все равно».  (Дюрье и Зихлер – владельцы модных магазинов) ... «Я прошу у тебя   этого одолжения, - заканчивала Натали письмо брату, - без ведома моего мужа, потому что если бы он знал об этом, то, несмотря на стесненные обстоятельства, в которых он находится, он помешал бы мне это сделать. Только крайняя необходимость  придает мне смелость  докучать тебе».
      После смерти Пушкина Николай 1 «изъявил  всемилостивейшее намерение» заплатить долги покойного. Опека, учрежденная над детьми Пушкина, сделала надлежащую публикацию и получила уже менее, чем через два месяца, к концу апреля 1837 г., заявлений от кредиторов Пушкина на сумму 92 500 рублей. Это без долга Пушкина государственной казне за полученные им два займа в 20 000 и 30 000 рублей.  В сумму, выплаченную опекой кредиторам в 1837 г., входили и карточные долги Пушкина.
     … Сознаюсь, что о   пагубном пристрастии Пушкина к карточной игре я узнал только когда начал читать его письма. Не подозревал, что Пушкин сам был игроком в карты, когда читал его «Пиковую даму» и слушал одноименную оперу, хотя описанная им сцена  игры в карты не  вызывала сомнений в ее правдивости. Когда писал эти свои воспоминания, познакомился и с  материалами, опубликованными в печати об  этой его страсти. Он начал играть еще в лицейские годы, и будучи в Кишиневе  вынужден был отбиваться от оплаты предъявленного ему векселя. Тогда Пушкину удалось  избежать непосильных ему затрат – помог  в этом его начальник Инзов, написав в кишиневскую полицию письмо: «…проиграв  заемное письмо  бар. Шиллингу, будучи  еще в  несовершенных летах,  и не имея никакого состояния  движимого или недвижимого, находится  не в состоянии заплатить». После окончания  Лицея  Пушкин играл  в карты, чтобы не отстать от приятелей тогдашнего круга его общения.  Это, в основном, была игра в семейных или любительских кругах. То же продолжалось  на юге и в Михайловской ссылке. Но после возвращения из ссылки в Москву  втянулся в игру с профессиональными игроками. Жандармский генерал  Волков доносил Бенкендорфу: «…он принят  во всех домах хорошо и, кажется, не столько теперь занимается стихами, как карточной игрой, и променял музу на  муху, которая  теперь из  всех игр в большой моде».  К картам Пушкина влекла жажда риска, поэтому он играл не в «умные» карты, где надо думать, запоминать, высчитывать, а в азартные, такие как  штос, банк, затем  экарте и муха. (Посмотрите сами суть этих игр и поймете, что кроме азарта и риска  в них ничего нет привлекательного).  В полицейском списке московских картежных игроков  за 1829 г.  Пушкин числился  под номером 36 (из 93   перечисленных, а его близкий друг Павел Нащокин, который приобщил Пушкина к игре в кругу профессионалов, числился в списке  под № 22). Проигрываемые суммы в карты Пушкин не надеялся вернуть  заработком от своих стихов, только надеждой на крупный  выигрыш. А игроком он был «невезучим». П.А.Вяземский писал: «Пушкин до кончины своей  был ребенком в игре и в последние  дни жизни  проигрывал даже таким  людям,  которых кроме него  обыгрывали все». Анна Керн  мягко говорила  о привязанности  поэта к картам: «Пушкин очень любил карты  и говорил, что  это его единственная привязанность». О том, что это была не просто привязанность, а непреодолимая страсть поэта, не раз говорил и он сам. Английский путешественник Томас  Рейкс, побывавший в России, вспоминал: «Я встретил русского Байрона – Пушкина, знаменитого и вместе с тем единственного поэта  в этой стране… Он откровенно  сознается в своем пристрастии к игре. Единственное  примечательное  выражение, вырвавшееся  у него за  время вечера, было такое: «Я  бы предпочел умереть, чем не играть».  Пушкин продолжал  играть и после женитьбы, объясняя жене это необходимостью «выпустить желчь». В  июле 1835 г. Пушкин вынужден был дважды обращаться к Бенкендорфу с просьбой о выдаче ему  денежной помощи, признаваясь при этом, что  «из  60 000  моих долгов половина – долги чести».   Вяземский в письме к А.И.Тургеневу  29 декабря 1835 г. писал: «Пушкины  едут на несколько лет в  деревню. Муж, сказывают, в пух проигрался». (Поездка в деревню не состоялась, а сведений о проигрыше Пушкина «в пух»  не нашел – прим. авт.).  По тому, что можно точно подсчитать, сумма его  выигрышей  7150 руб., а проигрыш – 82272 руб.  А сколько их было вообще – никогда не узнаем: в мемуарной литературе о Пушкине много упоминаний об игре без указания сумм проигрыша… 

       …Отвлекусь на время от Пушкина. В мои юношеские годы ходила в быту несколько измененная русская пословица «каждый сверчок - знай свой шесток» наряду с другой: «по одежке - протягивай ножки». Народная мудрость учила  выбирать круг своего общения с людьми равными тебе во многих отношениях, соизмерять  свои желания с твоими собственными возможностями. И надо было находить в себе  достаточно разума, чтобы умерить свои желания, соотнося их  с имеющейся у тебя возможностью. Вспоминается, как я встречал Новый 1952 год – первый раз вдали от своих родных и школьных товарищей, с которыми обычно встречал Новый год. Сколько лет прошло, а я еще помню и визуально вижу в общих очертаниях все тогда происходящее. Я плохо схожусь с незнакомыми людьми, некоммуникабельный, как говорят теперь. Поэтому, чтобы не грустить в студенческом общежитие с такими же не пристроенными соседями по комнате, как и я, принял предложение своего школьного друга Валентина Маркина – мы в один год поступили в ВУЗы, он в ленинградский университет, я в Политех, -   встретить Новый год вместе девчонками – землячками из Челябинска, его сокурсницами по юрфаку. Наскреб что-то из своей скудной стипендии на общий стол и пошел.  Оказалось, наши землячки снимали квартиру на Васильевском острове, недалеко от университета. Меня это несколько насторожило: живя на стипендию, квартиру не снимешь. Выпили - закусили. Все нормально. А потом в разговорах выяснил то, что скрывал от меня друг. Девчонки-то оказались, как теперь сказали бы, из элитных семей. Жили в центре Челябинска, ходили  в элитную, по нынешним меркам, школу.  Стало ясно, что это дети, выросшие в семьях высокопоставленных городских и партийных  работников Челябинска.  Были там двое парней, не наши земляки. Во время танцев в разговорах слышал, как они с девушками обсуждали свои походы в известные ленинградские кафе, в рестораны, куда я и дверь-то приоткрыть не осмелился бы. И уж подавно пригласить туда какую-нибудь    девушку - сокурсницу.  Мне стало как-то не по себе в этой компании, и что-то невнятное объяснив Вальке, ушел по-английски, не попрощавшись, до второй посадки за стол. И свой пай-то не допил, не доел!
     Были у меня потом еще не раз положения, когда я волей обстоятельств   оказывался не в «своем кругу». И встречали там приветливо, и новые знакомства были бы полезны и в жизни, и в карьерном росте – да вот преодолеть себя я не мог, и вторично появляться  в тех «кругах» не хотел.  Не хотел чувствовать себя не на своем «шестке», как почувствовал это на новогодней вечеринке в Ленинграде с землячками, живущими другой, отличной от моей собственной, жизнью.
      Зато как вольготно было мне в том же Ленинграде, когда однажды меня привели к совершенно незнакомым ребятам в какую-то квартиру в доме на Невском, послушать записанный на плохонький магнитофон концерт Булата Окуджавы. Под портвейн «777» и незатейливую закуску слушал и просил повторить, чтобы записать, бравшие за душу песни Окуджавы, такие, как «Бумажный солдатик», «Вы слышите, грохочут сапоги». Маленькие листочки из записной книжки до сей поры где-то лежат среди книг в моей домашней библиотеке. В таких вот «кругах» я находил свой «шесток»…
    
      Пушкин приехал в ссылку в Михайловское 25-летним  человеком. Возраст, в котором человек уже определился и выбрал свой жизненный путь. Экскурсоводы в  Михайловском почти ничего не говорят, как он жил и что делал до Михайловского.  После экскурсионной поездки на Псковщину мне было интересно  посмотреть  на «домихайловского» Пушкина.
      Сейчас, хотя бы слегка,  хочу остановиться именно на годах жизни Пушкина на юге, во время его первой ссылки. Правда,  лично у меня «не поднимается рука» назвать тот период его жизни ссылкой. Скорее и правильнее назвать это  переводом на новое место службы. Из Лицея Пушкин был выпущен в звании коллежского секретаря и зачислен на службу в Коллегию иностранных дел переводчиком с окладом 170 рублей ассигнациями в год.  Не буду касаться подробно его жизни в Петербурге до 1820 года. Кратко отмечу, что окончив Лицей, Пушкин с головой погрузился  в развлечения.  По словам А.И.Герцена, по окончании Лицея Пушкин «научился дружно жить с Венерой, с кортиком, с книгой и бокалом».  Занимался литературным трудом лишь временами, когда болезнь не позволяла  выходить из дома. 18 декабря 1818 г.  П.А.Вяземский пишет А.И.Тургеневу – они  следили за многообещающим поэтом из литературного общества «Арзамас», куда Пушкин еще лицеистом был принят заочно и получил прозвище «Сверчок»: «Сверчок  прыгает по бульвару и по бл…м. Но при всем беспутном  образе жизни его он кончает четвертую  часть поэмы. Если бы еще  два или три… (следует ходящее название венерического заболевания) так  и дело в шляпе. Первая … болезнь была и первою  кормилицей его поэмы». Не прошло и двух месяцев  после этого письма и опять у Вяземского  «радость»: «Пушкин слег:  старое пристало к новому, и пришлось ему  опять за поэму приниматься. Венера пригвоздила его  к постели  и к поэме».  На  подобную болезнь племянника намекал и его дядя Василий Львович в письме к Вяземскому, когда Пушкин летом 1819 г. уехал в Михайловское: «… очиститься в деревне от  городских грехов, которых он, сказывают, накопил множество».
       Некоторые язвительные эпиграммы Пушкина и его стихи с критикой существующего порядка попали к Александру I, который возмущенно заявил: «Пушкина надобно сослать в Сибирь, он наводнил Россию возмутительными стихами, вся молодежь их читает». Весной 1820 г. последовал вызов Пушкина к военному генерал-губернатору Петербурга графу Милорадовичу для объяснений по поводу содержания его стихотворений, в т.ч. эпиграмм на Аракчеева, архимандрита Фотия, Александра I. Это не совместимо со статусом чиновника,- заявили ему. Речь шла о высылке в Сибирь или заключении в Соловецкий монастырь.  Лишь заступничество старших друзей поэта, прежде всего Н.М.Карамзина, и матери царя Марии Федоровны позволили смягчить приговор императора - перевели служить из столицы на юг. в Екатеринославль (Днепропетровск в советское время) под начало генерал–лейтенанта Инзова Ивана Никитича – главного попечителя и председателя Комитета об иностранных поселенцах Южного края России.
       … По мне так перевод Пушкина на службу из Петербурга на юг (хотите называйте это ссылкой) послужил ему на пользу, а нам всем позволил получить настоящего русского поэта. Подчеркиваю – русского, потому что, как считают специалисты-филологи, перевести  Пушкина  на другой язык и сохранить при этом  своеобразие его поэтики просто невозможно...
      В задачу Комитета, в котором предстояло служить Пушкину, входили контроль и регулирование спорных вопросов между администрацией и переселенцами. (В течение 10 лет каждый владелец дарованных земель должен был заселить их до «необходимой плотности населения», ибо в противном случае земля отбиралась, и налагался большой штраф. Помните похождения Чичикова в «Мертвых душах» Гоголя?). Пушкин никоим образом не успел  проявить себя на службе, так как вскоре простудился, тяжело заболел и  Инзов любезно разрешил  своему подопечному совершить поездку с семейством генерала Н.Н.Раевского  на Кавказ и в Крым. Согласитесь, что такое время невозможно назвать ссылкой. После Крыма Пушкин возвратился  на  место службы, к Инзову. Тот  к тому времени был  переведен в Кишинев, исполнять обязанности наместника  Бессарабской области. Жизнь и службу Пушкина в Кишиневе никак не назовешь ссылкой. Инзов, оставаясь непосредственным начальником Пушкина,  относился к нему в высшей степени доброжелательно, службою не обременял. Автор романа «Пушкин в изгнании» И.А.Новиков пишет: «Он (Пушкин) в Кишиневе освоился и обзавелся знакомыми и приятелями, играл (и проигрывал) в карты, пристрастился к бильярду, волочился за дамами, ходил на балы, острил, задевал, ронял на ходу эпиграммы, ссорился и мирился… Про него говорили и сплетничали, много выдумывали».  И ничего о работе Пушкина как чиновника не пишет. Полтора – два месяца такой «службы» - и Пушкин в имении братьев Давыдовых, в Каменке: добрый И.Н.Инзов разрешил Пушкину и эту отлучку. Единственное, пожалуй, что тревожило Пушкина – это отсутствие денег. Уже в первом письме из Кишинева своему брату он взывал: «Мне деньги нужны, нужны!» Денег из дома не слали, жалование не платили. Так что поездка в Каменку, в богатое имение матери генерала Н.Н.Раевского и его единоутробных братьев Давыдовых, была отдушиной для Пушкина, избавляющей на время ходить по обедам к знакомым и влезать в долги при неясной перспективе расплатиться с ними. В Каменке Пушкин познакомился со многими молодыми офицерами, будущими декабристами. Пушкин догадывался, что их приезд в Каменку связан не только с именинами старой хозяйки имения, но и для рассмотрения вопросов, связанных с деятельностью тайного общества. Пушкина к серьезным разговорам не подпускали. Он  был в Кишиневе  на положении полуссыльного  и поднадзорного, следовательно, был на виду  у полицейских агентов, а кроме этого Пушкин  горячо высказывал свои  убеждения, грешил крайней резкостью  и открытостью  в их отстаивании.
     Пушкин пробыл в Каменке почти  всю зиму, ездил вместе с Давыдовыми в Киев и там пожил несколько дней в семье Раевских. Его задержку в Каменке для Инзова объяснили  сильной простудой  «о чем долгом поставляю  уведомить Ваше превосходительство,- писал  А.Л.Давыдов в Кишинев,   уверяя притом,-  что, коль скоро Александр Сергеевич получит облегчение в своей болезни, не замедлит отправиться в Кишинев». В Каменке Пушкин закончил писать «Кавказского пленника», а вернувшись в Кишинев после масленицы, говея перед Пасхой (как  чиновник он был обязан  говеть) писал  «Гавриилиаду». «Я стал умен, я лицемерю - // Пощусь, молюсь и твердо верю, //  Что бог простит  мои грехи, // Как государь мои стихи. // Говеет Инзов, и намедни // Я променял парнасски бредни // И лиру, грешный дар судьбы, // На часослов и на обедни, // Да на сушенные грибы».
      Отсутствие Пушкина в Кишиневе было замечено городской полицией. Поэтому добрый Инзов перенес вещи Пушкина в свой дом и по возвращении того из Каменки поселил у себя: «Чтобы впредь за вашим здоровьем самому мне поближе следить».  Выделил ему две комнаты.  На запросы  из Петербурга о поведении Пушкина – а туда поступали сообщения, что ссыльный поэт публично поносит военное начальство и правительство, отвечал: «Пушкин, живя  в одном со мною доме,  ведет себя хорошо  и при настоящих смутных  обстоятельствах  не оказывает никакого участия  в сих делах». Он ходатайствовал и добился того, чтобы Пушкину положенное в Петербурге жалование в размере 700 рублей в год высылали в Кишинев, ибо Пушкин «теперь не получая  сего содержания  и не имея пособий от родителей, при всем возможном от меня  вспомоществовании, терпит, однако ж, иногда некоторый недостаток  в приличном одеянии».
      И что еще не менее важно, Инзов  сумел отвести  иск к Пушкину на 2 тысячи рублей – проигрыш в карты еще в Петербурге, преследующий давно поэта.
     Пушкин вернулся в Кишинев во время начала  греческого восстания против Османской империи. Возглавлял его русский генерал, грек по происхождению   Александр Ипсиланти с группой русских офицеров греческого происхождения. Это событие глубоко  затронуло Пушкина. Инзов отпустил Пушкина на поездку в Одессу, откуда приходили известия в Кишинев о массовой поддержке греческими иммигрантами Ипсиланти. Вернувшись оттуда, Пушкин  пишет  в Каменку В.Л.Давыдову: «Два великих народа, давно падших в презрительное ничтожество, в одно время восстают из праха – и, возобновленные,  являются на  политическом поприще мира». (Второй народ – итальянцы, революция 1820-1821 гг. в Неаполе и Пьемонте – прим. авт.).  «Важный вопрос: что станет делать Россия,- заканчивает свое письмо Пушкин. – Займем ли мы  Молдавию и Валахию  под видом миролюбивых посредников; перейдем ли мы за Дунай  союзниками греков  и врагами их врагов?» Пушкин намеривался принять участие в войне на стороне восставших. «Война! Подъяты наконец, // Шумят знамена бранной чести! // Увижу кровь, увижу праздник  мести; // Засвищет  вкруг меня  губительный свинец. // И сколько сильных впечатлений // Для жаждущей души моей…»
      В Одессе Пушкин не задерживается: в Кишиневе ему предстоит встреча с  П.И.Пестелем, командированным в Бессарабию для собирания сведений о греческом восстании. Для потомков сохранилась краткая запись Пушкина в его дневнике: «9 апреля. Утро провел с Пестелем; умный человек во всем смысле  слова. «Сердцем я материалист,- говорит он,- но мой разум этому  противится». Мы с ним имели  разговор метафизический, политический, нравственный и проч. Он один из самых оригинальных умов, которые я знаю».  Они встречались еще не раз, но встречи были на людях. Известно, что еще одна долгая встреча Пушкина с Пестелем  в Кишиневе  состоялась 26 мая (по старому стилю), после вечеринки, устроенной  по случаю дня рождения Пушкина. Пестель уже составил свой доклад, для нескольких избранных он был известен. От них Пушкин знал, что  Пестель, не говоря прямо об этом в докладе, был против того, чтобы Россия оказала помощь Греции. Пушкин не мог понять такую позицию революционера, коим он считал Пестеля, но, насколько известно, серьезных разговоров между ними тогда не было. Пестель уехал, Россия греков не поддержала – турки их разбили.  Потерпел поражение и второй восставший народ: австрийцы заняли Неаполь. Пушкин всеми этими событиями был раздражен на себя, на друзей, на Кишинев. Отрадой был приезд в Кишинев семейства генерала Раевского.  После отъезда Раевских, Пушкин часто посещал дом Орловых (старшая дочь генерала Раевского Екатерина Николаевна вышла замуж за Орлова, служившего в Кишиневе). «Мы очень часто видим Пушкина, который приходит  спорить с мужем  о всевозможных предметах»,- писала Екатерина Николаевна. О чем были споры, можно догадаться и при отсутствии документальных записей, (свои «Записки» Пушкин сжег после восстания декабристов). Сам хозяин дома, генерал М.Ф.Орлов, командир расквартированной в Кишиневе 16-й пехотной дивизии, его  старший адъютант  К.А.Охотников были среди активных членов  «Союза  благоденствия». Орлов  руководил  кишиневской «управой» (группой) этой организации; в квартире  Охотникова хранились  устав общества и списки принятых членов.  Как известно, целью  Союза, записанной в его уставе, было установление конституционного правления в России и ликвидация  крепостничества. Там же бывал и поэт В.Ф.Раевский, член «Союза благоденствия» с 1819 г., вошедший  позднее  в историю как «первый декабрист». Да еще И.П.Липранди, он не был членом Союза, но как писал Пушкин Вяземскому «он  мне добрый приятель  и (верная порука за честь и ум) не любим нашим правительством и, в свою очередь, не любит его». Все они были участниками войны 1812 г. и заграничного похода русской армии, вернулись оттуда не только с наградами, но и с оппозиционными взглядами в отношении царского правительства. Александр I, к примеру, пять раз отвергал по этой причине предложения отдать под командование Орлова дивизию. Когда он все же дивизию получил, то одним из первых приказов  Орлов предупредил офицеров о необходимости изменения их отношения к солдатам. «Я сам почитаю себе честного солдата и другом и братом… Господа офицеры могут быть уверены, что тот из них, который обличится в жестокости, лишится в то же время навсегда команды своей». Орлов  завел в Кишиневе  школу для подростков-мальчиков по ланкастерской системе, открыл школы для солдат и юнкеров, руководить которыми пригласил Владимира Федосеевича Раевского. Не случайно император Александр I выражал свое недовольство действиям Орлова: «Скажите Сабанееву (Сабанеев – командир 6-го пехотного корпуса, в который входила дивизия Орлова – прим. авт.), что, доживши до седых волос, он не видит того, что у него делается в 16-й дивизии».  После подавления восстания декабристов император Николай I был убежден, что Орлов достоин той же участи, что и Пестель и четверо других руководителей тайных обществ, приговоренных к виселице. Только заступничество старшего брата - А.Ф.Орлова (тот лично возглавил атаку на каре восставших на Сенатской площади) спасло его от этой участи: М.Ф.Орлов был сослан в родовое имение в Калужской губернии. Вращаясь в такой атмосфере Пушкин, не будучи принятым в члены тайного общества, разделял взгляды своих кишиневских друзей, ставших в будущем декабристами.

       А что же поэзия?  Кишинев только 10 лет назад был присоединен к России, в нем сохранились  остатки недавнего турецкого владычества. Пушкину 23 года, и он  окунулся в мир  бездумья и легких наслаждений.  Поэтому  литературное творчество  поглощало сравнительно небольшую часть его досуга. 
      Среди поэтов, поэзией которых Пушкин увлекался еще с лицейской поры, был и древнеримский поэт Овидий, сосланный императором  Августом из Рима в западное Причерноморье, где провел оставшиеся дни своей жизни. Узнав, что он будет служить  в Бессарабии, Пушкин мечтал  поискать там гробницу Овидия. Такой случай представился, когда генерал Орлов направил по служебным делам подполковника егерского полка своей дивизии Ивана Петровича Липранди в Измаил и Аккерман.  (С Липранди Пушкин познакомился в первые дни своего пребывания в Кишиневе.  У того была богатая библиотека, в том числе весь Овидий, и он предложил Пушкину пользоваться ей.  «Письма с Понта» Овидия Пушкин взял у Липранди в первый же день знакомства). Правда, крепости, куда направлялся подполковник, далековато от места возможного захоронения Овидия (оно где-то вблизи устья Дуная), но все же …  И вот в конце 1821 г.  Пушкин   ехал по земле, где «еще твоей  молвой наполнен сей предел».  Доехать до городка Овидополь не удалось, но из аккерманской крепости  Пушкин мог видеть ночью огни Овидиополя и там же, в поездке с Липранди начал писать стихотворение «К Овидию». В Кишиневе закончил его обработку и поставил дату:  «26 декабря». Пушкин в этом стихотворении сопоставлял  ссылку Овидия с собственной участью, подчеркивал свое нежелание обращаться к милости императора, и, как много раз ранее, думал: а что же останется в памяти потомков от него самого, от его поэзии. «Увы, среди толпы затерянный певец, // Безвестен буду я для новых поколений, // И, жертва темная, умрет мой слабый гений // С печальной жизнию, с минутною молвой!» До «Я памятник воздвиг себе нерукотворный» и осознания сделанного было еще далеко.
     Новый, 1822 год, начался с неприятных событий. Нашелся повод  недругам свести счеты с Орловым, в доме которого любила собираться молодежь и спорить. Ему предложили  поехать «на воды», Орлов с этим не согласился, уехал в Киев и требовал суда над собою.  В феврале арестован В.Ф.Раевский, который позволял, с точки зрения начальства, много вольностей в полку и в дивизионной школе На него давно писали доносы, в том числе и архимандрит, ректор  кишиневской семинарии, что Раевский преподает  «зловредное для государства учение». Болеет Охотников (чахотка) и уходит в отпуск по состоянию здоровья. Друзей, с которыми можно было свободно обсуждать любые  вопросы, не остается.
       Пушкин, естественно, многого не знал и не понимал. Он часто становился резким, срывал свое настроение на ком-нибудь. Дважды дрался на дуэлях. Чтобы оградить своего подопечного от подобного, Инзов сажал Пушкина под длительный домашний арест. Вот тогда родились стихи: «Сижу за решеткой в темнице сырой  (хотя и сидел Пушкин дома, но на окнах действительно были решетки  - прим. авт.), вскормленный в неволе  орел молодой … //  Мы вольные птицы; пора, брат, пора! // Туда, где за тучей  белеет гора, // Туда, где синеют морские края, //  Туда, где гуляем лишь ветер… да я!»
      И однажды Пушкин все же сбежал – благо Инзов не вешал замков на дверь да не ставил караульных. Несколько дней он отсутствовал. Инзов опять прикрыл его, объявив, что Пушкин направлен в Измаил. А Пушкин тем временем бродил с табором цыган по Бессарабии. Возможно, уже тогда у него родились строфы: «Цыгане шумною толпой по Бессарабии кочуют…». Встретив кишиневского приятеля, направляющегося  в  Тульчин – в расположение штаба  2-й армии, поехал с ним и туда. В Тульчине состоялась последняя встреча Пушкина с Пестелем. Тот объяснил ему, почему был против вступления России в войну с Турцией на стороне восставших греков: если бы Россия вступила в войну, то популярная война, новый подъем  народного чувства только укрепил бы позиции правительства, которое пора уже свергнуть. Предложить вступить Пушкину в тайное общество и в Тульчине, как это уже бывало в Каменке и в Кишиневе,  ни  Сергей Волконский, беседовавший с Пушкиным накануне и, вроде бы имевший поручение  предложить Пушкину вступить в «Союз», ни сам Пестель  не решились.
      Видя, как тяготит Пушкина пребывание в Бессарабии в отсутствии его друзей, Инзов летом 1823 г. отпустил Пушкина на «морское лечение» в Одессу. «Между тем, - пишет Пушкин брату, - приезжает Воронцов (М.С.Воронцов 19 мая 1823 г.  был назначен новороссийским генерал-губернатором и полномочным наместником Бессарабской области – прим. авт.), принимает меня очень ласково, объявляет мне, что я перехожу под его начальство, что остаюсь в Одессе – кажется и хорошо – да новая печаль мне сжала грудь - мне стало жаль моих покинутых цепей».  Предчувствие Пушкина не обмануло: формально-то  цепи были сняты, но  «на хлебах у Воронцова» (по собственному определению поэта) жить не стал, и это привело к обострению отношений между ними. Если Инзов обращался с Пушкиным как человек с человеком, то для Воронцова поэт был  просто – напросто  мелким чиновником  в должности архивариуса. Когда же Пушкин был отправлен на борьбу с саранчой, терпению его пришел конец: он пишет прошение об отставке. (Я вспомнил свою жизнь при советской власти, когда каждый из нас, начиная со студенческой скамьи, и заканчивая последними годами существования этой власти, отправлялся со своей работы, службы на прополку кукурузы и подсолнечника, на переборку загнивающих овощей на овощные базы – и ничего: сочиняли анекдоты, смеялись на выступлениях сатириков, жили без протестов, увиливая каждый как мог от обязанности «бороться с саранчой»).
      В письме к П.А.Вяземскому от 25 июня 1824 г. Пушкин  пишет: «Я поссорился с Воронцовым  и завел с ним полемическую переписку, которая кончилась с моей стороны  просьбою  в отставку. Но чем кончат власти, еще неизвестно. Тивевий рад будет придраться; а европейская молва о европейском образе мыслей графа Сеяна (Тиверий и Сеян здесь Александр I и Воронцов – прим. авт.) обратит всю ответственность на меня. Покамест не говори об этом никому. А у меня голова кругом идет».  А вот из письма А.И.Тургеневу, еще одному своему старшему другу: «Вы уж узнали, думаю, о просьбе моей в отставку; с нетерпением ожидаю решения своей участи и с надеждой поглядываю на ваш север… Не странно ли, что я поладил с Инзовым, а не мог ужиться с Воронцовым: дело в том, что он начал вдруг обходиться со мною с непристойным неуважением, я мог дождаться больших неприятностей и своей просьбой предупредил   его желания. Воронцов - вандал, придворный хам и мелкий эгоист. Он видел во мне  коллежского секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе  что-то другое». Последнее оскорбление, а именно так воспринял это Пушкин, было   не включение его Воронцовым в списки приглашенных для поездки в Юрзуф. Эта поездка обсуждалась на зимних балах, и Воронцов приглашал в нее широкий круг. Пушкина лично, как «своего друга» пригласила жена Воронцова графиня  Елизавета  Ксаверьевна задолго до предполагаемой поездки.  И накануне Нового год Пушкин приглашал Вяземского  приехать  в Одессу: «Что если б ты заехал к нам на  Юг нынче весной?  Мы бы провели лето в Крыму, куда собирается пропасть  дельного народа,  женщин и мужчин. Приезжай, ей-богу веселее здесь, чем у вас на Севере».    Яхта отошла в Крым без Пушкина на борту, он знал, что графиня настаивала на своем приглашении поэту, но муж отказал. Можно представить, сколько ненависти добавилось у Пушкина к Воронцову.
      Мне помнится, что основной причиной  ссылки Пушкина в Михайловское, еще со школы мы считали  жалобы Воронцова на Пушкина в письмах к Нессельроде, по ведомству которого поэт числился.   В действительности  письмо Воронцова  Нессельроде, в котором он впервые  ставит вопрос о Пушкине, никакого доносительства на Пушкина не содержит. Прося Нессельроде  доложить государю  о необходимости отозвать Пушкина из Одессы, он пишет, что  не имел причин жаловаться на поэта и ходатайствует  единственно из участия к молодому человеку не без таланта  и от желания спасти его от следствий главного его порока – самолюбия. «Здесь много людей, …которые  будучи восторженными  поклонниками его поэзии, стараются показать  дружеское участие  непомерным восхвалением  его и оказывают  ему через то  вражескую услугу, ибо способствуют  к затмению его головы и признанию себя отличным писателем». Выражает  надежду, что его представление  не будет принято  в смысле осуждения или  порицания Пушкина.
      Отставку принимают, но вместо получения возможности вернуться в Петербург, а именно на это рассчитывал Пушкин, подавая прошение об отставке, его направляют в ссылку в  имение матери  в Михайловское – в провинциальную глушь России.  Формально поводом для ссылки поэта в Михайловское послужило вскрытое полиций в Москве письмо Пушкина к Кюхельбекеру: «Ты хочешь знать, что я делаю – пишу пестрые страницы драматической поэмы – и беру уроки чистого афеизма (то же что атеизм – прим. авт.).  Здесь англичанин, глухой философ, единственный  умный афей, которого я встретил. (В.Гутчинсон, доктор-старик,  вывезенный Воронцовым из Лондона в качестве домашнего  врача – прим. авт.). Он исписал листов 1000, чтобы доказать, что не может быть  существа  разумного, творца и правителя, мимоходом  уничтожая слабые  доказательства бессмертия души. Система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но, к несчастию,  более всего  правдоподобная». За такие рассуждения не Михайловское грозило бы Пушкину, а Соловки или Сибирь, вмешайся Синод.
      И.И.Пущин, лицейский друг поэта, посетивший  Пушкина в Михайловском в начале января 1824 г. вспоминал: «Пушкин сам не знал настоящим образом  причины своего удаления  в деревню;  он приписывал удаление  из Одессы козням графа  Воронцова из ревности; думал даже, что тут могли  действовать некоторые смелые его бумаги по службе, эпиграммы на управление и неосторожные  частые его разговоры о религии». Сам Пушкин в письме к Николаю I с просьбой о помилование однозначно определяет причину своей ссылки в Михайловское: «В 1824 году, имея несчастие заслужить гнев покойного императора легкомысленными суждениями касательно афеизма, изложенным в одном письме, я был выключен из службы и сослан в деревню, где я нахожусь под надзором губернского начальства». Письмо было написано  в мае-июне 1826 г.; решения пришлось ждать до сентября, пока не закончилось следствие по восстанию 14 декабря 1825 года, и  пока Николай не был коронован на императорский  престол.
       Пушкин был возвращен из ссылки в Михайловское Николаем I в сентябре 1826 г. Попытаемся «войти» в те несколько недель пребывания поэта в Москве осенью 1826 г.
      Необычным был сам прием Пушкина  царем. «Это было неслыханное событие! – удивлялся Адам Мицкевич. -  Ибо никогда еще не видано было, чтобы царь разговаривал с чиновником, которого во Франции назвали бы пролетарием и который в России имел гораздо меньшее значение, чем пролетарий у нас, ибо Пушкин, хотя и был дворянского происхождения, не имел никакого чина в административной иерархии, а человек без ранга не имеет в России никакого общественного значения». Если был удивлен Мицкевич, то представляете, как смотрели на Пушкина обыватели и высший свет: сам царь удостоил его аудиенции!!!
      Никаких официальных записей при той встречи не велось. Сохранилось порядка 30  рассказов о ней, в том числе и самого Пушкина. Его рассказ широко известен, отрывки из него нам преподносили еще в школе. Приведу менее известный рассказ, правда, записанный на бумаге   со слов царя только в 1848 г. М.А.Корфом, соучеником Пушкина по Лицею: «Я,- говорил государь,- впервые увидел Пушкина  после моей коронации, когда его привезли из заключения  в Москву совсем больного и покрытого ранами – от известной болезни.  «Что сделали бы вы, если бы 14 декабря были в Петербурге?» -  спросил его между прочим. - «Стал бы в ряды мятежников», - отвечал он. На вопрос мой, переменился ли его  образ мыслей  и дает ли он мне  слово думать и действовать иначе,  если я пущу его на волю, он наговорил мне  пропасть комплиментов  насчет 14 декабря,  но очень долго колебался  прямым ответом и  только после  длительного молчания  протянул мне руку с обещанием – сделаться другим».
      После 15-летней разлуки с Москвой Пушкин в ней был нарасхват.  12 сентября  Пушкин приходит в Большой театр.  «Когда Пушкин только что возвратившийся  из изгнания, вошел в партер Большого театра, мгновенно  пронесся  по всему театру  говор, повторявший его имя: все взоры, все внимание обратилось на него. У разъезда толпились  около него и издали  указывали его  по бывшей на нем  светлой пуховой  шляпе. Он стоял тогда на высшей  степени  своей популярности,-  писал  Н.В.Путята. -  Даже императора (1 сентября Николай I посетил Большой театр – прим. авт.) не встречали в театре, так как Пушкина».  «Надобно было  видеть  участие и внимание  всех при появлении  Пушкина в обществе!.. Когда  Пушкин был в театре, публика глядела не на сцену, а на своего  любимца поэта! - вспоминал   Ксенофонт Полевой. - Мгновенно разнеслась по зале весть, что Пушкин в театре; имя его повторялось в каком-то общем гуле; все лица, все бинокли обращены были на одного человека, стоящего между рядами и окруженного густой толпою». И подобных описаний не одно. Скажите, у кого не закружится голова от такого всеобщего внимания?  Жандармский полковник  И.П.Бибиков доносил  своему шефу Бенкендорфу: «Я слежу за сочинителем  Пушкиным, насколько это возможно…. Дамы кадят ему  и балуют молодого человека».
      А произведения Пушкина? С каким восторгом слушателей они воспринимались!  «Москва  приняла его с восторгом. Везде его носили на руках. Слава Пушкина гремела повсюду;  стихи его продавались на вес золота, едва ли не по червонцу за стих. «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан», «Цыгане» читались во всех гостиных»,- вспоминал А.Н.Муравьев.
      10 сентября  Пушкин в доме своего приятеля Соболевского читает «Бориса Годунова».  Потом, той осенью в Москве, Пушкин читал эту трагедию пять раз.  Об одном из таких чтений, в доме  Веневитиновых, написал  Михаил Погодин. Наберитесь терпения и прочтите его воспоминание до конца.  «Октября 12  поутру, спозаранку мы ожидали Пушкина. В 12 часов  он является. Какое действие произвело на всех нас  это чтение, передать невозможно… Кровь приходит  в движение при одном воспоминании. Надо припомнить,- мы  собрались слушать  Пушкина, воспитанные на стихах Ломоносова, Державина,  Хераскова, Озерова, которых мы все знали  наизусть. … Надо припомнить и  образ чтения  стихов,  господствовавший в то время. Это был распев, завещанный французской декламацией… Наконец, надо представить себе самую фигуру Пушкина. Ожидаемый нами величавый жрец высокого искусства, — это был среднего роста, почти низенький человечек, с длинными, несколько курчавыми по концам волосами, без всяких притязаний, с живыми быстрыми глазами, с тихим приятным голосом…  Вместо высокопарного языка богов мы услышали простую, ясную, обыкновенную и между тем пиитическую, увлекательную вещь!  Первые явления  выслушаны тихо и спокойно или, лучше сказать,  в каком-то недоумении. Но чем дальше, тем ощущения  усиливались.  Сцена летописателя с Григорием всех ошеломила. Мне показалось, что мой родной и  любезный Нестор поднялся из могилы, и  говорит устами Пимена, мне послышался живой  голос  русского древнего летописца. А когда Пушкин дошел  до рассказа Пимена  о посещении Кириллового монастыря  Иоанном Грозным, о молитве иноков «да ниспошлет  Господь покой  его душе страдающей и бурной», мы  просто все  как будто обеспамятели. Кого бросало в жар, кого в озноб. Волосы подымались дыбом. Не стало сил воздержаться.  Кто вдруг вскочит с места, кто вскрикнет. То молчание, то взрыв восклицаний, например, при стихах Самозванца: «Тень Грозного меня усыновила…» Кончилось чтение. Мы смотрели друг на друга долго и потом бросились к Пушкину.  Начались объятия, поднялся шум, раздался смех, полились слезы, поздравления… Явилось шампанское и Пушкин одушевился, видя такое свое действие на избранную молодежь. Ему было приятно наше волнение… О какое удивительное то было утро, оставившее следы на всю жизнь. Не помню, как мы разошлись, как докончили день, как улеглись спать. Да едва ли кто и спал из нас в эту ночь».
      
      Вот в такой атмосфере всеобщего внимания и восхищения А.С.Пушкин в те несколько недель жизни в Москве наиболее часто посещал дом своего московского приятеля Василия Петровича Зубкова. Не ахти какой близкий приятель, чтобы часто с ним встречаться. Причиной посещения была живущая в доме Зубкова сестра его жены   Софья Федоровна Пушкина. У 20-летней Софии был уже жених, ухаживающий за ней два года. Недолго размышляя, Пушкин, надумав жениться, пылко изложил Софье свои чувства, немало напугав ее при этом своим страстным объяснением.  «Мерзкий этот Панин, два года влюблен, а свататься собирается на Фоминой неделе, - говорил Пушкин Зубкову. – А я вижу раз ее в ложе, в другой на балу, а в третий сватаюсь». 1 ноября 1826 г.  Пушкин сделал предложение Софье о супружестве.   Не получив ответа, он в ноябре 1826 г. уезжает в Михайловское – уладить свои дела, и пишет Зубкову: «… еду похоронить себя в деревне до первого января, - уезжаю со смертью в сердце»: Пушкин не был уверен в благоприятном ответе на свое сватовство. Не пробыв в Михайловском и месяца – то ли успел уладить свои дела, то ли спешил к 1 декабря в Москву – ко времени ожидаемого ответа Софии, «чтобы быть у ног Софии» (по его выражению), но по дороге попал в аварию, помял бок и застрял в Пскове. Оттуда пишет письмо Зубкову - «поболтать, т.е. поразмыслить». «Мне 27 лет, дорогой друг. Пора жить, т.е. познать счастье… Жизнь моя, досели такая кочующая, такая бурная, характер мой - неровный, ревнивый, подозрительный, резкий и слабый одновременно – вот что иногда наводит на меня тягостные раздумья. – Следует ли мне связать с судьбой столь печальной… судьбу существа, такого нежного, такого прекрасного?» И дальше Пушкин «поет дифирамбы» Софии: «Бог мой, как она хороша!  И как смешно было мое поведение с ней! Дорогой друг, постарайся изгладить дурное впечатление, которое оно могло на нее произвести… Она должна считать, что я сумасшедший, не правда ли? – объясни  же ей, что прав я, что, увидав ее  хоть раз, уже нельзя колебаться,…что, раз полюбив ее,  невозможно любить  ее еще  больше, как невозможно  с течением времени  найти ее еще  более прекрасной, потому что  прекраснее быть невозможно».  Пробыв в Пскове недели две, играя постоянно в карты и проигрывая, причем, не только деньги – писал Вяземскому оттуда: «Во Пскове вместо того, чтобы писать 7-ую главу «Онегина», я проигрываю в штос четвертую: не забавно» - 20 декабря Пушкин возвращается в Москву. И что же?  Софья оказалась уже помолвлена с Паниным и через месяц вышла за него замуж. Что повлияло на выбор Софии - то ли не приезд Пушкина к 1 декабря, то ли показанное ей письмо Пушкина Зубкову – мы не знаем. Вскоре Софья Федоровна Пушкиным забыта, а нам остались записанные в альбом Зубковых «Ответ Ф.Т.» и «Зачем безвременную скуку…» Этому дому мы обязаны и   стихотворением «Друзьям», о чем свидетельствует автограф поэта на нем: «22 декабря 1826 году Москва. У Зубкова».
       Зиму и весну 1827 г. Пушкин проводит в Москве. Увлекся   Александрой Римской-Корсаковой, младшей сестрой его приятеля Г.А. Римского-Корсакова. Это была высокая и стройная девушка с бархатными глазами. Переговоры о браке с ней, - были ли они я точных сведений не нашел, - закончились для Пушкина неудачей. Некоторое время Александра и Пушкин продолжали встречаться, но взаимное увлечение угасло.  Вяземский считал, что именно ей посвящены строфы из «Евгения Онегина»: «У ночи много звезд прелестных, // Красавиц много на Москве…»  И, слава, Богу! добавлю я, что влечение Пушкина к Римской-Корсаковой погасло.  После замужества она вела совершенно бездеятельную жизнь, спала до второго часу дня, замучила всех домашних и прислугу своей болезненной брезгливостью и т.п.
      В том же 1827 г.  Пушкин ухаживал за Екатериной Ушаковой. С нею его познакомил на балу Соболевский, в доме которого остановился Пушкин по приезду в Москву в декабре 1826 г.  (Сергей Соболевский, бывший однокашник брата Пушкина Льва по Благородному пансиону, приходился дальним родственником Ушаковых и ввел поэта в их дом на Пресне, в котором собирались писатели, артисты).  Пушкин не оставляет желания жениться. Ездит в дом Ушаковых и ухаживает за их старшей дочерью Екатериной. По свидетельству современников, Екатерина Ушакова была «…в полном смысле красавица: блондинка с пепельно-золотистыми волосами, большими темно-голубыми глазами, роста среднего, густые волосы нависали до колен, выражение лица умное. Она любила заниматься литературою. Много у нее было женихов, но по молодости она не спешила замуж». Катерина была на 10 лет моложе Пушкина. Уже стали замечать, что он в нее влюблен. Но в мае 1827 г. поэт уезжает в Петербург, на поездку в который испрашивает разрешения Бенкендорфа: «Семейные обстоятельства требуют моего присутствия в Петербурге: приемлю смелость просить на сие разрешения у Вашего превосходительства» (письмо от 24 апреля 1827 г.) Возвращается в Москву только в декабре следующего года. Перед отъездом в Петербург Пушкин на балу танцует мазурку с Екатериной и 16 мая пишет в полушутливом тоне стихи, адресованные ей: «В отдалении от вас // С вами буду неразлучен. // Томных уст и томных глаз // Буду памятью размучен; // Изнывая в тишине, // Не хочу я быть утешен, - // Вы ж вздохнете обо мне, // Если буду я повешен?»
      В Петербурге поэт влюбился в Анну Оленину, дочь президента Петербургской академии художеств. Ее он видел 10-12-летней девочкой, когда посещал дом Олениных после окончания Лицея.  Вновь встретился с ней, с взрослой девушкой, к тому же фрейлиной императорского двора (во дворе она считалась одной из выдающихся красавиц), на балу у графини Тизенгаузен–Хитрово. Позднее Пушкин часто посещал дом Олениных, (в их доме собирался весь цвет тогдашней литературы и других искусств), а в их усадьбе Приютино поэт был своим человеком. Вяземский писал как-то жене: «Ездил я с Мицкевичем вечером к Олениным в деревню в Приютино, верст за 17. Там нашли мы и Пушкина со своими любовными гримасами». Он же в другом месте: «Пушкин думает и хочет дать думать ей (Анне) и другим, что он в нее влюблен и… играет ревнивого».   Анна Оленина прекрасно пела, уроки музыки ей давал М.И.Глинка, сама сочиняла музыку. Ей посвящали стихи Гнедич, Крылов, Лермонтов, Веневитинов. Анна в то время задумывалась о замужестве, считала, что пора освободить родителей от забот о ней. Претендентов было много, в своем дневнике она оценивала их качества, готовая выйти замуж и без любви к избраннику. Об ее отношении к Пушкину пишут по-разному: кто-то отмечает, что Пушкин не назывался в числе ее возможных избранников; другие приводят высказывания противоположные этому.  Сам Пушкин, безусловно, в 1827-1828 гг. был серьезно увлечен   Олениной. На полях черновика «Полтавы» ее профиль, ее имя, одно даже с фамилией – «Annette Pouchkine». Он гулял с ней в Летнем саду, участвовал в увеселительных морских прогулках в Кронштадт. Анна записывает в своем дневнике: «Пушкин и Киселев – два героя моего настоящего романа». Перечисляя других, пишет: «Персонажи более или менее интересные» А в августе запись: «Приехал по обыкновению Пушкин… Он влюблен в Закревскую. Всё о ней толкует, чтобы заставить меня ревновать, но притом тихим голосом прибавляет мне разные нежности».  Олениной посвящены многие его стихи того периода. Стоило Анне обратиться случайно к поэту на «ты», как рождаются стихи: «Пустое вы сердечным ты // Она обмолвясь заменила, // И все счастливые мечты // В душе влюбленной возбудила. // Пред ней задумчиво стою; // Свести очей с неё нет силы; // И говорю ей: как вы милы! // И мыслю: как тебя люблю!»  23 мая Пушкин восторгается ею: «Глаза Олениной моей! // Какой задумчивый в них гений, // И сколько детской простаты, и сколько томных выражений, // И сколько неги и мечты!.. // Потупит их с улыбкой Леля - // В них скромных граций торжество; // Поднимет – ангел Рафаэля // Так созерцает божество». (Вскоре Пушкин и Наталью Гончарову будет сравнивать с Мадонной Рафаэля, такой ему хотелось видеть свою избранницу).
      Пушкин сватался к Олениной, но ему отказали. Как водится, высказываются различные предположения тому, что послужило отказом родителей на брак дочери с поэтом. Скорее всего, это связано с тем, что 28 июня 1828 г. за Пушкиным был учрежден секретный надзор, (отец Анны как член Государственного совета знал об этом), все его переезды допускались теперь только с особого разрешения. (Поводом к принятию такого решения стало обнаружение у одного из офицеров при обыске стихотворения Пушкина «Андре Шенье», озаглавленное кем-то «На 14 декабря», в полном виде, без надлежащих цензурных сокращений.  Началось длительное политическое дело. Пушкин доказал свою непричастность к этой надписи, да и стихотворение было написано до декабрьского восстания. Пушкина освободили от суда и следствия, но правительствующий сенат «определил обязать подпискою дабы впредь никаких своих творений без рассмотрения и пропуска цензуры не осмеливался выпускать в публику, под опасением строгого по законам взыскания».)  Вдобавок ко времени сватовства Пушкина относится начало следствия по «Гавриилиаде» - поэме Пушкина, написанной им в апреле 1821 г. – произведения совершенно непозволительного по цензурным условиям того времени. За безбожие грозило лишение всех прав состояния, ссылку в Сибирь, а то и смертная казнь. Оленин был в числе разбиравших это дело.  Кроме того, негативному отношению к Пушкину способствовали известные обществу его отношения с Анной Петровной Керн, которая приходилась племянницей матери Анны.  Поговаривали, что и экзотическая внешность поэта послужила, в том числе, причиной отказа; на это ему намекнули, вызвав его гнев. Поэт понимал, как он выглядит на деле, а не на портретах. Когда во время морской прогулки с Олениными он заметил, что художник Доу набрасывает его портрет, Пушкин с горечью заметил: «Зачем твой дивный карандаш // Рисует мой арапский профиль? // Хоть ты векам его предашь, // Его освищет Мефистофель // Рисуй Олениной черты».  Но одно дело самому себя осуждать… Свою обиду после отказа  Олениных выдать замуж дочь, Пушкин  высказывал на черновых страницах очередной главы «Евгения Онегина»: «Тут Лиза дочь его была //Уж так жеманна, так мала, // Так неопрятна, так писклива, // Что поневоле каждый гость // Предполагал в ней ум и злость». (под Лизой думалась Анна Оленина). А по ее отцу наиболее мягкий вариант: «Тут был отец ее пролаз, // Нулек на ножках…» Правда, обидные строки об Олениных Пушкин в окончательную версию романа не включил.
      Анна Оленина вышла замуж уже после смерти Пушкина, в 1840 г., в 32 года.  Умерла в 1888 г. Племянник Анны Алексеевны, записавший в 1880-х гг. ее воспоминания, утверждал, что Оленина «была весьма увлечена Пушкиным» и даже «имела с ним тайные любовные свидания». Но тот же племянник сообщил и не столь лестное мнение Анны Алексеевны о Пушкине: «Он был вертопрах, не имел никакого положения в обществе, и, наконец, не был богат». Но и при этом «все, что относилось к Пушкину, бабушка хранила с особой нежностью», - свидетельствовала ее правнучка Ольга Николаевна Оом, издавшая в Париже в 1936 году дневник своей бабушки.
       После неудавшегося сватовства к Олениной Пушкин в письме к П.А.Вяземскому (от 1 сентября 1828 г.) пишет: «Я пустился в свет, потому что бесприютен» и описывает свою жизнь – кутежи, карты и прочие «прелести» жизни холостяка с приятелями.  Вывела Пушкина из такой жизни соседка по Михайловскому П.А.Осипова. Находясь проездом в Петербурге осенью 1828 г., она пригласила Пушкина погостить в своем имении Малинники в Тверской губернии. (Усадьба Малинники Тверская обл. расположена в Старицком районе на левом берегу реки Тьма. Екатерина I в 1726 г. передала эти земли Вульфу Петру Гавриловичу. В начале 19 в.  богатое имение разделили между множеством наследников. Петра Гавриловича. Малинники достались Вульфу Ивану Петровичу, который еще при жизни выделил родовое имение сыну Николаю, будущему мужу П.А.Осиповой).  Пушкин прожил в Малинниках около 1,5 месяцев и в декабре вернулся в Москву. В Малинниках среди старых своих Тригорских знакомых, он отдохнул душой.  Безответная любовь к Анне Олениной прошла; затухло неприятное душевное состояние, владевшее Пушкиным, после отказа отца Анны выйти дочери замуж за безимущего поэта с подмоченной репутацией.  «Я вас любил: любовь еще, быть может, // В душе моей угасла не совсем; // Но пусть она вас больше не тревожит; // Я не хочу  печалить вас ничем // Я вас любил безмолвно, безнадежно, // То робостью, то ревностью томим; // Я вас любил  так искренно, так нежно, // Как дай вам  бог  любимой быть другим».  Эти стихи были написаны в альбом Анны Олениной рукой Пушкина, а в 1833 г. он же сделал под ними приписку: «давно прошедшее, 1833».
      В декабре 1828 г. Пушкин возвращается в Москву. Вяземский пишет 12 декабря жене: «Приехал он недели на три, как сказывают, еще ни в кого не влюбился, а старые любви его немного отшатнулись».  А всего через месяц он же пишет   А.И.Тургеневу: «Пушкин что-то все время был не совсем по себе. Не умею объяснить, ни угадать, что с ним было, но он не был в ударе». Я не понял, что означает «не был в ударе», но Пушкин в то время уже был увлечен Наталией Гончаровой. До попытки сватовства к ней пройдет еще несколько месяцев, поэтому Пушкин не перестает посещать дом Ушаковых, когда бывает в Москве.
      В один из приездов в Москву он узнает, что Екатерина Ушакова помолвлена с неким князем Долгоруковым. Пушкин собрал неблагоприятные о женихе сведения и сообщил их отцу Екатерины; свадьба расстроилась. Пушкин опять посещал дом Ушаковых, но сестры знали об его неудачном сватовстве к Анне Олениной и жестко высмеивали его в карикатурах своих альбомов. На одной из них Оленина протягивает Пушкину, изображенному в виде карлика, кукиш и под рисунком рукой Екатерины сделана надпись: «Прочь, прочь отойди!  Какой беспокойный!  Прочь! Прочь! Отвяжись, руки недостойный!».
      Возвращаясь из поездки в Арзрум, осенью 1829 г.  Пушкин прожил около месяца в Москве, снова все дни проводил в доме Ушаковых.  За Екатериной продолжал ухаживать, но скорее в виде шутки, не всерьез. Не получив еще согласия матери Натальи Гончаровой на брак дочери с Пушкиным, поэт как бы держит Екатерину Ушакову «про запас». В январе 1830 г. он прислал ей стихотворение «Ответ»: «Я перечитываю вас // И восклицаю с нетерпеньем: // Пора! в Москву! в Москву сейчас!» В одном из писем к Вяземскому он спрашивает: «Правда ли что моя Гончарова выходит замуж?  Что делает Ушакова, моя же?». В марте 1830 г.  снова приехал в Москву и опять визиты к Ушаковым.
      Екатерина хранила привязанность к поэту всю жизнь. Вышла замуж в 1837 г.  за овдовевшего коллежского советника Д.Н.Наумова. Лишь по настоянию мужа, ревновавшего ее к памяти поэта, она вынуждена была уничтожить все свои девичьи альбомы, испещренные рисунками и записями поэта. (Как могли выглядеть эти альбомы можно судить по альбому ее младшей сестры Елизаветы. Он в 1999 г. Пушкинским Домом был издан факсимильным изданием.  Сотня разрозненных пушкинских рисунков и несколько его же скупых записей, оставленных в 1828 – 1830 гг.). По семейному преданию Екатерина Николаевна незадолго до смерти приказала дочери подать ей шкатулку с письмами Пушкина и сожгла их.
      Может быть,  и не прав В.В.Вересаев, (врач, литературовед, писатель, лауреат Пушкинской премии 1919 г. - последнее вручение – прим. авт.),  но я приведу его слова, относящиеся к Екатерине Ушаковой: «Не перейди ей дорогу пустенькая  красавица Гончарова, втянувшая  Пушкина в придворный плен, исковеркавшая  всю его жизнь и подведшая  под пистолет Дантеса, - подругою жизни  Пушкина, возможно,  оказалась бы  Ушакова, и она сберегла  бы нам Пушкина на еще многие годы».
      Сознаюсь, что, когда я ехал в Михайловское ни об Ушаковой, ни об Олениной не знал. О Наталье Гончаровой, ее роли в судьбе Пушкина думал примерно, как Вересаев, только более в мягких выражениях, считая, что именно женитьба на ней привела Пушкина к дуэли. И приведенного высказывания Вересаева я не знал, но помнил многие негативные высказывания о жене Пушкина современников поэта, в том числе и близких его друзей. Вот, к примеру, что писала  Е,А.Карамзина, жена историка Н.М.Карамзина: «Великому и доброму Пушкину следовало  иметь жену, способную лучше понять его, и более подходящую к его уровню… Бедный, бедный Пушкин, жертва  легкомыслия, неосторожности, опрометчивого  поведения своей  молодой красавицы – жены, которая, сама того не подозревая, поставила на карту его жизнь против нескольких часов кокетства». Вот и запали в памяти подобные мнения, позволяющие думать, что именно женитьба Пушкина на Наталье Гончаровой привела его к гибели.
      (Когда это уже было написано, мне попалось высказывание Н.Н.Скатова, член-корреспондента  РАН, советского и российского литературоведа: «Если бы Марина Цветаева,  Викентий Вересаев или  Анна Ахматова  знали в свое время хоть часть из того,  что стало известно о жене Пушкина нам, то не появились  бы из под их пера уничижительные строки  об этой незаурядной женщине. Уже в свои десять лет она могла, судя по «поэтической тетрадке» не только отличить «ямб от хорея», но и достаточно свободно ориентироваться в русской поэзии». Я не филолог по образованию, не литературовед, и мне простительно было не знать до поры-времени того, что было уже давно известно специалистам из найденных в архивах документов о Натали и о ее взаимоотношениях с поэтом.)
      Еще одно свидетельство современницы Пушкина, Дарьи Фикельмон, дочери Е.М.Хитрово, – очень близкой приятельницы Пушкина, помогавшей ему во многих его жизненных делах. В своем дневнике Д.Фикельмон записала: «1837. 29 января. Сегодня Россия потеряла своего дорогого, горячо любимого поэта Пушкина… Пять лет тому назад он вступил в брак, женившись на Наталье Гончаровой… Она веселилась от души и без всякого кокетства, пока один француз по имени Дантес… не начал за ней ухаживать… Она совершенно потеряла способность обуздывать этого человека… Пушкин тогда совершил большую ошибку, разрешая своей молодой и очень красивой жене выезжать в свет без него. Его доверие к ней было безгранично… Однако все кончено… Несчастную жену с большим трудом спасли от безумия… Но какая женщина посмела бы осудить госпожу Пушкину?  Ни одна.  Потому что все мы находим удовольствие в том, чтобы нами восхищались и нас любили – все мы слишком часто бываем   неосторожны и играем с сердцами в эту ужасную и безрасчетную игру! Печальна эта зима 1837 года, похитившая у нас Пушкина, друга сердца маменьки…»

      18 февраля 1831 г. Пушкин обвенчался с Натальей Николаевной Гончаровой. Что предшествовало этому венчанию? Почему Пушкин остановил свой выбор на Наталье Гончаровой, а она, 18-летняя, одна из признанных красавиц Москвы, ответила ему взаимностью, в общем-то, некрасивому по внешности 30- летнему мужчине, который не мог дать ей ни титула, ни богатства – вот вопросы, на которые я искал ответа, перечитывая письма Пушкина.  Но не нашел.
      В конце декабря 1828 г. на одном из предновогодних балов в Москве   Пушкин увидел 16-летнюю Наталью Гончарову.  Вот как пишет об этом Александра Арапова, ее дочь от второго брака с Ланским, основываясь на рассказах матери: «В белом воздушном платье, с золотым обручем на голове, она в тот знаменательный вечер поражала всех своей классической царственной красотой. Александр Сергеевич не мог оторвать от нее глаз. Слава его уже тогда прогремела на всю Россию.  Он повсюду являлся желанным гостем, толпы ценителей и восторженных поклонниц окружали его, ловя всякое слово, драгоценно сохраняя его в памяти. Наталья Николаевн была скромна до болезненности; при первом знакомстве их его знаменитость, властность, присущая гению, не то, что сконфузили, а как-то придавили ее. Она стыдливо отвечала на восторженные фразы, но эта врожденная скромность только возвысила ее в глазах поэта».  Сам Пушкин несколько позднее писал: «Когда я ее увидел в первый раз, красоту ее едва начали замечать в свете. Я полюбил, голова моя закружилась». Наверное, было от чего вскружиться голове влюбчивого поэта.  «Натали еще девочкой-подростком отличалась редкой красотой», - вспоминала в своих записках Н.М.Еропкина, которой было 20 лет в годы юности Натали; Гончаровы были знакомы домами с Еропкиными.   «Вывозить ее в свет стали рано, и она всегда окружена была роем поклонников и воздыхателей… Место первой красавицы Москвы осталось за нею. Наташа была действительно прекрасна, я всегда восхищалась ею. Воспитание в деревне на чистом воздухе оставило ей в наследство цветущее здоровье.  Сильная, ловкая, она была необыкновенно пропорционально сложена, отчего и каждое движение ее было преисполнено грации. Глаза добрые, веселые, с подразнивающим огоньком из-под длинных бархатных ресниц. Но покров стыдливой скромности всегда вовремя останавливал слишком резкие порывы. Но главную прелесть Наташи составляли отсутствие всякого жеманства и естественность.  Большинство считали ее кокеткой, но обвинение — это несправедливо.  Необыкновенно выразительные глаза, очаровательная улыбка и притягивающая простота в обращении, помимо ее воли, покоряли всех. Пушкина пленила ее необычная красота и не менее, вероятно, прелестная манера держать себя, которую он так ценил. Не ее вина, что все в ней было так удивительно хорошо…»
       Это свидетельство ровесницы Натали, записанное по ее воспоминаниям; в юности многое кажется прекрасным. А вот Дарья Фикельмон, - женщина зрелая, в салоне которой бывал весь цвет петербургского общества, записывает в своем дневнике 5 мая 1831 г.: «Пушкин приехал из Москвы, и привез свою жену, но не хочет еще показывать.  Я видела ее у маменьки – это очень молодая и очень красивая особа, тонкая, стройная, высокая – лицо Мадонны, чрезвычайно бледное, с кротким, застенчивым и меланхолическим выражением. Глаза зеленовато-карие, светлые и прозрачные, взгляд не то, чтобы косящий, но неопределенный, - тонкие черты, черные волосы. Он очень в нее влюблен, рядом с ней его уродливость еще более поразительна».
       Прожив после свадьбы лето и осень 1831 г. в Царском Селе, Пушкины поселились в Петербурге. Там Натали стала выходить в свет. Д.Ф.Фикельмон запишет в дневнике: «Госпожа Пушкина, жена поэта, здесь впервые  явилась в свет; она очень красива, и во всем ее облике есть  что-то поэтическое – ее стан великолепен, черты лица правильные, рот изящен, и взгляд, хотя и неопределенный, красив; в ее лице есть что-то кроткое и утонченное…». Позднее она же скажет: «Это образ такой, перед которым можно оставаться часами, как перед совершенным произведением создателя».
      Если женщины восхищались, то, что же говорить о мужчинах. Один из них, писатель и приятель Пушкина В.А.Соллогуб, часто встречающийся с Натали в свете, в своих воспоминаниях пишет: «…Много видел я на своем веку красивых женщин, еще обаятельнее Пушкиной, но никогда не видывал я женщины, которая соединяла бы в себе такую законченность классически правильных черт и стана. Ростом высокая,  (рост Натали 173 см, Пушкина – 166,7 см – прим. авт.) с баснословно тонкой талией, при роскошно развитых плечах и груди, ее маленькая головка, как лилия на стебле, колыхалась и грациозно  поворачивалась  на тонкой шее; такого красивого и правильного профиля не видел  никогда более, а кожа, глаза, зубы, уши! Да это была настоящая красавица, и недаром все остальные, даже из самых прелестных женщин, меркли как-то при ее появлении… Я с первого же раза без памяти в нее влюбился».
В одном из антикварных магазинов Петербурга Пушкин однажды увидел картину Рафаэля «Бриджуотерская Мадонна». Он считал, что Натали очень похожа на эту мадонну.  «Я мало бываю в свете. Вас ждут там с нетерпением, - пишет он Натали в Москву. – Прекрасные дамы просят меня показать ваш портрет и не могут простить мне, что его у меня нет. Я утешаюсь тем, что часами простаиваю перед белокурой мадонной, похожей на вас как две капли воды; я бы купил ее, если бы она не стоила 40 000 рублей». Незадолго до этого письма невесте поэт написал стихотворение «Мадонна»: «Не множеством картин старинных мастеров // Украсить я всегда хотел свою обитель, // Чтоб суеверно им дивился посетитель, // Внимая важному сужденью знатоков… // Исполнились мои желания. Творец // Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна, // Чистейшей прелести чистейший образец». Он был уже уверен, что живая Мадонна войдет в его дом и будет с ним, а не картина на стене. Но это произойдет не так скоро, как ему хотелось.
       Для меня так и осталась неразгаданной загадка, почему красавица полюбила Пушкина, уродливость которого рядом с ней, как писала Д.Фикельмон, была еще поразительней. Как известно, черты лица Пушкина не были красивыми в общепринятом смысле. Большинство его портретов льстят ему. Его брат, Лев Сергеевич, писал: «Пушкин был собой дурен, но лицо его было выразительно и одушевлено; ростом он был мал (в нем было с небольшим два аршина и пять вершков), но тонок и сложен необыкновенно крепко и соразмерно. Женщинам Пушкин нравился; он бывал с ними необыкновенно увлекателен». Из мемуаров А.П.Керн: «… он не умел скрывать своих чувств, выражал их всегда искренне и был не писано хорош, когда что-либо приятно волновало его. Когда же он решался быть любезным, то ничто не могло сравниться с блеском, остротою и увлекательностью его речи». По-видимому, именно таким его видела Е.Е.Смирнова, знакомая Пушкина по тригорским временам, которая часто гостила в Старице и Павловском – имении Павла Ивановича Вульфа, куда время от времени приезжал Пушкин. (Ее в письме А.Вульфу Пушкин называл Клариссой). «В Старице за мной и Евпраксией ухаживал Александр Сергеевич. Он был очень красив; рот у него прелестный, тонко и красиво очерченные губы, чудесные голубые глаза. Волосы блестящие, густые и кудрявые, как у мерлушки, немного только подлиннее».   Не даром говорят: «на вкус и цвет товарища нет».
      То, что Натали полюбила Пушкина, а не просто согласилась выйти за него замуж, исходя из житейской необходимости – стерпится-слюбится – говорят воспоминания В.П.Безобразова, ездившего в Полотняный Завод   в 1880 г., когда следы пребывания Пушкина со своей невестой там еще сохранились. «Я читал в альбоме, - пишет он, - стихи Пушкина к своей невесте и ея ответ – также в стихах. По содержанию весь этот разговор в альбоме имеет характер взаимного объяснения в любви».

       … Отклонюсь на время от рассказа о знакомстве Пушкина с Натальей Гончаровой и взаимоотношений между ними. Мне почему-то кажется, что Пушкин, увидев юную Натали, вспомнил свои, скрытые от окружающих, чувства к Марии Волконской (в девичестве Раевской), которые зародились в нем во время давней поездки с семьей Раевских на Кавказ и в Крым и при последующем общении с ними в годы южной ссылки.  Как поется в известном романсе на слова Федора Тютчева: «Я встретил вас - и все былое в отжившем сердце ожило …»
      Наверное, многие познали на себе, как встреча через много лет с кем-то из давних близких приятелей-подруг, и даже с новым знакомым, чем-то напоминающем их, всколыхнет в душе теплые воспоминания, и ты вспомнишь «время золотое и сердцу станет так тепло».   Так, может быть, случилось и с Пушкиным.
     Молодой Пушкин близко познакомился с семьей Раевских в 1820 г., тогда сосланный из Петербурга на юг, находясь в Екатеринославле, искупался в Днепре и серьезно простудился.  Неизвестно чем это могло закончиться, но лежащего в лихорадке Пушкина разыскал его друг по лицейским временам Николай Раевский, проезжавший вместе с отцом и младшими сестрами на Кавказ, на Минеральные воды. Генерал Раевский договорился с Инзовым, непосредственным начальником Пушкина, что тот отпустит подчиненного с Раевскими на Кавказ подлечиться.  Пушкин знал в Петербурге Раевскую-мать и старших ее дочерей – Екатерину и Елену. Екатерина Николаевна была настоящей красавицей, и Пушкин по ней тайно вздыхал. А в той поездке на Кавказ Пушкин познакомился и с младшими детьми Раевских - Марией и Софьей. Соня была слишком мала, а вот с Марией, четырнадцатилетней девочкой-подростком, Пушкин сразу подружился. Во время многодневной поездке по южным степям Мария с такой детской непосредственностью радовалась увиденному вокруг себя, что Пушкин неоднократно издали любовался ею. Случались и серьезные разговоры между ними.  Девочка после каждого переброса с Пушкиным одной-двумя фразами краснела, конфузилась и убегала.  Во время пребывания на Минеральных водах девочки отдалились от Пушкина: там к ним присоединился старший брат Александр и теперь Пушкин все время общался с братьями Раевскими. Дружба с Марией возобновилась, когда семья перебралась на Железные воды, а Александр остался долечиваться в Горячеводске.
      После лечения на Кавказе Раевский и все его сопровождающие, в том числе и Пушкин, добрались до Крыма, в Юрзуф (современный Гурзуф). Там в распоряжение Раевского и всей семье его герцог Арман Ришелье гостеприимно предоставил свой недавно построенный дом. (В советское время там был музей «А.С.Пушкин в Гурзуфе» – прим. авт.).  Старшие дочери генерала – 23-летняя Екатерина и 17-летняя Елена уже были там и поправляли в Крыму свое здоровье. «У нас ведь Елена грудью слаба, - говорил Николай Раевский Пушкину. – А тут и Катерину врачи направляли в Италию. Но отец – патриот и говорит, что Крым не хуже Италии». В Юрзуфе ждали приезда отца с известным поэтом с понятным нетерпением.
     Можно представить себе состояние влюбчивого 21-летнего Пушкина в окружении девичьего цветника! Пушкин со всеми был мил одинаково, тайн своих никому не раскрывал. Перед старшей, Екатериной, он слегка робел: она явно показывала свое возрастное превосходство и когда снисходила к брату и Пушкину, то называла их «мальчиками». Пушкин случайно узнал, что другая сестра – Елена, переводит любимого им «Корсара» Байрона. И это его взволновало. Елена иногда встречала поэта после его утренних прогулок на коне тихой улыбкой, ласковым взглядом и какой-нибудь приветственной фразой, приводившей Пушкина в смятение. На прогулки в горы она не ходила – ей надобно было беречься. Памятуя слова Николая о слабом здоровье сестры, и видя это сам, Пушкин написал стихи: «Увы, зачем она блистает // Минутной, нежной красотой? // Она приметно увядает // Во цвете юности живой… // Увянет! Жизнью молодою // Не долго наслаждаться ей; // Не долго радовать собою // Счастливый круг семьи своей, // Беспечной, милой остротою // Беседы наши оживлять // И тихой, ясною душою // Страдальца душу услаждать. // Спешу в волненье дум тяжелых, // Сокрыв уныние мое, // Наслушаться речей веселых // И наглядеться на нее. // Смотрю на все ее движенья, // Внимаю каждый звук речей, // И миг единый разлученья // Ужасен для души моей.»
     А что Мария? Для Пушкина в то лето в Гурзуфе она оставалась девочкой-подростком, с которой он, шаля, кидался каштанами, бегал с ней наперегонки, играл в детскую игру «в капустницу», и тогда она ему казалась милее всех.
     Три недели в Крыму пролетели быстро. Семья Раевских, в которой он чувствовал себя лучше, чем в детстве своем у отца с матерью, оставалась в Юрзуфе, а он уезжал вместе с генералом Раевским. Тому предстоял путь в Киев, а Пушкину – в Кишинев, куда был переведен Инзов из Екатеринославля.
      С Марией Пушкин увиделся в Киеве, куда он приезжал зимой 1821 г. из Каменки с братьями Давыдовыми – единоутробными братьями генерала Раевского. В тот приезд Раевские взяли Пушкина пожить к себе. Он уже знал, что старшая сестра Марии Екатерина Николаевна, выходит замуж. Все свои чувства по этому поводу поэт выразил в стихотворении, написанном 22 февраля в Каменке: «Я пережил свои желания, // Я разлюбил свои мечты; //  Остались мне одни  страданья, // Плоды сердечной  пустоты…» Этих стихов Пушкин Екатерине не показал, не включил,  как предполагал первоначально, и в  «Кавказского пленника»: она могла их там прочесть и догадаться обо всем сама. А Пушкину не хотелось никому показывать себя отвергнутым. (Стихотворение было напечатано только в 1823 г. – прим. авт.). С Марией во время пребывания в Киеве Пушкин общался урывками. Однажды случайно, встретившись один на один в библиотеке, Пушкин предложил Марии послушать недавно написанное им стихотворение «Редеет облаков летучая гряда» (Пушкиноведы утверждают, что оно посвящено именно ей). Пушкин обычно читал свои стихи только тогда, когда просили, да и то не всегда. Марии стихи понравились, только, понимая, что они как-то отражают ее взаимоотношения с поэтом, сказала, что последние строчки она не хотела бы видеть напечатанными. Вот эти последние три стиха «Когда на хижины сходила ночи тень - // И дева юная во мгле тебя искала // И именем своим подругам называла».   Однако в «Полярной звезде на 1824 год» стихотворение было напечатано А.А.Бестужевым в полном виде. Это вызвало крайнее раздражение Пушкина. В январе 1824 г. он пишет Бестужеву: «Конечно, я на тебя сердит и готов с твоего позволения браниться хоть до завтра. Ты напечатал именно те стихи, об которых я просил тебя: ты не знаешь, до какой степени это мне досадно». Спустя полгода Пушкин опять возвращается к этому: «…приятельское ли дело вывешивать напоказ мокрые мои простыни? – пишет он Бестужеву. - Бог тебя простит! Но ты осрамил меня в нынешней «Звезде» - напечатав три последние стиха моей элегии… Вообрази мое отчаяние, когда увидел их напечатанными. Журнал может попасть ей в руки. Что ж она подумает, видя, с какой охотою беседую об ней с одним из петербургских моих приятелей… Признаюсь, одной мыслию этой женщины дорожу я более, чем мнениями всех журналов на свете и всей нашей публики».
       В августе 1821 г. Раевские семьей приезжали в Кишинев, навестить вышедшую замуж Екатерину Николаевну. Все четыре дня пребывания их в Кишиневе Пушкин по приглашению генерала Раевского провел с ними в одном доме и, естественно, встречался с Марией.  Опять между ними были доверительные разговоры. Я не смог установить, когда - в присутствии Раевских еще в Кишиневе, или уже после отъезда их, Пушкин написал одну за другой (23 и 25 августа) две пронзительно грустные элегии. В первой – «Умолкну скоро я…» поэт пишет о непонятой его любви, и что скоро он умрет, и голос его в мире замолкнет. «Но если я любим… Когда меня на век обымет смертный сон, // Над урною моей промолви с умиленьем: // Он мною был любим, он мне был одолжен //   И песен и любви последним вдохновеньем». 
      А во втором  написанном тогда стихотворении поэт прощается со своей любимой, желая ей счастья, для которого она рождена и которого у нее не может быть с ним, с его мятежной жизнью: «Мой друг,  забыты мной  следы минувших  лет // И  младости моей  мятежное  теченье. // Не спрашивай меня о том, чего уж нет, // Что было мне дано в печаль и наслажденье, // Что я любил, что изменило мне. // Пускай я радости вкушаю не вполне; // Но ты, невинная, ты рождена для счастья. // Беспечно верь ему… душа твоя чиста… // И ты моей любви, быть может, ужаснешься. // Быть может, навсегда… // Не требуй от меня опасных откровений: // Сегодня я люблю, сегодня счастлив я».
        Еще одна встреча с Марией Раевской была у Пушкина в Одессе, в ноябре 1823 года. Поэт дописывал «Бахчисарайский фонтан»,  сюжет которого возник, наверное, еще в Крыму, когда, зная о предстоящем посещении Пушкиным Бахчисарая, перед его отъездом, Мария рассказала слышанное ей ранее старое предание о любви  хана Гирея к Марии Потоцкой. (В письме к Бестужеву в феврале 1824 г. писал: «Радуюсь, что мой фонтан шумит… Я суеверно перекладывал в стихи рассказ молодой женщины… Я писал его единственно для себя, а печатаю потому, что деньги были нужны».) Той близости и душевности в разговорах между ними, которая была раньше, уже не было: Мария повзрослела, серьезно смотрела на жизнь, и волочиться поэту за собой не позволила бы. Да и сам бы он не пошел на это, испытывая   ко всем Раевским семейные чувства. Вот и писал Пушкин в своей поэме: «Чью тень, о други, видел я? // Скажите мне: чей образ нежный // Тогда преследовал меня, // Неотразимый, Неизбежный? // Марии ль чистая душа // Являлась мне, или Зарема // Носилась, ревностью дыша. // Средь опустелого гарема?»  И отвечал на поставленные самим собой вопросы: «Я помню столь же милый взгляд // И красоту еще земную, // Все думы сердца к ней летят, // Об ней в изгнании тоскую…» В черновике было продолжение: «Забудь мучительный предмет // Любви отверженной и вечной…» Пушкин вычеркнул эти две строки стиха и продолжил: «Безумец! полно! перестань, // Не оживляй тоски напрасной, // Мятежным снам любви несчастной // Заплачена тобою дань - // Опомнись».  В письме к брату Пушкин писал о поэме: «…я не желал бы ее напечатать, потому что многие места относятся к одной женщине, в которую я был долго и очень глупо влюблен, и … роль Петрарки мне не по нутру».
       Была ли эта любовь Пушкина отверженною или прошла сама собою, оставив ностальгические воспоминания – не знаю.     Я не смог найти и прочесть мемуары Марии Волконской и не знаю, пишет ли она в них что-либо о чувствах Пушкина к ней и ее к нему. Общеизвестно, что в них она так напишет о Пушкине: «Как поэт, он считал своим долгом быть влюбленным во всех хорошеньких женщин и молодых девушек, с которыми встречался.  В сущности, он обожал только свою музу». 
      К сказанному можно добавить, что, по мнению некоторых пушкиноведов, поэма «Полтава» посвящена Марии Волконской, так как в черновом варианте «Посвящения» к поэме имеется упоминание о какой-то женщине, находящейся в Сибири.  Поэт не включил этого в окончательный вариант «Посвящения», но и то, что опубликовано, говорит само за себя: «Тебе – но голос музы темной // Коснется ль уха твоего? // Поймешь ли ты душою скромной // Стремленье сердца моего? // Иль посвящение поэта, // Как некогда его любовь, // Перед тобою без ответа // Пройдет, не признанное вновь? // Узнай, по крайней мере, звуки, // Бывало, милые тебе - // И думай, что во дни разлуки, // В моей изменчивой судьбе, // Твоя печальная пустыня, // Последний звук твоих речей // Одно сокровище, святыня, // Одна любовь души моей».
В 1829 г.  Пушкин в альбом Елизаветы Ушаковой в полушутку – в полусерьез сделал два параллельных   списка имен женщин, которыми он увлекался до сватовства к Наталье Гончаровой. По мнению В.В.Вересаева, в первой части списка – имена женщин, которых Пушкин любил сильнее (любители «малинки» считают, что Пушкин был с ними «близок»), во второй, которыми он был увлечен. Имя Мария возглавляет второй список. В комментариях к этой альбомной записи Пушкина, имеющихся в 10-ти томном собрании его сочинений, написано, что лицо, к которому относится это имя, не установлено.  Мне показалось, что это могла быть Мария Раевская.
     При поездке на Кавказ летом 1829 г. Пушкин проезжал через Пятигорск. Воспоминания о пребывании там когда-то с семьей Раевских вылилось в стихотворение «На холмах Грузии лежит ночная мгла…».  Печатают его и при Пушкине, и сейчас в 8-ми стихах, а первая редакция состояла из 16-ти стихов: «Все тихо – на Кавказ идет ночная мгла, // Восходят звезды надо мною, // Мне грустно и легко - печаль моя светла. // Печаль моя полна тобою - // Тобой, одной тобой – унынья моего // Ничто не мучит, не тревожит. // И сердце вновь горит и любит оттого, // Что не любить оно не может. // Прошли за днями дни – сокрылось много лет. // Где вы, бесценные созданья? // Иные далеко, иных уж в мире нет, // Со мной одни воспоминанья. // Я твой по-прежнему, тебя люблю я вновь // И без надежд и без желаний. // Как пламень жертвенный, чиста моя любовь // И нежных девственных мечтаний».
     В черновике – жалею, что он не опубликован как самостоятельное произведение, Пушкин откровенно высказал всё: и свою печаль о несбывшемся, и что новая любовь неизбежна и что она связана с его прежней, не осуществившейся. Пушкинисты говорят, что стихотворение «На холмах Грузии…»  Пушкин посвятил своей, как он надеялся, будущей невесте, и поэтому, я думаю, сократил его вдвое, убрав все, что могло напомнить о его прошлой любви, и даже перенес место написания в Грузию, на берега Арагвы.
     О личной жизни Пушкина столько понаписано конспирологического, что и мои изложенные выше соображения об его отношениях с Марией Раевской, (причем, как я выяснил позднее не только мои) могут быть восприняты с такой же степенью достоверности, как и многое другое.  Но взгляните еще раз на портреты Натали и Марии Раевской. Я вижу в них много сходного, не в отдельных чертах, а в общем облике – какую-то, привлекающую к себе, незащищенность что ли…

      Вернусь к Наталье Гончаровой. По социальной лестнице семейство Гончаровых стояло выше семейства Пушкина. Мать Натали – до замужества Загряжская Наталья Ивановна, была дочерью   Ивана Александровича Загряжского и Ульрики Поссе, жены барона Поссе из Дерпта.  Блестящий гвардейский офицер Иван Загряжский, славившийся в Петербурге своими «необузданными выходками», находясь как-то в Дерпте, влюбился в баронессу, которая была необыкновенно красивой женщиной. Вспыхнувшая любовь между армейским полковником, и баронессой, привела к тому, что Ульрика, оставив двухлетнюю дочь, бежала с Загряжским в Россию и жила с ним в Пскове, а потом в Петербурге. Тайно обвенчались.  Когда полк, где служил Загряжский, должен был отправиться на Кавказ, где шла война с Турцией, он привез ожидавшую в то время ребенка Ульрику в родовое имение Ярополец и представил своей законной жене, проживающей там с его тремя детьми. Жить с двумя женами И.Загряжский счел для себя неудобным и провел оставшуюся жизнь в Москве. «Жил на холостую ногу, не упускал случая повеселиться», - писал современник. Какие его отношения были с оставленной Ульрикой и собственным семейством в Яропольце – не известно.
      Будущая теща Пушкина родилась в Яропольце в 1785 г., ее мать, бывшая баронесса, скончалась в возрасте 30 лет, когда девочке было 6 лет. После смерти матери заботу о Наталье взяла на себя жена И.А.Загряжского Александра Степановна. В семье Загряжских девочка воспитывалась вместе с единородными детьми И.А.Загряжского, официально ее   называли не дочерью, а «воспитанницей» Ивана Загряжского. Это не помешало ей пользоваться всеми правами семейства Загряжских, в том числе, и наследными. Об этом позаботилась Александра Степановна, используя своих влиятельных родственников.      
      Когда дочери подросли, Александра Степановна переехала с ними в Петербург под покровительство «всемогущей» Натальи Кирилловны Загряжской.  Наталья Кирилловна – дочь Кирилла Разумовского, последнего гетмана Войска Запорожского - «гетмана всея Малыя России», бывшего к тому же более полувека Президентом Российской академии наук. Наталья Кирилловна стала фрейлиной Екатерины II сразу же по восшествии той на престол, занимала высокое положение при дворе до конца своей долгой жизни.  (Я уже употреблял слово «фрейлина», не дав ему пояснения. Фрейлина, незамужняя женщина - младшее придворное женское звание. Давалось представительницам знатных дворянских фамилий; фрейлины составляли свиту императриц и великих княгинь.  В 1826 г. император Николай I ограничил число фрейлин при дворе 36-ю персонами). Замуж Наталья Разумовская вышла   за Николая Александровича Загряжского, родного брата Ивана Загряжского. Влиятельная тетка устроила фрейлинами сначала родных дочерей И.А.Загряжского, а в 1805 г. и его «воспитанницу» Наталью, будущую тещу Пушкина, представили во дворец и взяли (по другим сведениям – готовили) фрейлиной супруги Александра I.  В 1807 г.  Наталью выдали замуж за 18-летнего Николая Афанасьевича Гончарова, красивого, образованного молодого человека, единственного сына владельца полотняных заводов, бумажной фабрики и многих имений в Калужской губернии. Это была отнюдь не рядовая свадьба.  Венчание состоялось в дворцовой церкви 27 января 1807 г.; оно описано в трех придворных журналах, которые велись во дворце в то время.  Проходило в присутствии всей императорской фамилии. Перед венчанием Наталья Ивановна была «препровождена во внутренние покои к государыне императрицы Марии Федоровны, где от ея величества и убираема была бриллиантовыми к венцу наколками».  Родитель, Иван Загряжский, отписал ей в наследство роскошное имение Загряжских Ярополец и в качестве приданного 21 тысячу рублей серебром.

Скажите мне, могла ли Наталья Ивановна забыть тот блеск своей юности и не мечтала ли она о подобном для своей младшей дочери, признанной обществом одной из первых красавиц?
      Да и первые годы после замужества Натальи Ивановны прошли если не в роскоши, то в достатке и в благополучной обстановке. Муж ее, Николай Афанасьевич Гончаров, по свидетельствам его знавших, обладал незаурядными способностями, писал стихи, играл на скрипке и виолончели, знал немецкий, английский, французский языки и, в отличие от многих своих современников, хорошо знал и русский язык. Его отец Афанасий Николаевич Гончаров в 24 года   унаследовал по майорату имение Полотняный Завод, создание которого восходит к прапрадеду Натали - Афанасию Абрамовичу Гончарову. Этот прапрадед Натали начал создавать свои обширные владения при Петре I, который вел с ним переписку, присылал мастеров на полотняный завод и бумажную фабрику. Покровительствовать А.А.Гончарову продолжала и Елизавета Петровна. Она в 1742 г. пожаловала ему чин коллежского асессора, который дал право на потомственное дворянство.  Как говорил сам Афанасий Абрамович, на него трижды «шел золотой дождь»: он разбогател на ведущихся войнах между Францией и Англией за Канаду в 1756-1763 гг. и позднее во время отложения Америки от Англии.  Говорили, что весь английский флот ходил на гончаровских парусах. Да и спрос на бумагу был – лучшая в России была у него.  Состояние А.А.Гончарова оценивалось в огромную по тем временам сумму – 3,5 млн. руб. Наряду с полотняной и бумажной фабриками, железоделательными и чугунолитейными заводами на Брянщине он владел около 70 поместьями в 4-х губерниях. В конце жизни, не надеясь, что его потомки сохранят нажитое богатство, Афанасий Абрамович решил превратить полотняный завод и бумажную фабрику с прилегающими поместьями в майорат, то есть в неделимое имение, которое должно было передаваться старшему в роде и не могло быть ни заложено, ни продано. Таким образом, этот майорат перешел в 1785 г. к деду Натали, Афанасию Николаевичу. (Афанасий Абрамович умер в 1784 г., а его старший сын Николай, к которому перешел майорат, спустя год или два после смерти отца. Так что майорат перешел к деду Натали, наверное, в благополучном состоянии.)  Получив в 24 года имение, дед Натали за несколько лет довел его, как говорится, «до ручки». Не выдержала жена, пытавшая сдержать Афанасия Николаевича от расточительства, и уехала в Москву. Сам он якобы заболел и уехал на лечение за границу.  Управлять имением стал его сын Николай, в будущем отец Натали. За время отсутствия отца Николаю Афанасьевичу удалось привести почти в полный порядок дела майората, высылая при этом немалые суммы отцу на его «жуирство» за границей. С началом нашествия Наполеона в Россию, тому удалось вернуться на Полотняный завод с новой избранницей-француженкой. Чтобы сын ему не мешал совершать высокие траты, тот был отстранен от управления майоратом. Николай Афанасьевич вынужден был уехать в Москву, а вскоре за ним из Полотняного завода уехала и семья, оставив у деда его любимую внучку Наташу на несколько лет.
      Во времена женитьбы Пушкина   родители, имевшие поместья, обычно какое-либо из них выделяли в потомственное владение сыну или дочери.  Дед Натали   был старшим в семействе Гончаровых (отец Натали ко времени женитьбы Пушкина считался душевнобольным) и от него во многом зависело и согласие на замужество внучки с Пушкиным, и выделение ей приданного. Чтобы дальше были понятны все мытарства Пушкина, связанные со свадьбой на Наталье Николаевне Гончаровой, отмечу, что дед Натали вел настолько бесшабашную жизнь, что промотал все оставленное ему богатство, оставив наследникам 1,5 млн. долгов. (Умер Афанасий Николаевич в сентябре 1832 г., после замужества внучки). И в конечном итоге «любимая внучка» ничего от него не получила, а Пушкину добавились лишние мытарства.
      Но прежде, чем дело дошло до знакомства Пушкина с дедом Натали и разговоров с ним о приданом для внучки, Пушкину потребовалось больше года.  А от первой попытки сватовства Пушкина к Наталье Гончаровой до свадьбы прошло долгих и мучительных для поэта два года.  Знакомая Гончаровых Н.П.Озерова, она видела Пушкина и Натали 3 мая 1830 г., писала: «Утверждают, что Гончарова-мать сильно противилась браку своей дочери, но что молодая девушка ее склонила.  Она кажется очень увлеченной своим женихом».  Надо отметить, что Наталья Ивановна воспитывала своих дочерей строго, они должны были беспрекословно повиноваться ей; дочери ее боялись. А младшая дочь – Наташа была «тихая и робкая по природе», - как писала Александра Арапова. По-видимому, Натали действительно нравился Пушкин, если она при своем робком по природе характере смогла убедить мать при повторном сватовстве Пушкина дать согласие на свадьбу.
      Первое сватовство Пушкин попросил сделать хорошего знакомого Гончаровых, вхожего в их дом, Ф.И.Толстого. Ответ был неопределенным: прямого отказа не последовало, но в тоже время и согласия не было. Мать ссылалась, что дочери не исполнилось еще 17 лет: считалось, что дворянская дочь не должна выходить замуж ранее 17-ти лет. Пушкин 1 мая 1829 г.  пишет письмо Натальи Ивановне, и уезжает на Кавказ, не в силах оставаться в Москве рядом с очаровавшей его, но недоступной Натали. «На коленях, проливая слезы благодарности, должен был бы я писать вам теперь, после того как граф Толстой передал мне ваш ответ: этот ответ – не отказ, вы позволяете мне надеяться. Не обвиняйте меня в неблагодарности, если я все еще ропщу, если к чувству счастья примешивается еще печаль и горечь; мне понятна осторожность и нежная заботливость матери! – Но извините нетерпение сердца больного, которому недоступно счастье. Я сейчас уезжаю и в глубине своей души увожу образ небесного существа, обязанного вам жизнью». Из поездки на Кавказ в действующую армию Пушкин вернулся в Москву в конце сентября 1829 г.  Здесь он встретил холодный прием у Гончаровых: «Сколько мук ожидало меня по возвращении! – писал он в одном из писем к теще. – Ваше молчание, ваша холодность, та рассеянность и то безразличие, с каким приняла меня м-ль Натали…У меня не хватило мужества объясниться, - я уехал в Петербург в полном отчаянии». Холодность будущей тещи вполне объяснима. По-видимому, после первого сватовства она услышала много нелестного о будущем зяте как об известном бретере, бабнике и картежнике.
      7 января 1830 г.  Пушкин пишет Бенкердорфу письмо (естественно для передачи царю), в котором испрашивает разрешения - «покамест я еще не женат и не зачислен на службу» -   на поездку во Францию или Италию. «В случае же, если оно не будет мне разрешено, я бы просил соизволения посетить Китай с отправляющимся туда посольством». Полный отказ. В том же письме: «Осмелюсь ли еще утруждать вас?  В мое отсутствие г-н Жуковский хотел напечатать мою трагедию («Борис Годунов» – прим. авт.), но не получил на то формального разрешения. Ввиду отсутствия у меня состояния, мне было бы затруднительно лишиться полутора десятков тысяч рублей, которые может мне доставить моя трагедия, и было бы прискорбно отказаться от напечатания сочинения, которое я долго обдумывал и которым наиболее удовлетворен». А эта просьба обойдена молчанием.
      Весной 1830 г.  Пушкин через приехавшего из Москвы знакомого получает привет от Гончаровых и 4 марта «полетел» туда.  В начале апреля он сделал вторично предложение, и получил согласие Натальи Ивановны на замужество ее дочери. «Ожидание решительного ответа было самым болезненным чувством жизни моей. Ожидание последней заметавшейся карты, угрызения совести, сон перед поединком — все это в сравнении с ним ничего не значит», - писал он в одном из черновых набросков. - Если мне откажут, думал я, поеду в чужие края, - и уже воображал себя на пироскафе». (Так называли пароход - прим. авт.)  После помолвки Пушкин обращается к своим родителям за благословением и просит от них материальной помощи.  О своем намерении жениться ставит в известность Николая I, (как всегда, через письмо Бенкердорфу), и просит, для тещи, подтвердить свою политическую благонадежность.  Бенкендорф не замедлил с ответом: «Я имел счастье представить государю письмо от 16-го сего месяца, которое Вам угодно было написать мне. Его императорское величество  с благосклонным  удовлетворением  принял известие о предстоящей Вашей женитьбе и при этом изволил  выразить надежду, что Вы хорошо испытали себя, перед тем как предпринять этот шаг,  и в своем сердце и в характере  нашли качества, необходимые для того, чтобы  составить счастье женщины, особенно женщины  столь достойной  и привлекательной, как м-ль Гончарова». На просьбу Пушкина подтвердить его политическую благонадежность  отвечает витиевато: «Его императорское величество, в отеческом  для Вас, милостивый государь, попечении, соизволил поручить мне, генералу Бенкендорфу -  не шефу жандармов, а лицу, коего он удостаивает  своим доверием, - наблюдать за Вами  и наставлять  Вас своими советами; никогда никакой полиции  не давалось распоряжения  иметь за вами надзор. Советы, которые я, как друг, изредка давал Вам, могли пойти Вам лишь на пользу, и я надеюсь, что с течением времени Вы в этом будете все более и более убеждаться». Не сомневаюсь, что, прочитав ответ Бенкендорфа, Пушкин подумал: «Избавь меня бог от таких друзей и их заботы».
      … Отступлю еще раз от канвы рассказа о женитьбе Пушкина. Еще до поездки в Михайловское я мельком пробежал большое письмо – 15 печатных страниц - В.А.Жуковского Бенкендорфу, написанное им 25 февраля – 8 марта 1837 г., после смерти Пушкина.  Теперь перечитал его вновь.  Меня прямо-таки поразило прямое обвинение Жуковским Бенкендорфа и его службы в постоянном, непрерывном притеснении поэта. В.А.Жуковский, человек настолько лояльный к правительству, наставник будущего императора Александра II, и то не выдержал и высказал, возможно, впервые, обостренное недавней гибелью поэта, свое мнение об отношении властей к Пушкину. Вот только несколько высказываний Жуковского: «Я перечитал все письма, им от вашего сиятельства полученные: во всех них, должен сказать, выражается благое намерение. Но сердце мое сжималось при этом чтении. Во все эти двенадцать лет, прошедшие с той минуты, в которую государь  так великодушно его присвоил, его положение не переменилось: он все был как буйный мальчик, которому страшишься дать  волю, под строгим, мучительным надзором, Все формы этого надзора были благородные: ибо от вас  оно не могло быть иначе. Но надзор все надзор. Годы проходили; Пушкин созревал, ум его остепенялся.  А прежнее против него предубеждение, не замечая внутренней нравственной перемены его, было тоже и тоже. …Подумайте сами, каково было бы вам, когда бы вы в зрелых летах были обременены такою сетью, видели каждый шаг ваш истолкованный предубеждением, и не имели возможности произвольно переменить место без навлечения на себя подозрения или укора. В ваших письмах нахожу выговоры за то, что Пушкин поехал в Москву, что Пушкин поехал в Арзрум. Но какое же это преступление? Пушкин хотел поехать в деревню на житье, чтобы заняться на покое литературой, ему было в том отказано под тем видом, что он служил, а действительно потому, что не верили». А цензура, которой подвергались и большие, и малые произведения поэта? Сколько раз В.А.Жуковский советовал Пушкину смириться с замечаниями цензоров, сменить то или иное слово в строфе, а то и заменить ее другой – дабы произведение увидело свет. И частенько не понимал упертости поэта. А в своем письме Бенкендорфу и в этом резко осудил действия не только цензуры вообще, но лично шефа жандармов. «Государь император назвал себя его цензором. Милость великая, - писал Жуковский. – Но, скажу откровенно, эта милость поставила Пушкина в самое затруднительное положение. Легко ли было ему беспокоить государя всякою мелочью, написанною им для помещения в каком-нибудь журнале? На многое, замеченное государем, не имел он возможности делать объяснений; до того ли государю, чтобы их выслушивать?  И мог ли вскоре решиться на то Пушкин?  А если  какие-нибудь мелкие  стихи его  являлись напечатанными в   альманахе (разумеется, с ведома цензуры), это ставилось ему в вину, в этом виделись  непослушание и буйство, ваше сиятельство  делали ему словесные или письменные выговоры…Наконец, в одном из писем вашего сиятельства нахожу выговор за то, что Пушкин в некоторых  обществах читал свою трагедия  прежде, нежели она была одобрена. Да что же это за преступление? Кто из писателей не сообщает своим друзьям своих произведений для того, чтобы слышать их критику? ...Такого рода запрещения вредны потому именно, что они бесполезны, раздражительны и никогда исполнены быть не могут».  И еще во многом другом упрекает Жуковский власти и свет, которые лишили Пушкина возможности творить и привели, в конечном итоге, к его гибели: «Какое спокойствие  мог он иметь  с своею пылкою, огорченною душой, с  своими стесненными домашними обстоятельствами, посреди того света, где все тревожило его суетность, где было столько раздражительного  для его самолюбия, где, наконец,  тысячи презрительных  сплетней, из сети которых не имел  он возможности  вырваться, погубили его». Правда, все это было написано В.А.Жуковским в первоначальном черновике письма; полученного Бенкендорфом подлинника я не видел…

      Ходившие о Пушкине сплетни и толки пугали не только мать Натали, но и дошли до ее деда, Афанасия Николаевича, в Полотняный Завод. А он, напомню, из-за душевной болезни отца Натали, считался   старшим в семействе Гончаровых, и без его согласия свадьба Натали с Пушкиным вряд ли бы состоялась.  Невеста 5 мая 1830 г. пишет деду: «…Я с прискорбием узнала те худые мнения, которые вам о нем внушают, и умоляю вас по любви вашей ко мне не верить оным, потому что они суть не что иное, как лишь низкая клевета. В надежде, любезный дедушка, что все ваши сомнения исчезнут при получении сего письма, и что вы согласитесь составить мое счастие, целую ручки ваши и остаюсь навсегда покорная внучка ваша Наталия Гончарова».  В конце мая 1830 г.  вместе с невестой Пушкин ездил к ее деду - представиться перед свадьбой и обсудить «дела имущественные». Мать невесты, Наталья Ивановна, с 1821 г. полностью владела имением Ярополец - 14 тыс. гектаров земли, полотняный и винокуренный заводы, не менее 20 деревень (правда, многое заложено), но не хотела выделять что-либо дочери, рассчитывала додавить свекра на приданое к свадьбе.  Дед наобещал много чего: «…нижегородское имение (Катунки) отдаю трем моим внукам, Катерине, Александре и Наталье… Аще не откажусь всем им прибавку и пособие».
       Намерения у деда были благие: Афанасий Николаевич предполагал дать внучкам в качестве приданого имение Катунки в Нижегородской губернии. Оно оценивалось в значительную сумму – 112 тыс.  руб. Но на нем лежал огромный долг Опекунскому совету, почти 186 тысяч.  При тех условиях, при которых дед собирался отдать треть имения Натали, на нее повисало бы и треть долга казне. Позднее, рассчитывая на приданое, Пушкин писал деду и посылал своего доверенного для составления соглашения, по которому внучка могла бы получать доход с выделенной ей части имения, но все закончилось ничем. «Рядную запись» (письменный документ) на выделение своей «любимой» внучке 1/3 своего нижегородского имения дед отозвал, а дабы выполнить свое обещание - не оставить внучку без приданого, - подарил ей бронзовую статую Екатерины II несколько лет, лежащую в подвале Полотняного Завода. Пушкин назвал ее «медной бабушкой» и с ней ему пришлось повозиться до последних дней своей жизни, а отголоски судьбы этой статуи дошли и до наших дней.
      Статуя Екатерины, которая оказалась у деда невесты Пушкина, была заказана Григорием Потемкиным в Берлине. Он собирался установить ее перед своим дворцом в Екатеринославле. Потемкин умер, не расплатившись. Через несколько лет статую приобрел прадед Натали Николай Афанасьевич; он собирался установить ее в своем имении Полотняный Завод, который Екатерина как-то посетила.  Сделать это при жизни императрицы не успели, а взошедший на престол Павел I делал все наоборот тому, что делала мать.  Во избежание неприятностей статую спрятали в подвал. Вот о ней-то и вспомнил дед Натали в поисках приданого внучке.  По его славам, кто-то предлагал ему 40 тыс. руб. при продаже статуи Екатерины на переплав.  Чем не приданое? Берите, продавайте – и с Богом! Ну и намучился Пушкин с этой статуей. Сначала надо было получить разрешение у властей на переплав; пришлось доказывать и не кому-нибудь, а самому Бенкендорфу, что статуя не имеет художественной ценности. Разрешение получил, но дед потребовал гарантии, чтобы ему было сохранено право на установку памятника Екатерине в своем имении, когда он соберет средства и закажет новый памятник.  И об этом Пушкин вынужден просить Бенкендорфа. Кроме этого, дед Натали, считая, что Пушкин вхож в самые верха власти, задумал выпросить с его помощью у казны несколько сотен тысяч в займы для поправки своих дел. В письмах к Натали, еще своей невесте, Пушкин не раз напишет: «Вы не можете себе представить в какое оно ставит меня затруднительное положение», «у меня нет влияния, которое он мне приписывает». Конечно, Пушкин мог только направить какие-то соображения не далее, как министру финансов Канкрину, а Афанасий Николаевич упрекал его в недостаточном старании. Находясь в Болдино, куда Пушкин вынужден был поехать, чтобы устроить дела по переданной ему части деревни Кистенёво, он пишет Натали: «Как идут дела (касательно приданого – прим. авт.)  и что говорит дедушка?  Знаете ли, что он мне написал?  За Бабушку, по его словам, дают лишь 7000 рублей, и нечего из-за этого тревожить ее уединение.  Стоило подымать столько шума! Не смейтесь надо мной, я в бешенстве. Наша свадьба точно бежит от меня…»  Ей же чуть позже: «Отец продолжает писать мне, что свадьба моя расстроилась. На днях он мне, может быть, сообщит, что вы вышли замуж. Есть от чего потерять голову». 
      Переписка Пушкина с дедом Натали касательно разных вариантов приданого для любимой внучки продолжалась и после свадьбы.  Не знаю, когда и как, (это ведь не маленькая скульптура, а размером в 4,5 аршина), но «медная бабушка» оказалась в Петербурге у Пушкина, в доме Алымова на Фурштатской. Вроде бы, Бенкендорф как-то заикнулся, что статую могло бы выкупить правительство, и Пушкин в надежде на это привез ее в Петербург. В своем письме от 8 июня 1832 г.  Бенкендорфу Пушкин  писал: «…статуя оказалась прекрасным произведением  искусства, и  я  посовестился и  пожалел уничтожить  ее  ради нескольких  тысяч рублей… Средства частных лиц  не позволяют  ни купить, ни хранить ее у себя, однако эта прекрасная статуя  могла бы занять  подобающее  ей место  либо в одном из  учреждений,  основанных императрицей, либо в Царском Селе… Я хотел бы получить за нее 25000 р., что составляет четвертую часть того, что она стоит». Не знаю, советовался ли Бенкендорф с кем-то, был ли ответ Пушкину, но и за «четверть цены» статуя казной не была приобретена.  Имеется записка Пушкина к Л.М.Алымовой (точная дата ее не определена) с просьбой «дозволить г-ну Юрьеву взять с двора Вашего статую медную, там находящуюся».
      В переписке с А.Н.Гончаровым и Натали Пушкин выдерживает рамки приличия, а вот в письме к своему другу П.В.Нащокину, вскоре после свадьбы, не сдерживаясь, пишет: «Дедушка свинья;  он выдает свою третью наложницу  с 10000 приданого, а не может заплатить мне  моих 12000 – и ничего своей внучке не дает». А еще раньше Пушкин из Царского Села пишет, пожалуй, самое резкое за все время их общения, письмо теще: «Я был вынужден уехать из Москвы во избежание неприятностей, которые под конец могли лишить меня не только покоя; меня расписывали моей жене как человека гнусного, алчного, как презренного ростовщика…»  В этом же письме, в частности, касается затянувшегося вопроса о приданом Натали: «Когда я уезжал из Москвы, вы не сочли нужным поговорить со мной о делах; вы предпочли пошутить по поводу возможности развода, или что-то в этом роде. Между тем мне необходимо окончательно выяснить ваше решение относительно меня. Я не говорю о том, что предполагалось сделать для Натали, (до женитьбы Наталья Ивановна говорила Пушкину, что дает дочери 200 душ, да дед обещал дать 300 – прим. авт.); это меня не касается, и я никогда не думал об этом, не смотря на мою алчность. Я имею в виду 11 тысяч рублей, данные мною взаймы. Я не требую их возврата и никоим образом не тороплю вас. Я только хочу в точности знать, как вы намерены поступить, чтобы я мог сообразно этому действовать». Не знаю ответ Натальи Ивановны зятю, но свой долг Пушкину она так и не вернула. Хотя такая возможность была: после смерти Афанасия Николаевича в 1832 г.  у Наталии Ивановны оказались на руках заемные письма на 100 000 рублей, полученные ею от свекра, вероятно, для обеспечения его внуков.  Она продала эти векселя за 60 000 наличными. Отмечу еще один момент касательно выделения приданого Натали.  Наталья Ивановна в качестве подарка к свадьбе дала дочери закладную на свои бриллианты, заложенные в ломбард: и приличия соблюдены, и затрат никаких. Об этих бриллиантах Пушкин еще не раз вспомянет. Он пытался как-то вытащить их из ломбарда при поездке в Москву в конце 1831 г. В последнем своем письме из Москвы жене в Петербург пишет: «Голкондских твоих алмазов дожидаться не намерен, и в новый год вывезу тебя в бусах». По возвращении из Москвы, в первой декаде января 1832 г.  Пушкин занял у Н.Н.Оболенского 10 тысяч рублей с обязательством расплатиться через два месяца и выкупил «голкондские алмазы», чтобы его Мадонна не блистала больше в свете «в бусах».  По-видимому, Пушкину пришлось бриллианты снова заложить.  В его дневнике есть запись от 8 января 1835 г.: «Бриллианты и дорогие каменья были еще недавно в низкой цене. Они не кому не были нужны. Выкупив, бриллианты Натальи Николаевны, заложенные в московском ломбарде, я принужден был их перезаложить в частные руки, не согласившись продать их за бесценок. Ныне узнаю, что бриллианты опять возвысились». Выкупил ли Пушкин бриллианты и продал ли их по высокой цене – мне не удалось выяснить. Пишут, что они так и остались не выкупленными.  Более того, незадолго до смерти Пушкин вынужден был закладывать столовое серебро, уехавшего за границу своего друга Соболевского, и дорогую шаль жены.

     …Выше я упомянул, что отголоски о «медной бабушки» дошли до наших дней.  Многознающий пушкинист Петр Бартенев пишет, что Пушкин продал статую владельцу литейного завода в Петербурге Францу Берду за 3 тыс. ассигнациями.  У того статую за 7 тыс. серебром купило Екатеринославское дворянство, и ее поставили в 1846 г. в Екатеринославле на Соборной площади перед заложенным Екатериной II Преображенским собором. Там она простояла до 1914 г. Перед началом Первой мировой статую перенесли на бульвар Екатерининского проспекта (в советские годы ул. К.Маркса) и установили между главным корпусом горного института и строящимся новым корпусом исторического музея. Для статуи был изготовлен новый постамент из финляндского гранита. В годы гражданской войны и установления советской власти на Украине статую с постамента снесли. (Этот постамент пустовал долгие годы   пока на него в 1971 г.  не установили памятник Михаилу Ломоносову). Снесенную статую Екатерины II Яворницкий и его студенты закопали в земле около главного корпуса музея, потом, когда волна сноса памятников царского времени прошла, статую откопали и поставили возле «каменных баб» в дворике музея.  В 1941 г. после оккупации немцами Днепропетровска статуя исчезла; ее судьба неизвестна. Но и на этом история «медной бабушки» не закончилась. В марте 1972 г.  в Москве возник скандал вокруг постановки в МХАТе пьесы Леонида Зорина «Медная бабушка». Эта пьеса была написана в 1970 г., охватывала период жизни Пушкина в мае-августе 1834 г. Ставил пьесу режиссер - стажер Михаил Козаков, только что перешедший в МХАТ вместе с Олегом Ефремовым из «Современника». После долгого отбора на роль Пушкина был приглашен Ролан Быков. Он как никто лучше подошел к образу поэта. Во время последнего прогона спектакля Р.Быков вышел в гриме. «Я впервые увидел Ролана Быкова в гриме, - вспоминал Леонид Зорин. -  Еще он не произнес ни звука, а я уже похолодел от предчувствия, от радостной, благодарной дрожи. В каком-то чаду я смотрел на сцену, испытывая предсмертный восторг». Через день, 9 марта, во МХАТе состоялся просмотр (прием комиссией) спектакля перед его премьерой. На нем присутствовал зам. министра культуры, который просидел весь спектакль с мрачным видом. При обсуждении спектакля в кабинете Ефремова присутствующие при просмотре спектакля известные пушкинисты единогласно спектакль одобрили, а один из них назвал игру Р.Быкова «конгениальной». Это настолько задело «стариков» МХАТа, что они все выступили против спектакля.  На следующий день состоялось еще одно обсуждение спектакля; на сей раз в присутствии Екатерины Фурцевой. Длилось пять часов.  В итоге спектакль разрешили ставить, но без Быкова. Михаил Козаков сразу же ушел из МХАТа, спектакль позже поставил Ефремов и сам сыграл роль Пушкина.   Козаков в 2004 г. по заказу телеканала «Культура» снял   двухсерийный фильм по пьесе Зорина; его можно посмотреть и сейчас…

      Николай I издал Указ, запрещающий военным жениться до 30 лет и не имеющим при этом дохода в 20 и 30 тысяч рублей (в зависимости от чина).  И хотя Пушкин не состоял на военной службе, он понимал, что без хотя бы небольшого состояния и постоянного дохода жениться немыслимо. Если он рассчитывал, что сможет прокормить семью доходами от своей литературной деятельности, то и тут переоценил возможности продавцов книг давать ему приличную цену за свои произведения.  До «Руслана и Людмилы» Пушкин печатался 47 раз и ни копейки за это. В 1822 г. Гнедич помог Пушкину издать за гонорар эту поэму и «Кавказского пленника», и Пушкин стал получать по тысячи рублей за отдельные стихотворения.  Вяземский удивлялся тому, что Пушкин получил большие деньги за первую публикацию своего творения. (Денежное вознаграждение писателей в России, до Пушкина, по сути, не было; только в 1828 г.  «Положение о правах сочинителя» было утверждено как приложение к новому цензурному уставу).  Сам Пушкин ожидал, по-видимому, большего гонорара за свой труд, хотя и благодарил издателя Н.И.Гнедича. Судя по последующей переписке с близкими ему людьми (братом, Вяземским), Пушкин остался недовольный полученным от Гнедича гонораром.
      Читая письма Пушкина, у меня складывалось впечатление, что на свое поэтическое дарование он, прежде всего, смотрел как на источник получения денег. «Аристократические предубеждения пристали тебе, но не мне, - писал он Вяземскому. - На конченную свою поэму я смотрю, как сапожник на пару своих сапог: продаю с барышом. Цеховой старшина (читай - цензор – прим. авт.)   находит мои ботфорты не по форме, обрезывает, портит товар; я внакладе». Еще более откровенно, раздраженный тем, что его друзья распространяют его произведения до печатания, пишет брату: «Были бы деньги, а где мне их взять?  Что до славы, то ею в России мудрено довольствоваться.  Русская слава льстить может какому-нибудь В.Козлову (мелкий литератор – прим. авт.), которому льстят и петербургские знакомства, а человек немного порядочный презирает и тех и других. Но почему ты пел? На сей вопрос Ламартина отвечаю – я пел, как булочник печет, портной шьет, Козлов пишет, лекарь морит - за деньги, за деньги, за деньги – таков я в наготе моего цинизма. Плетнев пишет мне, что «Бахчисарайский фонтан» у всех в руках. Благодарю вас, друзья мои, за ваше милостивое попечение о моей славе! благодарю в особенности Тургенева, моего благодетеля, благодарю Воейкова, моего высокого покровителя и знаменитого друга! Остается узнать, раскупится ли хоть один экземпляр печатный теми, у которых есть полные рукописи; но это безделица – поэт не должен думать о своем пропитании, а должен, как Корнилович, (малоизвестный писатель – прим. авт.) писать с надеждою сорвать улыбку прекрасного пола. Душа моя, меня тошнит с досады – на что ни взгляну…»
       Еще во время южной ссылки, решив уйти в отставку, Пушкин пишет – уже не брату и не друзьям, а официальному лицу – начальнику канцелярии при новороссийском губернаторе А.И.Казначееву: «Семь лет я службою не занимался, не написал ни единой бумаги, не был в сношении ни с одним начальником… Я сам заградил себе путь и выбрал другую цель. Ради бога не думайте, чтоб я смотрел на стихотворство с детским тщеславием рифмача или как на отдохновение чувствительного человека: оно просто мое ремесло, отрасль честной промышленности, доставляющая мне пропитание и домашнюю независимость… Мне скажут, что я, получая 700 рублей, обязан служить… Я принимаю эти 700 рублей не так, как жалование чиновника, но как паек ссылочного невольника. Я готов от них отказаться, если не могу быть властен в моем времени и занятиях… Я уже отказался от всех выгод службы и от всякой надежды на дальнейшие успехи в ней». Во втором письме Казначееву еще раз выражает свое отношение к профессии литератора: «Я уже поборол в себе отвращение к тому, чтобы писать стихи и продавать их, дабы существовать на это - самый трудный шаг сделан.  Если я еще пишу по вольной прихоти вдохновения, то, написав стихи, я уже смотрю на них только как на товар по столько-то за штуку».
     … Сознаюсь, что тогда, когда мы ехали в автобусе в «гости» к Пушкину, я не знал о его столь меркантильном, доходящим до цинизма, отношении к своим произведениям. Да и экскурсовод, помнится, об этом нам не рассказывала. И хорошо делала. Иначе бы пропала вся романтика восприятия увиденного в Михайловском и Тригорском через пушкинскую поэзию. И вряд ли бы я услышал слова девочки своей матери, идущих позади меня: «Если бы я жила в этих местах, то тоже стала бы писать стихи».  И все же я думаю, что писал-то поэт по вдохновению, а вот на написанное смотрел уже как на товар для продажи и огорчался, когда по требованию цензоров приходилось убирать тот или иной стих (стихом называли строчку стихотворения – прим. авт.) из написанного, чтобы получить разрешение напечатать. И как мне кажется (возможно, я и не прав), огорчался не потерей красивого стиха, а снижением денежной цены произведения. Вот вам пример, запись в дневниках за 14 декабря 1833 года: «Мне возвращен «Медный всадник» с замечаниями государя. Слово кумир не пропущено высочайшею цензурою; стихи «И перед младшею столицей // Померкла старая Москва, // Как перед новою царицей // Порфироносная вдова» вымараны. На многих местах поставлен (?), — всё это делает мне большую разницу. Я принужден был переменить условия со Смирдиным». (Смирдин – книгоиздатель, книгопродавец – прим. авт.) …
     Приняв в Одессе, решение уйти в отставку, Пушкин рассчитывал вернуться в Петербург, но император Александр I распорядился отправить поэта в ссылку в имение родителей, в Михайловское. Об этом рассказ будет ниже.
     Вот и решив жениться, поняв за многие годы – ведь уже написаны, опубликованы и получен гонорар за опубликованное, что, «жить пером мне невозможно», Пушкин обращается к родителям: «…Я намерен жениться на молодой девушке, которую люблю уже год. …Состояние г-жи Гончаровой сильно расстроено и находится   отчасти в зависимости от состояния ее свекра. Это является единственным препятствием моему счастию. У меня нет сил даже и помыслить от него отказаться. Мне гораздо легче надеяться на то, что вы придете мне на помощь. Заклиная вас, напишите мне, что вы можете сделать для…» (Письмо на этом обрывалось) ... «Что я могу дать тебе, - отвечает отец Пушкину. -  Положение моих дел тебе известно. Правда, у меня есть тысяча душ крестьян, но две трети моих земель заложены в Опекунском совете. Я выдаю Оленьке около 4000 руб. в год. От доставшегося мне по разделу от покойного брата (сводного брата Петра – сына Льва Александровича Пушкина от первого брака – прим. авт.)  земли у меня осталось незаложенных 200 душ крестьян, - пока отдаю их в твое полное распоряжение. Они могут доставить 4000 руб. годового дохода, а со временем, быть может, дадут и больше». (Отмечу, что отец поэта никогда не занимался ведением хозяйства в своих Болдинских имениях, доверяя все управляющему из своих же крепостных. Как убедился Пушкин при вступлении во владение выделенной им землей, крестьяне были в нищете и обещанного дохода он не получал).
     27 июля  в Петербургской палате гражданского суда сделана запись об условиях владения Пушкиным передаваемого ему отцом имения:  «Он, сын мой, до смерти моей волен  с того имения  получать доходы и  употреблять их в свою пользу, так же  и заложить его  в казенное место  или партикулярным лицам; продать же его  или иным образом  перевесть в постороннее владение, то сие  при жизни моей запрещаю, после же смерти моей он волен  то имение продать, подарить и в другие крепости  за какого-либо  другого укрепить».
      Получив согласие будущей тещи, Пушкин стремиться поскорее сыграть свадьбу. «Мне бы очень хотелось сыграть свадьбу до наступления поста», - пишет в письме родителям 3 мая 1830 г., а она все откладывается. Екатерина Долгорукова, подруга Натали, вспоминала: «Наталья Ивановна напрямик ему объявила, что у нее нет денег. Тогда Пушкин заложил имение, привез денег и просил шить приданое.  Много денег пошло на разные пустяки и на собственные наряды Натальи Ивановны… В самый день свадьбы она послала сказать ему, что надо еще отложить, что у нее нет денег на карету или на что-то другое. Пушкин опять послал денег».
     Много лет спустя Наталья Николаевна рассказывала П.В.Анненкову, что «свадьба их беспрестанно была на волоске из-за ссор жениха с тещей, у которой от сумасшедшия мужа и неприятностей семейных характер испортился. Пушкин ей не уступал и, когда она говорила ему, что он должен помнить, что вступает в ее семейство, отвечал: «Это дело вашей дочери, - я на ней хочу жениться, а не на вас».  Пушкин понимал, что без разрешения вопроса о приданом им самим свадьба будет все время откладываться.  В письме к Натали уже после поездки к ее деду в Полотняный Завод пишет: «Серьезно, я опасаюсь, что это задержит нашу свадьбу, если только Наталья Ивановна не согласится поручить мне заботы о вашем приданом. Ангел мой, постарайтесь, пожалуйста».   Наталья Ивановна согласилась, но Пушкину потребовалось время, чтобы добыть деньги. Передача ему крестьян в Кистенёво оказалась делом не простым. «Я думал, что земля, которую отец дал мне, составляет отдельное имение, но, оказывается это - часть деревни из 500 душ, и нужно будет произвести раздел. Я постараюсь это устроить возможно скорее», - пишет Пушкин своей невесте.  Однако Пушкину пришлось повозиться, чтобы выделить свои 200 душ по тяглам - платежным единицам. Приехали власти и стали делить мужиков: тягло за тяглом переписывалось на нового помещика – и ревизские души со строением, скотом, хлебом и разным заведением. 200 душ Пушкина были разбиты на 95,5 тягол; у Сергея Львовича в Кистенёво оставалось 274 души, 110 тягол. За это время разыгравшаяся холера задержала приезд Пушкина в Москву.  «Я живу в деревне как в острове, окруженный карантинами. Жду погоды, чтоб жениться и добраться до Петербурга – но я об этом не смею еще и думать», - из письма Дельвигу из Болдина в Петербург 4 ноября 1830 г.
       5 декабря Пушкин вернулся из затянувшейся поездки в Москву. Пишет П.А.Плетневу в Петербург: «Нашел тещу озлобленную на меня и насилу с нею сладил, но слава богу – сладил… Пришли мне денег сколько можно более…»  В этом же письме сообщает: «Скажу тебе (за тайну), что я в Болдине писал, как давно уже не писал». Наконец, 200 душ деревни Кистенёво заложены, и Пушкин пишет Плетневу: «Через несколько дней я женюсь: и представляю тебе хозяйственный отчет: заложил  я моих  200 душ, взял  38 000 – и вот им распределение: 11 тысяч теще, которая  непременно хотела, чтоб  дочь ее была с приданым – пиши пропало.  10 000 Нащокину, для выручки его из плохих обстоятельств: деньги верные.  Остается 17 000 на обзаведение и житие годичное.  В июне буду у вас и начну жить по-мещански, а здесь с тетками справиться невозможно – требования глупые и смешные – а делать нечего».
       23 января 1831 г. Пушкин нанял второй этаж небольшого старинного особняка на Арбате, недалеко от Смоленской площади. До свадьбы отделал там 5 комнат, и наконец, 18 февраля 1831 г. долгожданная свадьба состоялась. «Я женат – и счастлив; одно желание мое, чтоб ничего в жизни не изменилось – лучшего не дождусь. Это состояние для меня так ново, что, кажется, я переродился», - пишет Плетневу через несколько дней после свадьбы.
       В особняке на Арбате Пушкины прожили по 15 мая 1831 г., когда решили переехать поближе к заветному для поэта Петербургу, в Царское Село.  Не знаю, какие намерения были у Пушкина, когда он тратил свои скудные, с трудом ему доставшиеся средства, на съём и отделку пяти комнат в особняке на Арбате, но уже 21 марта пишет Плетневу, что «в Москве остаться я никак не намерен… после святой оправляюсь в Петербург». Намерен остановиться в Царском Селе, по крайней мере, до зимы, рассчитывая поработать там в тишине и уединении. Но холера в Петербурге вынудила императорскую фамилию и весь двор переехать в Царское Село. И там произошло то, что, возможно, стало началом гибельного пути поэта. 13 июля Натали пишет своему деду: «Я не могу спокойно прогуливаться по саду, так как узнала от одной из фрейлин, что их величество желали узнать час, в котором я гуляю, чтобы меня встретить. Поэтому я и выбираю самые уединенные места». Но избежать встречи с императрицей не удалось. Через несколько дней, 25-26 июля мать Пушкина, Надежда Осиповна пишет дочери Ольге: «Сообщу тебе новость: император и императрица встретили Наташу с Александром, они остановились поговорить с ними, и императрица сказала Наташе, что она очень рада с нею познакомиться, и тысячу других милых и любезных вещей. И вот она теперь принуждена, вовсе этого не желая появиться при дворе… Весь двор от нее в восторге, императрица хочет, чтобы она к ней явилась, и назначит день, когда надо будет прийти. Это Наташе очень неприятно, но она должна будет подчиниться». Родители Пушкина в то лето жили в Павловском, часто виделись с сыном и невесткой; могли хорошо знать об их настроении. (Вот вам и безумное желание блистать в свете, как Натали, так и Пушкина выводить туда свою жену!).
      …Отклонюсь от хронологической последовательности повествования и «перепрыгну» на насколько лет вперед. Накануне Нового 1834 г. Пушкин был произведен в камер-юнкеры. В обязанность камер-юнкера входило присутствие на всех, в том числе, развлекательных мероприятиях царского двора. Обычно это придворное звание давали молодым людям, и получение его в 33 года Пушкин посчитал для себя оскорбительным.  В узком кругу своих друзей он не пытался скрывать свои чувства. По словам П.В.Нащокина, когда Пушкин узнал о пожаловании ему камер-юнкера, Виельгорскому и Жуковскому пришлось «обливать его холодною водой… до того он был взволнован… Если бы не они, он, будучи вне себя, разгоревшись, с пылающим лицом, хотел идти во дворец и наговорить грубостей самому царю».  В «Дневнике» Пушкин напишет: «1 января.  Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничкове. Так я же сделаюсь русским Dangeau».  (Маркиз Данжо - автор мелочной придворной хроники последних лет царствования Людовика XIV – прим.авт.).   Теперь Пушкины – он и Натали, должны будут получать приглашения в Аничков дворец Николая I. И обязаны были являться.  На придворные балы в Аничков дворец допускались лишь приближенные к царской семье люди. Пушкин хотел уберечь свою жену от   слишком частого внимания царя.  До этого они получали приглашения на приемы и балы, устраиваемые для широкого круга дворян, в официальной резиденции императора Зимнем дворце.  И вольны были в своем решении принять или не принять такое приглашение.   А если принять во внимание, что Пушкин обладал исключительно ревнивым нравом, то будет еще более понятна его реакция на камер-юнкерство. Сестра поэта  Ольга Павлищева в начале 1830-х гг. с кем-то делилась, что «брат  говорил мне, что  иногда чувствует  себя самым несчастным существом – существом, близким к сумасшествию, когда видит свою жену разговаривающей и танцующей  на балах с красивыми  молодыми людьми;  уже одно прикосновение  чужих мужских рук  к ее руке  причиняет ему  приливы крови к голове, и  тогда на него находит мысль, не дающая ему  покоя, что  жена его, оставаясь  ему верной, может изменить ему мысленно»

     … В серии картин художника Н.П.Ульянова «Пушкин в жизни» (1930-е годы) есть картина, приведенная ниже. Глядя на нее, я понимаю, почему Пушкин так ненавидел свое камер-юнкерское звание. Сам художник писал, что «в последнем периоде (жизни поэта), связанном с высшим светом, он трогал уже как личность трагически обреченная» …
Но вот что мне показалось удивительным и маловероятным - это вроде бы бурное проявление радости Натальей Николаевной при известии о получении Пушкиным камер-юнкерства.  Мать поэта, Надежда Осиповна, писала 4 января 1834 г. Е.Н.Вревской: «Сообщу вам новость: Александр назначен камер-юнкером. Натали в восторге, потому что это открывает ей доступ ко двору; в ожидании этого, она танцует повсюду каждый день». До нас не дошли письма Натали к мужу. (Их насчитывалось около сорока; потомки Пушкина передали их в рукописный отдел бывшего Румянцевского музея, библиотека им. Ленина в советское время. В 1920-х гг. они исчезли.) Но найдены 14 писем Натальи Николаевны к своему брату Дмитрию Николаевичу, написанные в 1833-1836 гг. Ни в одном из них вы не найдете даже намека на то, что жену поэта интересовали только балы да театры, намеков, позволивших бы судить о Натали, как о великосветской даме, думающей только о балах и своих успехах на них.  В письмах к брату сестры Гончаровы с восторгом пишут о балах и о своих успехах в великосветских гостиных. А Натали говорит об окружающем ее обществе всего один раз, причем в критическом оттенке: «Тесная дружба редко возникает в большом городе, где каждый вращается в своем кругу общества, а главное имеет слишком много развлечений и глупых светских обязанностей, чтобы хватило времени на требовательность дружбы». На сегодня имеется достаточное количество свидетельств, что на многие великосветские балы и приемы она вынуждена была ходить вследствие невозможности отказа.

       Кажется, что до нынешнего своего интереса к пушкинским делам, у меня было убеждение, что дуэль Пушкина с Дантесом была вызвана получением поэтом анонимного письма - диплома рогоносцев. Первоначально я в заметках о поездке в Михайловское не собирался касаться преддуэльных событий, самой дуэли и смерти Пушкина. Об этом много написано, а в 1989 г. миллионным тиражом выпущена семисот страничная книга «Последний год жизни Пушкина». Да и пора было бы вернуться непосредственно к своей туристической поездке по пушкинским местам Псковщины.  Но, разыскивая ответы на некоторые непонятные для меня события из жизни Пушкина, я понял, что мои знания о причинах дуэли Пушкина практически оставались на уровне полученных в школе. Дескать, получил Пушкин диплом рогоносца и следом – дуэль. И как-то не задумывался, почему между 4 ноября 1836 г. – днем получения анонимки, и днем дуэли прошло почти три месяца. Обычно, бывало, так: оскорбление, вызов и дуэль следовали днем за днем. Поэтому хотя бы   немного информации (прежде всего для полного понимания самому) о событиях между ноябрем 1836 г. – получением анонимки, и   27 января 1837 г. – днем дуэли.
       Не буду касаться того, кто такой Дантес, как он появился в России и стал служить в престижном кавалергардском полку, его взаимоотношений с голландским посланником в Петербурге бароном Геккерном. Отмечу только, что Дантес эмигрировал из Франции в связи с июльской революцией 1830 г. Он был ровесник Натали.
       Об отношениях Жоржа Дантеса к жене Пушкина известно из писем Дантеса к Геккерну. Впервые небольшие отрывки из двух писем Дантеса были опубликованы   французским биографом Пушкина А.Труайа в 1946 г. Многие пушкиноведы сомневались в их подлинности. Но в 1996 г.  опубликованы 25 писем Дантеса барону Геккерну, написанные в период с осени 1835 до осени 1836 г., когда тот путешествовал по Европе. Их получила Сирена Витале, итальянская пушкинистка, от барона Клода де Геккерна – прямого потомка Дантеса.  (Желающие прочитать их все могут в книге Сирены Витале «Пуговица Пушкина», а также в журнале «Звезда» № 9, 1996 г. с комментариями Вадима Старка.)
      Дантес вошел в кружок поэта через знакомство с его друзьями – Александром и Андреем Карамзиными, братьями Россетами, Петром Валиевым (женихом дочери Вяземских Марии). После новогоднего бала в Зимнем дворце Дантес 20 января 1836 г. пишет Геккерну, что он влюблен и что эта замужняя дама тоже в него влюблена. И в последующих письмах к Геккерну, до возвращения того после лечения из Баден-Бадена, Дантес пишет о своей любви, о том, как он пытается избавиться от нее и не может. «Когда я видел ее в последний раз, - пишет Дантес в Гаагу Геккерну 14 февраля, - у нас было объяснение. Оно было ужасно, но облегчило меня… Если бы ты знал, как она меня утешала, потому что она видела, что я задыхаюсь и что мое положение ужасно, а когда она сказала  мне: «я люблю вас  как никогда не любила, но не просите  у меня никогда большего, чем мое сердце, потому  что все остальное  мне не принадлежит и я не могу  быть счастливой иначе, чем уважая свой долг, пожалейте  меня и любите меня всегда  так, как вы  любите сейчас, моя любовь  будет вашей наградой».
       Кто-то из пушкинистов считает письма Дантеса фальшивкой – дескать, почему они долго скрывались, другие, в том числе и А.Труайа, считают, что Дантес писал правду. Наверное, все же последние правы, возможно, только Дантес изложил ответ Натали на его признания в духе душещипательных романов и весьма похожим на ответ замужней Татьяны из «Онегина», помните: «Я вас люблю (к чему лукавить?), // Но я другому отдана; // И буду век ему верна». (Хотя, как говорят его потомки, Дантес ни одной книги в жизни своей не прочитал, тем более не читал Пушкина).  Все-таки нельзя просто отбрасывать свидетельства современников, к примеру, записанное в дневнике (подчеркиваю - в дневнике, а не в письме или в разговоре с кем-то) дочери воспитателя наследника престола Карла Мердера, фрейлины Марии Мердер 5 февраля 1836 г.  Наблюдая за поведением Дантеса и Натали на одном из балов, она пишет: «…не оставляло сомнений насчет правильности наблюдений, сделанных мною ранее, - они безумно влюблены друг в друга!  Пробыв на балу не более получаса, мы направились к выходу: барон танцевал мазурку с г-жою Пушкиной – как счастливы они казались в эту минуту!»
       Летом 1836 г.  после маневров полк Дантеса располагался в Новой Деревне, напротив Каменного острова, где снимали в то лето дачу Пушкины с сестрами Гончаровыми. Дантес там частый гость. В августе водоворот вечеринок и балов. Дантес отбросил в сторону осторожность и высказывает на глазах у всего общества Наталье Николаевне знаки внимания, непозволительные к замужней женщине. Лишь сама Натали могла положить конец его «более чем возмутительным» ухаживаниям, но она этого не сделала. Вроде бы П.А.Вяземский предупреждал Натали: «Вы уже не ребенок и должны понимать возможные последствия своего поведения». Натали ответила: «Мне с ним весело. Он мне просто нравится. Будет то же, что было два года сряду». Софья Карамзина в письме брату 19-20 сентября пишет об одном из недавних вечеров в их доме: «…получился настоящий бал, и очень веселый, если судить по лицам гостей, всех, за исключением Александра Пушкина, который все время грустен, задумчив и чем-то озабочен. Он своей тоской и на меня тоску наводит. Его блуждающий, дикий, рассеянный взгляд с вызывающими тревогу  вниманием останавливается  лишь на его жене  и Дантесе, который продолжает  все те же шутки, что и прежде, - не отходя  ни на шаг от Екатерины Гончаровой, он издали  бросает нежные взгляды  на Натали, с которой, в конце концов,  все же танцевал мазурку. Жалко было смотреть на фигуру Пушкина, который стоял напротив них, в дверях, молчаливый, бледный и угрожающий. Боже мой, как все это глупо!».
       По-видимому, вскоре Наталья Николаевна все же попросила Дантеса прекратить ухаживание за ней, «более афишированное, чем это принято обыкновенно» - мягко сказано позже мужем   Александрины – сестры Натали, Г.Фризенгофом. 16 октября в салоне Вяземских, где, вроде бы, не было других приглашенных мужчин, Дантес провел весь вечер с Натали. По-видимому, между ними произошло решительное объяснение: на требования к Натали перейти на более близкие отношения Дантес получил решительный отказ. Ночью у него началась лихорадка, он «глаз не сомкнул и испытывал безумное нравственное страдание», - из письма Дантеса к барону Геккерну. В 20-х числах октября княжна Мария Барятинская (из высокопоставленного аристократического семейства) записала новость, которую обсуждали в их кругу: «Маман узнала через Трубецкого, что его (Дантеса) отвергла госпожа Пушкина…»  Новость сообщил Александр Трубецкой – ближайший приятель поручика Дантеса по кавалергардскому полку. В те же дни старший Геккерн, встретив на каком-то вечере жену Пушкина, затеял с ней оскорбительный разговор. Александр Карамзин так писал об этом: «Дантес в то время был болен грудью и худел на глазах. Старик Геккерн сказал госпоже Пушкиной, что Дантес умирает из-за нее; заклинал спасти его сына, потом стал грозить местью». По словам Вяземского, Геккерн побуждал Наталью Николаевну «изменить своему долгу». Об этом разговоре, как выяснилось значительно позже, знала и сестра Натали Александрина Гончарова. Об этом писал в 1887 г.  муж Александрины Г.Фризенгоф, отвечая на вопросы дочери Натальи Николаевны от ее второго брака: «Старый Геккерн написал вашей матери письмо, чтобы убедить ее оставить своего мужа и выйти за его приемного сына. Александрина вспоминает, что ваша мать отвечала на это решительным отказом, но она не помнит, было ли это сделано устно или письменно».  (Письма не было, был устный разговор – прим. авт.).  Натали Пушкину ничего не рассказала, боясь его гнева по отношению к ее обидчикам. (А может быть и к себе? Кто знает). А через несколько дней состоялась встреча Натальи Николаевны и Дантеса в доме Идалии Полетики.  Вот что писал    впоследствии П.И.Бартенев, услышав рассказ княгини В.Ф.Вяземской: «Мадам N, по настоянию Геккерна, пригласила Пушкину к себе, а сама уехала из дому. Пушкина рассказывала княгине Вяземской и мужу, что, когда она осталась с глазу на глаз с Геккерном, тот вынул пистолет и грозил застрелиться, если она не отдаст ему себя. Пушкина не знала, куда ей деваться от его настояний; она ломала себе руки и стала говорить как можно громче. По счастью, ничего не подозревавшая дочь хозяйки дома явилась в комнату, и гостья бросилась к ней». Потом Бартенев дополнил рассказ Вяземской некоторыми подробностями. По словам Вяземской, Наталья Николаевна однажды приехала к ней от Полетики «вся впопыхах и с негодованием рассказала, как ей удалось избегнуть настойчивого преследования Дантеса».
      А через день, 4 ноября, Пушкину и узкому кругу его друзей пришли совершенно одинаковые анонимные письма -   диплом о включении его в отряд рогоносцев. По свидетельству В.А.Соллогуба, который получил одну из анонимок, «…я отправился к Пушкину… Пушкин сидел в своем кабинете. Распечатал конверт и тотчас сказал мне: «Я уж знаю, что такое; я такое письмо получил сегодня же от Елизаветы Михайловны Хитровой: это мерзость против жены моей. Это все равно, что тронуть руками г… Неприятно, да руки умоешь и кончено. Впрочем, понимаете, что безыменным письмом я обижаться не могу. Если кто-нибудь сзади плюнет на мое платье, так это дело моего камердинера вычистить платье, а не мое. Жена моя – ангел, никакое подозрение коснуться ее не может. Послушайте, что я по сему предмету пишу г-же Хитровой».  Сологуб вспоминал, что «в сочинении присланного ему всем известного диплома он подозревал одну даму, которую мне и назвал. Тут он говорил спокойно, с большим достоинством и, казалось, хотел оставить все дело без внимания».
      Касательно анонимных писем, циркулирующих в те времена в Петербурге, приведу донесение посланника Баден-Вюртембурга из Петербурга: «Угрожать спокойствию семейств, посылая анонимные письма, уже некоторое время стало здесь прискорбной традицией, но бесчестные авторы таких посланий теперь делают хуже, зайдя так далеко, что беспокоят городские власти своими письменами». Пушкин, безусловно, знал о такой «традиции», отсюда и его спокойствие.
      Я не встречал у пушкиноведов информации, сказал ли Пушкин Натали о полученных анонимках. Вероятно, сказал.  Думается, что разговор у них был не только об анонимках. Возможно, Пушкин напомнил жене как он в своих письмах в первые годы совместной жизни предупреждал ее об опасности кокетства. (Вот, к примеру, письмо от 30 октября 1833 г. из Болдино: «…Я хочу немножко тебя пожурить.  Ты, кажется, не путем искокетничалась. Смотри: недаром кокетство не в моде и почитается признаком дурного тона. В нем толку мало.  Ты радуешься, что за тобою, как за сучкой, бегают кобели, подняв хвост трубочкой и понюхивая задницу; есть чему радоваться!  Не только тебе, но и Прасковье Петровне легко за собой приучить бегать холостых шаромыжников; стоит разгласить, что-де я большая охотница. Вот вся тайна кокетства. Было бы корыто, а свиньи будут. К чему тебе принимать мужчин, которые за тобой ухаживают? не знаешь, на кого нападешь. Прочти басню А.Измайлова о Фоме и Кузьме.  Фома накормил Кузьму икрой и селедкой. Кузьма стал просить пить, а Фома не дал. Кузьма и прибил Фому как каналью.  Из этого поэт выводит следующее нравоучение: красавицы!  не кормите селедкой, если не хотите пить давать; не то можете наскочить на Кузьму. Видишь ли?  Прошу, чтоб у меня не было этих академических завтраков. Теперь, мой ангел, целую тебя, как ни в чем не бывало; и благодарю за то, что ты подробно и откровенно описываешь мне свою беспутную жизнь».) А Наталья Николаевна, по-видимому, тогда рассказала о происшедшем в доме Идалии Полетики и угрозах ей со стороны Геккернов, а также показала записки Дантеса, которыми он сопровождал присылаемые Наталье Николаевны французские романы и театральные билеты. Мы не знаем, что в них было написано, по словам самого Дантеса, «… в числе оных находились некоторые, коих выражения могли возбудить его щекотливость как мужа».  Пушкин посчитал себя оскорбленным и вечером послал по городской почте вызов Жоржу Дантесу на дуэль.
     Утром следующего дня к нему явился Геккерн-старший: он распечатал письмо и прочел вызов Дантесу на дуэль.  Ритуал требовал оповещения, вызвавшего на дуэль в течение 24 часов. Геккерн пояснил, что, так как Жорж находится на дежурстве в полку, то он просит отсрочки на 24 часа. Пушкин соглашается.  Натали или догадалась, что появление у них в доме Геккерна связано с возможной дуэлью, или Геккерн сам сообщил ей о вызове Пушкина, решается рассказать об этом единственному человеку, который мог бы повлиять на решение Пушкина – Жуковскому. Тот, как воспитатель наследника, живет в Царском Селе. Довериться письму – нельзя, и Наталья Николаевна просит своего брата Ивана Николаевича - его полк в то время находился в Царском Селе, приехать к ней «в связи с чрезвычайными обстоятельствами». Вечером 5 ноября брат прискакал в Петербург, услышал рассказ сестры и рано утром сообщил все Жуковскому. (Поручику Ивану Гончарову пришлось расплатиться служебными неприятностями: 7 ноября он был посажен под арест.)
      Всё, что происходило дальше в течение нескольких дней, пушкиноведы расшифровали благодаря «Конспективным заметкам» Жуковского. Подробный пересказ событий занял бы много времени, желающие могут почитать книгу С.Л.Абрамович «Пушкин в 1836 году», где подробно, с привлечением документальных свидетельств, приведена вся хронология событий, связанных с дуэлью и гибелью Пушкина. А вот «Конспективные заметки» В.А.Жуковского, относящиеся к первым дням после вызова, приведу: «6 ноября. Гончаров у меня. Моя поездка в Петербург. К Пушкину.  Явление Геккерна. Мое возвращение к Пушкину. Остаток дня у Виельгорского и Вяземского. Вечером письмо Загряжской.  7 ноября. Я поутру у Загряжской. От нее к Геккерну. (Мои прежние действия. Незнание совершенное прежде бывшего.)  Открытия Геккерна. О любви сына к Катерине (моя ошибка насчет имени). Открытие о родстве; о предполагаемой свадьбе. – Мое слово. – Мысль (дуэль) все остановить. – Возвращение к Пушкину. Откровения. Его бешенство. -  Свидание с Геккерном. Извещение его Виельгорским. Молодой Геккерн у Виельгорского.  8 (ноября). Переговоры. Геккерн у Загряжской. Я у Пушкина. Большое спокойствие.  Его слезы. То, что я говорил о его отношениях. 9 (ноября). Признания Геккерна. Мое предложение посредничества. Сцена втроем с отцом и сыном. Мое предложение свидания.  10 (ноября).  Молодой Геккерн у меня. Я отказываюсь от свидания. Мое письмо к Геккерну. Его ответ. Мое свидание с Пушкиным». Дальше у Жуковского отдельные пометки без дат; их я не привожу.
       Расшифровку пушкиноведами нескольких наиболее важных моментов конспективных заметок Жуковского стоит привести подробнее.
        Жуковский появился у Пушкина 6 ноября за несколько минут до второго появления Геккерна-старшего там. Геккерн выпросил у Пушкина отсрочки дуэли на две недели. Жуковский, выслушав рассказ Пушкина, согласился быть его посредником в переговорах. (Официальных секундантов с обеих сторон не было и Геккерн-старший, и Жуковский выступали как неофициальные доверенные лица Дантеса и Пушкина соответственно). Планы, разработанные Жуковским по примирению противников, оказались ни к чему, когда он 7 ноября услышал от Геккерна, что его приемный сын давно влюблен в сестру Натали. Жуковский вначале даже не понял, в какую из сестер – Екатерину или Александрину. Более того, Геккерн по секрету признался Жуковскому, что Жорж - его незаконнорожденный сын. Но Геккерн заявил, что после того, как он от лица Дантеса принял вызов Пушкина на поединок, его сын не может просить руки девицы Гончаровой, так как сватовство сочтут лишь «предлогом для избежания дуэли».  Вот, дескать, если Пушкин возьмет свой вызов назад, тогда сразу же будет сделано предложение.  Жуковский, узнав об этом, посчитал, что для вызова Пушкина не было реального повода. Поспешил к Пушкину с известием, а тот пришел в бешенство: он не верил в серьезность намерений Дантеса. После разговора с Пушкиным Жуковский при встрече с Геккерном вечером того же дня дал понять тому, что Пушкин не верит в сватовство. Тогда Гекерн сделал следующий встречный шаг: он согласился объявить обо всем старшей родственнице сестер Гончаровых фрейлине Екатерине Ивановне Загряжской.  Во время визита к ней 8 ноября Геккерн, обсудив существо дела, предупредил, что формальное предложение его сын может сделать только после отзыва вызова Пушкиным. Считал, что для этого Пушкин должен встретиться с Дантесом в присутствии Жуковского, чтобы объяснить по каким мотивам был сделан вызов. «Вашему посредничеству, - писал он Жуковскому, - удалось бы открыть глаза Пушкину и сблизить двух лиц, которые доказали, что обязаны друг другу взаимным уважением».  Пушкин от встречи отказался.  По-видимому, до сестер Гончаровых доходила какая-то информация. Вот что пишет своему брату 9 ноября  Екатерина, давно влюбленная в Дантеса: «Счастлива узнать, мой друг, что ты по-прежнему доволен своей  судьбой, дай Бог, чтобы это было всегда, а для меня  в тех горестях, которые небо было угодно мне  ниспослать, истинное утешение знать, что ты, по крайней мере, счастлив; что касается меня, то мое счастье уже безвозвратно утеряно. Счастье для всей семьи и смерть для меня, вот о чем я беспрестанно умоляю Всевышнего». Продолжающиеся несколько дней переговоры не привели к согласию Пушкина отозвать свой вызов: расторжение даже объявленной помолвки было делом обычным, а тут только пока тайные переговоры о ней, ни к чему не обязывающие. Жуковский, видя упорство Пушкина и не понимая причин этого, отказался быть официальным посредником в переговорах. Но продолжал попытки отговорить Пушкина от дуэли.  13 ноября днем Пушкин встретился с Загряжской. Судя по всему, узнав от тетки сестер Гончаровых, что она и Геккерн уже согласились, что Дантес женится на Екатерине, Пушкин вел себя сдержано. Принял переданное через нее предложение Геккерна письменно изложить причины вызова Дантеса на дуэль и свое решение, почему вызов отзывает. Пушкин дал согласие на встречу следующим днем у Загряжской для примирения с Геккерном и передал Жуковскому черновик письма, отменяющее вызов Дантесу на дуэль: оно должно было быть представлено на рассмотрение всех заинтересованных сторон. В бумагах Жуковского сохранилась копия этого письма: «Господин барон Геккерн оказал мне честь принять вызов на дуэль его сына г-на барона Ж.Геккерна. Узнав случайно? по слухам? что г-н Ж.Геккерн решил просить руки моей свояченицы мадемуазель К.Гончаровой, я прошу г-на барона Геккерна-отца соблаговолить рассматривать мой вызов как не бывший.  За то, что он вел себя по отношению к моей жене так, как не подобает допускать (в случае, если господин Геккерн потребует указать причину вызова)».  Заметьте, Пушкин не называет получение анонимок поводом для дуэли.  Жуковский отнес черновик письма в голландское посольство и оба, он и Пушкин, посчитали дело законченным.  После этого Пушкин  зашел к Карамзиным  и впервые  рассказал о своем вызове  Дантесу,  (с начала включения Жуковского в переговоры была договоренность  вызов Пушкина на дуэль  сохранять в тайне), и о маневрах Геккернов.  Вероятно, намеренно не стал хранить тайну, чтобы унизить Дантеса в глазах общества. (На другой день то же самое повторил при визите  к княгине В.Ф.Вяземской, с которой  давно привык быть откровенным). Ему нужно было найти  понимание среди ближних друзей. Жуковский же, зайдя к Карамзиным и узнав, что вызов Пушкина на дуэль с Дантесом им известен, пришел в ужас: тайна раскроется и придется  драться или сейчас, или после. Пишет Пушкину большое письмо: «Ты поступаешь весьма неосторожно, невеликодушно и даже против меня несправедливо. Зачем ты рассказал обо всем Екатерине Андреевне и Софье Николаевне? Чего ты хочешь? Сделать невозможным то, что теперь должно кончиться для тебя самым наилучшим образом… Имею причину быть уверенным, что во всем том, что случилось для предотвращения драки, молодой Геккерн нимало не участвовал. Все есть дело отца».  Жуковский считает, что Геккерны ведут себя безупречно не на словах, а на самом деле. «Не могу же я согласиться принять участие в посрамлении человека, которого честь пропадет, если тайна будет открыта… Но более всего ты должен хранить ее для меня: я в это дело замешан невольно и не хочу, чтобы оно оставило  мне какое-нибудь нарекание; не хочу, чтобы кто-нибудь имел право  сказать, что я нарушил  доверенность, мне оказанную».  Просит дождаться его и переговорить до назначенной встречи Пушкина с Геккерном.
      Официальная встреча у Загряжской состоялась 14 ноября.  Есть только отдельные упоминания о ней в переписке разных людей, касающейся тех дней. По-видимому, встреча прошла мирно, но раздражение от разговора с Геккерном прорвалось при разговоре с Вяземской того же дня. Об этом ясно из письма Жуковского Пушкину, написанного рано утром 16 ноября. «Вчера вечеру после бала заехал я к Вяземскому. Вот что приблизительно ты сказал княгине третьего дня, уже имея  в руках мое письмо:  я знаю автора  анонимных писем, и через неделю вы услышите, как станут говорить о месте, единственной в своем роде; она будет полная, совершенная; она бросит  того человека в грязь; громкие подвиги  Раевского -  детская игра в сравнении с тем, что  я намерен сделать и тому подобное. Все это очень хорошо, особливо после обещания, данного тобою Геккерну в присутствии твоей тетушки (которая о том мне сказывала), что все пришествие останется тайной. Но скажи мне, какую роль во всем этом я играю…  Не говорю теперь ничего и тебе: делай что хочешь. Но булавочку свою беру из игры вашей, которая теперь с твоей стороны жестоко мне не нравится». Разговор с Вяземской свидетельствовал, что Пушкин, решившись отказаться от дуэли с Дантесом, - об этом он обещал Геккерну в присутствии Загряжской, продолжал вынашивать план отмщения. Жуковскому это было непонятно, (Пушкин свои семейные тайны не раскрывал даже самым близким друзьям), и он вынужден отказаться от участия в переговорах. По-видимому, Пушкин и Жуковский после письма последнего все же встретились. Так как мотивировка отказа от дуэли в предложенном письме от 13 ноября была неприемлемой для Геккернов, Жуковский умолял Пушкина убрать из своего письма фразу о браке Жоржа Дантеса.  Пушкин категорически отказался сделать это, но дал полномочия Жуковскому устно объявить Геккернам, что он больше не желает дуэли, считает дело закрытым и никому не скажет о нем ни слова. Жуковский выполнил поручение, но 16 ноября Пушкин получил от Дантеса следующее письмо: «Барон Геккерн только что сообщил мне, что он был уполномочен г. Жуковским уведомить меня, что все те основания, по каким вы вызывали меня, перестали существовать, и что поэтому я могу рассматривать это ваше действие, как не имевшее места. Когда вы вызвали меня, не сообщая причин, я без колебаний принял вызов, так как честь обязывала меня к этому; ныне, когда вы заявляете, что не имеете более оснований желать поединка, я, прежде чем вернуть вам ваше слово, желаю знать, почему вы изменили намерения, ибо я никому не поручал давать вам объяснения, которые я предполагал дать вам лично…» У Жуковского запись: «Письмо Дантеса к Пушкину и его бешенство. Снова дуэль. Секундант». Позже в тот же день к Пушкину пришел д`Аршиак, атташе французского посольства, как секундант Дантеса.  Поскольку истекал срок двухнедельной отсрочки, то Дантес поручил передать Пушкину, что он «в его распоряжении».  Д`Аршиак от себя попытался предложить Пушкину простой выход: отказаться от упоминания в согласительном письме о женитьбе Дантеса. Пушкин и на сей раз отклонил предложение «с холодной вежливостью».
      Дантес своим письмом и присылкой секунданта хотел показать, что он не трус, но рассчитывал на дальнейшие переговоры, даже приготовил проект письма, который он хотел бы получить от Пушкина, в котором тот отозвал бы свой вызов. В архивах Геккернов был найден черновик этого письма: «Ввиду того,  что барон Жорж де Геккерн  принял вызов на дуэль, доставленный ему при посредстве   барона де Геккерна, я прошу  г-на  Ж. де Г. соблаговолить считать этот вызов  как не бывший, убедившись случайно, по слухам, что мотивы, которыми руководствовался  в своем поведении  господин Ж.де Г., не были оскорбительны  для моей чести, единственная причина, по которой  я счел  себя вынужденным  сделать вызов».  На письме приписка рукой Дантеса, по-видимому, для д`Аршиака: «Я не могу и не должен согласиться на то, чтобы в письме находилась фраза, относящаяся к м-ль де Г. По тому, как поставлен вопрос в письме, можно было бы сделать из этого вывод, что дело обстояло так: «Жениться или драться».   Пушкин сказал д`Аршиаку, что завтра пришлет к нему своего секунданта, чтобы обговорить место и время поединка. 16 ноября на обеде у Карамзиных в честь дня рождения Екатерины Андреевны Пушкин поручил Соллогубу встретиться с секундантом Дантеса. (Когда-то, раньше, Пушкин признавался Соллогубу: «Неужели вы думаете, что мне весело стреляться? Да что делать? Я имею несчастие быть человеком публичным, и, знаете, это хуже, чем быть публичной женщиной».)
      О дне 17 ноября В.А.Соллогуб подробно написал в своих воспоминаниях.  Встретившись с д`Аршиаком, Соллогуб среди прочих документов, относящихся к дуэли, узнал о собственноручной записке Пушкина, в которой он объявлял, что свой вызов берет назад на основании слухов, что Дантес жениться на его невестке. «Я стоял пораженный, как будто свалился с неба. Об этой свадьбе я ничего не слыхал, ничего не ведал…Все хотели остановить Пушкина. Один Пушкин того не хотел… Он в лице Дантеса искал или смерти, или расправы со всем светским обществом».  «Вы понимаете, - говорил д`Аршиак Соллогубу, - что Дантес желает жениться, но не может жениться иначе, как если г. Пушкин откажется просто от своего вызова без всякого объяснения, не упоминая о городских слухах… Я вам ручаюсь, что Дантес женится, и мы предотвратим, может быть, большое несчастие». После этого секунданты встретились у Дантеса, там возобновились те же предложения, но Дантес в разговорах не участвовал. Соллогуб написал письмо Пушкину, что место и время дуэли согласовано и добавил, что поединка можно избежать. Завершалось это письмо тем, что хотя Соллогуб и не был уполномочен Пушкиным обсуждать с д`Аршиаком условия отзыва вызова на дуэль, но он их обсудил и «…я одобряю этот шаг от всего сердца, я прошу вас, во имя вашей семьи, согласиться на это условие, которое примирит все стороны. Само собой разумеется, что г-н д`Аршиак и я, мы служим порукой Геккерна». Такое поручительство Пушкину было достаточно, и он отправил Соллогубу следующий ответ: «Я не колеблюсь написать то, что могу заявить словесно. Я вызвал г-на Ж.Геккерна на дуэль, и он принял вызов, не входя ни в какие объяснения. И я же прошу теперь господ свидетелей этого дела соблаговолить рассматривать этот вызов как не имевший места, узнав из толков в обществе, что г-н Жорж Геккерн решил объявить о своем намерении жениться на мадемуазель Гончаровой после дуэли. У меня нет никаких оснований приписывать его решение соображениям, недостойным благородного человека». Ответ Пушкина был получен в шестом часу вечера 17 ноября.  Прочитав его и не показывая Дантесу, д`Аршиак сказал: «Этого достаточно», и поздравил Дантеса женихом. Оба секунданта поехали к Пушкину поблагодарить его, что он согласен прекратить ссору. На замечание Соллогуба: «…я позволил себе обещать, что вы будете обходиться со своим зятем как с знакомым», Пушкин воскликнул запальчиво: «Напрасно. Никогда этого не будет. Никогда между домом Пушкина и домом Дантеса ничего общего быть не может».
     Геккерны поехали к Екатерине Загряжской, где барон от имени своего сына сделал предложение её племяннице. «Слава богу, кажется все кончено, - пишет Е.И.Загряжская Жуковскому 17 ноября. Жених и почтенный его батюшка были у меня с предложением. К большому счастию за четверть часа пред ними приехал из Москвы старший Гончаров (Дмитрий Николаевич, старший брат Екатерины – прим. авт.), и он объявил им родительское согласие, и так все концы в воду».  В тот же вечер на балу у С.В.Салтыкова было объявлено о помолвке.
      Казалось, что дуэльная история завершилась. Но через 2-3 дня в светских кругах возник и стал с быстротой распространяться слух, что Дантес ради спасения любимой женщины вынужден был просить руки её сестры. Его поступок расценивали как «подвиг высокого самопожертвования».  В обществе не знали о вызове Дантеса на дуэль и не связывали с этим объявление о его женитьбе. С.А.Бобринская, приближенная к императорскому двору, подруга императрицы Александры Федоровны, в одном из своих писем тех дней: «Никогда еще с тех пор, как стоит свет, не подымалось такого шума, от которого содрогается воздух во всех петербургских гостиных. Геккерн-Дантес женится! Вот событие, которое поглощает всех и будоражит стоустую молву…Если ты будешь меня расспрашивать, я тебе отвечу, что ничем другим я вот уже целую неделю не занимаюсь, и чем больше мне рассказывают об этой непостижимой истории, тем меньше я что-либо в ней понимаю. Это какая-то тайна любви, героического самопожертвования, это Жюль Жанен, это Бальзак, это Виктор Гюго. Это литература наших дней. Это возвышенно и смехотворно…» Сохранилось письмо, написанное Геккерном российскому министру иностранных дел Нессельроде, правда, уже после январской дуэли, в котором он пишет, что его сын своей женитьбой «закабалил себя на всю жизнь, чтобы спасти репутацию любимой женщины». Но нет никакого сомнения, что это же он говорил и до дуэли.  Ту же версия повторял и Дантес. В дневнике Мари Мердер, дочери умершего к тому времени воспитателя наследника Карла Мердера, фрейлины императрицы, записано, что молодой Геккерн говорил всем, кто хотел его слушать, что он «женился, чтобы спасти честь сестры жены от оскорбительной клеветы».
      Анна Ахматова, занимаясь изучением истории гибели Пушкина, писала: Геккернов «версия взяла верх над пушкинской, и Пушкин увидел свою жену, т.е. себя опозоренным в глазах света».  Данзас, секундант Пушкина на дуэли с Дантесом, давая показания следственной комиссии, говорил: «Г.г.Геккерны даже после свадьбы не переставали дерзким обращением с женою его давать повод к усилению мнения, поносительного для его чести, так и для чести его жены». П.А.Вяземский позже так объяснял сложившуюся ситуацию: «Часть общества захотела усмотреть в этой свадьбе подвиг высокого самопожертвования ради спасения чести г-жи Пушкиной… Это оскорбительное и необоснованное предположение дошло до сведения Пушкина и внесло новую тревогу в его душу.  Он увидел, что этот брак не избавлял его окончательно от ложного положения, в котором он очутился.  Молодой Геккерн продолжал стоять в глазах общества между ним и его женой и бросал на обоих тень, невыносимую для щепетильности Пушкина».
      Что мог сделать Пушкин в таких обстоятельствах? Сидеть дома и никуда не выезжать со своей Натали? Это вызвало бы еще новые кривотолки. Уехать в деревню?  Но куда: на носу зима, на руках четверо! малых детей. Ни в Михайловском, ни в Болдино нет пригодного для жизни зимой господского дома.  Да и служба (хотя и формальная в коллегии иностранных дел) не позволяет этого сделать: взятый у казны под будущую зарплату долг обязывал Пушкина находиться на службе. К тому же и царь сказал, что уход поэта со службы закроет ему дверь в архивы. И прощай тогда задуманная Пушкиным «История Петра Великого».  Поданное   министру финансов   предложение купить в казну болдинское имение Кистенёво, и тем самым вернуть заем, не было принято. Оставалась жизнь в Петербурге, с ее сплетнями.
      Пушкин осознает, что никакого отмщения Геккернам не произошло. 21 ноября, в день, когда истекала двухнедельная отсрочка, данная Пушкиным 6 ноября Геккерну-старшему – случайное совпадение дат или умысел Пушкина? – он пишет донельзя оскорбительное письмо Геккерну.  Такое письмо, будь оно отослано, неминуемо привело бы к дуэли. Поэтому Пушкин поставил в известность своего секунданта Соллогуба, зашедшего к нему в тот вечер. Соллогуб поспешил уведомить о письме Жуковского, и тому удалось каким-то образом успокоить Пушкина; письмо не было послано.  На следующий день Жуковский прибегнул к более надежному средству предотвращения беды: он рассказал историю про дуэль царю. 23 ноября 1836 г.  в личном кабинете Николая I в Аничковом дворце была дана аудиенция царя Пушкину.  Пушкин пообещал царю «не драться ни под каким предлогом» и дал ему слово чести, что «если история возобновится, то он не приступит к развязке, не дав знать ему наперед». Так закончилась история с вызовом Пушкиным Дантеса на дуэль для «защиты своей чести».
     Через два с небольшим месяца дуэль между Дантесом и Пушкиным все же состоялась. Я не буду описывать всё, что ей предшествовало. Отмечу, что в январе в России зимние праздники в полном разгаре, один бал следует за другим. Пушкины волей-неволей встречались с Геккернами почти каждый вечер.   Приведу несколько высказываний очевидцев, и все будет понятно. П.А.Вяземский, близкий друг Пушкина: «Молодой Геккерн продолжал, в присутствии своей жены, подчеркивать свою страсть к г-же Пушкиной. Городские сплетни возобновились, и оскорбительное внимание общества обратилось с удвоенной силой на действующих лиц драмы, происходящей на его глазах. Положение Пушкина сделалось еще мучительнее, он стал озабоченным, взволнованным, на него тяжко смотреть».  Долли Фикельмон, жена австрийского посланника, хозяйка светского салона писала в своем дневнике: «Пушкин, глубоко оскорбленный, понял, что как бы он лично ни был уверен и убежден в невиновности своей жены, она была виновата в глазах общества, в особенности того общества, которому его имя дорого и ценно. Большой свет  видел всё и мог считать, что само поведение Дантеса было верным доказательством невиновности госпожи Пушкиной, но десяток других петербургских кругов, гораздо более значительных в его глазах, потому что там  были его друзья, его сотрудники, и, наконец, его читатели, считали  ее виновной и  бросали в нее каменья».  (Салон Долли и ее матери Елизаветы Хитрово, дочери М.И.Кутузова, принадлежал к самым изысканным салонам Петербурга, приемы в нем шли с утра до вечера. В пушкинские времена это было культурное окно в Европу.)

       Думаю, что подавляющее большинство людей считают, что дуэль, приведшая к гибели поэта, произошла вследствие поступившего от Пушкина вызова на дуэль Дантесу.  Это не так: на сей раз Пушкин на дуэль никого не вызывал, его на дуэль   вызвал барон Геккерн-старший.  Причиной послужило то самое письмо ему, которое Пушкин не послал 21 ноября после разговора с В.А.Жуковским. Письмо от 21 ноября Пушкин разорвал; клочки его сохранились, и пушкиноведы с достаточной точностью восстановили его текст. 26 января 1837 г. Пушкин послал Геккерну вновь написанное письмо, по сути, аналогичное разорванному, но несколько смягченное. Получив письмо, Геккерн обратился к Строганову, (Григорий Строганов – двоюродный дядя Натали) который пользовался в свете репутацией особого знатока в вопросах чести. Тот заявил, что такие оскорбления могут быть смыты только кровью. Последовал вызов Дантеса Пушкину.
      Почему Пушкин стрелялся не с оскорбленным Геккерном, а с его приемным сыном? На такой вопрос своего секунданта Пушкин ответил, что «Геккерн, по официальному своему положению, драться не может». Возможны были ли какие-нибудь переговоры по отказу от дуэли с той или другой стороны? По дороге к секунданту Геккерна Пушкин сказал своему секунданту: «Теперь единственное, что я хочу вам сказать, — это то, что если дело не окончится сегодня же, то при   первой встречи с Геккерном, отцом или сыном, я плюну им в лицо». Вот выписка из решения Комиссии военного суда по дуэли: «…первый вопрос его (секунданта Пушкина) был г. д`Аршиаку, нет ли средств окончить дело миролюбиво. Г. д`Аршиак, представитель почитавшего себя обиженным г.Геккерна, вызвавшего Пушкина на дуэль, решительно отвечал, что никаких средств нет к примирению».  Комментарии, как говорят в таком случае, излишни. Дуэль состоялась. Чем она закончилась – всем известно.

        Первым нашим экскурсионным объектом на Псковщине была могила А.С.Пушкина в Святогорском монастыре.
       Святогорский монастырь был основан в 1569 г. во время Ливонской войны по указанию Ивана Грозного псковским воеводой Юрием Токмаковым, как   монастырь-крепость для усиления Воронича, пригорода Пскова, находящегося в 3-4-х км от Синичьей горы. Каменным в монастыре был только сам собор. Остальные постройки были деревянными из дубовых бревен, так как своего камня-плитняка поблизости не было. Первоначально деревянной была и стена, окружающая монастырь. Позднее вся территория монастыря была обнесена оградой из валунного камня двухметровой высоты и метровой толщины.
       В монастырь два входа-въезда. Одни ворота - со стороны поселка Пушкинские Горы, вторые, Анастасьевские, со стороны Новоржевской дороги. Они существовали со времен Ивана Грозного, в них входил в монастырь и Пушкин; перед ними собиралась и наша экскурсия после выхода из автобуса.
17 марта 1922 г. Совет Народных Комиссаров принял Постановление: «Объявить Пушкинский уголок (Михайловское и Тригорское, а также место погребения А.С.Пушкина в Святогорском монастыре) заповедным имением с передачей его под охрану как исторического памятника Н.К.Просвещения по Главнауке.  Границу этого имения определить Народному Комиссариату Просвещения по соглашению с Народным Комиссариатом Земледелия». Как показали последующие действия местных властей, такого постановления оказалось недостаточно; в нем заповедной объявлялась только место погребения поэта, а не сам Святогорский монастырь с его культовыми постройками. А поэтому Пушкинский райисполком – на его территории был расположен Святогорский монастырь, 25 мая 1928 г. принимает постановление «О сносе храма быв. Святогорского монастыря»: «Принимая во внимание, что церковь, находящаяся в Пушгорах  на холме имени Пушкина,  с каждым годом разрушается и в данное время грозит  развалом, могущим  принести большие убытки; восстанавливать  же ее нет  никакой целесообразности, т.к. она для  Главнауки не является  особо исторической,  да к тому же на ее восстановление  пришлось бы затратить громадные средства, что противоречило бы  хозяйственной  целесообразности, в виду этого Президиум РИКа ходатайствует перед  Псковским  окрисполкомом о выдаче  разрешения на право  разборки  означенной церкви».
      Вот так. «Никакой целесообразности», «не является особо исторической», «хозяйственная целесообразность» - и не было бы собора, у стен которого почитали за честь покоиться Пушкин и его предки. Нашелся все-таки тогда какой-то начальник, потребовавший проведения экспертизы специалистами, а не работниками РИКа Пушкинских Гор. Заключение Ленинградских государственных реставрационных мастерских от 16 августа 1928 г. по предложению Пушкинского райисполком было однозначным: «Совершенно необоснованно».  В нем отмечено, что главное здание собора, построено при Иване Грозном, и колокольня, построенная в   начале XIX в., то есть исторически значимы, и «состояние таковых совершенно прочно и не вызывает никаких опасений» …
      В школе вряд ли нам объясняли о заслуге Пушкина как создателе русского литературного языка. Просто после од Ломоносова, которые мы тоже «проходили» в школе, с их тяжеловесностью и непониманием многих фраз, в Пушкине все казалось легким и понятливым. Наверное, каждого входящего на территорию монастыря для поклонения памяти поэта охватывает чувство, что ты идешь к могиле, если не родного, то очень близкого тебе человека. Стихает шум, говор, смех столь присущие толпе экскурсантов. Я вспомнил несколько строк из чернового наброска неоконченного Пушкиным стихотворения: «Два чувства дивно близки нам, // В них обретает сердце пищу: // Любовь к родному пепелищу, // Любовь к отеческим гробам. // Животворящая святыня! // Земля была б без них мертва…»             Я, конечно, имел общее представление о том, как выглядит могила поэта. Все-таки во время моей жизни и 150-летие со дня рождения поэта, и его 200-летие широко отмечалось. Снимки в газетах, репортажи с места событий в киножурналах «Новости дня» перед демонстрацией кинофильмов,- но ничто не может сравниться с теми чувствами, когда ты вступаешь на истертые тысячами ног  ступени лестницы, ведущей наверх к собору, к могиле поэта.
Лестниц две, юго-западная и юго-восточная. Обе обнесены с боков невысокой оградой, сложенной из валунов, с башенками. Ступени лестниц – из 4-5 прямоугольных камней. Юго-западная лестница – главная; она ведет непосредственно к паперти собора. Именно к ней, дальней от Анастасьевских ворот, подводит нас экскурсовод. По ней вносили в собор ящик с гробом тела поэта. По ней будем подниматься и мы. Подсчитано, что на ней 38 ступеней, разбитых четырьмя площадками. И она пошире второй, юго-восточной лестницы, ведущей непосредственно к площадке с захоронением поэта.  Построены эти лестницы взамен деревянных, как говорили тогда, из «дикого камня», во второй половине 18 в.
       Сейчас на Синичьей горе почти ничего от старого кладбища не осталось. Помнится, что, поднимаясь к собору, вдали видели один или два покосившихся каменных креста 15-16 веков. Сама же могила поэта с белым мраморным обелиском над ней ничьими другими могилами с крестами и памятниками не окружена. 
      Нет обстановки петербургских кладбищ, которая не нравилась поэту: «Когда  за городом, задумчив, я брожу // И на публичное кладбище захожу,// Решетки, столбики, нарядные гробницы, // Под коими гниют все мертвецы столицы, // В болоте кое-как стесненные рядком, // Как гости жадные  за нищенским  столом…//  Такие смутные  мне мысли  всё наводит, //  Что  злое  на меня уныние  находит. // Хоть плюнуть да бежать…».
     … Действительно, ничего кроме грустных мыслей не возникало у меня при посещении старейшего Лазаревского кладбища Александро-Невской Лавры в Ленинграде, на которое, возможно, заходил и Пушкин и описал его.  Мне удалось на это кладбище попасть уже в достаточно зрелом возрасте, но до того, когда на нем были проведены большие реставрационные работы. Поразило обилие захоронений, мраморные надгробия которых над могилами, по-видимому, малоизвестных людей и не представляющие исторической или культурной ценности, разрушались от действия пагубного для мрамора петербургского климата.  Трудно было протискиваться между ними, без путеводителя-карты найти какое-либо интересующее тебя захоронение просто невозможно. Проходя мимо могил совершенно неизвестных людей, рядом же обнаруживаешь захоронение великого для России человека, например, М.В.Ломоносова.  Там я, не зная об этом, случайно набрел на могилу   жены Пушкина, теперь уже могилу Натальи Николаевны Ланской…
      Пушкин не хотел лежать на таком петербургском кладбище. В том же стихотворении, которое я начал приводить выше, он писал: «Но как же любо мне // Осеннею порой, в вечерней тишине, // В деревне посещать кладбище родовое, // Где дремлют мертвые в торжественном покое. // Там неукрашенным могилам есть простор… // Стоит широко дуб над важными гробами, // Колеблясь и шумя…».  Написано это было поэтом в августе 1836 г., совсем немного времени прошло с похорон матери, когда он откупил место и для своей могилы в Святогорском монастыре.  Об этом есть запись в книге прихода и расхода монастырских сумм за 1836 г.: «Получено от г-на Пушкина за место на кладбище 10 рублей.  Сделан г-ном Пушкиным обители вклад – шандал бронзовый с малахитом и икона Богородицы - пядичная, в серебряном окладе с жемчугом». Эти вещи Пушкин взял из дома в Михайловском.
       Власти столицы, по-видимому, были рады, что Пушкин завещал похоронить себя не в Петербурге, ибо опасались массовых манифестаций. Даже объявленное место отпевания поэта – в Исаакиевском соборе, к приходу которого принадлежал Пушкин по месту жительства, было заменено на придворную Конюшенную церковь, для чего требовалось особое разрешение двора.
     Вот что написано в «Отчете о действиях корпуса жандармов» за 1837 г.: «В начале сего года умер от полученной на поединке раны знаменитый наш стихотворец Пушкин.  Пушкин соединял в себе два единых существа: он был великий поэт и великий либерал, ненавистник всякой власти… Сообразно сим двум свойствам Пушкина образовался и круг его приверженцев. Он состоял из литераторов и из всех либералов нашего общества. И те, и другие приняли живейшее, самое пламенное участие в смерти Пушкина; собрание посетителей при теле было необыкновенное; отпевание намеривались делать торжественное, многие располагали следовать за гробом до самого места погребения в Псковской губернии; наконец дошли слухи, будто в самом Пскове предполагалось выпрячь лошадей и вести гроб людьми, приготовив к этому жителей Пскова. – Мудрено было решить, не относились ли все эти почести более к Пушкину – либералу, нежели к Пушкину поэту. – В сем недоумении и имея в виду многих благомыслящих людей, что подобное как бы народное изъявление скорби о смерти Пушкина представляет некоторым образом неприличную картину торжества либералов, - высшее наблюдение признало своей обязанностью мерами негласными устранить все почести, что и было исполнено». Комментарии не нужны, как мне кажется.
      Сопровождать гроб поэта в Святогорский монастырь царь поручил Александру Ивановичу Тургеневу, который как «давнишний друг покойного, ничем не занятый в настоящее время, может отдать этот последний долг Пушкину». Что-то символичное усматривается в этом: А.И.Тургенев, будучи в прошлом видным чиновником в министерстве народного просвещения, содействовал поступлению   двенадцатилетнего   Пушкина в Лицей; он привез его из Москвы вместе с дядей поэта Василием Львовичем в Царское Село, и вот теперь сопровождал тело поэта к последнему месту упокоения. По распоряжению царя, вывезли тело Пушкина из Петербурга тайно в ночь с 3 на 4 февраля.  «Заколотили Пушкина в ящик, - писал А.И.Тургенев. – 3 февраля в полночь мы отправились из Конюшенной церкви, с телом Пушкина, в путь; я с почтальоном в кибитке позади тела; жандармский капитан впереди оного.  Дядька покойного  желал также проводить останки  своего доброго барина  к последнему его жилищу, куда недавно  возил он же и тело  его матери; он стал на дровнях, кои везли ящик с телом и не покидал его до самой могилы». (Никита Тимофеевич Козлов – «дядька» Пушкина – крепостной из нижегородской вотчины отца Пушкина села Большое Болдино.  Ему было за 30, когда Сергей Львович назначил его дядькой маленького барина, доверил ему растить сына.  Так Никита Тимофеевич стал спутником всей жизни Пушкина до его гробовой доски. Правда, при приезде с Пушкиным в Михайловское был разжалован разгневанным отцом поэта за то, что не «уберег» его сына, и отправлен в Петербург «с сельскими припасами». Позже был назначен в услужение Льву Сергеевичу. В сентябре 1826 г., после освобождения Пушкина из ссылки, вновь был назначен к нему в услужение. Жил с поэтом в Москве в период его сватовства и после женитьбы неотлучно в Петербурге.  Умер Никита Тимофеевич в 84 года, в 1854 г. Перед смертью просил жену похоронить его в Святых горах, в ногах у Александра Сергеевича. Кстати, жена его – дочь Арины Родионовны, Надежда Федоровна).
      Давая указание  о вывозе тела покойного ночью, царь распорядился и о следующем:   «Я только что видел императора,- пишет  Бенкендорф  Мордвинову, управляющему 111 отделением жандармерии,- который приказал сказать Вам, чтобы  вы написали псковскому губернатору: пусть он запретит для Пушкина всё, кроме того, что делается для каждого гражданина; к тому же, раз церемония имела  место здесь, не для  чего  уже ее делать».  И вслед, опережая печальный обоз, спешил посланник Мордвинова в Псков с приказанием губернатору: «…имею честь сообщить Вашему превосходительству волю государя императора, чтобы Вы воспретили всякое особенное изъявление, всякую встречу, одним словом всякую церемонию, кроме того, что обыкновенно по нашему церковному обряду исполняется при погребении тела дворянина».
       Гроб с телом Пушкина, заколоченный я ящик, был привезен в монастырь вечером 5 февраля. Присланные рыть могилу крестьяне подняли его по юго-западной лестнице к собору и установили в приделе в честь иконы Божией Матери Одигитрии. Здесь гроб простоял всю ночь с 5 на 6 февраля (с 17 на 18 по новому стилю) и рано утром перед погребением панихиду совершил настоятель Свято – Успенской обители архимандрит Геннадий II. Об этом свидетельствует  мемориальная доска, висящая у входа в придел.
     Несколько слов об Успенском соборе монастыря. При посещении монастыря не в такой спешке, в которой проходила наша экскурсия, священники монастыря расскажут, что Успенский собор основан на том месте, где в 1566 г. жителю города Воронич, пастуху Тимофею, явилась висящая на сосне икона Божией Матери Одигитрия. Об этом написано в Псковской летописи. Это место точно известно, потому что там, где росла сосна – ныне главный престол храма.
       Успенский собор монастыря – типичный памятник псковской архитектуры 15-16 вв. Каменный возведен на средства царской казны на месте первоначальной деревянной сгоревшей часовни.  Стены сложены из псковского плитчатого известняка, толщина их 1,5-2 м. (Собор выстоял, когда в июле 1941 г.  купол собора был разбит до основания; выстоял и в 1944 г. при взрыве немцами колокольни: стены только дали трещины в нескольких местах). Окна узкие, как и положено было монастырю, стоящему на границе. («Когда беда отечеству грозила, отшельники на битву сами шли»).  В центре купол в форме луковицы; в нижней части барабана типичный псковский орнамент - трилистник. Центральная часть собора, построенная в 1569 г. осталась без изменений; изменилась только кровля: она первоначально была восьмискатной.  Взамен старой звонницы 16 в. над папертью собора в 1821 г. построили трехъярусную колокольню со шпилем. Высота собора без колокольни чуть более 9 м., общая высота 37 м.  В 1770-1776 гг.  с юга и с севера к собору были пристроены одноэтажные приделы на средства окрестных псковских помещиков Львова и Карамышева.  В целях «благолепия храма» купола собора в конце 19 в.  были украшены накладными сусальными звездами, а древние фрески со стен внутри храма были сбиты.
      Как и прежде вход в собор с запада, в притвор, прикрывают массивные ворота с дверью. Из притвора прямо вход в  главный храм, слева вход в северный придел, справа – в южный, где в ночь с 5 по 6 февраля  1837 г. стоял гроб с телом Пушкина. Там же рано утром  6 февраля была отслужена панихида. Мы туда зашли.  Ничего примечательного внутри придела мне не запомнилось. За стеной продолжал моросить дождь, снаружи было сумеречно, и внутри придела царил полумрак. Вдобавок там велись какие-то ремонтные работы, стояли леса. Экскурсовод закончила свой  начатый рассказ о погребении Пушкина и дала нам возможность осмотреть  собор внутри. Основное его помещение сравнительно с другими увиденными на Псковщине соборами небольшое, около 200 кв. м. Высокие  дугообразные своды, покоящиеся  на четырех невысоких столпах, три полукруглых алтаря.  Окна, будто прорубленные в стенах. Стены когда-то были украшены фресками, теперь просто оштукатурены и отбелены известью.  В стены заложены «голосники», благодаря которым проводимые в соборе службы были хорошо слышны на монастырском подворье.  Главной святыней монастыря, принесшей ему славу среди паломников, является чудотворная икона Божьей Матери Одигитрия, «пядичная», то есть размером в пядь руки. (Священники могут добавить, что искусствоведы не считают ее иконой 16 века, но они-то сами считают ее той, которая явилась пастуху Тимофею). В соборе она предстает в серебряном, по-видимому, окладе, заключенным в большую раму. Чудотворными священники монастыря называют также иконы собора «Умиление» и «Божией матери Федоровской».
      Выйдя из собора и обогнув его северную стену, мы вышли на площадку с расположенной на ней могилой поэта. Только могила поэта да лежащие неподалеку от нее две плоские старые могильные плиты с могил его деда и бабушки.  Размеры площадки фамильного кладбища Ганнибалов – Пушкиных в наше время невелико – 16 на 10 м., и она никоим образом не похожа на кусочек кладбища середины 19 в., на котором был захоронен поэт. Монастырское кладбище, на котором были похоронены предки Пушкина, и он сам, возникло в 16 в., одновременно с постройкой самого монастыря.  Основная его часть располагалась на западном склоне холма, а на его восточном склоне, у алтарной части собора, хоронили настоятелей монастыря и наиболее богатых жертвователей из местных помещиков. Дед Пушкина принадлежал именно к таким. Известно, что он передал в дар монастырю 25 десятин земли, пустошь Долгую и мельницу на реке Луговка в Бугрово.
      Ничего от когда-то имеющихся здесь могил монастырского кладбища не осталось. Ныне – это часть мемориального музея под открытым небом.
Неподалеку от памятника над могилой Пушкина, слева от него, лежат останки деда, бабушки, матери и отца поэта. Так уж случилось, что мать поэта скончалась на его руках в пасхальную неделю; перед смертью взяла у него слово, что не оставит ее прах в Петербурге, а отвезет деревню. Пушкин сдержал данное слово и отвез мать в Соловецкий монастырь вопреки желания других родственников. Добирались в Святые горы четверо суток. День похорон совпал с последним днем Святой недели; все монастырские колокола вызванивали пасхальные плясовые напевы; народ вдоволь ел, пил, веселился в этот день. Вряд ли Пушкин вспоминал, что в подобные дни времен своей ссылки в Михайловское, он приходил в монастырь и веселился там среди простого люда.
     … Где-то я читал, что поэт поднимался на холм к Успенскому собору, считая каменные ступени лестницы.  Насчитал 37. Совпадение?  И год смерти самого, и количество прожитых лет. Сам я, поднимаясь по той же лестнице, ступенек не считал…
       Информационная табличка за лежащими на уровне земли плитами гласит: «Здесь, на родовом кладбище Ганнибалов – Пушкиных покоятся: Иосиф Абрамович Ганнибал (1744 – 1806) Мария Алексеевна Ганнибал (1745 – 1818) Надежда Осиповна Пушкина (1773 - 1836) Сергей Львович Пушкин (1767 – 1848) В Успенском соборе похоронен брат поэта младенец Платон Пушкин (1817 – 1819)».  Если есть время и желание, то на старых могильных плитах можете с трудом, но прочесть: «Здесь погребено тело Иосифа Абрамовича Ганнибала, родившегося 1744 года декабря 20 дня, скончавшегося 1806 года октября 12 дня». На второй могильной плите написано: «Здесь погребено тело Марии Алексеевны Ганнибал, урожденной Пушкиной, родившейся 1745 генваря 20 дня, скончавшейся 1818 года июня 27 дня».
       Как говорят в народе, смерть всех примиряет.  Вот и здесь, на фамильном кладбище лежат рядом два человека, которые на протяжении всей своей жизни «воевали» друг с другом.  Осип Ганнибал, как сказывали старики в мои детские годы о подобных людях, был «никудышным» человеком. Начал служить с ранних лет в артиллерии, без рвения в службе он дослужился до чина морской артиллерии капитана 2-го ранга.  Жизнь вел беспорядочную, входил в долги. Отец терпел-терпел, да и отказал ему в материальной поддержке и даже не желал его видеть.  В одной из своих книг о Пушкине П.В. Анненков – первый биограф поэта, так написал об Осипе: «Он уже, кажется, не признавал для себя обязательными никакие гражданские установления и порядки».  Поправить свои материальные дела решил женитьбой – путь многих молодых офицеров того времени.  Женившись в 1773 г. на Марии Алексеевне Пушкиной, дочери бывшего тамбовского воеводы, состоятельного помещика Алексея Федоровича Пушкина, Осип Абрамович почти сразу продал все полученное в приданое движимое и недвижимое жены, продолжал жить разгульно. (О характере и материальном положении будущего зятя родные Марии Алексеевны, по-видимому, ничего не знали). Мария Алексеевна выпросила у отца своего мужа, Абрама Петровича Ганнибала, прощения для сына, и они поселились у него в Суйде. Там же   21 июня 1775 г. родилась мать поэта. В начале 1776 г. Осип тайно, ни с кем не простившись, покинул супругу, забрав с собой малолетнюю дочь.  Отдал ее в Красном Селе приятелю, сам пустился во все тяжкие. Сошелся с новоржевской помещицей вдовой Ульяной Толстой.   Дочь Мария Алексеевна   смогла вернуть себе, только послав по совету родных «разлучное письмо» супругу, отказываясь от всех материальных претензий к нему, дабы ей была возвращена дочь.  «Что же касается до содержания как вашей дочери, так и для меня, то от вас и наследников ваших ничего никак требовать не буду». В ответном письме Осип согласился. (Надо отметить, что обмен «разлучными письмами» не являлся официальным расторжением брака). Забрав дочь, Мария Алексеевна уезжает к отцу, который получил от расстройства паралич и вскоре скончался в возрасте 60 лет. Что же касается Осипа Абрамовича, то вот как Пушкин писал о своем деде: «Африканский характер моего деда, пылкие страсти, соединенные с ужасным легкомыслием, вовлекли его в удивительные заблуждения». Одним из таких поступков Осипа Абрамовича была его вторая женитьба: он сфабриковал справку о смерти своей жены и обвенчался с Ульяной Толстой. Трем царствующим особам - Екатерине II, Павлу I и Александру I лично пришлось разбираться после этого с запутанными и весьма скандальными делами между Осипом Ганнибалом и его законной женой Марией Алексеевной. Не вдаваясь в детали тяжбы, отмечу, что Екатерина II объявила второй брак незаконным, сослала Осипа на корабли флота.  (Правда, ссылки как таковой, по сути, не было). Кроме того, он лишился своих владений в Софийском уезде – деревень Румово и Кобрино. Они были взяты в опеку, назначенную над малолетней дочерью Надеждой.  Вернувшись со службы, Осип пытался вернуть отобранные от него в пользу жены и дочери земли, но безуспешно.  Добивалась этого и Устинья, дважды подавая прошение Екатерине II.  Помог Марии Алексеевне старший брат Осипа Иван Абрамович. Сначала он поддерживал брата, но потом понял, как пострадала от действий того Мария Алексеевна с малюткой, начал усиленно опекать свояченицу. Марии Алексеевне опекой было выделено из имения Осипа Ганнибала сельцо Кобрино, где она и жила с дочерью под опекой своего шурина, соседа помещика Суйды и опекуна Ивана Абрамович Ганнибала. Именно он после смерти своего отца – Абрама Петровича Ганнибала, выделил ей долю в общем наследстве и обеспечил содержание и   воспитание Надежды Осиповны – матери поэта.  Мария Алексеевна продолжала опекать дочь и после ее замужества. Когда родители Пушкина после отставки Сергея Львовича из Семеновского полка и рождения дочери поселились в Москве, нужно было по обычаю столичной жизни обзавестись подмосковной дачей. Мария Алексеевна променяла Кобрино близ Петербурга на село Захарово вблизи Москвы.  (Захарово М.А.Г. купила в 1804г. - 900 десятин земли, 10 крестьянских изб
и 60 душ крепостных.)  Вплоть до нашествия французов они жили попеременно то в Москве, то в деревне.  В 1814 г. переехали окончательно в Петербург.
    
     Расположенной почти у самого края холма могиле Пушкина неоднократно грозил оползень. Еще в дореволюционное время склон холма был укреплен и установлена мраморная балюстрада. И в последующем его приходилось неоднократно укреплять более современными на тот час техническими способами.
      Летом 1837 г. псковский губернатор Пещуров дал указание землемеру Иванову зарисовать усадьбу в Михайловском и могилу Пушкина в Святогорском монастыре. Эти рисунки сохранились и по ним можно видеть, как все тогда выглядело. В том же году могилу Пушкина посетил Плетнев. Вот что он увидел: «Площадка 25 шагов по одному направлению и около 10 по-другому. Она похожа на крутой обрыв. Вокруг этого места растут старые липы и другие деревья, закрывая собой вид на окрестности. Перед жертвенником есть небольшая насыпь земли, возвышающаяся над уровнем в четверть аршина. Она укладена дерном. Посреди водружен черный крест, на котором из белых букв складывается имя – Пушкинъ».
      Памятник на могиле поэта появился только через четыре года. В ночь на 17 декабря 1837 г.  загорелся Зимний дворец; горел неделю. Чтобы быстрее восстановить дворец был издан царский указ, запрещающий огромной армии художников, архитекторов и мастеров разных цехов без разрешения распоряжаться собой пока не будет восстановлен Зимний дворец.  Будущий создатель пушкинского надгробия А.И.Пермагоров с группой мастеров выполнял отделку Малахитового зала дворца. В конце 1839 г. отделка зала была закончена. Царь наградил особо отличившихся серебряными медалями. Среди них был и Пермагоров. Вот в те дни к царю обратился председатель опеки над семьей и имуществом Пушкина граф Строганов от «имени вдовы камер-юнкера Пушкина и от своего лично» с просьбой даровать высочайшее позволение на сооружение памятника на могиле Пушкина. Царь позволил и порекомендовал Пермагорова. «А рисунок сочините сами, мне потом покажете», - сказал царь Строганову.  Вскоре опека заключила договор с Пермагоровым. Так рассказывал С.С.Гейченко. Есть и другие рассказы об истории создания памятника поэту. Иногда пишут, что памятник мужу Наталья Николаевна заказала за свои деньги.  Более правдоподобной кажется версия, что когда она вернулась с детьми из Полотняного Завода в Петербург, то стала хлопотать перед опекунским советом о выделение денег для изготовления надгробия на могиле мужа. Сооруженный на средства, выделенные опекунским советом, памятник был изготовлен в петербургской мастерской Пермагорова к концу 1840 г. (Автор памятника неизвестен, есть предположение, что он изготовлен по рисунку или описанию В.А.Жуковского). В том же году на семи подводах он был привезен в Михайловское бывшим приказчиком в имениях Пушкиных Михаилом Калашниковым. Он же летом следующего года руководил устройством склепа (кирпичного, в полкирпича на известковом растворе) для гроба с телом Пушкина и установкой памятника.  Памятник на могиле был установлен летом 1841 г. в то время, когда вдова поэта вместе с детьми находилась в Михайловском.  Наталья Николаевна сообщала другу Пушкина Павлу Воиновичу Нащокину, что «сердечный обет, давно предпринятый» ею выполнен.
      В основном памятник сохранил вид установленного вдовой поэта в 1841 г., за исключением исчезновения нескольких мелких деталей да заменой каменной облицовки кирпичного постамента памятника   гранитной.
На постаменте, представляющем три четырехугольные площадки, обложенные   гранитными плитами и суживающимися к верху, стоит черный цоколь. На него установлен белый мраморный обелиск с нишей, в которой помещена урна, накрытая покрывалом. (Такое античное погребальное изображение можно видеть на многих старых кладбищах).  Над нишей два скрещенные угасающих факела – символ печали. Вверху обелиска – черный, «латинского» вида, крест с всевидящим оком. (Стоящий первоначально позолоченный крест на памятнике, по свидетельству живущей в тех местах, был сбит еще до революционных событий в России; нынешний поставлен в 1968 г.).  Под ним - лавровый венок, символизирующий поэтическую славу; в центре венка – шестиконечная звезда.  На массивном черном   цоколе выбита   надпись: «Александръ Сергеевичъ Пушкинъ родился въ Москве 26 маiя 1799года, скончался въ С-Петербурге 29 января 1837 года».  Железная ограда высотой около метра ограждает памятник. В ней открывающаяся калитка, чтобы можно было подойти и возложить цветы к подножию обелиска.  (На моем снимке урну в нише трудно усмотреть: перед ней поставлена икона, а постамент завален цветами. По-видимому, накануне отмечалась какая-то памятная дата, связанная с именем поэта).

      Наталья Николаевна приезжала в Михайловское еще раз в 1842 г. После этого никто из семейства Пушкина в нем не жил. В 1860-е годы на постоянное место жительства в Михайловское переезжает сын поэта Григорий. Наверное, он посещал могилу отца и как-то за ней ухаживал. Но само кладбище приходило в запустение.  Стал сползать могильный холм. Плиты могил Ганнибалов оказались на краю обрыва; обелиск памятника на могиле Пушкина наклонился. 
       Григорий Александрович обращался к псковским властям с просьбой принять меры по предотвращению разрушения захоронения отца; грозился перенести прах отца в Михайловское.  В 1880 г. в Москве открывали памятник А.С.Пушкину; было много сообщений в печати, посвященных поэту.  Псковские власти не могли продолжать игнорировать обращения к ним, касающиеся захоронения поэта, и провели частичный ремонт фамильного кладбища. В 1880–х гг. великий князь Владимир Александрович вместе с многочисленной свитой совершал большое продолжительное путешествие по северу и северо-западу Российской империи. В Святые горы путешественники прибыли 25 мая 1885 г. в день рождения Пушкина. В Успенском соборе шла поминальная служба. Поклонившись после нее праху поэта, великий князь по приглашению Григория Александровича побывал в Михайловском. В тот вечер разговоров о Пушкине было много. (Сопровождавший великого князя К.К.Случевский написал трехтомник о том путешествии). Но сам сын поэта редко вспоминал о своем знаменитом отце. Соседка   Григория Александровича, Зинаида Владимировна Ратькова-Рожнова, у которой в ее имении Богдановское останавливался великий князь на ночлег, вспоминала, что тот был возмущен тем, в каком плачевном состоянии находилась могила Пушкина: «Родной сын живет рядом и не следит за могилой своего отца, любимого всей Россией».
      Посетивший в 1898 г. Святогорский монастырь российский историк и литератор В.П.Острогорский писал: «Ничья заботливая рука, как видно, не прикасается к памятнику. Покосившийся обелиск порастает травой, грязен и испещрен надписями посетителей». Монахи монастыря продавали различным лицам места для могил в непосредственной близости к месту погребения А.С.Пушкина. У самого пушкинского надгробия появились могилы местного начальства, а уездный исправник рядом с   пушкинским обелиском поставил памятник на могиле своей дочери с надписью «Нюня».
       В 1899 г на площадке был положен деревянный помост; отпраздновано столетие со дня рождения поэта, на котором были его два сына – Александр и Григорий. О неблагополучном состоянии захоронения А.С.Пушкина стало известно общественности. Вмешалась Академия наук и Пушкинский комитет. В 1901 г.  был разработан проект реставрации; летом 1902 г. его осуществили.  Прежде всего, укрепили склон булыжной стеной, установили по краю площадки балюстраду. Вместо деревянного помоста замостили площадку булыжным камнем. Кирпичный постамент, на котором стоял памятник, заштукатурили и выровняли наклонившийся обелиск. Заложили кирпичом разрушенную западную стенку склепа.
      Во время гражданской войны обелиск с памятника был сброшен под откос группой бандитов.  Поставлен на место в 1922 г. (По-видимому, после выхода Постановления о включении могилы поэта в пушкинский заповедник). 
      В 1944 г., отступая, немцы прорыли в подножие могильного холма через дорогу 20-метровый тоннель и заложили туда 10 авиабомб каждая весом 120 кг. Под полом Успенского собора была заложена 320 кг бомба.  От взрывов в самом монастыре и рядом происходил сдвиг почвы, памятник наклонился на 12 градусов. К времени освобождения поселка Пушкинские Горы от   трехгодичной оккупации могила Пушкина со стоящим на ней памятником была закрыта досками, а за ними напичкана, как и вся территория монастыря, минами. Среди них были и мины с двойным взрывателем - механическим и химическим.   По-видимому, при разминировании одной из таких мин 13 июля1944 г. произошел взрыв, погибли саперы 12-й Рижской инженерно-саперной бригады, двадцать было ранено.  9 фамилий погибших с воинским званием каждого и местом, откуда он, теперь можно прочесть на стенде, стоящем у лестницы к могиле Пушкина. Саперы работали в заповеднике почти 5 лет, но и в 1953 г.  в ограде монастыря нашли мину.
       Не припоминаю, рассказывал ли нам экскурсовод, что вскоре после войны Сталин дал указание Президенту Академии наук СССР Сергею Ивановичу Вавилову готовить 150-летний юбилей Пушкина.  (Все пушкинские музеи, заповедники относились тогда к ведомству Академии). Вавилов мало верил, что в столь отдаленном от центра месте к могиле Пушкина народ будет приходить массово. Он хотел воздвигнуть Пушкину величественный пантеон в Царском Селе, возле Лицея. Предполагал туда торжественно перенести останки поэта накануне юбилея. «Никто не имеет право покушаться на волю почившего, сколь ни были бы  высоки мотивы»,- только этот довод С.С.Гейченко, назначенного в 1945 г. директором пушкинского заповедника в Михайловское, остановил задуманное.
        В 1953 г. были выполнены большие реставрационные работы с разбором всего памятника и склепа под ним.   Постамент памятника был облицован гранитными плитами. Отремонтировали плиты могил Ганнибалов. Восстановили разрушенные балясины мраморной балюстрады. Несколько позже булыжные камни площадки фамильного кладбища заменены гранитными плитами.  К 200-летию поэта вокруг холма вбили 36 двенадцатиметровых свай и установили контрфорсы. Если подойти к балюстраде и заглянуть за нее, то увидим, что от восточного склона Синичьего холма ничего не осталось: вертикально вниз на несколько метров уходит искусственная стена. Не осталось и вековых лип, которые когда-то возвышались над могилой поэта, еще в середине 1970-х гг. их насчитывалось двенадцать. После «юбилейных» 1989 года работ серьезной реставрации на фамильном кладбище Ганнибалов - Пушкиных не проводилось.  Правда, периодически приезжали специалисты, очищали все детали от грязевых наслоений, покрывали мраморные детали мраморным воском, уплотняли швы между гранитными плитами свинцовыми прокладками.  Работники музея уверяют, что, кроме этого, необходимы серьезные реставрационные работы, но у музея нет на это средств. (В мае 2021 г. появились сообщения, что памятник на могиле Пушкина в очередной раз очищают и предохраняют от разрушения. Работы должны были окончить ко дню рождения поэта).

      Подворье монастыря мы не осматривали, так как это не входило в планы нашей экскурсии. Кое-что об основании монастыря и об Успенском соборе экскурсовод нам рассказал (об этом у меня написано выше) перед посещением могилы Пушкина. После этого у нас была только возможность сделать несколько снимков при выходе из монастыря. На одном из них, сделанном с верхней площадки лестницы, виден восстановленный в 1948-1949 гг. братский корпус в облике пушкинского времени.
Построен он был в 1824 г.  из дикого известкового камня взамен бывшего деревянного. Проездная арка с воротами посредине корпуса соединяет два двора монастыря: перед корпусом – «святой двор». На него и в стародавние времена, и сейчас попадают, входя в Ананьевские врата, (именно врата, не ворота: вряд ли через них может въехать какой-нибудь транспорт), названные так от часовни, стоящей некогда у дороги из Михайловского в монастырь. За братским корпусом - «гостиный двор».  Последний появился в конце 17 в. и предназначался для проведения монастырских ярмарок. К нему можно войти-въехать через Пятницкие ворота в западной стене монастыря. Название ворот – от имени расположенной над ними в старину деревянной церкви Параскевы Пятницы.  Ярмарки проводились три раза в году: 15 августа – в день Успения Богородицы, 25 марта – в день «Благовещения» и в девятую пятницу после Пасхи, так называемый «Девятник». Последняя ярмарка – самая многолюдная. Вот что рассказывал кучер Пушкина: «Ярмарка в монастыре бывает   в девятую пятницу перед Петровками; народу много собирается, и он туда хаживал: рубаха красная, не брит, не стрижен, чудно так, палка железная в руках; придет в народ, тут гулянье, а он сядет наземь, соберет к себе нищих, слепцов, они ему песни поют, стихи сказывают».
      Обычай проводить ярмарки в Святогорском монастыре перешел сюда после разорения Воронича Стефаном Баторием.  Святогорский монастырь также пострадал от нашествия поляков. До Екатерининских времен монастырь был крупным землевладельцем с тысячей крепостных. После секуляризационной 1764 г. реформы, когда у монастырей были отобраны все вотчины, Святогорский монастырь был отнесен к III классу по уровню содержания казной.  По уставу ему полагалось иметь не более 12 монахов и послушников. В пушкинское время их было 10.  (Когда мы посещали монастырь, в нем обитало 25-28 человек). Там же находился и двор настоятеля монастыря, игумена Ионы, которого еженедельно должен был посещать Пушкин, так как Иона был определен его духовным надзирателем.   В годы жизни Пушкина в ссылке в Михайловском Святогорский монастырь значился как исправительная обитель для проштрафившихся священнослужителей. Да и сам настоятель монастыря Иона был прислан сюда по распоряжению начальства за нерадивость и разные оплошности.  Может быть и поэтому, как отмечал Иона, отношения у него с Пушкиным были дружеские. Летом 1826 г. в монастырь приезжал агент жандармского отделения собрать сведения о поведении Пушкина.  После общения с игуменом Башняк в своем отчете отметил: «От игумена Ионы я узнал следующее. Пушкин иногда приходит в гости к игумену Иону, пьет с ним наливку, занимается разговорами. Кроме Святогорского монастыря и госпожи Осиповой он нигде не бывает. Иногда бывает в Псков ездит». На вопрос жандарма, не возмущает ли Пушкин крестьян, Иона отвечал: «Он ни во что не вмешивается. И живет как красная девка».
      До закрытия монастыря территория «святого двора» была застроена прямоугольником по периметру. У подножия Синичьего холма еще в 1575 г. стояла Никольская деревянная церковь: Успенский собор не отапливался, и в холодное время года службы проводились в ней.  В 1784 г. церковь сгорела, при пожаре погибли казна и архивы монастыря. Через два года церковь восстановили в камне. Между Никольской церковью и братским корпусом располагался святой колодец.  В годы войны немцы колодец заминировали и забросали строительным мусором; Никольская церковь и другие постройки были разрушены и не восстанавливались.  С пушкинских времен на «святом дворе» («гостиный двор» мы не посещали) сохранился только восстановленный братский корпус. В нем размещались трапезная и кельи монахов. Там же, в светелке над воротами, была библиотека с собранием старинных книг и летописных сведений. Её посещал Пушкин, живя в Михайловском, когда писал свою трагедию «Борис Годунов». В 1924 г. по сфабрикованному доносу Опочецкого исполкома о «контрабанде», «повальном пьянстве» и «бесчинствах» монахов губернская власть признала необходимым закрыть монастырь. Его территория к тому времени была около 8 га. Храм также закрыли и в 1928 г.  передали в ведение Главнауки как музейное имущество. На территории монастыря были клуб, типография, хлебопекарня; в братском корпусе - что-то вроде гостиницы и выставочного зала. В центре «святого двора» стоял бюст А.С.Пушкина работы И.Я.Гинцбурга.   Успенский собор был восстановлен в 1949 г. и использовался как часть пушкинского заповедника для устройства разных экспозиций. В частности, одно время С.С.Гейченко там была устроена экспозиция «Ночь в кельях Чудового монастыря». Помните: «Еще одно последнее сказанье и летопись окончена моя». В 1992 г. монастырь возвращен церкви. С того времени братский корпус, по-видимому, используется по своему назначению как трапезная и кельи монахов.  Экскурсовод предупреждала нас, что монахи не любят, когда экскурсанты подходят к их жилищу.
      Во времена нашей экскурсии на «святом дворе», помнится, не было никаких построек, которые я теперь вижу на различных видео, снятых посетителями монастыря. Торгашеский дух проник и в жизнь монахов, и нет Христа, который выгнал бы торговцев из храма. Тогда же вблизи Ананьевских врат на подставке из бревен лежал только остаток колокола с колокольни Успенского собора – его нижняя часть с рваными краями.
Встарь на колокольне Успенского собора висело 14 колоколов. Каждый был украшен богатым и разнообразным орнаментом, на многих вылиты надписи.  Один из них носил имя «Горюн» - ибо «пел он жалостно», был прислан Иваном Грозным в ознаменование открытия обители; отлит был в 1551 г. Он, как и остальные колокола были вывезены немцами. А самый большой, весом 151 пуд 10 фунтов, упал при взрыве немцами в 1944 г. верхнего яруса колокольни и разбился. По каким-то причинам не все его куски   успели они вывести. Когда Успенский собор был музеем, Гейченко писал: «Сейчас стоит он у паперти собора». После возвращения монастыря церкви   остатки колокола перенесли от паперти собора на подворье монастыря. Колокол был отлит в 1753 г.  по заказу настоятеля монастыря Иннокентия. Его своеобразный, как говорили «малиновый звон» можно было слышать за 15-20 верст.   Существует две версии, объясняющие такой звон колокола. По одной из них, в сплав для литья были брошены серебряные монеты, собранные паломниками. По другой версии рассказывают, что на завод, где отливали колокол, нагрянула неожиданная ревизия, и мастера, отливающие колокол, вынуждены были бросить в расплав утаенное серебро. На ободе колокола, при старании, можно прочесть: «Лит в Святогорский монастырь в Москве на заводе Данилы Тюленева в 1753 г.  ноября в 1-й день при державе благоверной великой государыне Елизаветы Петровне Богоматери Честного Умиления тщаниям тоя обители игумена Иннокентия».
      После восстановления колокольни Успенского собора С.С.Гейченко задался целью восстановить на ней и колокола. Нужно было найти подходящие по времени и звучанию.  В округе Святогорья   разыскал два больших колокола, литых псковитянином Фомой Юрьевым в лето 7080 (1572) г. Стараниями С.С.Гейченко были найдены среди разрушенных храмов и подняты на колокольню в 1978 г., как и встарь, 14 колоколов. Из них три святогорские. Некоторые колокола были глухими, со сквозными трещинами и вырванными языками. В литейной мастерской «Автогенмаш» (Москва) вернули голос колоколам. Но звонить разрешали только в памятные пушкинские даты.

      Отдав должное памяти поэта, наша экскурсия направилась в Михайловское. И мне вспомнились слова Пушкина об этом его «милом пределе»: «И хоть бесчувственному телу // Равно повсюду истлевать, // Но ближе к милому пределу // Мне все б хотелось почивать. // И пусть у гробового входа // Младая жизнь будет играть, // И равнодушная природа // Красою вечною сиять».
      Снова автобус, непродолжительная поездка в нем до места стоянки туристических автобусов, и вот от нее мы идем пешком – это, наверное, километра 1,5- 2 до усадьбы. Сейчас я не помню, что говорил наш экскурсовод по пути туда. Наверное, что там поэт провел два года; что в родовое имение матери он был сослан из южной ссылки.
      Почему Михайловское называют родовым имением матери Пушкина – мне не понятно. Немного истории как оно появилось у родителей Пушкина.
      Арап Петра Великого – Абрам Петрович Ганнибал, прадед Пушкина, после смерти своего могущественного покровителя долгое время был в опале. Когда в 1741 г. престол заняла дочь Петра I Елизавета Петровна, Ганнибал обратился к ней: «Помяни мя егда приидеши во царствие свое». И вскоре он получил чин генерал-майора с назначением обер-комендантом Ревеля. Тогда же указом Елизаветы Петровны ему пожалованы были немалые земли – Михайловская губа (небольшая административная единица, примерно равная позднейшей волости) пригорода Воронича с числящимися в ней душами. Это было около 5 тысяч десятин земли, 41 деревня с проживающими в них 806-ю душами, не считая находившихся на оброке. Первая ганнибаловская усадьба на территории Михайловской губы – будущее Петровское, на северо-западном берегу озера Кучане. Позднее на месте деревни Зуёво заложили вторую усадьбу - будущее Михайловское.
      А.П.Ганнибал в начале 1750-х гг. был переведен   в Инженерный корпус и десятилетие руководил технической частью корпуса. Дослужился до генерал-аншефа. В 1762 г. указом Петра III уволен в отставку «за старостью» и «без награждения». Опять не угодил: ему было 66 лет, и в такие годы генералы его ранга в отставку не увольнялись. Еще в 1759 г. он купил под Петербургом мызу Суйда и там поселился после отставки.  По его духовному завещанию все земли в Псковской губернии должны были отойти к старшему сыну Ивану. Но когда после смерти родителей братья делили имущество, они полюбовно разделили земли по-иному: пожалованные Елизаветой Петровной Абраму Петровичу псковские земли поделили между собой три младших брата – Петр, Осип и Исаак. Осипу Абрамовичу досталось Михайловское, было ему тогда 38 лет. Обустраивать усадьбу, вернее создавать ее, Осип начал вскоре после получения земель в Михайловской губе. Досталось ему, также как его братьям примерно 2 тысячи десятин разнообразной земли и около 400 крепостных душ, живущих в нескольких деревнях. Первоначально господскую усадьбу начали обустраивать на месте деревни Поршюгово. Там построили несколько усадебных построек и разбили парк. Место оказалось неудобным, на суходоле, и выбрали другое в полутора верстах севернее, там, где находилось селение Зуёво. К концу 1780-х гг. здесь были построены господский дом и необходимые службы; разбит «иррегулярный парк». Сельцо стали называть Михайловским – по имени Михайловской губы. Осип Абрамович принимал деятельное участие в разбивке парка и многие места парка и сегодня связывают с его именем. А вот имение свое он оставил с многочисленными долгами, и прежде, чем часть его перешла во владение матери Пушкина, опеке пришлось очищать его от долгов.
      В Михайловском Пушкин впервые побывал в 1817 г. после окончания лицея. О том пребывании он позднее напишет в дневнике: «Вышед из Лицея, я почти тотчас уехал в Псковскую деревню моей матери. Помню, как обрадовался сельской жизни, русской бане, клубнике и проч., но все это нравилось мне недолго. Я любил и доныне люблю (написано в 1824 г. – прим. авт.) шум и толпу и согласен с Вольтером в том, что деревня est le premier…»  Пушкин оборвал какую-то вольтеровскую фразу, осуждающую деревню. А вот стихи, написанные им в альбом Осиповой в тот приезд в Михайловское, наоборот, полны любви к деревне и сожаления, что придется ее покинуть: «Простите, верные дубравы! // Прости, беспечный мир полей, // И легкокрылые забавы // Столь быстро улетевших дней! // Прости, Тригорское, где радость // Меня встречала столько раз! // На то ль узнал я вашу сладость, // Чтоб навсегда покинуть вас? // От вас беру воспоминанье, // А сердце оставляю вам…»  Еще раз перед южной ссылкой Пушкин приехал в Михайловское после болезни. (О ней разные толки. Дядя Пушкина Василий Львович писал одно, намекая на «дурную» болезнь, другие же писали, что Пушкин тяжело переболел тифом. Сам он написал:  «Я ускользнул от Эскулапа худой, обритый – но живой; его  мучительная лапа  не тяготеет надо мной»,)  Прибыв  в Михайловское в июле 1819 г.,  Пушкин написал стихотворение  «Деревня»: «Приветствую тебя, пустынный уголок, // Приют спокойствия, трудов и вдохновенья, // Где льется  дней моих невидимый поток  // На лоне  счастья и забвенья. // Я твой – я променял порочный двор Цирцей, // Роскошные пиры, забавы, заблужденья // На мирный шум дубров, на тишину полей, // На праздность вольную, подругу размышленья».
      С иным настроением приехал в Михайловское Пушкин в 1824 году. В первом же своем письме княгине Вяземской изливает свою душу: «Всё, что напоминает мне море, наводит на меня грусть – журчание ручья причиняет мне боль в буквальном смысле слова – думаю, что голубое небо заставило бы меня плакать от бешенства. Что касается соседей, то мне лишь поначалу пришлось потрудиться, чтобы отвадить их от себя; больше они мне не докучают… В качестве единственного развлечения я часто вижусь с одной милой старушкой соседкой (старушка – П.А.Осипова – всего-то ей чуть более сорока лет – прим. авт.), я слушаю ее патриархальные разговоры. Ее дочери, довольно непривлекательные во всех отношениях, играют мне Россини, которого я выписал».  После ссоры с отцом (когда Пушкин узнал, что отец дал согласие надзирать за сыном в ссылке) Пушкин живет в Тригорском пока родители не уезжают. Принят как сын. «Поэтический орел» называет его П.А.Осипова. Вскоре он обитателей Тригорского полюбит всей своей, не отвыкшей восторгаться и в глуши, душой и будет с ними всегда рад видеться и позднее, в зените своей поэтической славы.

      Итак, еще полтора - два километра и мы в Михайловском. Дорога туда от стоянки туристических автобусов идет через большой зеленый луг. В 20-м веке луг назвали Праздничным полем и в юбилейные дни поэта сюда съезжались тысячи его поклонников. Идею ежегодного проведения в Пушкинском заповеднике народных празднеств, посвященных дню рождения поэта, в первое воскресение июня, еще в 1924 г. предложил тогдашний президент Академии Наук СССР А.П.Карпинский, когда отмечалось 100-летие со дня приезда Пушкина в Михайловское.  Не знаю, Гейченко ли придумал, или просто другой подходящей площадки для стоянки не было, чтобы приезжающие туристы от остановки машин прошли по этому лугу, но вступая на него, сразу входишь в сельскую идиллию. На лугу мирно паслись, пощипывая траву две лошади, одна белая, другая - гнедая. Казалось, им нет никакого дела до проходящих групп туристов. Наверное, подумывали: «Ходят тут всякие бездельники, да еще и нас иногда пытаются привечать и угостить чем-нибудь. Надоело нам это, только отвлекает от нашего насущного дела. Идите уж дальше…» Так мы, посматривая на пасущихся лошадей, – давно, живя в городах, не видели такой чарующей картины, дошли до круглого пруда с «островом уединения» посреди.      
    «Остров уединения» — это небольшой островок посреди круглого пруда, осененный группой сосен, берез и лип, - самый любимый уголок Пушкина в Михайловском. Экскурсовод рассказывает, что на прошедшем в этом (2008) году Пушкинском празднике поэзии на «Острове уединения» Василий Лановой и Лариса Голубкина читали «Евгения Онегина». Слушатели не уходили до конца чтения даже при наличии плохой погоды и комаров.
      Прудов в Михайловской усадьбе несколько. Они расположены «лестницей», с юга на север, по направлению к реке Сороть. В пруд с «Островом уединения» впадает лесной ручей; из этого прудика вода через плотину стекает в следующий пруд, а с того, тоже через плотину, - в Сороть. Мы тоже, остановившись на минуту, чтобы сделать снимок, спускаемся от пруда с «островом уединения» вдоль каскада прудов в сторону Сороти.
Переходим через горбатый ажурный мостик, висящий над нижним, обсаженным серебристыми ивами прудом, и мимо амбара-льнохранилища, построенного сыном Пушкина Григорием, идем к господскому дому в усадьбе.
     Минуя фруктовый сад, растущий по обе стороны дорожки, и бывший дом приказчика, стоящий в конце ее, выходим к центру поместья. Перед нами круглая зеленая поляна, обсаженная липами, с развесистым старым вязом, растущим посредине неё.  За ними - дом поэта и очередь экскурсантов перед входом.
     Одноэтажный, деревянный, обшитый тесом с высокой тесовой крышей – таким он был построен дедом поэта. Зеленый круг перед домом был и при Пушкине такого же размера только обсажен был не деревьями, а кустами сирени, жасмина и желтой акации. Вяз посадил Григорий Александрович к 40-летию со дня смерти отца, а растущие вокруг липы высажены к 100-летию со дня рождения поэта. Некоторые туристы, не могущие отличить вяз от дуба, но хорошо зная стихи Пушкина «У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том…», спрашивают: «А где же цепь?» И разочаровываются, когда им объясняют, что это не дуб, а вяз. А за ними проглядывает господский дом, весьма скромный на внешний вид. Да и внутри, как мы увидим, войдя в него, столь же скромен. Но это – жилище поэта, и невольно благоговеешь перед ним.  «Поместья мирного незримый покровитель, // Тебя молю, мой добрый домовой, // Храни селенье, лес и дикий садик мой // И скромную семьи моей обитель!»
С 1843 г. вдова поэта и его потомки не посещали Михайловское, усадьба пришла в запустение.  С 1866 г.  здесь жил младший сын Пушкина Григорий с семьей.  Обветшавший дом, в котором жил Пушкин, Григорий продал на слом и на его месте построил новый дом несколько иной архитектуры.  Нетронутым оставался только домик няни. К сожалению, Григорий Александрович небрежно относился к мемориальным вещам, принадлежавшим его отцу; со сломом старого усадебного дома была выброшена и его внутренняя обстановка.  В новом доме из вещей Пушкина  «остались кресла,  ятаган, подаренный ему на Кавказе  графом Паскевичем, и четыре биллиардных шара» - по описанию  К.К.Случевского, побывавшего в Михайловском в 1885 г. Дом дважды горел – в 1908 и в 1918 г., но восстанавливался. Когда в 1899 г. Михайловское было выкуплено у Григория в национальную собственность, его передали в ведение псковского дворянства, которое  в 1901 г. приняло решение  создать в Михайловском благотворительное заведение – колонию для престарелых литераторов. Открыта она была лишь в 1911 г.  К тому времени пушкинского в Михайловском почти ничего не было. 26 мая (6 июня по новому стилю) 1917 г. крестьяне Воронической волости  обратились в Совет рабочих и крестьянских депутатов с ходатайством об изъятии у псковского дворянства  села Михайловского, передачи его в   общегосударственное ведение, а также об  устройстве в селе  Михайловское  на собранные народом деньги Всероссийского университета  имени А.С.Пушкина, где граждане  Воронической волости  могли бы бесплатно получить образование. Октябрьская революция, гражданская война отложили принятие решения по Михайловскому.

     Перед входом в дом-музей стояла группа туристов. Экскурсовод сказала, что наша очередь подойдет не раньше, чем через час и предложила нам самостоятельно осмотреть окрестности усадьбы. Что мы и сделали. Каждый выбрал свой маршрут.  Я покажу тот, по которому прошли мы с Мариной.
      Обойдя дом, мы вышли, как мне подумалось, к парадному входу в него.  Сразу вспоминается Некрасов: «Вот парадный подъезд по торжественным дням одержимый холопским недугом…» Конечно, ничего похожего на воспетый Некрасовым подъезд особняка на Литейном в Петербурге. Как выяснилось после посещения дома, это был не парадный подъезд, а украшенный колоннами балкон с выходом на него из гостиной (зальца). Но, думаю, что именно здесь часто сиживали родители Пушкина сами и со своими гостями – живущими по-соседству помещиками. Уж слишком красив вид, открывающийся с этого балкона.  Сам-то Пушкин, живя в Михайловском, быстро отвадил соседей ездить к нему.
      Отсюда открывается   вид на реку Сороть и озеро Кучане. Со стороны дома кажется, что Сороть протекает прямо под холмом. На самом деле до реки лежит обширный луг, заливаемый весной в половодье. К нему ведет деревянная лестница, обрамленная кустами жасмина и сирени.
       Господский дом обычно ставился не на ровном месте, но и не на вершине холма, открытой ветрам. Его строили, как правило, на склоне, так чтобы с одной стороны он казался стоящим на ровном месте – отсюда бывал обычно подъезд, и к дому вела липовая или, как в Михайловском, еловая аллея.  А с другой стороны, по склону холма спускалась лестница к реке или озеру, и открывался вид на дальние горизонты. По этим канонам был размещен и господский дом в Михайловском.
«Господский дом уединенный, // Горой от ветров огражденный, // Стоял над речкою. Вдали // Пред ним пестрели и цвели // Луга и нивы золотые, // Мелькали сёлы; здесь и там // Стада бродили по лугам, // И сени расширял густые // Огромный, запущённый сад, // Приют задумчивых Дриад», - написал Пушкин в «Евгении Онегине». Отдельные строфы деревенских глав этого романа можно читать как поэтический путеводитель по Михайловскому.
Вдали за озером виднелось Петровское – имение Ганнибалов, и белая ротонда - беседка на его берегу хорошо просматривалась.
     Посещение Петровского не входило в программу нашей экскурсии. Да и сам Пушкин, судя по оставшимся записям в дневнике, только в 1817 г. посетил там своего двоюродного деда Петра Абрамовича Ганнибала (он был старше родного деда поэта на 1,5 года). Петр Абрамович любил перегонять водку и наливки и без конца опробовать каждую. Вспоминая то посещение, поэт позже писал: «…попросил водки. Подали водку. Налив рюмку себе, велел он и мне поднести; я не поморщился – и тем, казалось, чрезвычайно одолжил старого арапа. Через четверть часа он опять попросил водки и повторил это 5 или 6 раз до обеда. Принесли… кушанья поставили…».  Больше никаких сведений о посещении Пушкиным   Петровского я не припомню. (Наверное, когда в 1827 г. писал в Михайловском «Арапа Петра Великого», Пушкин ходил в Петровское; к тому времени дед умер и в Петровском жил его сын Вениамин).
       Полюбовавшись вдоволь на открывшийся перед нами вид, мы пошли вдоль Сороти к озеру Маленец. И тут одним за другим открывались пейзажи, воспетые Пушкиным в своих стихах. Эту пойму Сороти видел Пушкин. Тогда также росли две березы и бродили по берегу реки коровы.  «Везде передо мной подвижные картины: // Здесь вижу двух озер лазурные равнины, // Где парус рыбаря белеет иногда, // За ними ряд холмов и нивы полосаты, // Вдали рассыпанные хаты, // На влажных берегах бродящие стада, // Овины дымные и мельницы крылаты; // Везде следы довольства и труда…»
      В старину ветряная мельница была неотъемлемой частью русского деревенского пейзажа. Описание мельниц встречается во многих произведениях Пушкина. И это не случайно, так как они были «на каждом шагу».  По отчету псковского губернатора 1830 г. в одной только Воронической волости было 30 ветряных и 4 водяных мельницы.  (Одну из водяных мы чуть позже увидим на речке Луговка в деревне Бугрово). Была ветряная мельница и в Михайловском. По свидетельству старожилов, мельница стояла на левом берегу Сороти на небольшом возвышении неподалеку от озера Маленец, у нижней дороги из Михайловского в Савкино. Крылья псковских мельниц вращались с шумом и треском; поэтому их устанавливали поодаль от господского дома – на юру, продуваемого со всех сторон ветром. С.С.Гейченко разыскал остатки фундамента мельницы и в декабре 1973 г. Михайловская мельница вернулась на свое давнее место.  У мельниц свой «язык»: каждое положение крыльев имело свое значение. Если крылья в виде знака «плюс» - мельница сегодня работает. Если на крыльях красная тряпка - мельница несправна, и мельник отсутствует; крылья в виде буквы «Х» - в доме хозяина именины.

       Как уж тут было удержаться, чтобы не сделать на память снимки на фоне пейзажа, который видел сам Пушкин!
А вот и открывающееся за соснами озеро Маленец. Восстанавливая Михайловскую усадьбу, пришлось возрождать и озера. Еще в 1834 г.  родители Пушкина, жившие тогда летом в Михайловском, писали дочери в Варшаву: «…озера наши и наша река   скоро станут твердой землей». К началу восстановления усадьбы после ВОВ ванна озера Маленец, например, была заполнена илом на ; своего объема. Псковские мелиораторы восстановили озеро, откачав из него ил на луга деревни Дедовцы, что напротив озера.
Мимо него, той тропинкой, по которой мы подходили к озеру Маленец, Пушкин неоднократно ходил к своим соседям в Тригорское. Мы там еще побываем после Михайловского. А пока возвращаясь назад к усадьбе, мы еще не раз будем останавливаться, и делать фотоснимки на память. Один из них воспроизведен ниже.
Если бы мы пошли по этой тропинке дальше, то вскоре бы дошли до трех сосен, стоящих на «границах владений дедовских».  О них Пушкин написал элегию, посетив Михайловское в 1835 г. Увидел тот же пейзаж, который описал в «Деревне». Но теперь он вызывал у поэта иные чувства. Элегия вся наполнена сжимающей грудь ностальгической грустью: «…Вновь я посетил // Тот уголок земли, где я провел // Изгнанником два года незаметных. // Уж  десять лет  ушло с тех пор – и много // Переменилось  в жизни для меня, // И сам, покорный общему закону, // Переменился я – но здесь опять // Минувшее меня  объемлет живо…//  На границе // Владений дедовских, на месте том, //Где в гору поднимается дорога, // Изрытая дождями, три сосны // Стоят – одна поодаль, две другие // Друг к дружке близко…».
В год установки памятника Пушкину в Москве (1880 г.) газета «Новое время» писала: «В Михайловском в живых осталась одна пушкинская сосна, но и она смотрит настоящим инвалидом, сучья все уничтожены, зелени – ни веточки, только один большой ствол, дряхлый-предряхлый, покрытый толстой корой». Но и эта последняя сосна «на дедовских границах» была сломана бурей в 1895 г.   Когда Григорий уехал из Михайловского в Литву, в имение своей жены, (Михайловское весной 1899 г.  было куплено у наследников Пушкина в   национальную собственность, на пожертвования, собранные местными крестьянами по всей России - ходили с кружками и подписными листами), то он увез с собой и ствол сосны. Сохранился его рассказ: «Когда буря сломала ствол последней сосны и остался только ее высокий остряк, я увидел, что она сделалась опасной для людей, и с болью в сердце приказал срубить ее, а ствол сохранить у себя в кабинете».  По просьбе своих родственников и некоторых знакомых Григорий Александрович сделал из ствола несколько маленьких брусочков-сувениров, с лицевой стороны которых прикреплены две серебряные пластинки. На верхней пластинке выгравированы строки из элегии, а на нижней пластинке надпись: «Часть последней сосны, сломанной бурей 5-го июля 1895 г. Михайловское». Большой кусок, отрезанный от ствола сосны, Григорий передал Псковскому пушкинскому комитету.  Он и брусок - сувенир сейчас в доме-музее рядом с рукописью элегии «Вновь я посетил…»
      Растущие сейчас три сосны посажены в 1947 г. в возрасте 12 лет. Растут они также как и при Пушкине: две рядом, а третья поодаль. Пророчество Пушкина, что молодая поросль вокруг их разрастется в рощу, не сбылось.
     Обогнув озеро Маленец, можно было выйти к городищу Савкина горка. У нас не было времени пройти туда, а о том, что существует короткая дорога к городищу – по мостику, перекинутому через протоку, соединяющую Маленец с Соротью, мы не знали.  Во времена Пушкина  существовала сельцо   Савкино, избы которого были раскинуты вокруг  холма с отвесными скатами и площадкой  на вершине, так называемого Савкина городища. В 14-17 вв. это городище входило в состав  военно-оборонительных  укреплений города-крепости Воронич, прикрывавших  Псков с юга и юго-востока. (Если вам придется подниматься на вершину холма  по дороге-въезду на него, то обратите внимание, что поднимаясь, вы обращены постоянно  к городищу  правой стороной.  Такое устройство въезда характерно для всех  русских оборонительных сооружений: осаждающие вынуждены повернуться  к обороняющимся  незащищенным щитом правым боком).   На вершине городища находился небольшой деревянный Михайловский монастырь, основанный в конце 12 - начале 13 вв. В 1581 г. войска Стефана Батория, идущие вдоль Сороти и реки Великой к Пскову, разрушили сам Воронич и прилегающие к нему посады, села и деревни. Постепенно селение Савкино возродилось, а на городище поп Савва поставил памятный камень в честь русских воинов, защищавших в 16-17 вв. родную землю и похороненных под горкой-курганом на городище. На камне – его называют «Савкин камень» - надпись: «Лета 7021 постави крест Сава поп». Верхняя часть памятного камня – крест, был утерян. После долгих поисков С.С.Гейченко нашел его напротив Савкина городища, на другом берегу Сороти. Крест четырехугольный со слегка расширяющимися концами. На лицевой стороне высечено славянской вязью «Царь славы Ис. Хр. Ника»; (Ника – греческое слово – победитель – прим. авт.). Углубление в «Савкином камне» полностью совпало с выступом на нижнем конце креста.  На месте бывшего монастыря окрестные жители когда-то поставили маленькую деревянную памятную часовню. В начале 20 в. часовня обветшала и рухнула.  С.С.Гейченко пришлось вести борьбу за ее восстановление.  Советская власть делала из Пушкина атеиста, поэтому, когда Гейченко вопреки воле начальства восстановил и часовню на Савкиной горе, тогдашний министр культуры РСФСР – в ведение этого министерства пушкинский заповедник был с 1954 г., - заявил Гейченко: «Я подписал указ о твоем увольнении… Пушкина к боженьке потащил. Не потерпим, часовню убрать, как только народ разойдется».
     Пушкин любил бывать на Савкином городище, эти места ему так понравились, что он после возвращения из ссылки в письмах к П.А.Осиповой неоднократно мечтал приобрести деревню Савкино.  «Не знаю, приеду ли я еще в Михайловское, - писал он ей в январе 1828 г. из Петербурга. -  Однако мне хотелось бы этого. Признаюсь, сударыня, шум и сутолока Петербурга мне стали совершенно чужды – я с трудом переношу их.  Я предпочитаю ваш чудный сад и прелестные берега Сороти».  После женитьбы, в июне 1831 г., живя летом в Царском Селе, Пушкин обращается к П.А.Осиповой с просьбой: «…если бы я не боялся быть навязчивым, я попросил бы вас, как добрую соседку и старого друга, сообщить мне, не могу ли я приобрести Савкино, и на каких условиях. Я бы выстроил себе там хижину, поставил бы свои книги и проводил бы подле добрых старых друзей несколько месяцев в году». Но по какой-то причине хозяева Савкина отказали в продаже. 
      В парке Осипом Абрамовичем был выкопан «Черный пруд», и около него сооружены дерновый диван и грот. Земляной холм, в котором устроен грот, был насыпан при рытье «Черного пруда». В центре холма устроена пещера; вход обложен булыжным камнем в виде арки. Внутри грота стоял диван и небольшой столик. Стены выложены дерном. Потолок держался на четырех деревянных сваях. Внутри грота иногда зажигали лампу-светильник. Восстановлены дерновой диван и грот соответственно в 1980 и 1981 годах.   
      Пройдя от грота по дорожке мимо амбара, выходим к центрально въезду в усадьбу.
Оформлен он в виде еловой аллеи, идущей с юга на север из леса, от фамильной часовни Пушкиных, к центральному кругу усадьбы. Аллея посажена дедом Пушкина Осипом Ганнибалом, когда тому селение Зуево досталось по наследству. Длина еловой аллеи около километра. Большинство растущих сейчас на ней елей посажены в 1945-1956 гг. Среди них растут полтора десятка елей, посаженных Григорием во время его жизни в Михайловском взамен засохших. Несколько елей в аллее огорожены низкой плетенкой. Это ели, посаженные еще при Осипе Абрамовиче. Их сохранилось несколько штук; остальные были вырублены немцами. Как было не подойти к одной из  них и не сфотографироваться!
Напротив выезда из еловой аллеи установлена небольшая мортира – салютная пушечка, отлитая в 1771 году.
С этой стороны хорошо видны господский дом – ныне дом-музей А.С.Пушкина, и стоящие по обе стороны от него службы и хозяйственные постройки. Слева, рядом с ним, банька, называемая теперь «домик няни».   Справа таких же размеров как «домик няни» флигель. Это бывшая кухня и людская. Правее, в один ряд с кухней-людской – два флигеля: дом управляющего   имением и бывшая вотчинная контора.  За флигелями – фруктовый сад. Старый, пушкинский сад, погиб от морозов зимой 1939/40 г.  Нынешний засажен в 1940 г., в основном, сортами яблонь, которые были при Пушкине.
     У нас еще оставалось время, и мы зашли в «домик няни». Этот флигелек как господская банька был построен еще О.А.Ганнибалом одновременно с господским домом. В нем помещались баня и светелка; он единственный, сохранившийся с пушкинской поры, объект усадьбы, «дожившей» до 1944 г. Когда наши войска подошли уже к Сороти, немцы разобрали «домик няни» и построили рядом и частично на его месте пятинакатный блиндаж. Михайловское к тому времени было превращено в один из опорных пунктов немецкой обороны.  Саперы, работавшие по разминированию усадьбы, помогли восстановить «домик няни», и он был открыт как первый музейный экспонат   в 1947 г.  Домик делится сквозным коридором на две части.  С одной стороны двери в баньку. В ней кроме печи все необходимые для мытья предметы: широкая деревянная лавка, на ней медные тазы и ковши; над лавкой на цепочке висит «водолей». Пушкин, начиная с поры, когда в Сороти из-за заморозков не искупаешься, окунался каждое утро в этой баньке в кадку с ледяной водой.  «Завсегда ему вода в ванне приготовлена, - вспоминал Петр Парфенов, кучер. – Утром встанет, пойдет в баню, прошибет кулаком лед в ванне, сядет, окатится, да и назад». Напротив двери в баньку вход в трехоконную светелку. В ней жила в летную пору Арина Родионовна, когда в Михайловское приезжали родители Пушкина.  Единственная подлинная вещь в светелке – это шкатулка, стоящая под образами, подаренная Ариной Родионовной поэту Языкову перед отъездом его из Михайловского. Шкатулку няня Пушкина специально заказала изготовить у местного умельца. Шкатулка дубовая. С отделкой из вишневого дерева, с откидной крышкой. В центре крышки было небольшое отверстие (ныне заделанное) «для копилки». На внутренней стороне крышки пожелтевшая бумажная наклейка с надписью: «Для черного дня. Сделан сей ящик 1826 года июля 16-го дня». В этой шкатулке Языков хранил сувениры из Тригорского, письма к нему Пушкина и Осиповых-Вульф. По завещанию умершей во время войны   родственницы Языкова шкатулка была передана в Михайловское, когда там возродился дом-музей.
Подошло и наше время войти в дом-музей поэта. Снимки делать внутри него не разрешалось. Кратко опишу устройство дома и что запомнилось при его посещении. От главного входа попадаем в переднюю.  Направо – комната Пушкина (в нее мы войдем в конце осмотра господского дома), налево – так называемая «девичья». В прихожей висит литография П.А.Александрова, сделанная в 1838 г. с рисунка землемера И.С.Иванова. Это единственное документальное свидетельство, каким было сельцо Михайловское при Пушкине. На литографии хорошо видно, что усадьба действительно стоит на холме. «Девичья» отводилась для рукоделия крепостных девушек. Во время же ссылки поэта в ней зимой проживала и Арина Родионовна. Она же руководила командой рукодельниц, которые, по-видимому, выполняли задания, оставленные уехавшими родителями Пушкина.  В комнате экспонируются предметы и инструменты для рукоделия. На стоящем столике лежат спицы, клубок пряжи, вышитые рукавички. Вечером дворовые девушки расходились, и Пушкин оставался в доме с няней вдвоем. «Она единственная моя подруга – и с нею только мне не скучно», - пишет он своему одесскому знакомому Д.М.Шварцу.
      ... Думаю, что Пушкин, как говорят в народе, «прибедняется». Кроме «девичника» в Тригорском, в котором он проводил все дни до отъезда родителей из Михайловского, у него возникли близкие отношения с 18-летней Ольгой Калашниковой, дочерью крепостного матери поэта Михаила Калашникова, долгое время бывшим управляющим Михайловским, а затем Болдинским имениями Пушкиных. В Михайловском она числилась в «сенных», т.е. горничных, выполняла различные работы в господском доме.   Навестивший поэта через месяц после письма Шварцу   И. И.Пущин сразу же заметил особое отношение своего друга к этой девушке. «Вошли в нянину комнату, где собрались уже швеи. Я тотчас заметил между ними одну фигурку, резко отличавшуюся от других, не сообщая, однако Пушкину моих заключений. Впрочем, он тотчас прозрел шаловливую мою мысль – улыбнулся значительно.  Мне ничего больше не нужно было – я в свою очередь моргнул ему, и все было понятно без всяких слов».   И.П.Липранди, кишиневский приятель Пушкина, приехавший в Петербург и видевший там в апреле 1826 г.  брата Пушкина, писал: «Лев Сергеевич сказал мне, что брат связался в деревне с кем-то и обращается с предметом – «уже не стихами, а практической прозой». Весной 1826 г. Ольга ждала ребенка. Пушкин писал Вяземскому, чтобы тот позаботился об Ольге и ее будущем ребенке, не понимая, что Вяземский не мог так поступить с крепостной, не принадлежавшей самому Пушкину.  Поэтому Ольга поехала жить в Болдино, имение отца поэта, куда Михаил Калашников был направлен управляющим. Родился мальчик. По метрической книге болдинского Успенского собора, хранившейся в   Нижегородском архиве, было установлено, что младенец Павел, родившийся в Болдино в 1826 г.  умер в возрасте 2-х месяцев и похоронен был на местном кладбище.
      Пушкин, посещая Болдино, помнил об этом, тем более что из окна дома, в котором он останавливался, видна была дорожка к кладбищу и стоящая там церковь.  Грусть порой в ненастную погоду охватывала его. «…Смотри, какой здесь вид // … На дворе у низкого забора // Два бедных деревца стоят в отраду взора, // Два только деревца, и то из них одно // Дождливой осенью совсем обнажено, // И листья на другом, размокнув и желтея, // Чтоб лужу засорить, лишь только ждут Борея. // И только. На дворе живой собаки нет. // Вот, правда, мужичек, за ним две бабы вслед. // Без шапки он; несет под мышкой гроб ребенка // И кличет издали ленивого попенка, // Чтоб тот отца позвал да церковь отворил. // Скорей! ждать некогда! давно бы схоронил», - написал Пушкин в Болдино 10 октября 1830 г.
       Ольге 25 лет и той осенью в Болдино Пушкин оформил ей отпускную.  В документе от 4 октября 1830 г.  значилось, что «дворовая девка Ольга Михайловна, дочь Калашникова» отпускалась им «вечно на волю». Но ждать «бумагу» на волю Ольге пришлось еще полгода: надо было получить согласие матери, ведь Ольга была ее крепостной.  Свидится с матерью Пушкин смог только во второй половине мая 1831 г., когда приехал с женой из Москвы в Петербург. Получив вольную, Ольга в октябре венчалась с мелкопоместным дворянином, титулярным советником П.С.Ключаревым и становилась, таким образом, дворянкой, титулярной советницей – рангом выше Пушкина. Получала право на титул «ваше благородие».  Получив отпускную, Ольга и ее отец долго еще донимали Пушкина различными просьбами, в том числе и денежными.  В январе 1833 г. Ольга попросила у Пушкина взаймы 2000 руб.  Пушкин отказал. Когда ее отца, Михаила Калашникова, хотели уволить с поста управляющего болдинским имением, Ольга в очередном письме просит Пушкина приехать и разобраться.  Пушкиноведы полагают, что когда в 1833 г.  Пушкин заезжал в Болдино, Ольга получила от него солидную пачку ассигнаций. (Перед отъездом из Петербурга Пушкин взял в займы у   петербургского книготорговца И.Т.Лысенкова 3000 рублей и, вероятно, отдал Ольге значительную часть именно этих денег. Взамен, похоже, обязал ее прекратить всякие почтовые отношения.  А Натали в письме брату от 1 сентября просит прислать ей несколько сот рублей, правда, оправдывая при этом мужа: дескать, оставленных ей денег не хватило, потому что сняла новую квартиру и пришлось платить задаток ее хозяину.) Ольга считала, что Пушкин ни в чем ей не откажет.  Когда в октябре 1833 г. в Болдино прибыл новый управляющий, то отстраненный от управления Михаил Калашников всячески ему мешал.  Вскоре новый управляющий писал Пушкину: «Дочь его Ольга Михайловна с большою уверенностью утверждает, что она меня как грязь с лопаты с должности сбросит, только бы приехал Александр Сергеевич в Болдино, тогда, что она захочет, все для нее сделает Александр Сергеевич». Имея деньги, Ольга   приобрела себе крестьянскую вдову с дочерью и сыном и купила на свое имя одноэтажный пятистенный домик в уездном городишке Лукоянове, в 50 верстах от Болдино. На мужа махнула рукой, дав ему крохотное пособие; тот бросился искать счастья в Москве и застрял там. А отец Ольги, Михаил Калашников не оставлял домогательствами Пушкина, на его последнее письмо с очередной просьбой от 22 декабря 1836 г. Пушкин не успел и отреагировать. Вот так пришлось расплачиваться поэту за «практическую прозу» в отношениях с крепостной.
      Что же касается Арины Родионовны, то, посетив Михайловское в 1835 г., Пушкин вспомнит о тех двух зимах, которые он провел под одной крышей с няней: «Вот опальный домик, // Где жил я с бедной нянею моей. // Уже старушки нет – уж за стеною // Не услышу я шагов её тяжелых, // Не хлопотливого её дозора».  (В связи с замужеством Ольги, сестры Пушкина, няня доживала свой век в ее семье в Петербурге. Но вскоре заболела и   29 июля 1828 г. скончалась после кратковременной болезни. Похоронили ее на Смоленском кладбище, что на Васильевском острове в Петербурге. Об этом есть запись от 31 июля в церкви «Смоленская божия Матерь», что при кладбище. Могила была забыта и уже через 1,5 года затеряна) …

     Следующие за «девичьей», задние комнаты дома, это комната родителей, за ней гостиная (зальце) с окнами на Сороть и выходом на балкон, перед которым мы недавно стояли снаружи, и столовая. В годы ссылки поэта они пустовали; сейчас в них располагается экспозиция музея. Обстановка всех комнат скромная, по-видимому, соответствует тому описанию, которое сделал псковский чиновник Васюков спустя несколько месяцев после смерти поэта. Имеющиеся вещи, конечно, в стиле обстановки того времени, но собственно пушкинских вещей нет.  В комнате родителей – портреты отца и матери поэта, его сестры и брата. В углу висит икона «Ветхозаветная Троица». Это подлинная семейная икона, ею благословил Сергей Львович сына Левушку на брак.  В гостиной-зальце на стенах портреты дедов Пушкина, в том числе и родоначальника Ганнибалов -   прадеда поэта Абрама Петровича – «Арапа Петра Великого». В столовой большой круглый стол – сороконожка, шутливо так названный не по числу ножек, на которых стоит, а потому, что в разобранном виде за ним сидело до двадцати персон.  В буфете нарядная посуда известных в пушкинскую эпоху марок.  В стоящей там же горке собраны мемориальные вещи, принадлежавшие когда-то семьям Пушкиных и Ланских: посеребряные блюда-подставки, бокалы, чашка с блюдцем. Там же четыре бильярдных шара из слоновой кости и кий в подставке; пресс-папье из последней воспетой сосны, растущей на границе дедовских владений.
      На одной из стен портреты лицейских товарищей Пушкина - Пущина, Горчакова, Дельвига, с которыми встречался он во время ссылки. В стихотворении «19 октября», написанном поэтом к очередной годовщине первого лицейского выпуска, он вспомнит об их приезде: «И ныне  здесь, в забытой  сей глуши, //  В обителе  пустынных  вьюг  и хлада, // Мне сладкая готовилась  отрада: // Троих из вас, друзей  моей души, // Здесь обнял я…»
      В экспозиции дома-музея много разных портретов и картин, в том числе портрет Пушкина работы Кипренского. Его художник написал через несколько месяцев по возвращении поэта из Михайловской ссылки, (подлинник находится в Третьяковской галерее, а здесь копия 1860 г., сделанная для пушкинского музея в Лицее).  В рамках, развешанных по стенам, копии писем Пушкина к друзьям и их к поэту.  В установленных стендах рукописные страницы, исписанные рукой Пушкина; запомнилась одна из них полностью заполненная зачеркнутыми словами: поэт упорно искал нужное ему слово.
      Не помню, в какой-то из комнат стоял небольшой бильярдный столик, (на видео, снятых в последние годы, этого бильярдного столика не видно). Этот французского типа   бильярд – еще   без луз, разыскали где-то работники музея. Подобный Пушкин нашел в кладовой Михайловской усадьбы и установил в доме. На таком бильярде играли в два шара, и не простым кием, а тупым.  Бильярд, как игра в карты, был незаменим во время жизни в деревне.  Об игре на бильярде Пушкин написал и в «Евгении Онегине»: «… дома целый день, // Один, в расчеты погруженный, // Тупым кием вооруженный, // Он на бильярде в два шара // Играет с самого утра».
      Последнюю комнату дома выбрал Пушкин для своего проживания в ссылке.  И дошли мы до нее, пройдя через все комнаты дома, а не через дверь прямо из коридора, как заходил И.И.Пущин, да и сам Пушкин, возвращаясь из своих прогулок. Эта комната с ширмами служила Пушкину и спальней, и столовой, и рабочим кабинетом. В ней имелся хороший большой камин. Все другие комнаты, по-видимому, кроме еще «девичьей», оставались закрытыми и нетопленными.
       Иван Иванович Пущин, лицейский друг Пушкина, посетивший его в ссылке, так описывал увиденный им кабинет поэта: «Комната Александра была возле крыльца, с окном на двор, через которое он увидел меня, услышав колокольчик.  В этой небольшой комнате помещалась кровать его с пологом, письменный стол, шкаф с книгами и проч., и проч. Во всем поэтический беспорядок, везде разбросаны исписанные листы бумаги, всюду валялись обкусанные, обожженные кусочки перьев (он всегда, с самого Лицея, писал обглодками, которые едва можно держать в пальцах). Вход к нему – прямо из коридора; против его двери - дверь в комнату няни, где стояло несколько пяльцев…  Дверь во внутренние комнаты была заперта – дом не топлен».  «Тут, хотя и невольно, - пишет Пущин, - он все-таки отдыхает от прежнего шума и волнений, с музой живет в ладу и трудится охотно и усердно». Сам Пушкин вспоминал десять лет спустя: «Но здесь меня таинственным щитом // Святое Провиденье осенило, // Поэзия, как ангел утешитель // Спасла меня, и я воскрес душой».
      Нам удалось тайком от смотрителя сделать снимок кабинета Пушкина. Лично мне он  показался как бы скопированным с картины Н.Н.Ге «А.С.Пушкин и И.И.Пущин в Михайловском»; только не было в нем, изображенных художником на своей  картине сидящих в кресле  И.И.Пущина и няни, слушавших чтение Пушкиным привезенной ему  лицейским другом комедии Грибоедова «Горе от ума». Никакого беспорядка ни на столе, ни на полу мы не увидели.  Большой ковер закрывает часть пола комнаты. Небольшой письменный стол и кресло, обтянутое кожей перед ним. (Экскурсовод говорит, что стол красного дерева конца 18 – начала 19 в. из Тригорского, а кресло из тверских имений Вульфов).  На столе раскрытые книги, большая тетрадь для черновых записей, исписанные поэтом листки рукописей; подставка для перьев с торчащим из нее пером, чернильница из имения Гончаровых.   (Некоторые свидетельствуют, что Пушкин вместо чернильницы использовал просто банку из-под крема). Позади   письменного стола, у стены, стоит диван.  Висящий   на стене, над диваном, портрет Байрона – копия подаренного Пушкиным портрета Анне Николаевне Вульф, на оборотной стороне которого сделана надпись на французском: «Подарено Александром Пушкиным Аннет Вульф, 1828». У противоположной стены стояла деревянная кровать с пологом. По воспоминаниям младшей дочери П.А.Осиповой, Марии, «вместо одной ножки под нее подставлено было полено».   Рядом с диваном, по другую сторону входной двери в переднюю, в углу, установлен туалетный столик с овальным зеркалом и болванкой для шляп.  Много места в комнате занимает белый камин, на полочке которого среди каких-то безделушек стоит фигурка Наполеона со скрещенными руками. И портрет Байрона, и фигурку Наполеона Пушкин  поместил  в кабинет Евгения Онегина, войдя в который «Татьяна взором умиленным // Вокруг себя  на всё глядит, // И всё ей кажется  бесценным, // Всё  душу  томную живит // Полумучительной отрадой  // …И вид в окно сквозь сумрак лунный,  // И этот  бледный  полусвет, // И лорда Байрона портрет, // И столбик  с куклою  чугунной // Под шляпой  с пасмурным челом, // С  руками, сжатыми крестом». 
На стене справа от камина книжная этажерка. На ней среди лежащих и стоящих книг лежит толстая книга большого формата в черном переплете. Это библия; ее просил прислать в Михайловское Пушкин своего брата Льва и сетовал, что тот долго этого не делал. «Михайло привез мне все благополучно, а библии нет. Библия для христианина то же, что история для народа», - писал Пушкин брату в декабре 1824 г. Рядом с этажеркой портрет В.А.Жуковского (копия) с надписью: «Победителю – ученику от побежденного учителя» - подарок Жуковского поэту по окончанию написания тем «Руслана и Людмилы».
       Некоторые вещи в кабинете – фамильные реликвии. Так, подножная скамеечка принадлежала А.П.Керн, на ней поэт сидел не раз, бывая в гостях у Керн.  Напольная книжная этажерка, стоящая под книжной полкой между двумя стульями -   была вывезена из Михайловского Григорием при его отъезде оттуда.      
      Если вы присмотритесь к моему снимку, то увидите прислоненную к правому углу камина трость с Т-образной ручкой. Это подлинная пушкинская трость.  Кучер Пушкина рассказывал: «Палка у него завсегда железная в руках, девяти фунтов весу. Уйдет в поле, палку кверху бросает, ловит ее на лету, словно тамбурмажор». Правда, палка эта не та, с которой Пушкин гулял по окрестностям Михайловского. Стоящая в кабинете трость, кованная из круглого железа, весом шесть фунтов, была заведена Пушкиным при его жизни в Кишиневе; взял он ее с собой и в Одессу. Уезжая в ссылку в Михайловское, Пушкин трость оставил своему приятелю. После того она переходила от одного владельца к другому пока не оказалась в Пушкинском доме Академии наук.  В канун торжественного открытия восстановленного дома-музея поэта в Михайловском трость поступила в кабинет Пушкина. В Михайловском же у Пушкина был новый железный посох, выкованный местным кузнецом.
      Рядом с господским домом флигель «Кухня» с жилой комнатой при кухне. Ее можно осмотреть до посещения дома-музея или после выхода из него. Там собрана различная старинная кухонная посуда – разные кастрюльки и сковородки красной меди, ступки, чайники, тазы для варенья и прочее.  В семье Пушкиных были повара и поварихи, их отдавали в учение в Псков, но как видно толку было мало.  Дельвиг по случаю одного из обедов у родителей Пушкина сочинил стихи: «Друг Пушкин, хочешь ли отведать // Дурного масла и яиц гнилых? // Так приходи со мной обедать // Сегодня у своих родных». Но во время жизни Пушкина в Михайловском поваров там не было: уезжая, родители их забрали.  Обязанности хозяйки и поварихи выполняла Арина Родионовна.  Особенно была она мастерицей по квасам да наливкам. А яблочные пироги да варенья – любимое крыжовенное, Пушкин получал в Тригорском.
      После осмотра дома-музея нас экскурсовод подвела еще к аллее старых лип - «аллее Керн».  В липовой аллее при Пушкине росло 40 лип; большинство деревьев сохранилось до наших дней. Чтобы уберечь их и дальше, прогуляться экскурсантам по аллее не разрешают.
      Тут уж, конечно, не обошлось без стихов: «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты, как божество, как вдохновенье, как гений чистой красоты…»  Я позволю себе более подробно рассказать об Анне Петровне Керн и о взаимоотношениях Пушкина с ней во время его ссылки.
      Пушкин впервые увидел А.П.Керн в Петербурге весной 1819 г. в доме президента Академии художеств А.Н.Оленина:  Керн приходилась племянницей жене Оленина. А.П. было тогда 19 лет, но она уже два года была замужем и родила дочь. Пушкин в тот вечер у Оленина держался с ней развязным мальчишкой, грубоватым, чем вызвал только недовольство молодой женщины. Вот об этой встрече и вспоминает Пушкин в первых строфах своего стихотворения.  Как пишет Вересаев, «…в душе его глубоко залегло впечатление от ее сверкающей красоты, девической чистоты ее облика и какой-то затаенной грустью: как будто что-то тяжелым крестом давило ее».
      Крестом давило А.П. ее замужество за генералом Е.Ф.Керн. Ермолаю Федоровичу было 52 года, когда отец Анны привел его в свой дом как жениха.  «Его невозможно любить, - писала в 1820 г. в своем дневнике Анна. - Мне не дано даже утешения уважать его; скажу прямо – я почти ненавижу его. Мне ад был бы лучше рая, если бы в раю мне пришлось быть вместе с ним».  В 1823 г. генерал Керн был назначен комендантом в Ригу, А.П. оставила его и уехала к родителям в Полтавскую губернию, в Лубны. Там познакомилась и интимно сошлась с богатым помещиком А.Г.Родзянкой, приятелем Пушкина по Петербургу. В Тригорском жила ее кузина Анна Николаевна Вульф и в переписке с ней Анна Керн часто справлялась о Пушкине. Теперь она хорошо знала Пушкина как поэта и восторгалась его стихами, а Пушкин знал, что вызвавшая когда-то у него восторг молодая женщина далеко не «божество» и не «гений чистой красоты». «Объясни мне, милый, что такое А.П.Керн, - писал Пушкин Родзянко в декабре 1824 г. из Михайловского в Лубны, -   которая написала много нежностей обо мне своей кузине? Говорят, она премиленькая вещь – но славны Лубны за горами.  На всякий случай, зная твою влюбчивость и необыкновенные таланты во всех отношениях, полагаю дело твое сделанным или полусделанным. Поздравляю тебя, мой милый: напиши на все это элегию или хоть эпиграмму».
     Решив из каких-то соображений помириться с мужем, по дороге к нему в Ригу А.П.Керн прожила у своей двоюродной тети П.А.Осиповой (ее первый муж был братом матери Керн) в Тригорском три-четыре недели. Пушкин в лето 1825 г. почти ежедневно бывал в Тригорском и там, среди многочисленных его тригорских почитательниц, со всеми которыми он флиртовал, у него возникли отнюдь не платонические чувства к А.П.Керн. Хозяйка Тригорского видела это и постаралась увести свою племянницу поскорее к мужу в Ригу. Накануне отъезда вечером она предложила всем съездить в Михайловское. Приехали в Михайловское; в дом не вошли. Прасковья Александровна сказала: «Милый Пушкин, будьте любезным хозяином, покажите госпоже Керн ваш сад». А.П.Керн позднее подробно описала эту поездку и прогулку в Михайловском в ночь с 18 на 19 июля 1825 г.:  «Приехавши в Михайловское, мы не вошли в дом, а пошли прямо  в старый, запущенный  сад,  приют задумчивых дриад, с длинными  аллеями старых  дерев, корни которых, сплетаясь,  вились по дорожкам, что заставляло меня  спотыкаться». Они ходили вдвоем, спотыкаясь о камни и корни, Пушкин поднял один такой камень и спрятал его на память; взял на память и веточку гелиотропа, приколотую к груди А.П.  Говорил он непрерывно и оживленно, опять и опять возвращался к воспоминаниям о их первой встрече. А наутро, приехав в Тригорское, подарил А.П. только что отпечатанную главу «Евгения Онегина», между страниц которой лежал свернутый листок с написанным стихотворением.  «Ваш приезд в Тригорское оставил во мне впечатление более глубокое и мучительное, чем наша встреча у Олениных», - писал Пушкин Керн после ее отъезда. «Каждую ночь я прогуливаюсь у себя по саду, - писал Пушкин в письме к Анне Вульф, зная, что та покажет его Керн. – Я повторяю себе: она была здесь; камень, о который она споткнулась, лежит у меня на столе возле увядшего гелиотропа.  Я пишу много стихов – все это, если угодно, очень похоже на любовь…»   После отъезда Керн Пушкин пару месяцев писал ей страстные письма, предлагал различные варианты их встречи. Разлука и время сделали свое дело, восторг ушел.  В мае 1827 г.  Керн уехала в Петербург, навсегда расставшись с ненавистным мужем, и вела там довольно свободный образ жизни.  (После отъезда из Тригорского в Ригу у нее завязался роман с Алексеем Вульфом, который длился четыре года, что не мешало А.П. ее другим многочисленным романам).    В одном из писем Пушкина близкому другу С.А.Соболевскому в феврале 1828 г. из Петербурга в Москву появляется фривольная   строка о А.П.Керн: «Безалаберный! Ты ничего не пишешь мне о 2100 р., мною тебе должных, а пишешь мне о M-me Kern, которую с помощию божией я на днях у…» 
       Что же касается А.П.Керн, то она в 1836 г.  в возрасте 36 лет нашла свою, как оказалось, настоящую любовь, влюбившись – и влюбив в себя, - своего 16-летнего троюродного брата. Перестала появляться в обществе, родила через три года сына.  В начале 1841 г. генерал Керн умер, Анна стала свободной и могла выбирать свою дальнейшую жизнь. Ей полагалась приличная пенсия, оставаясь вдовой, но она в июле 1842 г. венчается со своим любимым.  Жить было тяжело, подрабатывала переводами. В 1865 г. муж вышел в отставку чином коллежского асессора и маленькой пенсией. Покинули Петербург, жили, где придется, в ужасающей бедности. А.П. вынуждена была продавать письма Пушкина по 5 руб. за штуку. В 1879 г. муж скончался (рак желудка). Через полгода умерла и Анна Петровна в Москве, куда ее перевез сын. Похоронена в деревне Прутня, что в 6 км от Торжка. Точное место ее захоронения утеряно, но на кладбище есть символическая могила А.П.Керн с надгробием – кенотаф. История отношений А.П.Керн и Пушкина рассказана в написанных ею воспоминаниях. В них она не позволила себе ни упрека в адрес Пушкина.
       Мои познания об Анне Петровны Керн до приезда в Михайловское были ограничены только знанием наизусть стихотворения Пушкина да тем, что на это, как учили нас, «лучшее создание любовной лирики», композитор М.И.Глинка написал романс и подарил его дочери А.П. - Екатерине Ермолаевне. Наш экскурсовод, так же как мне думается, и другие, заканчивал свой рассказ о прогулке Пушкина по липовой аллее летним вечером 1825 года строфами поэта: «Душе настало пробужденье: и вот опять явилась ты, как мимолетное виденье, как гений чистой красоты».  Зачем знать несведущим, что уже меньше, чем через год он спрашивал в письме к А.Вульфу «…что делает Вавилонская блудница Анна Петровна?», а потом и ответ Соболевскому на его вопросы о Керн.

      Возвращались мы к своему автобусу той же дорогой, что и пришли. Лошади по-прежнему паслись на лугу, только далеко отошли друг от друга – не попадали в один кадр снимка. Я уходил, оглядываясь на пасущихся лошадей, с грустным чувством, что все это вижу в последний раз.
В конце ноября 1825 г.  до Михайловского дошли известия о кончине Александра I и происходящих в Петербурге событиях.  Об этом сообщил вернувшийся в Тригорское посланный П.А.Осиповой в Петербург для продажи сельской продукции ее садовник Архип. Он рассказал, что в столице бунт, дороги перехвачены войсками и он сам еле пробрался между ними. Пушкин при этом был в Тригорском. (Судя по воспоминаниям И.И.Пущина, Архип или кто-то другой привез Пушкину письмо от него). Пушкин уговорил Архипа и на следующий день они выехали в Петербург, но, не доехав до первой станции, вернулись. Пушкин потом объяснял своим приятелям, что при выезде из Михайловского встретил попа, а потом заяц в поле перебежал дорогу.  Дескать, это плохие приметы, и они вернулись. Конечно, осмотрительность, а не плохие приметы, заставила вернуться: Архип поехал без разрешения хозяйки, а Пушкину самовольный отъезд из Михайловского мог быть трактован как побег из ссылки.
      В письмах к П.А.Плетневу в конце декабря 1825 г. – второй половины января 1826 г. у Пушкина появляется надежда, что с воцарением нового императора ему по ходатайству друзей разрешат жить в столице или в чужих краях. «Не может ли Жуковский узнать, могу ли я надеяться на высочайшее снисхождение, я шесть лет нахожусь в опале, а что ни говори – мне всего 26. Покойный император в 1824 году сослал меня в деревню за две строчки нерелигиозные – других художеств за собой не знаю. Ужели молодой наш царь не позволит удалиться куда-нибудь, где бы потеплее? – если уж никак нельзя мне показаться в Петербурге – а?»  «Как бы то ни было, - пишет он Дельвигу, - я желал бы вполне и искренно помириться с правительством, и, конечно, это ни от кого, кроме его, не зависит. В этом желании более благоразумия, нежели гордости с моей стороны».  Наконец, по-видимому, по совету кого-то из друзей Пушкин через псковского   гражданского губернатора барона фон Адеркаса подает прошение Николаю I. В нем, в частности, Пушкин пишет: «Ныне с надеждой на великодушие Вашего императорского величества, с истинным раскаянием и с твердым намерением не противуречить моими мнениями общепринятому порядку (в чем я готов обязаться подпискою и честным словом) решился я прибегнуть к Вашему императорскому величеству со всеподданнейшею моею просьбою. Здоровье мое, расстроенное в первой молодости, и род аневризма давно уже требуют постоянного лечения, в чем и представляю свидетельство медиков; осмеливаюсь всеподданнейше просить позволения ехать для сего или в Москву, или в Петербург, или в чужие края». К прошению было приложено собственноручно написанное обязательство на отдельном листе: «Я, нижеподписавшийся, обязуюсь впредь никаким тайным обществам, под каким бы они именем ни существовали, не принадлежать; свидетельствую при сем, что я ни к какому тайному обществу таковому не принадлежал и не принадлежу и никогда не знал о них. 10-го класса Александр Пушкин. 11 мая 1826.».  Второй приложенный к прошению документ – формальное медицинское свидетельство Псковской врачебной управы, в котором говорилось, что ею освидетельствован Пушкин и «оказалось, что он действительно имеет на нижних конечностях, а особенно на правой голени повсеместное расширение крововозвратных жил, отчего г. коллежский секретарь Пушкин затруднен в движении вообще».
     … С аневризмой у Пушкина целая детективная история. Аневризма - расширение в одном месте боевой жилы, т.е. артерии, в то время являлась модной болезнью, ее считали смертельной.  Пушкинская аневризма голени - самое обычное варикозное расширение вен. Придумал он себе эту болезнь, намериваясь бежать из ссылки за границу. С конца 1824 по сентябрь 1825 г.  шла ложная переписка по поводу аневризмы. Пушкин хотел добраться до Дерпта, где работал известный хирург И.Ф.Мойер. А оттуда – за границу. Осипова знала о его плане и извещала Жуковского: «Если вы  думаете, что  воздух и солнце  Франции, или близлежащих к ней, через Альпы,  земель полезен  для русских орлов,- и оный не будет  вреден нашему, то пускай останется то, что теперь написала, вечной тайной; когда же вы  другого мнения, то  подумайте, как предупредить отлет». Жуковский же, по-видимому, считал, что Пушкин болен серьезно, и когда Александр I разрешил Пушкину оперироваться только в Пскове, не разрешив выехать в Дерпт, то он просил Мойера приехать в Псков и там прооперировать Пушкина.  Пушкин забил отбой своей затее с Мойером. «Мне, право, совестно, что жилы мои так всех вас беспокоят, - пишет он Жуковскому. – Операция аневризма ничего не значит, и ей-богу первый псковский коновал с ними мог управиться. Во Псков поеду не прежде как в глубокую осень, оттуда буду тебе писать, светлая душа» …

      В ночь с 3 на 4 сентября 1826 г.  присланный псковским губернатором    чиновник неожиданно явился в Михайловское и увез Пушкина в Псков. Там его уже поджидал фельдъегерь, немедленно увезший поэта в Москву, к государю. Так закончилась ссылка поэта. Что произошло в Москве, и как она встретила поэта – рассказано выше.
      А наша экскурсия продолжалась. Недолгая поездка в автобусе, и мы в деревне Бугрово.  В пушкинские времена она называлась Бугры. От Бугрово сразу же начинаются Михайловские рощи с вековыми корабельными соснами. Огромное количество их было вырублено немцами за годы оккупации. 
      Через эту деревня ходил Пушкин из Михайловского в Святогорский монастырь. Здесь была мельница, на которой любил бывать Пушкин. Дед Проха – Прохор Петрович Петров, житель деревни Савкино, много рассказывал С.С.Гейченко о жизни Пушкина в Михайловском. Сам он родился еще при крепостном праве, служил псарем у Григория Александровича – сына Пушкина, когда тот жил в Михайловском. Рассказы о Пушкине слышал от своего деда: «Моему деду его дед рассказывал много про Александра Сергеевича… На мельницу в Бугрово бегать любил. Иной раз совсем от муки поседеет, станет как старый мельник. На свадьбах гулять любил. Праздники любил и все касаемое до деревенских праздников хорошо знал».  В усадьбу мельника тогда входили: амбар для хранения зерна и муки, банька, коровник, конюшня, сарай для сена и дров.
      В Бугрово в год нашего посещения еще создавался пушкинский музей народного быта. Была восстановлена водяная мельница, мельничный пруд.  Рядом – крестьянский двор и надворные постройки – все как в 18 веке.
По-видимому, учитывая массовое посещение Бугрово туристами, там было построено здание, которого не было в сельце Бугры.  В нем разместили трактир «У мельницы», а незадолго до нашей поездки по Псковщине там же    была открыта «Музейная почта Пушкинского заповедника».
На той части здания, где расположен выставочный зал «Музейная почта» цитата из одного из писем Пушкина: «Пиши ко мне как можно чаще и как можно более…»  Здесь можно написать собственноручно письмо гусиным пером и чернилами в традиции эпистолярного жанра 19 в. и отправить с помощью почты России.   Другую часть здания занимает трактир, где некоторые блюда готовятся по старинным русским рецептам в печи. Нам по программе экскурсии предстояло их отведать. Одно из блюд подали в глиняном горшочке, жалею, что не записал его название, а сейчас все позабылось. Не удалось отправить и письмо, так как почта была закрыта на перерыв; ждать ее открытия экскурсовод не мог нам позволить – осенний день близился к концу, а нам предстояло еще посетить Тригорское. 

      
      Тригорское расположено на землях в Егорьевской губе Воронической волости. Эти земли с 1085 ревизскими душами были пожалованы   Екатериной II в 1762 г.  Максиму Дмитриевичу Вындомскому, деду П.А.Осиповой, при выходе его в отставку. Вындомский с 1742 г.  состоял главным приставом при малолетнем российском императоре Иване VI Антоновиче и всего так называемого «Брауншвейгского семейства», свергнутых Елизаветой Петровной.  Когда в 1756 г. свергнутый император был тайно переведен в Шлиссельбургскую крепость – для надежной изоляции, Вындомский был назначен комендантом крепости и присматривал за узником до своей отставки, которую давно просил.   Потом владел Тригорским его сын Александр, полковник лейб-гвардии Семеновского полка. При нем в имении была устроена льняная мануфактура для производства высококачественного парусного полотна, собрана обширная библиотека. В 1813 г. почти одновременно умерли Александр Максимович - отец Полины Александровны Осиповой и ее муж.  Все свои личные имения отец оставил Полине, выделив второй дочери только половину   имения ее покойной матери, (как наказание за брак против воли отца). От покойного мужа П.А. осталось имение Малинники в Старицком уезде Тверской губернии, но семейство переехало в Тригорское.  Полученное же по завещанию имение Тригорское (1200 душ) П.А.  разделила на две равные части и одну из них отдала сестре (хотя у сестры было двое детей, а у П.А. пятеро). 
       Туристические автобусы с экскурсантами в Тригорское останавливаются довольно далеко от усадебного дома, на стоянке вблизи трассы Псков - Санкт-Петербург.  При подходе к нему проходим хозяйственную территорию, на которой расположены большой сад, амбар, флигель и другие постройки как было во времена владения имением П.А.Осиповой. Справа по дороге к господскому дому почти все время видно городище Воронич с празднично смотрящейся церковью Св. Георгия. 
Стоящая во времена Пушкина церковь сгорела в 1913 г.; ее восстановили в 2005-2007 гг.  Сохранилось много документов, что позволило  воссоздать церковь не только  на ее подлинном фундаменте, но и прежнем виде с использованием старинных технологий строительства.  У храма сохранилась ограда  из камня и  каменные кресты 15-16 вв., отреставрированные в 1984 г.  Эту церковь видел Пушкин, посещая Тригорское; только проходил он дорогой, идущей вдоль  берега Сороти. И в самой церкви он бывал, а 7 апреля 1825 г. в ней отслужили панихиду, им заказанную, по лорду Байрону. 
     Мой снимок не позволяет понять, что городище стоит на высоком холме, с трудом можно разглядеть только   часть верхней кромки холма. Наглядное представление о расположении Тригорского и городища Воронич дает снимок, сделанный с дельтаплана и заимствованный мною из Интернета.
Высокий холм с восстановленной церковью — это остатки бывшей здесь в 14-16 вв. крепости, которая находилась в центре псковского пригорода Воронич. Воронич до его полного разорения в конце 16 в. был самым крупным пригородом Пскова с населением более 2 тысяч жителей и крупным духовным центром Псковской земли.  Собственно крепость Воронич была основана на холме, стоящем при впадении речки Воронец (ныне высохшей) в Сороть. С южной стороны протекал ручей, а с напольной, западной, стороны был вырыт ров, земля с которого пошла на сооружение земляного вала крепости. Крепость была обнесена деревянной стеной со сторожевыми башнями по углам.  Пригород Воронич стоял в первой линии приграничных укреплений, защищавших Псков с запада. Через него шел основной путь из Литвы и Польши, с переправой через Сороть, на Псков и дальше на Москву. Первое упоминание о Ворониче в псковских летописях известно за 1349 г. Тогда крепость безуспешно пытался взять литовский князь Витовт.
      Обычно экскурсоводы говорят, что пригород Пскова Воронич разрушен войском Стефана Батория во время его похода к Пскову в 1581 г. Это не совсем так. Еще за несколько лет до похода Батория на Псков, в годы Ливонской войны Москва вывела воинский гарнизон из крепости, и город, оказавшись «не у дел», пришел в упадок. С приходом поляков жители Воронича проголосовали за избрание польского правителя, то есть, добровольно перешли под власть поляков. Город был превращен в опорный пункт для войска Батория. Уходя с Псковской земли, польско-литовские войска оставляли за собой сплошное разорение. По описанию прибывших сюда московских писцов «…что было город Воронич, на реке Сороти, людей девять человек, да десять дворов пустых». Возродиться Вороничу, лишенному крепости и ратных людей, не дали набеги иноземцев в 17 в., в Смутное время на Руси, (об этом подробно в моей книге «Поездка по Псковской земле»).
      К 19 в.  от крепости Воронич оставалась лишь часть земляного вала да построенная церковь Св.Георгия, стоящая несколько в стороне от разрушенной литово-поляками. Городище Воронич, как и Савкина горка, было одним из любимейших мест Пушкина. Наверное, не раз, сидя на земляном валу городища, он обдумывал сцены своей трагедии «Борис Годунов».
      Еще на юге Пушкин замышлял написать о Стеньке Разине и Емельяне Пугачеве.  Сосланный в Михайловское, он в письме к брату в начале ноября 1824 г.  среди просьб прислать ему то и то называет и книгу «Жизнь Емельки Пугачева», («Ложный Петр III» - книга, изданная в Москве в 1809 г.).  Через несколько дней в другом письме: «Ах! боже мой, чуть не забыл! вот тебе задача: историческое, сухое известие о Сеньке Разине, единственном поэтическом лице русской истории». В то же время Пушкин получает письмо из Одессы от будущего декабриста С.Г.Волконского, который напоминает поэту в каких местах тот находится: «Соседство и воспоминание о Великом Новгороде, о вечевом колоколе и об осаде Пскова будут для вас предметом пиитических занятий – а соотечественникам вашим труд ваш памятником славы предков - и современника». Письмо ли Волконского повлияло, прогулки ли в Тригорское мимо городища Воронич и бросаемые на него взгляды от усадебного дома, но Пушкина все более и более одолевало желание написать что-нибудь эпическое на национально-патриотическую тему. В ноябре 1824 г.  получает почтой в Михайловское X и XI тома «Истории Государства Российского» Н.М.Карамзина и в глубокой тайне от своих друзей берется за написание трагедии «Борис Годунов». То, что выбранная им тема для «пиитических занятий» нужна обществу, говорит в своем письме к поэту от 5-7 января 1825 г. поэт-декабрист К.Ф.Рылеев: «Прощай, будь здоров и не ленись: ты около Пскова – там задушены последние вспышки русской свободы… Настоящий край вдохновения – и неужели Пушкин оставит эту землю без поэмы».
      Пушкин не мог оставаться безучастным к таким призывам. Тем более, что он ежедневно видел то, что не обошел своим вниманием поэт  Николай Языков, сокурсник Алексея Вульфа по Дерптскому университету, побывавший как-то летом в Тригорском:  «…В стране, где  славной старины, // Не все следы истреблены, // Где  сердцу русскому доныне // Красноречиво говорят // То стен полуразбитый ряд, // То вал на каменной вершине, // То одинокий древний храм».
      Пушкин работает над трагедией с конца 1824 г. в течение всего 1825 г. Через полгода упорной работы не выдерживает и пишет П.А.Вяземскому: «…я предпринял такой  литературный подвиг, за который ты меня расцелуешь: романтическую трагедию! – смотри, молчи же: об этом знают  весьма немногие». И закончив письмо, не удержавшись, дописывает: «Передо мной моя трагедия. Не могу вытерпеть, чтоб не выписать ее названия: Комедия о настоящей беде Московскому государству, о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве писал раб божий Александр сын Сергеев Пушкин в лето 7333, на городище Ворониче. Каково?» Вскоре  в письме к Н.Н.Раевскому, который когда-то увез его от Инзова из Екатеринослава на Кавказские минеральные воды, рассказывая о своем житие-бытие в ссылке,  пишет: «Покамест я живу в полном одиночестве: единственная соседка, у которой я бывал, уехала в Ригу, и у  меня  буквально нет другого общества, кроме старушки няни и моей  трагедии; последняя подвигается и я доволен этим. Сочиняя ее, я стал размышлять над трагедией вообще». И далее в этом довольно длинном письме, отмечу – отнюдь не литератору, Пушкин излагает какой, на его взгляд, должна быть трагедия. Заканчивает письмо: «Вы спросите меня: а ваша трагедия – трагедия характеров или нравов?  Я избрал наиболее легкий род, но попытался соединить и то и другое. Я пишу и размышляю. Большая часть сцен требует только рассуждения; когда же я дохожу до сцены, которая требует вдохновения, я жду его или пропускаю эту сцену – такой способ работы для меня совершенно нов. Чувствую, что духовные силы мои достигли полного развития, я могу творить» (курсив мой – прим. авт.).
      Каким сценам в «Борисе Годунове» мы обязаны вдохновению, пришедшему поэту на городище Воронич, никогда не узнаем, но Пушкин создал произведение, равного которому в России не создавалось до него. «Словно гигант между пигмеями до сих пор высится между множеством псевдорусских трагедий пушкинский «Борис Годунов» в гордом и суровом уединении, в недоступном величии строгого художественного стиля, благородной классической простоты», - написал В.Г.Белинский.       

      Слушая рассказ экскурсовода, и бросая время от времени взгляд на Воронический холм, мы подошли к господскому дому в Тригорском.  Это второй господский дом усадьбы, прежний располагался в глубине парка, на высоком берегу Сороти (его фундамент увидим в парке Тригорского).  Задумав перестроить тот дом, хозяйка усадьбы П.А.Осипова перебралась в помещение бывшей полотняной фабрики, переделав ее под нужды большой семьи. Да так и осталась жить в нем. Тогда же торцы здания фабрики были украшены высокими портиками с белыми деревянными колоннами.
       Дом - музей в Тригорском – это длинное приземистое здание, обшитое некрашеным тесом, бывшая полотняная фабрика, открытая в 1770 г.  В 1813 г. было получено разрешение на ее закрытие: много крепостных мастеров погибло от эпидемий во время нашествия Наполеона, а часть их отошла к сестре Прасковьи Александровны при разделе имения.  После закрытия   здание пустовало до 1820 г.
Табличка, висящая на стене дома, информирует: «Дом Осиповых-Вульф, друзей А.С.Пушкина, восстановлен в 1962 году по документам, воспоминаниям современников и многочисленным изображениям на фундаменте старого, сгоревшего в 1918 году.  Здесь часто бывал А.С.Пушкин, а также А.Дельвиг, Н.Языков, А.И.Тургенев, П.А.Вяземский».

      Пушкин познакомился с Прасковьей Александровной в свой приезд к родителям в Михайловское летом 1817 г. после окончания Лицея, перед началом работы в Коллегии иностранных дел. Не ведаю, что привело его тогда в дом вдовствующей женщины с пятью детьми на руках.  (П.А. вторично вышла замуж в конце 1817 г.) Только старшая дочь Анна была ровесницей Пушкину, а его будущему приятелю по застолью в Тригорском – Алексею Вульфу, не исполнилось еще и 12. Скорее всего, по настоянию родителей совершил долг вежливости к недавно появившимся соседям родителей. Уезжая (или уходя) из Тригорского, Пушкин написал в альбом П.А.: «Простите, верные дубравы! // Прости, беспечный мир полей, // И легкокрылые забавы // Столь быстро улетевших дней! // Прости, Тригорское, где радость // Меня встречала столько раз! // На то ль узнал я вашу сладость // Чтоб навсегда покинуть вас? …// Быть может (сладкое мечтанье!), // Я к вашим возвращусь полям, // Приду под липовые своды, // На скат тригорского холма…»
       Не ведал тогда поэт, что к этой сельской глуши он будет прикован на два года. Да и не сразу после приезда из Одессы Тригорское стало ему роднее родительского дома. В декабрьском письме к сестре: «Твои тригорские приятельницы несносные дуры, кроме матери. Я у них редко. Сижу дома, да жду зимы».
      Ко времени приезда Пушкина в ссылку Полина Александровна Осипова вторично выходила замуж и вторично овдовела и после смерти второго мужа (в начале 1824 г.) имела большую семью. В Тригорском вместе с ней жили дочери от первого брака – Анна и Евпраксия, и три сына: Алексей, студент Дерптского университет, и младшие – Валериан и Михаил, а также дочери от второго брака Мария и Екатерина и дочь второго мужа Александра.
      Анненков, собирающий сведения о Пушкине, когда его еще многие лично знали, писал: «Не одна хозяйка Тригорского, искренне привязанная к Пушкину, следила за его жизнью. С живописной площадки одного из горных выступов, на котором расположено было  поместье, много глаз еще устремлялось на дорогу в Михайловское, видную с этого пункта, и много сердец билось трепетно, когда по ней, огибая извивы Сороти,  показывался Пушкин или пешком, в шляпе с большими полями и с толстой палкой в руке, или верхом  на аргамаке, а то и  просто  на крестьянской лошаденке. Пусть же теперь читатель представит себе деревянный длинный одноэтажный дом, наполненный всей этой молодежью, весь праздничный шум, говор, смех, гремевший в нем круглый день с утра до ночи, и все маленькие интриги, всю борьбу молодых страстей, кипевших в нем без устали… С усталой головой являлся он в Тригорское и оставался там по целым суткам и более, приводя тотчас в движение весь этот мир… Все молодые женщины и девицы из Тригорского кокетничали с Пушкиным, некоторые серьезно влюблялись в него. И он сам, по обыкновению своему не   замедлил влюбиться во всех понемногу». Пушкин посвящал им дружеские послания, лирические стихотворения, вел с ними переписку. Насколько жители Тригорского стали прообразами его героинь в «Евгении Онегине» - у пушкиноведов на это различные взгляды. А вот для всей просвещенной округи они ассоциировались с героями романа. З.В.Ратькова-Рожнова, соседка Григория   Пушкина по имению, писала в своих воспоминаниях: «По железной дороге мы в те времена могли ездить только до города Остров. Оттуда приходилось добираться до Богдановского в карете или экипаже 130 верст. При этом наша дорога всегда проходила через Тригорское, известное тем, что рядом с ним лежало имение Пушкиных Михайловское.  В Тригорском мама ставила меня у окна кареты и говорила: «Смотри, вот место, где жила пушкинская Татьяна».
      Пушкин любил Тригорское, пожалуй, больше, чем материнское имение. «Но и в дали, в краю чужом // Я буду мыслию всегдашней // Бродить Тригорского кругом, // В лугах, у речки, над холмом, // В саду под сенью лип домашней».
      В Михайловском с 1843 по 1866 г. никто из семьи Пушкина не жил, и Тригорское стало местом, куда приезжали друзья и почитатели Пушкина.  Тригорское тогда становиться своеобразным центром, которое концентрирует всю память о Пушкине. Потомство Вульфов и Осиповых по женской линии прожило долго. Культ Пушкина все они свято хранили. 
      В отличие от экскурсии в Михайловском, в Тригорском она начинается с осмотра экспозиции в доме Осиповых-Вульф. Снимать фото внутри не дозволялось (позднее разрешили делать за плату), поэтому я только кратко упомяну основное из того, что мы видели в экспозиции. В отличие от Михайловского, убранство в доме-музее Тригорского значительно богаче; и много подлинных вещей того времени, так как там постоянно жил кто-нибудь из потомков семейства Вульф-Осиповых. (До февральской революции 1917 г.  в старом доме в Тригорском жила старушка баронесса Вревская, дочь Евпрасии Николаевны Вульф-Вревской.   Она предлагала выкупить у нее Тригорское за 1 млн. рублей. Отказывалась продавать некоторые вещи, связанные с памятью о Пушкине. В феврале 1918 г. усадьбы Михайловского, Тригорского и Петровского были полностью сожжены. Все имущество усадеб было разграблено или уничтожено. Как вспоминает очевидец, «грабили и жгли крестьяне, но руководили ими два лица с уголовным прошлым». Советская власть на Псковщине была установлена чуть позже – прим. авт.).
      Особенно мы должны быть признательны Юлию Михайловичу Шокальскому, академику, председателю Русского географического общества в 1917-1931 гг., внуку А.П.Керн. Сохранился сделанный им план жилых и подсобных помещений дома, фотографии, описание убранства комнат.  При создании музея в доме для размещения экспозиции были воссозданы только семь комнат из десяти имеющихся.
      Начинается осмотр с буфетной. Мне там ничего не запомнилось. Из буфетной попадаем в просторную столовую. Длинный обеденный стол – такой и должен был быть у большой семьи, со стоящим посредине самоваром. Быть может, вспоминая Тригорское, Пушкин написал в «Евгении Онегине»: «Смеркалось, на столе, блистая, // Шипел вечерний самовар, // Китайский чайник нагревая: // Под ним клубился легкий пар». На столе кроме самовара посеребряные овальные подносы, чаши-охладители для шампанского – мемориальные вещи из Голубово, имения мужа дочери П.А.Осиповой Евпраксии.
      Следующая комната – кабинет Алексея Вульфа. В Тригорское будучи студентом Дерптского университета он приезжал на Рождество и летние каникулы. Ему первому – 20 сентября 1824г., написал Пушкин из своей северной ссылки: «Здравствуй, Вульф, приятель мой! // Приезжай сюда зимой, // Да Языкова поэта // Затащи ко мне с собой». Портрет Языкова мы увидим в комнате Алексея. Там же подлинное кресло ему принадлежавшее, мемориальный ломберный столик для игры в карты, и шахматный столик. В шкафу увидим раскрытую книгу «Назначение человека» с надписью ее владельца А.Н.Вульфа. Наверное, Пушкин не раз обсуждал с Алексеем эту проблему, сидя в стоящем у стола кресле. Одна из стен комнаты богато украшена оружием. Несколько портретов Алексея в гражданской одежде и в военной форме офицера гусарского полка. Он участвовал в турецкой и польской кампаниях, был награжден. По окончании университета Алексей некоторое время проработал в гражданском ведомстве в Петербурге, поняв, что без протекции успешного продвижения не будет, поступил на военную службу. Вскоре оставил и ее, в 1833 г. поселился в имении Малинники и вел насыщенную хозяйственными делами жизнь провинциального помещика, живя попеременно то в Малинниках, то в Тригорском. (В усадьбе Вульфов в Берново, в 5 км от Малинников, сохранились парк и усадебный дом.  Там теперь музей А.С.Пушкина. Кстати, в этом имении с 8 до 12 лет в семье   Ивана Петровича Вульфа жила и воспитывалась вместе со своей кузиной Анной Вульф Анна Петровна Керн).
       Следующая комната - комната «уездной барышни» - ее называют и комнатой Евпраксии, обставлена мебелью и вещами, которые могли окружать молодую барышню, живущую в деревне в первой четверти 19 века.  Носить имя Евпраксии эта комната тоже может, так как в ней несколько подлинных вещей принадлежавших Зизи – так все звали Евпраксию в Тригорском доме. Так, в горке шкатулка и чернильница, подаренные Пушкиным девушке на день рождения, предметы дамского украшения, альбом, а также ковшик для приготовления жженки (Не помню, упомянул ли экскурсовод, что ковшик в экспозиции музея - копия, подлинник хранится в доме-музее Пушкина на Мойке в Санкт-Петербурге. Дочь Евпраксии в 1908 г. подарила его Пушкинскому дому). Там же обязательный предмет уездной, да и вообще любой девушки того времени, – альбом: «Конечно, вы не раз видали // Уездной барышни альбом, // Что все подружки измарали // С конца, с начала и кругом… // В такой альбом, мои друзья, // Признаться, рад писать и я…»  Где-то еще стоят две фарфоровые вазочки итальянской работы, подаренные Пушкиным Зизи.

     … Пожалуй, стоит рассказать об «уездных» барышнях, окружающих Пушкина в Тригорском. Красавицей ни одну из них не назовешь, но каждая обладала своей привлекательность, свойственной молодым девушкам. Самая старшая из них, ровесница Пушкина – Анна Николаевна Вульф. Очень впечатлительная, начитанная и мечтательная натура. Она безответно влюбилась в Пушкина, и эта неразделенная любовь тяжелым бременем легла на всю ее жизнь: Анна пронесла эту любовь до конца своей жизни, так и не выйдя замуж. Пушкин знал об этом,  почитайте хотя бы одно письмо Анны к Пушкину (сохранилось шесть писем ее к Пушкину – их было больше,-  Пушкин перед женитьбой  уничтожил почти все письма женщин к нему, а эти сохранил, -  и два письма Пушкина к ней), и увидите не скрываемую  девушкой влюбленность  в поэта.  А Пушкин в ответ – чаще отмалчивался или только иронизировал по поводу такого к себе отношения и обижал Анну стихами: «Нет ни в чем вам благодати; // С счастием у вас разлад: // И прекрасны вы некстати, // И умны вы невпопад». В силу своего строгого воспитания и сложившегося характера Анна не могла позволить себе никаких фривольных отношений с Пушкиным, да и тот, зная ее, скорее всего не пытался добиться близости. Для альбома Анны Пушкин написал: «Увы! напрасно деве гордой // Я предлагал свою любовь! // Ни наша жизнь, ни наша кровь // Ее души не тронет твердой. // Слезами только буду сыт, // Хоть сердце мне печаль расколет».  Печатают это стихотворение с точками вместо   двух последних строчек.  Причем, по свидетельству А.П.Керн, Пушкин сам «два последних стиха обозначил точками».  Но эти стихи были известны всем обитателям Тригорского и им было понятно, почему они написаны «Она на щепочку нассыт, // Но и понюхать не позволит». Весной 1826 г. Прасковья Александровна вынуждена была отвести дочь в Малинники. И оттуда Анна писала Пушкину: «Вы раздираете и раните сердце, цену которому не знаете». Из Малинников Анну отправили в Петербург. Будучи там, она узнала об увозе Пушкина в Москву, встревожилась и возобновила переписку с Пушкиным. Одно из последних ее писем Пушкину частично я приведу.  «Да хранит вас небо. Вообразите, что я буду чувствовать по приезде в Тригорское. Какая пустота и какая мука!  Все будет напоминать мне о вас.  С совсем иными чувствами я думала приближаться к этим местам, каким милым сделалось мне Тригорское; я думала, что жизнь моя начнется там снова, как горела я желанием туда вернуться, а теперь я найду там лишь мучительные воспоминания. Почему я оттуда уехала? Увы. Но я слишком откровенно говорю с вами о моих чувствах. Прощайте! Сохраните хоть немного привязанности ко мне. Моя привязанность к вам этого стоит. Боже, если бы увидеть вас довольным и счастливым!»
      В октябре 1829 г. Пушкин, так пишет в письме к А.Вульфу: «Проезжая из Арзрума в Петербург, я свернул вправо и прибыл в Старицкий уезд…» В том уезде располагалось несколько имений, принадлежавших Вульфам, в том числе, и Малинники. Там он встретился со своими приятельницами из Тригорского. В селе Павловском, где останавливался Пушкин - имении П.И.Вульфа, что рядом с Малинниками, он написал два прекрасных стихотворения. Первое из них – «Зима. Что делать нам в деревне?»: «… Вот вечер: вьюга воет; // Свеча темно горит; стесняясь, сердце ноет; // По капле, медленно глотаю скуки яд… // Тоска! Так день за днем идет в уединенье! // Но, если под вечер в печальное селенье, // Когда за шашками сижу я в уголке, // Приедет издали в кибитке иль возке // Нежданная семья: старушка, две девицы // (Две белокурые, две стройные сестрицы), - // Как оживляется глухая сторона! // Как жизнь, о, боже мой, становится полна! … // И дева в сумерки выходит на крыльцо: // Открыты шея, грудь, и вьюга ей в лицо! // Но бури севера не вредны русской розе, // Как жарко поцелуй пылает на морозе! // Как дева русская свежа в пыли снегов!»  На следующий день Пушкин пишет «Зимнее утро»: «Мороз и солнце; день чудесный! // Еще ты дремлешь, друг прелестный - // Пора, красавица, проснись: // Открой сомкнуты негой взоры // Навстречу северной Авроры, // Звездою севера явись! // Вечор, ты помнишь, вьюга злилась…»  В школе мы заучивали его наизусть. И сейчас, когда тошно на душе, я вспоминаю его, мысленно читаю, и перед взором предстает пойменный луг, покрытый снегом, за ним река, блистая льдом, очищенным от снега ветром, а вдали – ярко выделяется зеленая ель на фоне голых, прикрытых инеем веток деревьев – и становится легче. По мнению некоторых пушкиноведов, это стихотворение Пушкин написал, находясь   под воспоминаниями предыдущего вечера, и посвятил его Анне Николаевне Вульф.  Если это действительно было посвящено Анне, и она знала об этом, то все предыдущие обидные слова Пушкина в ее адрес могли быть ею прощены.  Одно из писем Анны к Пушкину заканчивалось: «Прощайте, мои минувшие радости… Никогда в жизни никто не заставит меня испытать чувства и волнения, которые я испытала около вас. Мое письмо доказывает, какое доверие я питаю к вам. Я надеюсь, что вы меня не скомпрометируете и разорвете письмо, написав ответ». Пушкин письмо не разорвал и ответа, по-видимому, не написал. Перед своей смертью (скончалась Анна Николаевна в Тригорском в сентябре 1857 г.) она попросила свою племянницу, баронессу С.Б.Вревскую, уничтожить всю обширную переписку с поэтом, но, как видим, кое-что сохранилось.
      Совершенно иной характер был у сестры Анны – 15-летней в те годы Евпраксии –Зизи. И в альбом ее Пушкин писал иные стихи: «Если жизнь тебя обманет, // Не печалься, не сердись! // В день уныния смирись: // День веселья, верь, настанет. // Сердце в будущем живет; // Настоящее уныло: // Все мгновенно, всё пройдет; // Что пройдет, то будет мило». Ничего любовного в отличие от других посланий. Шаловливые отношения с взрослением Зизи перерастают в серьезные дружеские.  В марте 1828 г. Пушкин пишет Полине Александровне: «Беру на себя смелость послать вам три последние песни Онегина; надеюсь, что они заслужат вашего одобрения. Прилагаю еще один экземпляр для м-ль Евпраксии…» На экземплярах, предназначенных Зизи, Пушкин написал: «Евпраксии Николаевне Вульф от автора – Твоя от Твоих. 22 февраля 1828 г.». Эта оборванная фраза из Божественной литургии святителя Иоанна Златоуста «Твоя от Твоих Тебе приносяще о всех и за вся». Нам, взращенным в безбожное советское время, мало что говорит, а для Зизи и ее современников означало что-то важное.  В 1828 г. поэт   по приглашению Полины Александровны гостил в Малинниках 1,5 месяца, с 20-х чисел октября до начала декабря. Зизи еще не была замужем, какие отношения между ними были в то время – никаких сведений не имеется. В 5-й главе «Евгения Онегина», описывая обед в честь именин Татьяны, Пушкин снова вспоминает Зизи: «Цимлянское несут уже; // За ним строй рюмок узких, длинных, // Подобно талии твоей, // Зизи, кристалл души моей, // Предмет стихов моих невинных, // Любви приманчивый фиал, // Ты, от кого я пьян бывал!» То ли намек на жженку, которую Зизи умела готовить, то ли на что иное.  Зизи пережила Пушкина на 46 лет, в замужестве родила 11 детей. Перед смертью она передала своей дочке пачку писем к ней Пушкина, завещав хранить их при жизни, но никогда и никому их не показывать.  В конце концов, дочь их сожгла.
     Не раз приезжала в Тригорское погостить у своей тетки Анна Ивановна Вульф, дочь тверского помещика Ивана Ивановича Вульфа  - Нетти, жившая  в имении родителей, в селе Берново.  Пушкин флиртовал с ней некоторое время. В марте 1825 г. он пишет брату: «Анна Николаевна тебе кланяется и очень жалеет, что тебя здесь нет, потому что я влюбился и миртильничаю. Знаешь ее кузину Анну Ивановну Вульф; ecce femina! (вот женщина – лат.)».  В 1826 – 1833 гг. Пушкин постоянно встречался с Нетти во время приездов в имения Вульфов в Тверской губернии. В один из таких приездов он написал шуточное четверостишие: «За Netty сердцем я летаю // В Твери, в Москве - // И R и O позабываю // Для N и W». (R и O – Россет и Оленина, N и W – Нетти Вульф). В письме к А.Вульфу 16 октября 1829 г.  из Малинников в Петербург пишет: «В Бернове я не застал уже толстозадую Минерву (Минерва - Е.Е.Гладкова, двоюродная сестра Вульфа – прим. авт.) Она со своим ревнивцем отправилась в Саратов.  Зато Netty, нежная, томная, истерическая, потолстевшая Netty – здесь… Вот уже третий день как я в нее влюблен».  (В начале февраля 1834 г. Нетти вышла замуж за поручика корпуса инженеров путей сообщения В.И.Трувелла, через 1,5 года умерла при родах). 
    По дороге к мужу в Ригу заехала погостить в Тригорское   другая племянница П.А.Осиповой – А.П.Керн - и опять влюбленность! Но об этом написано выше.
      Владислав Ходасевич так написал: «Пушкину были ведомы все оттенки любви – от самых возвышенных и сложных, до самых простых и грубых». (В.Ф.Ходасевич: «Пушкин и поэты его времени», т.2, 1933 г.). А можно повторить и слова Марии Волконской: «Как поэт, он считал долгом быть влюбленным во всех хорошеньких женщин и молодых девушек, с которыми он встречался» …

     Вернемся к экскурсии. В одной из комнат – не помню которой, рядом с портретом А.П.Керн, нарисованным Пушкиным, висит на стене портрет девушки в зеленом.  Ее в пушкинское время не могло быть в доме Тригорского. Позднее она часто там гостила и приезжала в Тригорское вплоть до своей смерти в 1904 г.  Это Екатерина Ермолаевна Шокальская, дочь Анны Керн. Много лет длился ее роман с композитором М.И.Глинка. По отношению к Екатерине Глинка оказался непорядочным человеком: обещая жениться на девушке, под разными предлогами откладывал развод с женой. Но Екатерине посвятил М.И.Глинка свой романс, написанный на стихи Пушкина, подаренные поэтом ее матери.   Портрет был получен от родственников Ю.М.Шокальского, который был сыном Екатерины Ермолаевны.
      Экспозиция следующей комнаты – гостиной, почти доподлинно воспроизводит обстановку пушкинского времени. Это подтверждается фотографией, висящей на стене.
      Фортепьяно той же фирмы немецкого мастера Тишнера, что и при Пушкине, с разложенными на пюпитре нотами – основной экспонат комнаты. Здесь собирались обитатели Тригорского. Падчерица Прасковьи Александровны Александра Ивановна Осипова - Алина, так звали ее близкие и Пушкин, играла на фортепьяно – она была прекрасной музыкантшей, кто-нибудь пел романс. Об одном из таких вечеров Пушкин писал П.А.Плетневу  из Тригорского в Петербург в июле 1825 г.: «Скажи от меня Козлову, что  недавно посетила наш край  одна прелесть (А.П.Керн – прим. авт.),  которая небесно поет его  «Венецианскую ночь» на  голос  гондольерского речитатива…Жаль, что он не увидит ее, но пусть  вообразит  себе красоту и задушевность – по крайней мере  дай бог ему ее слышать!» Кто знает, может быть при слушании пения Керн, у Пушкина рождались заключительные строки его знаменитого стихотворения «К***»: «И сердце бьется в упоенье, // И для него воскресли вновь // И божество, и вдохновенье, // И жизнь, и слезы, и любовь». (Судя по дошедшему до нас остатку черновика стихотворения, Пушкин писал его несколько дней.)
У Алины, которая отличалась, по словам Евпраксии, «воображением и пылкостью чувств», по-видимому, еще до приезда Пушкина в Михайловское, был заведен роман с Алексеем Вульфом; он продолжался и в последующие годы. (А.Вульф о любовном быте своего времени написал в опубликованном «Дневники 1827-1842 гг.». Там довольно откровенно, порой цинично, писал не только о романе с Алиной, но и о других своих любовных похождениях, захватив и пушкинские).  В большом стихотворении «Признание. К Александре Ивановне Осиповой» поэт высказал и свою ревность, и свои страдания. Не похоже, что это высказывалось шутя. «Я вас люблю – хоть я и бешусь, // Хоть это труд и стыд напрасный, // И в этой глупости несчастной // У ваших ног я признаюсь!   // Алина! Сжальтесь надо мною. // Не смею требовать любви: // Быть может, за грехи мои, // Мой ангел, я любви не стою! // Но притворитесь! Этот взгляд // Всё может выразить так чудно! // Ах, обмануть меня не трудно!.. // Я сам обманываться рад!» Это стихотворение Пушкин в печать не отдавал, как очень личное послание. В некоторых печатных изданиях читал, что в октябре 1828 г. и осенью 1829 г. Пушкин встречался в тверских имениях Вульфов с Алиной. В его письмах оттуда никакого упоминания об этих встречах нет, хотя там были и она, и дочери П.А.Осиповой. А вот осенью 1835 г. Пушкин снова в Михайловском. Пишет в Псков письмо Алине – А.И.Беклешовой. (В 1833 г.  Прасковья Александровна, наконец-то спровадила падчерицу замуж за псковского полицмейстера подполковника Беклешова. Брак был несчастлив.).  «Мой ангел, как мне жаль, что Вас уже не застал, и как обрадовала меня Евпраксия Николаевна, сказав, что Вы опять собираетесь приехать в наши края! Приезжайте, ради бога; хоть к   23-му (день рождения П.А.Осиповой – прим. авт.). У меня для Вас три короба признаний, объяснений и всякой всячины. Можно будет, на досуге, и влюбиться…»  Анна Ивановна не приехала и по этому поводу Евпраксия писала своему брату А.Вульфу: «Поэт при приезде сюда был очень весел, хохотал и прыгал, но теперь, кажется, впал опять в хандру. Он ждал Сашеньку с нетерпением, надеясь, кажется, что пылкость ее чувств и отсутствие ее мужа разогреет его состарившие физические и моральные силы».
      Среди многих картин, развешанных на стенах гостиной, экскурсовод обратит внимание на небольшую картину и две гравюры 18 в., изображающие сельский пейзаж – их видел Пушкин.
     Из гостиной попадаем в комнату Прасковьи Александровны. Это угловая комната, ближняя к заднему крыльцу, с которого хозяйка имения слушала доклады управляющего, судила и рядила. Окна комнаты выходят на две стороны. Экскурсовод подчеркнет, что такой выбор комнаты не случайный; дескать, сидя здесь хозяйка могла наблюдать за работой своих крепостных на усадьбе.  В обстановке комнаты много личных вещей П.А., помещенных в небольшой вертикальной витрине, стоящей у окна, в частности, бювар, в котором П.А. хранила письма. На крышке его нарисован чернилами шпиц – рисунок Пушкина, и надпись с внутренней стороны крышки, сделанная рукой П.А.: «Вот что осталось от щастливого времени моей жизни».  Ей же принадлежали столик для рукоделия, кресло перед бюро, за которым она писала. (Кресло из имения ее дочери Евпраксии, но точно такое было и у П.А.). Секретер с многочисленными ящичками.  На одном из выставочных стендов посмертная маска Пушкина. (Первоначально было сделано семь посмертных масок   с лица поэта; одну из них Жуковский подарил П.А.  Сейчас это копия, подлинник находится в Дерптском университете: П.А. подарила маску одному из профессоров университета.) На этом же стенде среди писем копия карандашного рисунка могилы Пушкина, сделанного П.А. по просьбе друзей поэта. Кажется, что может понимать живущая в сельской глуши помещица в поэзии? А Полина Александровна чувствовала талант в Пушкине.  В письме Жуковскому она писала: «Если Александр должен будет оставаться здесь долго, то прощай для нас, русских, его талант, его поэтический гений, и винить его не можно будет. Наш Псков хуже Сибири, и здесь пылкой голове не усидеть». (Пушкин собирался сбежать из Михайловской ссылки за границу и, по-видимому, П.А. что-то про это знала). Поэт до последних дней переписывался с П.А.Осиповой: сохранилось 24 письма Пушкина к ней и известно 16 писем ее к нему.  П.А.Осиповой Пушкин посвятил несколько своих стихотворений, начиная с  «Простите верные дубравы», написанного в свое первое посещение Тригорского в 1817 г. Потом были   «Подражание Корану»,  «Быть может, уж недолго мне…», «Цветы последние милей…», написанные  в годы ссылки;  присылал с автографом опубликованные произведения.
      Осмотренные нами комнаты, соединенные одна с другой, занимают всю южную половину дома. На другой половине, отделенной сквозным коридором, сейчас одна мемориальная комната – библиотека. Остальные комнаты – подсобные помещения. Библиотека Вульф-Осиповых занимала в господском доме две комнаты, насчитывала более 2-х тысяч томов. Ее собрал отец П.А. Книги – самой разнообразной тематики на различных языках.  Прасковья Александровна сама много читала на нескольких языках, интересовалась философией, политикой. Книги стоят в таких же черных шкафах, что и при Пушкине, и тех же изданий, которые были при нем. Пушкин пользовался книгами этой библиотеки, на полях некоторых из них имеются пометки, сделанные его рукой. Интерес к истории у Пушкина, по-видимому, если не зародился здесь, то, несомненно, возрос в Тригорском. На столике, стоящем в библиотеке, раскрыт один из томов 9-ти томного издания «Деяния Петра Великого, мудрого преобразователя России».  На книге, которая была в библиотеке Тригорского, есть пометки Пушкина. А.Вульф писал, что Пушкин говорил ему в 1827 г.: «Я непременно напишу историю Петра I». (Полное описание библиотеки было сделано в 1902 г.  проф. Б.Л.Модзалевским, издан ее каталог. Сама библиотека Тригорского с 1912 г.  хранилась в Пушкинском доме Академии Наук в Петербурге.)
      На полке одного из шкафов, стоящих в библиотеке, «Часы со знаменами» - подлинные, Тригорские. Из окон библиотеки виден пруд, за которым начинается парк.
      Осмотрев музейную экспозицию в усадебном доме, совершим прогулку по парку. Парк разноуровневый, считается самым красивым из   четырех парков Пушкинского заповедника. В парке первоначально почти все деревья были лиственных пород. Заложенный дедом П.А.Осиповой в конце 18 в., парк начал оскудевать еще при жизни П.А.  А по ее смерти захирел вовсе.  Со временем там разрослись ельник, осина, ольшаник.  В годы ВОВ четверть деревьев парка пострадало от мин и снарядов, от вырытых блиндажей. Парк начали восстанавливать первым, и до 1962 г. в Тригорском был только мемориальный парк. В нем воссозданы памятные места по упоминаниям в письмах Пушкина и воспоминаниям его друзей.
      Большой пруд с западной стороны дома, который мы видим, проходя от дома в парк, остался со времен полотняной фабрики: в нем вымачивали лен перед обработкой. Он связан с Соротью ручейком-канавой. Пройдя по мостику через него, подходим к «скамье Онегина». В Тригорском парке посетители видят выполненные в таком же дизайне горбатые мостики с ажурным ограждением, белые скамьи, как и в Михайловском и Петровском. Так и «скамья Онегина» ничем не отличается от прочих скамей, расставленных по всему парку.  «Татьяна в тишине лесов // Одна с опасной книжкой ходит. // Она в ней ищет и находит // Свой тайный жар, свои мечты…»
Три десятка старых лип, растущих на площадке у обрыва над рекой, образуют естественную беседку. Под склонившимся к обрыву старым дубом – садовая скамейка. «Скамьей Онегина» ее нарекли в семье Вульф-Осиповых. Семейное предание связывало это место со сценой свидания и объяснения Татьяны Лариной и Евгения Онегина. Экскурсовод расскажет, что именно здесь произошла встреча Онегина и Татьяны. «Теперь мы в сад перелетим, // Где встретилась Татьяна с ним. // Минуты две они молчали, // Но к ней Онегин подошел // И молвил: «Вы ко мне писали, // Не опирайтесь…»
 
       Напротив «скамьи Онегина», с другой стороны парковой дорожки, видны остатки фундамента старого усадебного   дома Вындомских. В нем семья Полины Александровны жила по приезду в Тригорское после смерти ее отца, Александра Максимовича. По рассказам в семье, кто-то, стреляя из пистолета, поджег крышу пустующего дома (предполагался его ремонт и расширение) – и вот что напоминает нам о первоначальном расположении господского дома непосредственно на крутом берегу Сороти.  А «скамья Онегина», «аллея Татьяны» (кстати, название этой аллеи возникло в середине 20 в., в продолжение традиции связывать памятные места Тригорского с персонажами «Евгения Онегина») и некоторые другие парковые объекты — это дань обитателей Тригорского памяти поэту и героям его романа.  Тем более, что многие друзья и почитатели Пушкина, приезжающие в Тригорское после его смерти, видели и в хозяйке усадьбы, и в ее дочерях прообразы   обитателей дома Лариных в романе «Евгений Онегин». Старшие дочери считали себя прототипами героинь «Евгения Онегина». Также считал и Алексей Вульф, который был свидетелем, как рождались строки «Евгения Онегина»: «…но я был даже действующим лицом в описаниях деревенской жизни Онегина, ибо она вся взята из пребывания Пушкина у нас, «в губернии Псковской». Так, я, дерптский студент, явился в виде геттингенского под названием Ленского, любезные мои сестрицы - суть образцы его деревенских барышень, и чуть ли не Татьяна одна из них.   Многие из мыслей, прежде чем я прочел в «Онегине», были часто в беседах с глазу на глаз с Пушкиным в Михайловском пересуждаемы между нами, а после я встречал их, как старых знакомых».  (Портрет Татьяны Пушкин дал уже во второй и третьих главах, написанных в Одессе. Так что образ Татьяны не представляет собою портрет какой - то из девиц Тригорского, и ничей вообще.)

      Вернусь к прогулке по парку.  Пройдя вдоль берега Сороти чуть дальше скамьи Онегина, увидим обозначенный спуск к бывшему пляжу на реке. На нем хозяйка имения занималась со своими крепостными оздоровительной гимнастикой: заботилась, чтобы ее работники были здоровы.  А поодаль в окружении полуторавековых лип, на высоком каменном цоколе – банька под соломенной крышей. (Пушкинская банька сгорела от небрежения последнего хозяина имения. Сохранились рассказы старожилов деревни Воронич, которые помогли восстановить баньку в конце 1970-х гг.)
В баньке, как прежде, два крыльца: «парадное» со стороны господского дома, другое «черное» для хозяйственных нужд с противоположной стороны.  Темный коридорчик, соединяющий оба крыльца, делит баньку на две части - мыльню с большой беленой печью-каменкой, и горницу с оштукатуренными стенами, голландской печью с изразцами.  Летом 1826 г., когда в Тригорское наконец-то приехал давно ожидаемый Пушкиным Николай Языков, в баньке собирается молодежь, льется вино, Зизи готовит жженку и разливает ее при помощи серебряного ковшика с длинной ручкой. (Жженка – коктейль из зажженного рома и вина с сахаром, иногда с пряностями и фруктами). О жженке Пушкин написал: «… сей напиток благородный, // Слиянье рома и вина, // Без примеси воды негодной, // В Тригорском жаждою свободной // Открытый в наши времена». Языков и Пушкин читают сочиненные экспромтом стихи.  К тем дням относится   четырехстишие, вписанное Пушкиным в альбом Евпраксии: «Вот, Зина, вам совет: играйте, // Из роз веселых заплетайте // Себе торжественный венец - // И впредь у нас не разрывайте // Ни мадригалов, ни сердец».  Отношения двух взрослых мужчин и повзрослевшей девушки носят шутливо-задиристый характер: Зизи пытается кокетничать с поэтами, а те ей клянутся в любви, экспромтом пишут стихи. Зизи, прочитав их, тут же разрывает.
       Во время своего пребывания в Тригорском Н.Языков жил в баньке, там же с ним иногда ночевал и Пушкин. После пребывания в Тригорском Н.Языков писал А.Вульфу: «Мне все пленительно в Тригорском, // Все свято: Пушкин, ты да я - // Там не в одном вине заморском // Мы пили негу бытия».
      Н.Языков долго помнил те дни и жженку, которую готовила друзьям Зизи. Спустя 15 лет писал, обращаясь к Зизи: «Её вы сами сочиняли: сладка была она, хмельна; её вы сами разливали, и горячо пилась она! Стаканы быстро поднимались к веселым юношей устам, и звонко, звонко целовались, сто раз звеня приветы вам!»
 
      От баньки свернем влево и пройдем по парку вдоль каскада прудов, идущих на юг: Нижний, Средний и Верхний.
     Первые два небольшие, в летнюю пору заросшие кувшинками; Верхний – большой прямоугольный. Проходя по парковой аллее вдоль него, увидим ель-шатер и солнечные часы, которые были и в пушкинское время.  Правда, не те самые, которые видел Пушкин. Пушкинская ель-шатер была посажена в 1812 г.  Когда-то ветки дерева склонялись до земли, образовывали шатер, непроницаемый для солнца и дождя и в нем могли укрыть до полсотни людей. Потому-то хозяева Тригорского и дали ей такое название.  Во время войны ствол той ели был пронизан осколками от мин и снарядов, (в теле дерева оказалось около 50 металлических осколков), суровая зима 1962/63 г. усугубила состояние ели.  Все это привело к преждевременному засыханию дерева и его удалили в 1965 г.  На место удаленной посадили новую ель, саженец, выросший из семян «пушкинской», взяли рядом. Пока крона молодой ели далека от подобия шатра.   
      Солнечные часы – парковая затея 18 в., также были восстановлены заново и тень от шеста – «гномона» падает на «часовые» молодые дубки, посаженные по кругу.  Их 12-ть. Кстати, часы устроены так, что тень шеста в полдень совпадает с осью аллеи, ведущей к «дубу уединенному». Сама аллея лежит строго по Пулковскому меридиану. От циферблата солнечных часов некогда шли небольшие аллейки-стрелы, показывающие восход солнца, полдень, заход солнца и ночь. Специалистов удивляет точность планировки многих частей Тригорского парка, не только солнечных часов.
      От солнечных часов прямая длинная аллея, в конце которой виден могучий дуб. «Гляжу ль на дуб уединенный, // Я мыслю: патриарх лесов // Переживет мой век забвенный, // Как пережил он век отцов».  Немецкий ученый ботаник-лесовед Карл Хунтер, приглашенный С.С.Гейченко, своим методом смог определять возраст дерева    по числу годовых колец, не спиливая дерево. Условно возраст тригорского дуба он определил в 400 лет. Когда-то посаженный на кургане, насыпанном на захоронении русских воинов, павших при обороне проходивших здесь границ Руси, он действительно пережил не только «век забвенный» поэта, но и 20-й век. Возрожденный к жизни после ВОВ усилиями людей, продолжал свою жизнь и в 21-м веке. Во время ВОВ немцы под дубом обустроили командный блиндаж 5х5 метров. Потолком служила корневая система дуба, обшитая сосновыми горбылями. Почти три года дерево стояло «на весу», с обрубленными корнями. Занимались его спасением по совету ученых-лесоводов: завезли на место блиндажа несколько машин хорошей земли и навоза, часами пожарные после этого поливали курган – и спасли!
От дуба   на северо-запад идет одна из самых красивейших и самых протяженных аллей парка - аллея Татьяны. По ней можно дойти до березы-седла – дереву, в дупло которого, по преданию, Пушкин бросил кольцо. Сейчас на том месте растет береза не пушкинской поры, напоминает ли она своим видом седло и есть ли в ней дупло – не знаю: мы туда не пошли, а что говорил экскурсовод – не помню. Из парка ближним путем вышли к ожидающему нас автобусу, и на этом наша поездка по пушкинским местам Псковщины закончилась. Но не закончилось мое «общение» с Пушкиным.

      После двухгодичного пребывания в ссылке в Михайловском Пушкин посещал эти места еще несколько раз.  В ноябре 1826 г. он приехал сюда из Москвы, чтобы закончить дела, прерванные его внезапным вызовом на аудиенцию к императору. «Есть какое-то поэтическое наслаждение возвратиться вольным в покинутую тюрьму», - написал он П.А.Вяземскому. Мечтает о журнале, в котором сам будет хозяином. В другом письме сообщает Вяземскому: «В деревне я писал презренную прозу, а вдохновение не лезет». И пока по полученному во время аудиенции от Николая I заданию составил записку «О народном воспитании». Я пролистал ее. Вот, кажется, основная мысль: «Последние происшествия обнаружили много печальных истин. Недостаток просвещения и нравственности вовлек многих молодых людей в преступные заблуждения». (Мысли далекие от его прежних рассуждений, высказываемых в среде будущих декабристов.)
     В эти же дни делится с Н.М.Языковым: «Царь освободил меня от цензуры. Он сам мой цензор. Выгода, конечно, необъятная. Таким образом, «Годунова» тиснем». Но отрезвление пришло очень скоро: получил нагоняй от Бенкендорфа, что читал «Годунова» в Москве без предварительного одобрения царем; и за то, что в журналах лежат стихотворения, не просмотренные «высшим» цензором. Пришлось все срочно отзывать из печати. В письме  С.А.Соболевскому: «Вот в чем дело:  освобожденный от цензуры, я должен, однако ж, прежде  чем  что-нибудь напечатать, представить оное выше; хотя бы безделицу. Мне уже (очень мило, очень учтиво) вымыли голову».
      По возвращении в Москву еще одно разочарование: от Бенкендорфа получен  «всемилостивейший отзыв его величества» касательно «Бориса Годунова». Вряд ли царь читал всю трагедия, просто наложил резолюцию на подготовленный кем-то отзыв: «Я считаю, что цель  г. Пушкина была бы выполнена, если  б с нужным очищением  переделал комедию свою  в историческую  повесть  или роман наподобие  Вальтер Скотта». (В рукописи трагедия  была озаглавлена:  «Комедия о царе  Борисе и Гришке Отрепьеве»). Пушкин вынужден принять отзыв царя, не смея оспаривать: «Согласен, что она более сбивается на исторический роман, нежели на трагедию, как государь император изволил заметить. Жалею, что я не в силах уже переделать мною однажды написанное». Сколько впереди будет подобных замечаний-запретов от царя, от цензуры!
       Испросив весной 1827 г. разрешение у Бенкендорфа приехать в Петербург «по семейным обстоятельствам», Пушкин побывал летом того года в Михайловском. Пишет Дельвигу 31 июля письмо: «Я в деревне и надеюсь много писать, в конце осени буду у вас; вдохновенья еще нет, покамест принялся я за прозу».  Написал «Арапа Петра Великого», закончил 6-ю главу «Онегина» и начал писать 7-ю.  В ту пору написал и несколько стихотворений, среди них «Поэт»: «Пока не требует поэта // К священной жертве Аполлон, // В заботах суетного света // Он малодушно погружен; // Молчит его святая лира… // Но лишь божественный глагол // До слуха чуткого коснется, // Душа поэта встрепенется. // Бежит он, дикий и суровый, // И звуков и смятенья полн, // На берега пустынных волн, // В широкошумные дубровы…»
       До весны 1835 г. приехать в Михайловское не удавалось. За восемь прошедших лет многое изменилось в жизни Пушкина. Отдельные ее эпизоды описаны мною выше.  Столичная жизнь семейному Пушкину была не по карману, а ее суета гасила его поэтическое вдохновение – мой вывод. Судите сами.

     Стихи не шли, большие надежды возлагал на прозу. Сначала это была задумка написать роман, связанный с Пугачевским восстанием («Капитанская дочка» была написана в 1836 г.), потом ограничился «Историей Пугачевского бунта». Для этого в 1833 г. брал отпуск со службы, чтобы проехать по местам пугачевского восстания.   Как надеялся изданием «Истории» поправить свои материальные дела!  Почитайте его письма. Испрашивая отпуск, пишет «В продолжение двух последних лет я занимался одними историческими изысканиями, не написав ни одной строчки чисто литературной. Мне необходимо месяца два провести в совершенном уединении, дабы отдохнуть от важнейших занятий и кончить книгу, давно мною начатую, и которая доставит мне деньги, в коих имею нужду».  Спустя два месяца жене из Болдино: «Вот уже неделю, как я в Болдине, привожу в порядок мои записки о Пугачеве, а стихи пока еще спят. Коли царь позволит мне Записки, то у нас будет тысяч 30 чистых денег. Заплатим половину долгов и заживем припеваючи». Царь разрешил,  и Пушкин обращается к Бенкендорфу: «Разрешая напечатание  этого труда, его величество  обеспечил мое  благосостояние.  Сумма, которую  я могу за него  выручить, даст мне возможность  принять наследство, от которого  я вынужден был отказаться за отсутствием  сорока тысяч  рублей, недоставших мне. Этот труд  мне их доставит, если я сам  буду его издателем, не прибегая  к услугам книгопродавца. 15000 было бы мне достаточно». Дали 20 тысяч. В  новые долги залез – на сей раз перед казной, а материальное положение  продолжало ухудшаться. «История Пугачевского бунта» вышла в самом конце декабря 1834 г. – и почти полный провал: «ничего не осталось за пазухой», - по выражению самого Пушкина.
      К тому же к своим хлопотам добавилась необходимость взять на себя управление имением отца в Болдино. «Новые долги, новые хлопоты. А надобно», - пишет Пушкин в письме к Нащокину.  Натали с детьми в апреле 1834 г. уехала в калужскую деревню, Пушкин пишет ей чуть ли не ежедневно и в каждом письме жалобы на родственников, досаждающих требованиями   денег. Вот некоторые выдержки из его писем: «Теребят меня без милосердия». «Здесь меня теребят и бесят без милости. И мои долги и чужие мне покоя не дают. Имение расстроено, и надобно его поправить, уменьшая расходы, а они обрадовались и на меня насели». (К 1834 г.  казенные и частные долги отца, С.Л.Пушкина, превышали 200 000 рублей. Имение в Болдино должны были описать за долги. Пушкину в надежде спасти родителей от полного разорения пришлось взять управление имением на себя. Кроме неприятностей это ему ничего не принесло.)
      «Хлопоты по имению меня бесят; с твоего позволения, надобно будет, кажется, выйти мне в отставку и со вздохом сложить камер-юнкерский мундир, который так приятно льстил моему честолюбию и в котором, к сожалению, не успел я пощеголять». Вроде бы пока иронизирует. Но вот прошение Бенкендорфу, написанное 25 июня 1834 г.: «Граф, поскольку семейные дела требуют моего присутствия то в Москве, то в провинции, я вижу себя вынужденным оставить службу и покорнейше прошу ваше сиятельство исходатайствовать мне соответствующее разрешение». «Лучше, чтобы он был на службе, - докладывал царю Бенкендорф, - нежели предоставлен самому себе». Жуковский недоволен решением Пушкина уйти в отставку, выпрашивает у Николая I разрешения забрать Пушкину свое   прошение назад, заставляет поэта это сделать и писать царю (через Бенкендорфа, разумеется) покаянные письма: «…Крайне огорчен я, что непродуманное прошение мое, вынужденное от меня неприятными обстоятельствами и досадными, мелочными хлопотами, могло показаться безумной неблагодарностью и супротивлением воле того, кто доныне был более моим благодетелем, нежели государем…»  В письме к жене в Полотняный Завод – Натали уехала к брату с детьми на лето, сообщает: «На днях хандра меня взяла; подал я в отставку. Но получил от Жуковского такой нагоняй, а от Бенкендорфа такой сухой абшид, что я вструхнул, и Христом и   богом прошу, чтоб мне отставку не давали».
       Наталья Николаевна, прожив лето 1834 г. в Полотняном Заводе, возвращается в Петербург со своими сестрами – Екатериной и Александрой. Выдав замуж свою младшую дочь, теща Пушкина за неимением средств отправила старших дочерей в калужскую деревню и отказывалась вывозить их зимой в Москву, в свет. «Они красивы, его невестки, - писала сестра Пушкина Ольга. - Но они ничто в сравнении Натали». Проведя три года в деревне, сестры Натали, конечно, были рады приглашению переехать в столицу: обе надеялись там устроить свою судьбу. Тем более, что их тетка Екатерина Ивановна Загряжская обещала пристроить их фрейлинами к императрице. (Александра могла выйти замуж и раньше: весной 1831 г. ее руки просил калужский помещик А.Ю.Поливанов, но мать не дала согласия на этот брак.) Пушкин не очень-то одобрял решение своей жены: «Мое мнение: семья должна быть одна под одной кровлей: муж, жена, дети – покамест малы; родители, когда уже престарелы. А то хлопот не наберешься и семейственного спокойствия не будет». И все же наперекор жене не идет и снимает новую квартиру, попросторнее.
           Промучившись с управлением имениями в Болдине, Пушкин в мае 1835г. отказывается от этого – успешного помещика из него не вышло. Почему-то передает доходы со своей части Кистенёво сестре Ольге. (Мужу сестры, Павлищеву, пишет, что передача доходов сестре «с моей стороны это, конечно, ни пожертвование, ни одолжение, а расчет для будущего. У меня у самого семейство, и дела мои не в хорошем состоянии. Думаю, оставить Петербург и ехать в деревню, если только не навлеку на себя неудовольствия».)  В чем был «расчет на будущее» - не понял и не разбирался, а вот мысли уехать в деревню понятны: родился третий ребенок, сын Гришка, а «36 букв русского алфавита» не принесли богатства, как думалось когда-то поэту. И вот 1 июня 1835 г. снова через Бенкендорфа то ли прошение об отставке, то ли просьба на длительный отпуск: Пушкин просил царя разрешения отправиться жить в деревню на несколько лет: «…У меня  нет состояния; ни я, ни моя жена  не получили  еще той части, которая должна нам достаться… Жизнь в Петербурге  ужасающе дорога… Ныне я поставлен  в необходимость  покончить с расходами, которые вовлекают меня в долги  и готовят мне в будущем  только беспокойство и хлопоты, а может быть  - нищету и отчаяние. Три или четыре года уединенной жизни в деревне снова дадут мне возможность по возвращении в Петербург возобновить занятия, которыми я пока еще обязан милостям его величества». И в этом Пушкину было отказано, также как и в 1834 г. его просьбе уйти в отставку. «Государю угодно было отметить на письме моем к Вашему сиятельству, что нельзя мне будет отправиться на несколько лет в деревню иначе как взяв отставку. Предаю совершенно судьбу мою в царскую волю…», - из письма Пушкина Бенкендорфу от 4 июля. Царь предложил Пушкину ссуду в 10000 руб. и отпуск на шесть месяцев.
      Такая ссуда не могла решить материальных проблем Пушкина.   В очередном письме к Бенкендорфу просит еще о двух других милостях от царя: «Из 60 000 моих долгов половина - долги чести.  Чтобы расплатиться с ними, я вижу себя вынужденным занимать у ростовщиков, что усугубляет мои затруднения или же, поставят меня в необходимость вновь прибегнуть к великодушию государя…»  Пушкин просит дать ему ссуду 30 000, чтобы расплатиться с «долгами чести», а до погашения ее не выплачивать ему жалование. Таким образом, он, не имея другого выхода, сам себя лишил возможности уехать в деревню, по крайней мере, на ближайшие шесть лет.
      …Было бы занятно узнать, что за «долги чести» так необходимо срочно оплатить. Ведь еще не так давно (в 1828 г.) он советовал Н.Языкову, тогдашнему студенту: «…певец! Играй, пируй, // С Кипридой, Фебом торжествуй, // Не знай сиятельного чванства, // Не знай любезных должников // И не плати своих долгов // По праву русского дворянства».   Долги, проценты по залогам, перекладывание уже заложенных имений было уделом не только бедных или стоящих на гране краха помещиков. Начиная с екатерининских времен, столичное дворянство поголовно было в долгах. Фонвизин спрашивал Екатерину II: «Отчего все в долгах?» и получил ответ: «Оттого в долгах, что проживают более, нежели дохода имеют». Еще и в пушкинские времена «истинно дворянским поведением» считались не просто большие траты, а траты не по средствам. «С расходом свесть приход» даже Пушкин воспринимал с грустью как утрату поэзии дворянского века…

      Воспользовавшись предложением взять отпуск, Пушкин приезжает в Михайловское в первую неделю сентября 1835 г. с расчетом жить там 3-4 месяца, надеясь в уединении творить. Спустя две недели после приезда пишет жене: «…я все беспокоюсь и ничего не пишу, а время идет… А о чем я думаю? Вот о чем: чем нам жить будет? Отец не оставит мне имения; он его уже вполовину промотал; ваше имение на волоске от погибели. Царь не позволяет мне ни записаться в помещики, ни в журналисты. Писать книги для денег, видит бог, я не могу. У нас ни гроша верного дохода, а верного расхода 30 000. Всё держится на мне да на тетке. Но ни я, ни тетка не вечны. Что из этого будет; бог знает. Покамест грустно». И в последующих письмах Натали из Михайловского все та же тревога и грустные мысли.  И только 2 октября: «…Со вчерашнего дня начал я писать (чтобы не сглазить только). Погода у нас портится, кажется, осень наступает не на шутку. Авось распишусь».  Не расписался: пробыв в деревне 1,5 месяца, возвращается в Петербург с одним стихотворением и незавершенной повестью «Египетские ночи», да несколько черновых набросков.  В письме к Нащокину объяснял свое скорое возвращение тем, что «болезнь матери моей заставила меня воротиться в город». И сколько бы Пушкин потом не упоминал в своих письмах, что он собирается приехать в Михайловское, только во время похорон матери в апреле 1836 г.  он смог заглянуть на денек в столь дорогие ему места.
      Касательно получения средств на жизнь у Пушкина оставалась одна надежда - на журнал. Иметь собственный журнал наподобие «Эдинбургского обозрения» Пушкин мечтал еще в ссылке в Михайловском. Об этом не раз писал в письмах к П.А.Вяземскому, А.А.Бестужеву, П.А.Катенину, приглашая их участвовать в создании журнала. «Когда-то мы возьмемся за журнал! мочи нет хочется.», - в одном из писем Вяземскому. Осуществить свою мечту Пушкин смог только за год до своей кончины. Почему потребовалось десять лет ждать?  Давайте вернемся на несколько лет назад.
      Еще живя с Натали в Царском Селе в первое лето после своей женитьбы, Пушкин задумывался, как быть, что ему делать дальше кроме стихотворчества.  Только поэзия не могла дать   устроенное гражданское положение. Следовало выбрать еще занятие. Пушкин почти ежедневно встречался с Жуковским, с другими друзьями и обсуждал с ними как поступить. Он не был против службы, но такой, которая не требовала бы ограничения его независимости. Друзья видели два таких «вакантных» места – два вида занятий: журналист и должность официального историка Петровской эпохи. Последнее открывало бы путь к занятию государственного поста историографа.
     Пушкин принял пожелание друзей. В июне 1831 г. пишет Бенкендорфу (сохранился только черновик): «… мне давно было тягостно мое бездействие. Если государю императору угодно будет употребить перо мое для политических статей, то постараюсь с точностью и с усердием исполнить волю его величества. С радостью взялся бы я за редакцию «политического и литературного журнала», т.е. такого, в котором печатались бы политические и заграничные новости, около которого соединил бы писателей с дарованиями, и т.о.  приблизил бы к правительству людей полезных, которые все еще дичатся, напрасно полагая его неприязненным к просвещению. Осмеливаюсь также просить дозволения заняться историческими изысканиями в наших государственных архивах и библиотеках. Не смею и не хочу взять на себя звание историографа, после незабвенного Карамзина, но могу со временем исполнить давнейшее мое желание написать историю Петра Великого и его наследников до государя Петра III». На это ли письмо или на другую записку Бенкендорфа касательно просьбы Пушкина дозволить ему работать в архивах, последовала резолюция Николая I, записанная Бенкендорфом: «Написать гр. Нессельроде, что государь велел его принять в Иностранную коллегию с позволением рыться в старых архивах для написания истории Петра Первого».  (Посещение архивов было возможно, находясь только на государственной службе, причем, их уровень доступности определялся чином по табелю о рангах.)  31 июля Пушкину обещано было разрешение на издание газеты и дано право посещения и изучения государственных архивов и библиотек под руководством статс-секретаря Д.Н.Блудова. По-видимому, Пушкин еще до получения официальной бумаги знал об этом. 21 июля в письме к Нащокину: «Нынче осенью займусь литературой, а зимой зароюсь в архивы, куда вход дозволен мне царем. Царь со мной очень милостив и любезен». Через день об этом же П.А.Плетневу: «Кстати скажу тебе новость (но да останется это, по многим причинам, между нами): царь взял меня в службу – но не в канцелярскую, или придворную, или военную – нет, он дал мне жалование, открыл мне архивы, с тем, чтоб я рылся там и ничего не делал. Это очень мило с его стороны, не правда ли?»
      Звание историографа, как рассчитывали друзья Пушкина, он не получил.   (Звание «историограф» в России было введено 1747 г.; после смерти Н.М.Карамзина, носящего этот титул по именному указу Александра I, оно не возобновлялось.) Подготовкой же к написанию истории Петра I, как и обещал Нащокину, поэт начал заниматься сразу же после получения доступа в архивы   и продолжал до конца жизни. Основной дошедший до нас материал по истории Петра написан был Пушкиным в 1835 г. Затем работа приостановилась, но Пушкин по возможности продолжал посещать архивы и собирать материалы, ставя на записях многочисленные вопросы. За три недели до своей смерти поэт говорил одному из посетивших его бывших лицеистов: «Я до сих пор ничего не написал еще, занимался единственно собиранием материалов: хочу составить себе идею обо всем труде, потом напишу историю Петра в год или в течение полугода и стану исправлять по документам».  В то же время Пушкин понимал, что предполагаемое им сочинение о Петре встретит   препятствия со стороны цензуры: «Историю   Петра пока нельзя писать, т.е. ее не позволят печатать», - говорил он среди друзей. Действительно, когда В.А.Жуковский и другие друзья поэта сделали попытку опубликовать материалы, оставшиеся после смерти Пушкина по истории Петра, Николай I нашел, что «рукопись издана быть не может по причине многих неприличных выражений на счет Петра Великого».
     А что касается служебного положения поэта, то оно было   определено не сразу. Коллегия Иностранных дел – ведомство, куда определялся Пушкин по резолюции царя, заявило об отсутствии вакантных мест. Как явствует из письма Пушкина Бенкендорфу, он и в конце ноября еще окончательно не определен на службу.  Наконец, когда зачислили сверх штата, поэт долго не получает жалования, и пишет Бенкендорфу 3 мая 1832 г.: «Его величество, удостоив меня вниманием к моей судьбе, назначил мне жалование. Но так как я не знаю, откуда и считая с какого дня я должен получать его, то осмеливаюсь обратиться к Вашему превосходительству с просьбой вывести меня из неизвестности». Жалование, и кажется не за счет коллегии, определили весьма значительным по тем временам в 5 тыс. (жалование начальника департамента), что сравнивало Пушкина со сверстниками, успевшими обогнать поэта на иерархическом поприще. 
     Чтобы издавать газету, надо было получить звание издателя, опубликовать программу и условия подписки. Но Пушкин не стал это делать.  После реакции на опубликованное стихотворение «Анчар» Пушкину «расхотелось» выпускать газету. В последнем четверостишие «Анчара» - «А царь тем ядом напитал // Свои послушливые стрелы // И с ними гибель разослал // К соседям в чуждые пределы», - слово «царь» насторожило Бенкендорфа, заподозрившего в стихотворении какое-то иносказание.  И поэта стали с пристрастием допытывать, что он имел в виду.     «Если по поводу небольшого стихотворения, чуждого всяких намеков и посторонних целей могли отродиться такие вспышки гнева и негодования, чего можно было ожидать впредь для будущей газеты от подозрительности надзора», - объяснял П.Анненков отказ Пушкина от выпуска политической газеты. Политические и общественные взгляды Пушкина не во всем совпадали с официальными, и ему не хотелось «садиться на скамью подсудимых» и разъяснять ежедневно непонятые надзором слова и фразы.
      Возможно, Пушкин не очень-то и стремился иметь свою газету, так как в 1830-1831 гг.  его ближайший друг Дельвиг выпускал «Литературную газету». Настоящая цель «Литературной газеты» заключалась преимущественно в том, чтобы образовать какой-либо оплот против журнальной монополии, захваченной издателями «Северной пчелы» и «Сына отечества».  По словам Анненкова: «Благодаря заведенному ею террору в литературном мире… она превратила почти весь тогдашний, немногочисленный персонал русских писателей в льстецов, клевретов и агентов своих корыстных целей».  То есть цели, которые ставил перед собой Пушкин изданием своей газеты, совпадали с целями «Литературной газеты», правда в ней отсутствовал «политический раздел», но   Пушкин мог печатать свои произведения и литературные статьи.

       К началу 1836 г. сумма долгов Пушкина возросла до 77 тысяч рублей, и он решил облегчить свое материальное положение, занявшись журналистской деятельностью. Это намерение он изъявил в письме к Бенкендорфу от 31 декабря 1935 г.: «Осмелюсь беспокоить Ваше сиятельство покорнейшею просьбою. Я желал бы в следующем, 1836 году издать четыре тома статей … наподобие английских трехмесячных Reviews. Оказавшись от участия во всех наших журналах, я лишился и своих доходов. Издание таковой Review доставило бы мне вновь независимость, а вместе и способ продолжить труды, мною начатые.  Это было бы для меня новым благодеянием государя». 
      В 10-х числах января 1836 г. Пушкину стало известно, что ему разрешили издание журнала. Но к тому времени в «Московском наблюдателе» было опубликовано его стихотворение «На выздоровление Лукулла» - сатира на С.С.Уварова, министра просвещения, в ведении которого находилась цензура. После этого посыпались неприятности с напечатанием материалов в пушкинском «Современнике», начиная с того, что цензором был назначен А.Л.Крылов - самый придирчивый и самый трусливый. Пушкин через Бенкендорфа за стихотворение   получил выговор от царя. Об этом стало известно обществу; чиновный и аристократический Петербург – весь восстал против Пушкина. «Весь город занят «Выздоровлением Лукулла». Враги Уварова читают пьесу с восхищением, но большинство образованной публики недовольно своим поэтом, - запишет в дневнике 20 января А.В.Никитенко. – В самом деле, Пушкин этим стихотворением не много выиграл в общественном мнении, которым, при всей своей гордости, однако, очень дорожит».
      Журнал «Современник» стал выходить раз в квартал с апреля 1836 г. Став журналистом, поэт рассчитывал при этом получить материальные средства для жизни.  По словам Плетнева, Пушкин рассчитывал получить в 1836 г. не менее 25 тысяч чистого дохода от распространения журнала. Тираж 1 и 2 номеров журнала был 2000 экземпляров. К тому же предполагалось переиздание «Онегина» и прозаических повестей.  Поэт окрылен надеждой, но в 1836 г.  они не сбылись
       К концу июля 2/3 тиража «Современника» на складе, не удалось возместить даже расходы.  У журнала оказалось всего 600 подписчиков. Негативный отзыв на «Современника» от литературных врагов поэта не был неожиданным, но вот что пишет Софья Карамзина, друг Пушкина: «Вышел второй номер «Современника». Говорят, что он бледен и в нем нет ни одной строчки Пушкина (которого разбранил ужасно и справедливо Булгарин, как светило в полдень угасшее. Тяжко сознавать, что какой-то Булгарин, стремясь излить свой яд на Пушкина, не может ничем более уязвить его, как говоря правду!). Там есть несколько очень остроумных статей Вяземского, между прочим, одна по поводу «Ревизора». Но надо же быть таким беззаботным и ленивым, как Пушкин, чтобы поместить здесь же сцены из провалившейся «Тивердиады» Андрея Муравьева!»  В.Г.Белинский, к мнению которого как профессионального критика нельзя не прислушиваться, сделал подробный анализ журнала   в статье «Вторая книжка «Современника». Если кратко – то вот только одна цитата: «… мы решились ждать второй книжки «Современника», чтобы высказать положительное наше о нем мнение. И вот мы, наконец, дождались этой второй книжки – и что ж? – Да ничего! Ровно, ровнехонько ничего!»
      С целью сокращения затрат на издание журнала Пушкин уменьшил его тираж до 1200 экземпляров, потом (№ 4) до 900.  И жить приходилось взаймы. Позволю себе привести перечень займов Пушкина в 1836 году: 1 февраля Пушкин у ростовщика Шишкина заложил одну из шалей Натали – белу кашемировую с длинной бахромой. Получил за нее 1250 рублей. Было это накануне масленицы. 13 мая заложил часы брегет и серебряный кофейник. Получил от Шишкина 650 рублей.  1 июня выдает два векселя на занятые в долг 5 и 3 тысячи рублей Н.Н.Оболенскому, картежному игроку. 8 августа от Шишкина получил 7000 рублей за одолженное Соболевским фамильное   серебро, полученное тем по наследству. 19 сентября занимает у ростовщика Юрьева 10 000 рублей под высокие проценты. 25 ноября у Шишкина закладывает еще одну шаль Натали – черную кашемировую с широкой бахромой, едва ношенная; получил 1200 рублей. 24 января 1837 г.  заложил серебро Александрины за 2200 руб.  И это, возможно, не все.
     Летом 1836 г. на даче на Каменном острове, оказавшись в уединение – траур по матери позволял избегать появления в свете, Наталья Николаевна после родов долго болела, и гостей не принимали, - Пушкин расписался.  Главным был роман («Капитанская дочка») и более 10 статей для «Современника», но написал и несколько стихотворений, названный пушкинистами «каменноостровским лирическим циклом» – последним в поэзии Пушкина. Переделывал «Медного всадника» Хочет уехать в Михайловское, но не удается. «Современник» ожидаемого дохода не приносит, и не предвиделось никаких других денежных поступлений. А тут еще родные теребят с разделом Михайловского.
 
      После смерти матери Михайловское доставило Пушкину только новые заботы.  По существующим в то время наследственным правам, 1/7 часть имения отходила отцу, 1/14 – сестре Ольге, а оставшаяся часть поровну Пушкину и его брату Льву.  Летом и осенью 1836 г. Пушкину довелось выдержать циничный натиск Н.И.Павлищева, мужа сестры, который всеми правдами и неправдами старался получить причитавшуюся   его жене часть наследства.  Пушкин полагал, что в самом лучшем случае 80 душ крепостных и 700 десятин земли – так он характеризовал брату доставшееся наследство, - могут быть оценены в 40 000. Отец отказался от своей части в пользу Ольги. По-видимому, никто из наследников кроме Пушкина не хотели соглашаться на получение доходов со своей части имения; желали немедленного получения денег да побольше, чем рассчитал Пушкин.  Лев-то помалкивал, только раздавал векселя, которые Пушкину приходилось оплачивать, а вот муж сестры, взял отпуск со службы в Варшаве, примчался в Михайловское и начал изводить Пушкина. Ему почему-то представлялось, что у Пушкина бездна денег, и тот может выкупить имение себе, причем, по явно завышенной цене - 64 000 по оценке Павлищева.  «Я бы и дал, да денег не хватает, - отвечает Пушкин Павлищеву в Михайловское. – Да кабы и были, то я капитал свой мог бы употребить выгоднее… Пришлите мне объявление о продаже Михайловского… я так его и напечатаю. Но постарайтесь на месте переговорить с лучшими покупщиками. Здесь за Михайловское один из наших соседей, знающий и край, и землю нашу, предлагал мне 20 000 руб.!  Признаюсь, вряд ли кто даст вдвое, а о 60 000 я не смею и думать». Павлищев продолжал   Пушкина «выводить из терпения» разными вариантами вплоть до предложений совершенно не осуществимых (не буду распространяться об этом).   Причем, и Павлищев, и брат требуют у Пушкина денег, не ожидая его решения по имению.  «… я не в состоянии содержать всех, - пишет Пушкин отцу. -  Я сам в очень расстроенных обстоятельствах, обременен многочисленной семьей, содержу ее своим трудом и не смею заглядывать в будущее. Павлищев упрекает меня за то, что я трачу деньги, хотя я не живу ни за чей счет и не обязан отчетом никому, кроме моих детей… Я рассчитывал побывать в Михайловском - и не смог. Это расстроит мои дела по меньшей мере еще на год. В деревне я бы много работал; здесь я ничего не делаю, а только исхожу желчью». (Отмечу: Пушкин, вопреки мнению Фаддея Булгарина, мог творить – его «каменноостровский» цикл стихов свидетельствует об этом.)
        О своих проблемах с Михайловским Пушкин в самом конце года поделился с П.А.Осиповой: «Лишь с большим сожалением вынужден я был отказаться от того, чтобы быть вашим соседом, и я все еще надеюсь не потерять этого места, которое предпочитаю многим другим. Вот в чем дело: сначала я предложил взять все имение на себя одного, обязуясь выплачивать причитающиеся им части из расчета по 500 р. за душу». Сообщив, что когда Павлищев оценил имение значительно дороже, «я послал его к черту… На этом дело и остановилось. Хотите знать, чего бы я хотел?  Я желал бы, чтобы вы были владелицей Михайловского, а я – я оставил бы за собой усадьбу с садом и десятком дворовых».  У Прасковьи Александровне появилась другая цель – во что бы то ни стало спасти Михайловское от продажи. Она успела все просчитать и изложить свой план поэту в начале января 1837 г. По ее расчетам Пушкин с доходов, получаемых от Михайловского имения, мог бы расплатиться с долгами по наследству и поддерживать имение.  Но поступить по совету П.А.О. Пушкин не мог, как гласит поговорка, был «в долгах как в шелках» и   насаждающему Павлищеву   в начале января 1837 г.  написал: «Пускай Михайловское будет продаваться. Если за него дадут хорошую цену, вам же будет лучше. Я посмотрю, в состоянии ли буду оставить его за собой».
      «Я был рожден для жизни мирной, // Для деревенской тишины: // В глуши звучнее голос мирный, // Живее творческие сны» -   написал Пушкин в первой главе «Евгения Онегина» о себе.  Не получилась у него такая жизнь. А нам, его потомкам – в широком смысле этого слова – остается только побывать в Михайловском, увидеть там окружающую Пушкина красоту природы и поверить, что как поэт он был действительно рожден для жизни в деревенской тишине.

      Заканчивая свои заметки о поездке по пушкинским местам Псковщины, не хотел бы, да вынужден заметить, что в наше время для людей, обладающих «златом и блатом», нет ничего святого. Это касается и Пушкинских заповедных мест на Псковщине. В ноябре 2008 г.  ученый Совет Пушкинского заповедника поддержал разработанную концепцию развития заповедника до 2037 г. Она направлена на воссоздание   по всей территории заповедника ландшафта, адекватного пушкинскому времени. Судя по происходящему вокруг заповедника, принятие такой концепции на уровне правительства было бы необходимо. В 1995 г.  Пушкиногорье указом президента Российской Федерации было включено в Государственный свод особо ценных объектов культурного наследия народов РФ. Но это не мешало владельцам дворцов и коттеджей медленно, но верно наступать на заповедные места.  На некоторых своих снимках, сделанных в Михайловском со стороны господского дома на пойму Сороти, при большом увеличении я увидел какие-то постройки, типа коттеджей. Будучи в Михайловском, не обратил на это внимание и вопросов экскурсоводу не задал. До событий на майдане 2014 г. в Украине в областной библиотеке Запорожья можно было читать российские периодические издания. Я был постоянным читателем их. Вот что я читал в 2009 г., через несколько месяцев после поездки.  Большое количество соседних с Михайловском участков местными жителями продано состоятельным людям, проживающим, как правило, в Санкт-Петербурге и в Москве.  В псковский аналог подмосковной Рублевки пытаются превратить пушкинские места. Массовая продажа и скупка земли вокруг музея началась в середине 90-х годов прошлого века. Цена сотки земли доходит до 5 млн. руб. (2012 год) в зависимости от близости к пушкинским усадьбам. Со скатов холма, сидя на котором Пушкин написал стихотворение «Деревня», видны теперь сверкающие алюминиевые крыши новых построек. Возводят дома по стилистике напоминающий господский дом в Михайловском. Но!  Высокий и глухой каменный забор перед каждым. Директор Пушкинского заповедника с горечью говорит корреспонденту, что пушкинский ландшафт, который в основных своих пропорциях оставался неизменным на протяжении более 200 лет – сломан. В Михайловском прямо за ветряной мельницей стоят коттеджи.  «С музейщиками договориться по-хорошему нельзя, - сетовал корреспонденту «Комсомольской правды» один из владельцев коттеджей, конфликтующих с дирекцией музея. – У меня здесь три гектара в собственности, а в заповеднике хотят, чтобы мы тут в лаптях ходили и крышу соломой крыли». «В окно столовой, - пишет корреспондент, - на меня пялился теремок из оцилиндрованного бревна с пропиткой пинотексом под крышей из   ондулина. В гостиной романтическую даль украшал ослепительно белый забор из профилированной жести. Лишь вид из кабинета не оскорблял взгляд. Там рос толстенный реликтовый вяз, который посетители обычно принимают за дуб…»  Прошло несколько лет. Читаю в «Российской газете» (выпуск 5 июня 2012 г.): «Уже сейчас с крыльца поэта в Михайловском открывается вид на берег реки Сороть с первыми из предусмотренных полтысячи дворцов с банями и гаражами. Года полтора назад сотрудники заповедника попробовали решить хоть малую часть здешних проблем своими силами. Собрали школьников, поехали в питомник, где детей научили правильно сажать елочки, чтобы прижились, закупили молодые деревца. Для детей посадка «своего» леса вылилась в настоящий праздник. Идея была проста – елочки подрастут и закроют от глаз экскурсантов коттеджи. Праздник посадки «своего» леса удался. Не погибло ни одного дерева. На следующий год кто-то методично сломал все деревья – оторвал верхушки. Видимо, они закрывали вид на усадьбу. А позже, тоже неизвестно кто из собственников нанял трактор, и он запахал все живые деревья».
     И такое не только вблизи Михайловского. В Бугрово собираются коттеджи строить   рядом с водяной мельницей, хотя участки давали там для подсобного хозяйства, а не для строительства.  И теперь трое застройщиков за освобождение участков требуют от заповедника по 1 млн. за ущерб.
      Последнее, что я мог узнать – это то, что в 2013 г. председатель правительства РФ Дмитрий Медведев  подписал  распоряжение о придании  селу  Михайловскому и его окрестностям объекта культурного наследия федерального значения.  Помогло ли это сохранности пушкинского ландшафта – не знаю.


      P. S.  С уходом Пушкина жизнь продолжалась.
 
      …Вот уж кому можно было выразить сочувствие и кого пожалеть, так это Натали, (не выводит моя рука называть ее по имени-отчеству). Попробуйте представить себя на ее месте: 24 года и уже вдова с четырьмя малыми! детьми на руках. Упрекают, что она любила поплясать на балах. А много ли ей пришлось плясать-то?; за шесть лет замужества пять беременностей – попляшите! В довершение ко всему обвинения в смерти мужа и не только со стороны посетителей петербургских салонов, но и от друзей Пушкина. Софья Карамзина пишет своему брату Андрею: «Бедный, бедный Пушкин! Она его никогда не понимала. Потеряв его по своей вине, она ужасно страдала  несколько дней, но сейчас горячка прошла, остается только слабость  и угнетенное состояние, и то  пройдет очень скоро…Боже, прости ей, она не ведала, что творит; ты же, милый Андрей, успокойся за нее: еще много  счастья  и много радостей, ей  доступных, ждут ее на земле!»  П.А.Осипова в письме к А.И.Тургеневу: «Я знаю, что вдова А.Серг.  не будет сюда [в Михайловское] и я этому рада». Тургенев кому-то писал, что в П.А.Осиповой «гнездилось враждебное к ней [вдове] чувство за Пушкина».
       Можно привести еще ни одно враждебное по отношению к Натали высказывание, суть которых сводится к мнению, изложенному в распространенном в списках стихотворению анонимного поэта - любителя: «К тебе презреньем здесь все дышит… Ты поношенье всего света, предатель и жена поэта» …
      Многие современники Натали и пишущие о ее жизни тогда и теперь отмечают, что Натали, обладая от природы поразительной красотой, ничего для себя от нее не получила. По поводу ее красоты П.А.Вяземский писал в 1841 г. Наталье Николаевне: «Вы власть, Вы могущество в обществе… Я не знаю, почему Вы роковым образом не умели никогда в подобном случае взять выигрышную роль, которая предназначена Вам природою и принадлежит по самому законному праву. Вы не умеете царствовать… Не стоило быть столь прекрасной, как Вы, чтобы достигнуть такой печальной цели».
С годами красота Натали не пропала, а расцвела. При жизни Пушкина был написан всего лишь один портрет Натали – акварельный Александра Брюллова.  В период ее вдовства и второго замужества (1841-1849 гг.) шесть акварельных портретов Натальи Николаевны написал придворный художник Вильгельм Гау. Кроме этого, сохранилось два портрета, написанных маслом, молодым художником Иваном Макаровым. О портрете 1849 года, написанном всего за три сеанса, Н.Н. говорила: «Это один из лучших моих портретов… Я изображена такой красивой женщиной, что мне даже совестно согласиться, что портрет похож».

       По свидетельству княгини В.Ф.Вяземской, в день смерти, прощаясь с женой, Пушкин сказал ей: «Ступай в деревню, носи по мне траур два года, а потом выходи замуж, но за человека порядочного».
      16 февраля 1837 г.  в сопровождении братьев и сестры Александры, не пожелавшей расстаться с ней, Натали выехала из Петербурга в Полотняный Завод, в имение брата. Екатерина Ивановна Загряжская проводила любимую племянницу и прожила с ней в Полотняном две недели.
      В имении брата Натали не поселилась в господском доме, а стала жить отдельно от брата, в так называемом Красном доме. И там, по-видимому, чувствовала некое осуждение соседей, неизбежность которого вызывал возврат ее из блестящего столичного общества в провинцию. (Кто не любит позлорадствовать, когда «из князей – в грязи!»)  Почитайте – не письмо, а крик души ее, к одному из опекунов, М.Ю.Виельгорскому от 22 мая 1838 года: «…Оставаясь полтора года с четырьмя детьми  в имении моего брата среди многочисленного семейства, или лучше сказать среди многих семейств, быв принуждена  входить в сношения с лицами посторонними, я нахожусь  в положении слишком стеснительным для меня, даже тягостным и неприятном, несмотря на  все усердия и  дружбу моих родных. Мне необходим свой угол, мне необходимо быть одной, со своими детьми.  Всего более желала бы я поселиться в той деревне, в которой жил несколько лет покойный муж мой, которую любил он особенно, близ которой погребен и прах его. Я говорю о селе Михайловском, находящемся по смерти его матери в общем владении – моих детей, их дяди и тети».   (Это желание исполнилось только в 1841 году.)
      В начале ноября 1838 г.   Натали с детьми и сестрой вернулись в Петербург. На этом настояли тетка Екатерина Ивановна, которая уговорила Наталью Николаевну вернуться, мотивируя это необходимостью заниматься с Опекой судьбой Михайловского, а также устроить личную жизнь   Александры, которой исполнилось 27 лет.   (Стараниями тетки Александрина была введена во фрейлины императрицы, но оставалась жить с сестрой. Замуж вышла только в 1852 г.)
      В 1842 г. Натали по личному приглашению Николая I вернулась ко двору. Ей было 30 лет. По выражению П.А.Вяземского, она была «удивительно, разрушительно, опустошительно хороша». На ее руку было немало претендентов, в том числе, один из князей знатного рода Голициных.  Наталья Николаевна отвергала предложения соискателей ее руки, ибо все они, в той или иной степени, предлагали отделение детей от нее после замужества. «Кому не нужны мои дети – тот не мой муж», - говорила она. Зимой 1844 г. через своего брата Ивана Николаевича Натали познакомилась с генерал-майором Ланским, который стал часто посещать ее; в мае того же года она приняла предложение Ланского   о замужестве (П.П.Ланской – ровесник Пушкина – прим. авт.). Вскоре состоялось и венчание.  «…и свет дивится этому союзу голода с нуждой», - писал Модест Кофт, лицейский товарищ Пушкина.
      По поводу этого замужества злопыхатели писали, что оно прямо связано с императором. Дескать, Николай I был любовником Натали, что первая родившаяся в браке дочь от него, что Ланской женился на вдове Пушкина в надежде на карьерный рост и прочее. Действительно, Николай I проявил много внимания к, казалось бы, рядовой свадьбе. Хотел быть посаженным отцом на свадьбе - Натали отказалась.  Зато в качестве свадебного подарка прислал новобрачной великолепный бриллиантовый фермуар – очень дорогое и красивое женское украшение в виде звезды, и велел передать молодоженам, что станет крестным отцом их первенца. И стал – приезжал на крестины их дочери Александры.
      … Не берусь выяснять, чем были обусловлены такие знаки царя к Натали.  Мне кажется, что Николай I, увидевший Натали еще почти девчонкой на ее одном из первых балу, проник к ней симпатией, которую сохранял многие годы. А знаки внимания – они ведь ему ничего не стоили, а приятное чувство доставляли. Как и любому нормальному человеку…
      В Михайловском Наталья Николаевна вместе с детьми и Александриной жили летом и осенью 1841г. до середины октября. Приезжали и летом в 1842 г., но какие-то обстоятельства вынудили вернуться в Петербург. В письме брату уже из Петербурга 17 сентября пишет: «Столько неприятных обстоятельств, и самых тяжелых, произошли один за другим этим летом, что я вынуждена была ускорить на два месяца мое возвращение. Это решение было принято после письма графа Строгонова, который прислал мне 500 рублей на дорогу (зная, что у меня ни копейки), настоятельно рекомендуя мне вернуться незамедлительно». Что за обстоятельства – я не выяснял, но больше семейство Натальи Николаевны Пушкиной в Михайловское не приезжало. Старый обветшалый дом, который не отапливался, отсутствие усадебного хозяйства – все продукты приходилось покупать, никакого опыта управления имением – просила брата помочь, но он этого не сделал.  Да и не было, по-видимому, и крепостных в Михайловском, чтобы вести какое-то хозяйство: в  год ссылки поэта в Михайловском было  17 душ,  в год его гибели  осталось 9 (о чем свидетельствуют ревизские списки). Остальные родителями были переведены в Болдино или  взяты в услужение в Петербург. К тому же стесненное материальное положение вдовы не позволило что-то  улучшить  в имении и  приезжать туда хотя бы  на лето. До 1866 г. никто из Пушкиных там не бывал.
      Что касается самой Наталье Николаевны, то в последние годы жизни она болела. Ездила с родными на лечение за границу, помогло, но обстоятельства заставили вернуться в Россию.  Осенью  1862 г. ездила в Москву на крестины своего внука -  сына Александра Александровича (родился после трех дочерей), хотя врачи  советовали  не делать этого.  В Москве простудилась, обратная дорога в Петербург усугубила болезнь, что привело к воспалению легких и в конечном итоге к смерти 26 ноября 1863 г. И всего-то в 51 год!  Ланской пережил ее на 14 лет, умер от рака.

      … Похоронили Наталью Николаевну на Лазаревском кладбище Александро-Невской Лавры, на котором так не хотелось лежать Пушкину.  Много лет назад, когда это кладбище реставраторами еще не было превращено в музейный экспонат, я случайно наткнулся там на ничем не примечательное захоронение, с разрушающимся мраморным надгробием над ним. Надпись на одной стороне надгробия извещала, что здесь захоронена Наталья Николаевна Ланская, а с другой стороны было написано – Петр Петрович Ланской.  Не сразу даже дошло до сознания, что Ланская — это Натали, жена Пушкина…


Февраль – октябрь 2022 г.
      г. Запорожье
Написано под постоянно возобновляющийся
вой сирен воздушной тревоги, в нервном ожидании...