Уилсон заснул – Хаус слышал это по его дыханию, сделавшемуся отрывистым и храпящим на вдохе – Кавардес предупреждал, что с гортанью и глоткой могут быть проблемы и из-за убитого тимомой мышечного тонуса, и из-за лучевой травмы, и из-за давления в средостении. Проблемы возникли, но пока не страшные – храп во сне, синдром ночного апноэ – неприятный, но довольно распространённый симптомокомплекс. Уилсон жаловался, что иногда в момент засыпания перестаёт дышать, и чувство удушья будит его. «Пока будит, переживать не о чем», - буркнул Хаус, но всё равно стал бояться, что Уилсон однажды умрёт во сне от неразрешившегося апноэ. Это сделалось его постоянным кошмаром – он то и дело видел это в своих снах, просыпался, вздрогнув, с заколотившимся в горле сердцем, и лежал, прислушиваясь к дыханию друга. При этом его очень даже устраивало, что Уилсон храпит – во всяком случае, можно было не вслушиваться до боли в ушах и не протягивать руку, чтобы дотронуться. Как однажды, когда он проснулся во время одного из таких длительных апноэ и успел покрыться ледяным потом и пережить приступ панического ужаса, пока Уилсон снова вздохнул.
Но сейчас Уилсон дышал ровно, и можно было успокоиться, можно было даже задремать под его монотонное похрапывание, а он не мог. Нудно тягуче болела нога, и он не мог найти для неё удобного положения, усталость давила, трансформируясь в головную боль и дурноту. Мышцы ныли, суставы начинало поламывать, он чувствовал себя так, словно вдруг затемпературил. Из носа тоже текло. В какой-то момент вдруг сильно затошнило – и он даже свесил голову с края кровати – на всякий случай, но стало легче. Хаус слишком хорошо знал все эти симптомы, и поставить себе диагноз не составило труда – у него начиналась абстиненция. Идиотский пронтофорт, похоже, больше притворялся малым наркотиком, чем был им, и до четверга ему предстояло испытать все прелести синдрома отмены. «Хорошо ещё, что я в последнее время существенно снизил дозу, - подумал он. – Могло быть хуже. Но как бы всё-таки, чёрт побери, уснуть? Снова закинуться кваалюдом? Не факт, что подействует, как надо, а может, просто развалит, как варёную картошку на целый день».
Когда Уилсон заговорил про тапёра и бармена, он понял, что думают они об одном и том же. После комплексной терапии Уилсон, кажется, изловчился и выжил, у них появилось время, но… а что с ним делать, с этим временем? Нет, если бы Уилсон просто выздоровел, перестал умирать от рака, не получил отсрочку на два-три года, а реально выздоровел, это было бы мощным стимулом попробовать начать заново, попробовать вернуть утраченное, отсидеть срок, добиться помилования, восстановить лицензию или попробовать себя в чём-то ещё – ну, сколько на это уйдёт? Пусть даже лет десять. Ему будет за шестьдесят, но шестьдесят – не конец жизни. А Уилсону ещё и шестидесяти не будет – можно попробовать ещё пару раз под венец сбегать. Но только это – пустые мечты, фикция, а на самом деле два-три года промелькнут – и всё повторится, с той только разницей, что уж это будет фатально. «Смерть – подлая штука, - думал Хаус, ёрзая по скомканной своей простыне. – Она не приходит, когда её хочешь призвать и тут, как тут, когда не надо. Как научиться справляться с ней? Ведь это всё должно быть заложено в генах, как какой-то внутренний ограничитель. Как снять этот ограничитель? Может быть, дело в перекисном окислении? Почему раковые клетки фактически бессмертны, и могут жить и делиться всё время, пока им есть, что жрать? Нет ли реальной возможности поучиться у них – если не злокачественности, то живучести? Как выделить это средство Макропулоса, позволяющее им игнорировать инволютные процессы? Может быть, спектральный анализ и просто сравнивать и сравнивать спектры? Особенно, если в качестве контроля взять самые быстростареющие клетки – например, эритроциты? Хотя нет, не пойдёт, нужны именно ядерные клетки, а не то, что напоминает пластиковые пакеты со смородиновым желе». Хаус закрыл глаза, представляя себе разворот учебника по биохимии с записью циклических реакций энергообразования.
«Почему я подумал именно про смородиновое желе? – вдруг удивился он. – Я никогда не ем смородину, у меня аллергия на всё, что с ней связано – от пыльцы до ягод… А, вот почему… потому что, когда у меня была реакция на смородину, так же текли сопли, щипало в носу и глазах и наливалась тяжестью голова. Чёрт! Чихать хочется. И блевать. Интересно, что победит?»
И в это время первая, пока ещё робкая, судорога осторожно, как первый ручеек от разрушающейся плотины, прозмеилась по изуродованным мышцам его бедра. Хаус втянул воздух сквозь зубы и согнул ногу в колене. Отпустило. Но он уже знал, что это ненадолго. С надеждой на сон можно было проститься.
Следующие полчаса он лежал неподвижно, как изваяние, и боялся шевельнуться, чтобы не спровоцировать новый спазм. В комнате было душно, хотелось открыть окно, но для этого пришлось бы встать. Впрочем, духота могла быть иллюзорной – ломка награждала и не такими парестезиями.
Очередная волна прокатилась куда чувствительнее – гримаса боли исказила его лицо, а дыхание занялось и вырвалось коротким тихим стоном. Но снова отпустило.
«Зараза…», – прошипел Хаус, прекрасно зная, что мучения только начинаются. А в следующий миг где-то в глубине переносицы, в рецепторном аппарате воспалённой слизистой зародилось и начало нарастать до нестерпимого щекочущее покалывание.
«Нет! – мысленно вскрикнул он. – Не надо. Не сейчас!», - но чихание неотвратимо приближалось, и непроизвольный глубокий, всхлипывающий, даже в чём-то предоргазменно-сладкий вдох был последним его приятным ощущением.
А после начался ад.
Судорога сковала бедро так, что он не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть, и даже подумал мельком, что будет прикольно умереть от удушья просто потому, что боль не даёт дышать. В следующее мгновение мысли улетучились, вытесненные доминантой боли. Он издал звук, напоминающий что-то среднее между хрипом и воем, только очень-очень тихий – он помнил о спящем Уилсоне – и попытался помассировать мышцу. Но не смог сделать ни одного произвольного движения – руки словно сами по себе вкогтились в бедро до побеления суставов, и не повиновались никаким командам мозга.
«Почему бы мне не потерять сознание? – подумал он. – Есть же счастливцы, которые теряют сознание от боли».
Продолжение десятого внутривквеливания
Хаус довольно много знал о хронической боли – некогда даже по наивности подумывал «исцелить себя сам», с головой погрузившись в пучину альгологии. Но, увы, пришёл к неутешительному выводу, что о боли, как таковой, наука знает очень мало: ну, может перечислить соответствующие нейромедиаторы и биологически активные вещества, ну, может выстроить дугу физиологического ответа на раздражение, но даже объективных критериев по-настоящему не разработано. Боль для современных учёных – решил Хаус – что-то вроде электромагнитного поля для современников короля Ричарда: при определённых условиях почувствовать можно – например, если в чистом поле в грозу приложит молнией в верхушку послужившего убежищем дерева, но ни объяснить, ни измерить. Находясь в тюрьме, Хаус обратил внимание на то, как боль может подчиняться ситуации. На той дозе викодина, которой ему на воле и на три часа не хватало, он вполне мог продержаться сутки и даже работать, хромая от тюремного медпункта до бельевой, а потом оттуда – до прачечной, да ещё таская за собой тяжёлое ведро с бельём. Понятно, высшая нервная деятельность могла, должна была уметь контролировать более древний и животный механизм боли, но как установить этот контроль, силой воли подавить непродуктивное болевое чувство, Хаус не знал. В тюрьме он много думал на досуге, которого там больше, чем надо, изобретая безумные аутотренинги и фармацевтические коктейли, но решения не находилось.
Освобождение из тюрьмы было неожиданным – он уже ни на что подобное не надеялся, подозревая, что в силу своей натуры отсрочит своё освобождение ещё и ещё, и так до бесконечности. Так что он едва удержался от открытого проявления ликования при виде напыщенной физиономии Формана, но удержался – в осторожной комбинации: «не смотря ни на что, первым делом выйди на свободу» - эмоционировать не следовало. Форман упивался новой должностью и положением босса, Хаус – относительной свободой и возможностью снова владеть ситуацией без оглядки на карцер, и нога на время притихла под грузом впечатлений, хотя маячок, навешенный на щиколотку, казалось, искрит прямо в бедро напоминанием о поводке. Игра с Уилсоном отвлекла ещё больше, но, когда всё более-менее уладилось, нога отомстила за невнимание по полной. Ночью, когда все кошки серы, а организм настроен на выявление дневных косяков.
Уилсон тогда остался у него ночевать, потому что с вечера выпили они немало, и законопослушный приятель садиться в таком виде за руль побоялся. Да Хаус и сам бы не отпустил – слишком часто видел, чем заканчиваются подобные пренебрежения правилами, когда в приёмном отделении «ПП» собирали по кускам попавших в автокатастрофу самонадеянных водителей.
Уилсон устроился на диване – продавленном диване в старой квартире Хауса, куда его, как обломок кораблекрушения, снова прибило после всех скитаний – и видел девятый сон, уютно похрапывая.
Хаусу же снилась тюрьма. Как будто Мендельсон подговорил дружков ночью прокрасться в карцер и перерезать ему глотку за рассыпанный викодин. Он проснулся от удара ножом, но почему-то не в грудь и не в горло, а в правое бедро, и ещё на границе сна успел подумать, что так убивают только полные кретины. Но сон лопнул, как воздушный шар, а нож в бедре остался. Раскалённый до лебединой синевы. Нестерпимый. Спазм, казалось, сковал не только мышцу бедра, но и всё тело, как будто и вправду раскалённый стержень, вонзившийся от макушки до пят. Не в силах ни членораздельно позвать на помощь, ни даже внятно выругаться, Хаус, обливаясь потом и стискивая зубы до треска, с каким-то утробным звуком сполз на пол в отчаянной попытке добраться до заначки морфия, которая, как он помнил, хранилась в коробке из-под печенья в шкафу вместе со жгутом и шприцем для внутривенных инъекций – по-тюремному «артиллерией». Но до шкафа было феерически далеко. Тем не менее, он пополз с упорством часового механизма, шипя и матерясь про себя, не в силах встать, а только упираясь коленом и подволакивая ногу за собой, глядя в пол, где крутились и вспыхивали оранжевые протуберанцы.
Он был практически на полпути, когда путь ему преградили босые ступни.
- Пошёл на хрен! – прохрипел Хаус, даже не пытаясь поднять голову.
- Ты в порядке? – обеспокоенно спросил Уилсон.
- Конечно, блин, это я тут так в цирке выступаю! – вызверился он. – Отвали, сказал!
Уилсон не отвалил. Вместо этого присел и цапнул за больное бедро. Пальцы у него были сильные, жёсткие, и в бедро они впились, как железные штыри.
- Охренел?! – взвыл Хаус.
- Тш-ш… Терпи! - безапелляционно приказал тот.
Если бы он мог терпеть! Рыдающее пунктирное дыхание, дрожь, запрокидывающаяся, как у волка под луной, голова, волосы на которой сразу взмокли от пота. Зубы теперь уж точно хрустели.
А Уилсон, одной рукой удерживая за плечи, другой рукой вдруг наотмашь быстро и хлёстко ударил прямо по шраму, словно пощёчину ему вмазал за какое-то оскорбление. И снова вцепился пальцами, как будто кость хотел прощупать.
Жжение плеснулось до мозга. Хаус закричал, а Уилсон, молча и упрямо сжав зубы, повторил ещё: хлёсткий удар, снова железные пальцы проминающие до кости. А потом откуда-то из-под воротника сорочки выдернул булавку и нанёс несколько быстрых уколов, от которых Хауса дёргало, как гальванизируемую лягушку – всё это стремительно, и он уже хотел попытаться, превозмогая боль, всё-таки зарядить как-нибудь Уилсону кулаком в нос за нетрадиционную терапию без письменного согласия пациента, но… стало отпускать. Облегчение уходящей боли, сравнимое разве что с оргазмом или приходом…
Хаус расслабленно застонал и теперь уже сам привалился к Уилсону, как к подушке. Он уже был почти уверен, что обойдётся без морфия. К тому же, не стоило «светить» тайник.
- Работает, – убежденно и раздражающе из-за этой убеждённости сказал Уилсон. – Давай. Где у тебя викодин? – не спихивая Хауса, дотянулся до брошенных джинсов, полез в карман с бесцеремонностью ревнивой жены перед стиркой. – Ух, ты! Для анального секса?
- Для ректальных исследований, извращенец, - буркнул Хаус. – В функциональной диагностике спёр.
- Зачем? – удивился Уилсон.
- Плохо лежали, а у меня лёгкая форма клептомании – забыл?
Вообще-то презервативы он присвоил, чтобы в подходящий момент подбросить Форману – в кои-то веки в кабинете оказались такие, без специальной маркировки «для медицинских исследований» - дурак не воспользуется.
- Ты за викодином полез, - напомнил он.
Уилсон извлёк оранжевую баночку:
- Две под язык. Ты же, надо полагать, снизил дозу в тюрьме – должно хорошо подействовать.
Хаус хмыкнул: прежде мешать викодин с акоголем Уилсон не позволял, но и по полу при нём он прежде не ползал. Неловкости, впрочем, он не чувствовал – повезло, что Уилсон оказался рядом, у него уже давно не было таких жестоких приступов, и ещё неизвестно, как скоро он сам смог бы помочь себе.
Горький знакомый вкус викодина пополз из-под языка в горло, рот наполнился слюной. Вот и хорошо, быстрее рассосётся.
- Что за хрень ты сделал с моей ногой? – спросил он, морщась от горечи и остаточной боли.
Уилсон улыбнулся:
- Когда-то в далёком детстве был несколько дней в скаутском лагере. Один из работников кухни – индеец - показал нам, как избавляться от судорог, если скрутило большую мышцу. Честно говоря, давно хотел на тебе попробовать… Ну, как? Лучше тебе?
Хаус чувствовал, что мышца почти совсем расслабилась, но теперь постепенно наливалась тяжёлой ноющей болью накопления лактата. Однако, викодин, действительно, казалось, действует на него сильнее, чем до ареста – он даже почувствовал лёгкую сонливость. Впрочем, уже наступила глубокая ночь, и спать в это время было самым естественным делом.
Уилсон пристроил булавку на место под воротник и опять принялся разминать и растирать его бедро - без особенной нежности, но уже не так жёстко, выгоняя ядовитую молочную кислоту. Хаус снова почувствовал силу его пальцев, но при этом и более значительную её ассиметрию – правую руку Уилсон всё ещё щадил.
Массаж уменьшал болевые ощущения, но совсем избавить от них не мог. Ничто не могло.
- Согни ногу и снова разогни. Несколько раз, - велел Уилсон.
- Ты, что ли, доктор?
- Инструктор ЛФ. Давай, делай, что говорят.
Спорить было лениво и непродуктивно. Хаус послушался. Сонливость становилась всё сильнее. Он закрыл глаза.
«И так будет всегда, пока не сдохну, - без особенной остроты подумалось ему. – Боль, которая никогда не проходит, а порой делается нестерпимой, хоть вешайся. Хорошо, что я не склонен видеть в этом кару господню – извёлся бы и свихнулся, доискиваясь, где мог в жизни так налажать».
Уилсон видел, что он засыпает, но прерывать массаж не торопился – тщательность гарантировала, что приступ какое-то время не вернётся, истощив медиаторы нервной передачи и биологически активные вещества. Он только сделал прикосновения более лёгкими и переменил положение тела, чтобы всё больше наваливающийся сонный Хаус не свалил его. Было приятно, что может успокоить его боль - это уменьшало грызущее чувство вины – иррациональное, потому что ну, в чём он, собственно, виноват? - но неотступное.
«Он, стопудово, хотел добраться до морфия, - думал Уилсон, одной рукой обнимая засыпающего Хауса, а другой всё ещё поглаживая его бедро. – Надо попытаться найти, где он его прячет».
- Даже не думай, - сонно и невнятно проворчал Хаус. – Всё равно не найдёшь. Помоги мне лечь, если, конечно, не собираешься так до утра просидеть…
- А как ты узнал, о чём я думаю? – Уилсон не сдержал ни любопытства, ни восхищённой улыбки – ведь спал почти, зараза!
- Ты перестал мне ногу массировать, - сказал Хаус, не открывая глаз, - и завертелся, потому что стал озираться. Ничего нового у меня в квартире нет, а до моей заначки добраться – твоя постоянная навязчивая идея. На поверхности…
ххххххххххх
Похоже, он всё-таки отключился, потому что увидел сон из прошлого. А потом, должно быть, началась у него какая-то путаница, потому что в локтевой сгиб впилась игла, и он увидел, что над ним склонился Уилсон со шприцем. А это никак не могло быть реальностью, не смотря на его лысую, как коленка, голову и здешнюю бежевую футболку.
- Уилсон… - всё-таки попытался он наладить контакт, - ты…
- Тс-с, - Уилсон прижал палец к губам, одной рукой распустил жгут на его плече, а другой дожал поршень. – Сейчас поможет…
Влёгкую закружилась голова, и сразу сильно захотелось спать – а ведь он был почти уверен, что и так спит. Но боль оставалась реальной, только она таяла, как растворяется в горячем чаю кусковой сахар, сглаживая острые углы, круглея, мягчая, рассыпаясь на крупинки. И сознание тоже таяло вместе с ней. Совсем не похоже на опийный приход – мягче, стремительнее, естественнее, чем после инъекции опиатов. Если в шприце и был морфий, то, похоже, не он один.
И всё-таки это был сон, потому что реальный Уилсон не позволил бы себе, отбросив шприц, лечь рядом и властно зарыть пальцы в его повлажневшие волосы, чтобы ерошить и перебирать их. Так приятно, так усыпляюще. И никогда бы он даже под пытками не сказал вслух того, что сказал Уилсон из сна:
- Засыпай, хранитель ты мой замученный… Спи…
Продолжение десятого внутривквеливания.
Форман был уверен, что в отношении Хауса владеет ситуацией. Уилсона это устраивало. Он только хмыкнул, когда в отделе Хауса, кроме малышки Пак, появилась длинноногая Адамс, притом работающая, как волонтёр. Звёзд с неба она не хватала, и поначалу Уилсон даже подумал, что таким образом Хаус реализует свой сексуальный интерес – поводок по-прежнему мешал свободе его передвижений, и завести женщину прямо в госпитале было бы удобно, но потом он узнал, что Адамс работала в тюремной больнице, что в корне меняло дело. Узнал у самой Адамс, пригласив её «для знакомства» на чашечку кофе, очаровав и разболтав своим привычным оружием: дружеской тёплой улыбкой и галантностью. Заодно узнал и о том, за какую провинность Хаусу отменили УДО и перевели в карцер – во время их полуночного бдения Хаус этот вопрос как-то обошёл вниманием. Причина была банальна до смешного: Хаус просто и в тюрьме снова попытался спасти чью-то жизнь, плюя на тюремные правила. Адамс, кстати, уволили, практически за то же самое.
- Я подумал, ты должна на него разозлиться, - предположил он, пододвигая ей почти безопасные для талии, но очень вкусные меренги.
- За что? – удивилась Адамс. – Он просто старался выполнить свой долг. И он, действительно, классный врач.
- Но ты потеряла работу!
- Работать на Хауса мне нравится больше.
- У него нет для тебя вакансии – ты знаешь? – на всякий случай уточнил он.
- Ну, так скоро появится, - спокойно ответила она с такой уверенностью, будто и вправду открытие в отделении Хауса новой вакансии – вопрос двух трёх дней.
Хотел бы сам Уилсон иметь такую уверенность. Но у Уилсона уверенность была совершенно в другом: если в ближайшее время что-то не решится со статусом Хауса, с его отделением, с его работой – реальной, а не в качестве учёной собачки доктор Формана – он пойдёт вразнос. Какое-то время он будет сдерживаться, чтобы не вернуться в тюрьму. Но надолго его точно не хватит. И тогда придётся ожидать катастрофы.
Кстати, об их разговоре Адамс Хаусу немедленно донесла, и Уилсон порадовался за Хауса – похоже, с новой командой им использовались те же методы дрессуры, что и со старой, и они работали. Но главного это не меняло.
Он даже сам, без ведома Хауса, сунулся к Форману с осторожным ходатайством насчёт вакансии для Адамс, но Форман только руками развёл:
- Уилсон, я с радостью предоставил бы ему прежнее помещение и приличный штат, но если не хочешь с головой утонуть в финансовых документах, просто поверь мне на слово: денег на возобновление полноценного диагностического отдела у меня сейчас нет. И в скором время не предвидится, потому что все траты у меня распланированы на ближайшие три года, а если я пересмотрю смету и постараюсь что-то выкроить, меня обвинят в кумовстве – о том, что я работал в отделе Хауса до его ареста, знают абсолютно все. И ещё мы только что закупили новое оборудование – в том числе для онкологического отделения, если помнишь. Так что отстань.
«Я», «мой», «меня» - Форман оставался Форманом, и аргументов на его личное местоимение первого лица единственного числа у Уилсона не находилось. Поэтому он тяжело вздохнул и отстал, продолжая исподтишка тревожно следить за Хаусом.
Хаус же пока вроде не унывал, только жаловался, что от постоянного жужжания дрели ортопедов за стеной у него болят зубы и стреляет в ухо.
А ещё он начал выпрашивать деньги у пациентов. Об этом Уилсону поведал опять же Форман.
- Этот тип как-то называл тебя своей совестью, - проворчал он, вызвав Уилсона в кабинет. – Наверное, из экономии собственной он не держит. У него на диагностике миллионер - пустяковый обморок, ничего больше, но Хаус пытается его развести на миллион долларов и поэтому отказывается выписывать.
- Миллион долларов? – обалдело переспросил Уилсон. – Но Хаус никогда раньше не проявлял такого… корыстолюбия.
- Раньше ему не нужно было покупать у больницы помещение и четыре ставки для своего отдела.
- Четыре? – Уилсон чувствовал, что начинает играть роль греческого хора.
- Собирается зазвать к себе Тауба, Чейза и Тринадцать. Кстати, эту, последнюю, я уже сегодня здесь видел – может, тоже пока волонтёрствует на него…
Он говорил вроде бы насмешливо, но Уилсон своим довольно чутким от природы локатором эмоций уловил в голосе Формана не столько насмешку, сколько скрытую зависть: похоже Форман завидовал Хаусу, подозревая, что окажись на его месте он сам, едва ли кто-то пошёл бы на него работать на добровольных началах, без оплаты. Да и вернуть уволившихся сотрудников у него едва ли получилось бы.
- Хорошо, - сказал Уилсон. – Поговорю с ним, - и отправился разыскивать Хауса.
Однако, разговор у них вышел совсем другой, потому что Хаус нашёлся на балконе – общем между их кабинетами – и он курил, кашляя от забористого табака, и пуская дым нарочно в кабинет Уилсона, чтобы его пациенты подумали, что их онколог курильщик.
- Брось каку, - сказал Уилсон и протянул ему леденец на палочке «клубника со сливками» тревожной кремово-красной расцветки. – На вот тебе лучше конфетку.
- Спасательный круг для печени наркомана? – хмыкнул Хаус, но леденец взял и с удовольствием засунул в рот - всегда был сластёной, а в тюрьме у него это обострилось. Ну, и, действительно, печень тоже не стоило списывать со счетов.
- Это, - кивнул Уилсон на окурок, который Хаус всё ещё держал в руке вместо того, чтобы выбросить в стоящую тут же мусорку для всякой мелочи, - просто чтобы сыграть со мной шутку в твоём духе или ты, в самом деле, регулярно курить начал?
- Ещё не начал, но как раз собираюсь, - нахально заявил Хаус, облизывая свой леденец так, словно позаимствовал язык у хамелеона. – В тюрьме начинать курить очень невыгодно – хороших папирос там не достать. Я даже слышал, один заядлый курильщик в соседнем корпусе проиграл весь свой запас в карты и пытался курить всё, что на глаза попадётся – от пеньковых волокон до крысиного дерьма.
Если Хаус и рассчитывал произвести этими словами впечатление, то вряд ли именно такое.
- Там что, крысы? – несколько преувеличенно ужаснулся Уилсон, не смотря на то, что уже давно получил от Хауса о «там» полный отчёт, включая обеденное меню и особенности отправления естественных нужд в условиях двухместной камеры.
Хаус развёл ладони, показывая размер гипотетической крысы. Гипотетической, потому что за время своего пребывания в тюрьме сам он, во всяком случае, ни одной не видел.
Уилсон посмотрел на расстояние между расставленными ладонями и подумал, что где-то читал о крысах с Суматры, которых угрожали запустить в городские коммуникации – фантастика, что ли? Надо думать, в тюремной библиотеке эта книжка тоже была.
Он повернулся к приятелю боком, обтянутым брюками задом оперся о перила и скрестил руки на груди, демонстративно закрываясь таким жестом от хаусовой брехни.
- Мне вот что интересно, - проговорил он, глядя куда-то в стену, что, по его мнению, превращало вопрос почти в риторический. – Тюремная романтика, действительно, настолько привлекательна, что пятидесятилетний подросток с дурным характером решил пронести её сквозь всю оставшуюся жизнь, тыча в нос всем, кто не уберёгся, или ты рисуешься исключительно здесь, чтобы эпатировать именно меня?
- А ты думал, - вдруг серьёзно проговорил Хаус, - я с лёгким сердцем одним росчерком пера зачеркну позорное прошлое и начну жизнь с чистого листа, омытый хрустальными водами родника благочестия? Я тебя разочарую: такие вещи не стираются. Так что раз уж вы с Кадди упихали меня за решётку, будь добр с пониманием выслушивать мои мемуары о крысах и сушёном дерьме.
- Мы с Кадди упихали тебя за решётку? – ошеломлённо переспросил Уилсон, расцепляя и роняя руки, словно они у него внезапно ослабели. Он снова повернулся к Хаусу лицом, и тот увидел, что его тёмно-карие от природы глаза опасно посветлели, как у буйнопомешанного перед припадком. – Мы упихали тебя, такого порядочного, такого законопослушного, такого милого парня, который ни разу не разрушил стену дома, не врубился в неё со всей дури на автомобиле, подвергнув опасности жизни людей, среди которых мог быть ребёнок, и не свалил потом в закат? Мы упихали тебя? Мы?
- Если ты заметил, - сказал Хаус, поднимая голову и упираясь взглядом в его взгляд, как кулаком в стену, - во время заседания суда я тоже присутствовал и отлично помню, что ты там блеял. «Допускал», «я не стану отвечать на этот вопрос», - он постарался передать интонацию Уилсона зло и утрированно, подделываясь под его голос. - Кстати, почему ты именно блеял, а не говорил, как все нормальные люди?
И снова вместо ожидаемой реакции, а Хаус явно рассчитывал на эскалацию агрессии, Уилсон растерянно заморгал:
- Ты… дословно запомнил? Значит, тебе было не всё равно. Ты… ты страдал…
- Страдал? – переспросил Хаус, скривившись. – Меня, на минуточку, в тюрьму сажали. Я что, должен был сохранять невозмутимость, как индейский вождь?
Уилсон отчаянно протестующее замотал головой:
- Я совсем не об этом говорю. Ты что, не понимаешь, что ли? Мы давали показания против тебя, а ты, похоже, этого не ждал, и ты… ты страдал, Хаус. Серьёзно. Ты же страдал. Ты чувствовал, что теряешь людей, которых считал близкими, друзьями… - он перевёл дыхание и добавил уже негромко, словно самому себе. - Надо было мне всё-таки приехать к тебе в тюрьму – я ведь хотел.
- Ты сейчас врёшь из вежливости? Со мной же это не прокатывает – забыл?
- Я не вру, - резко возразил Уилсон. - Я не смог, но это не значит, что я не думал.
- Ты просто злился на на меня, поэтому и…
- Нет, - перебил Уилсон и усмехнулся уголком рта, снова отводя взгляд куда-то в неопределённость.
– Не злился, - уже тише добавил он. - Ты всё правильно понял про меня ещё тогда, когда сказал, что я боюсь терять. Ну, это правда, я, реально, боюсь терять… Наверное, поэтому как-то подсознательно стараюсь… превентивно вычёркивать.
- Ну, так-то да, это проще, - вроде как даже с сочувствием согласился Хаус.
- Я из-за тебя руку сломал, - сказал Уилсон, упорно не отрываясь от выбранной в пространстве точки. – Она болела. И мешала спать. А бессонница – отличный досуг, когда надо загнать себя в западню. Я справился просто на «ура».
- Тебя пожалеть? – холодно спросил Хаус.
- Не надо, не пытайся. От такого непривычного напряжения заболеешь ещё, - съязвил Уилсон, но ему хотелось продолжать, и он продолжил. - Первое время, когда тебя разыскивали, а ты, как в воду канул, и не звонил, и вообще никак не давал о себе знать, а рука ныла, как зуб, я почти каждую ночь часами лежал и не мог уснуть. Правда, и не спать уже не мог – знаешь, такое мучительное сумеречное состояние… Да ты знаешь, у тебя у самого бессонница. И я всё время только и думал, что о тебе…
Хаус снова состроил рожу – разговор для него становился неподъёмно откровенным, и он лихорадочно искал способ улизнуть:
- О, Уилсон! Это признание в любви?
- Вот только не в любви, - откликнулся тот, снова нехорошо усмехнувшись. – И ты правильно не звонил – я сдал бы тебя в ту же минуту. Я думал, что ты, оказывается, действительно, гад. Я раззадоривал и накручивал себя, вспоминая все твои дурацкие шутки, жестокие розыгрыши, всё зло, которое сосредоточилось в твоей худшей половине. Я сочувствовал Кадди – она вынуждена была лечиться от нервного расстройства. Я сочувствовал твоим – без главы отдел диагностики начал протухать, они теряли работу. Я только тебе не сочувствовал. Я мечтал тебе по морде дать. До дрожи. Но ты не звонил и не появлялся. И я не знал, где ты, и что с тобой…
Он говорил отрывисто, без выражения, всё ещё не сводя глаз с некой выбранной в пространстве точки, словно его туда магнитом притягивало. Но в этой невыразительности Хаус чувствовал нечто такое, что пальцы его ног невольно поджимались в кроссовках.
- Я же вернулся! – наконец, не выдержал он.
Этот возглас заставил Уилсона вздрогнуть и оторваться, наконец, от своей точки. Он посмотрел на Хауса, словно только что очнулся, и светлое, пугающее, ушло из его глаз – они снова сделались карими, тёплыми, чуть виноватыми глазами полувзрослого щенка спаниеля.
- Да, ты вернулся, - подтвердил он. – Это хорошо. Мне нравится.