Паллада Олимповна Старынкевич, в замужества Богданова-Бельская, Дерюжинская, графиня Берг, Пэдди-Кабецкая, Гросс родилась в Варшаве в 1885 году в семье генерал-майора Старынкевича Олимпа Ивановича. Традиция давать имена из греческой мифологии пошла от её дедушки. В 1903 году семья переезжает в Петербург. Там Паллада заканчивает Бестужевские высшие женские курсы.
Само имя нашей героини – Паллада (одна из загадочных богинь греческого пантеона) уже предполагает что-то неординарное, эксцентричное. Так оно и было. Паллада вошла в круг известных лиц "Серебряного века" благодаря своей смелости и экстравагантности. Она считала себя поэтом, но стихи писала плохие, наверное, не очень-то и старалась. Вот сами оцените:
* * *
Печально, съ грустью необычной,
Я разстаюся съ Вами,
А Вы съ улыбкой апатичной
Любуетесь ногтями.
Тоскливо сердце мое сжалось.
«Люблю Васъ», я сказала,
А на меня глядя смеялась
Та, что Васъ целовала.
Звонокъ. Я руки Вамъ целую
И не сдержавшись плачу.
Глядя на женщину другую,
Считаете Вы сдачу.
Уходитъ поездъ. Мы разстались.
Ахъ, Васъ уже не видно!
Мы эту ночь не целовались.
Ты разлюбилъ... Мне стыдно.
Августъ 1913 г.
... И всё остальное в таком же духе.
Ее привлекали в большей степени любовные романы и интриги. Что уж тут говорить: можно считать эту женщину секс-бомбой того времени. Тем более, что отцом её первенцев стал террорист Егор Созонов, кинувший бомбу в министра внутренних дел В. К. Плеве. А в 1915 году у нее случился роман с Леонидом Каннегисером, который вскоре убил Урицкого. Еще двое кавалеров застрелились из-за нее сами. Но всё-таки больше ее привлекали люди творческие. Светская львица долгое время держала свой литературный салон; "демоническая женщина", как ее могла назвать Н. Тэффи, была завсегдатаем "Бродячей собаки". Это о ней напишут стихи Г. Иванов, И. Северянин, упомянет в своей "Поэме без героя" А. Ахматова. В молодости Паллада Олимповна приложила все усилия, чтобы казаться арт-объектом, сделать из своей жизни произведение искусства. По воспоминаниям одних современников чрезмерный макияж, безвкусные мушки и крикливые, то ли цыганские, то ли восточные наряды только уродовали её, другие находили это артистичным. Но М. Кузмин превзошел всех. Они познакомились в 1910 году, когда Паллада послала к Кузмину своего надоевшего любовника Всеволода Князева с двумя розами от неё. Она не ошиблась, молодой человек сразу понравился Кузмину. Перечитывая его прозу, я узнала Палладу в Полине Аркадьевне Добролюбовой-Черниковой – героине романа "Плавающие-путешествующие". В своих дневниках того периода Кузмин ничего дурного не пишет о Палладе, но зато в романе он оттянулся по полной. Как известно, Михаил Алексеевич предпочитал мужчин, а такая взбалмошная, алогичная особа, воплотившая в себе всё до утрирования женское, не могла ему понравиться по определению.
Приведу несколько, по-моему, очень смешных отрывков из романа с участием Полины-Паллады.
"Полина Аркадьевна Добролюбова-Черникова была отнюдь не артистка, как можно было бы подумать по ее двойной фамилии. Может быть, она и была артистка, но мы хотим сказать только, что она не играла, не пела, не танцевала ни на одной из сцен. Во «Всем Петербурге» при ее фамилии было поставлено: дочь надворного советника, а на ее визитных карточках неизменно красовалось: урожденная Костюшко, что давало немало поводов для разных насмешливых догадок. Действительно, было не то удивительно, что ее девичья фамилия была Костюшко, а то, что Полина могла быть каким бы то ни было образом урожденная. Казалось, что такой оригинальный и несуразный человек мог произойти только как-то сам собою, а если и имел родителей, то разве сумасшедшего сыщика и распутную игуменью. Мы назвали Полину оригинальной, но, конечно, как и всегда, если покопаться, то можно было бы найти типы и, если хотите, идеалы, к которым она естественно или предумышленно восходила. Святые куртизанки, священные проститутки, непонятые роковые женщины, экстравагантные американки, оргиастические поэтессы, — все это в ней соединялось, но так нелепо и некстати, что в таком виде, пожалуй, могло счесться и оригинальным. Будь Полина миллиардершей, она бы дала, может быть, такой размах своим нелепым затеям, что они могли бы показаться импозантными, но в теперешнем ее состоянии производили впечатление довольно мизерное и очень несносное. Одно только было характерно и даже кстати, что она с браслетами на обеих ногах и с бериллом величиною в добрый булыжник, болтавшимся у нее на цепочке немного пониже талии, поселилась на Подьяческой улице в трех темных-претемных комнатушках, казавшихся еще темнее от разного тряпичного хлама, которым в изобилии устлала, занавесила, законопатила Полина Аркадьевна свое гнездышко. А между тем она была женщиной доброй, душевной и не чрезмерно глупой. Но она официально считалась и сама себя считала «безумной», и потому волей или неволей «безумствовала»".
"Знакомство у Полины, как у лесковской Воительницы, было необъятное и самое разнокалиберное; и почти всех своих знакомых она таскала в «Сову», начиная с отставных генералов, ходивших с костылями, и кончая какими-то четырехклассными гимназистами, которых Полина заставляла белиться, румяниться и подстригать челку. Они всегда носили: один сумку, другой зонтик, третий муфту, четвертый еще какую-нибудь принадлежность Полининого обихода. Всего замечательнее была сумка Полины: это был довольно объемистый саквояж, вроде тех, с которыми ездят в баню и ходят акушерки. Там находилось: носовой платок, портсигар, портмоне, связка ключей, лиловая книга Полининых любовников, пачка писем знаменитых людей, четки, засушенный листочек с могилы матери, пудреница, зеркало, ножницы, бутылочка с румянами, последняя вышедшая книга стихов и испанский кинжал, на лезвие которого было выгравировано: «Завьялов в Ворсме». Часть этих вещей она выкладывала перед собой, постоянно забывая, потому что, несмотря на то что Полина Аркадьевна обыкновенно усаживалась так, как-будто сидеть тут три года, т. е. обкладывалась подушками, садилась с ногами на диван и брала под руку соседа, если он был кавалер, или обнимала, если то была дама, — несмотря на это, она часто меняла места, потому что думала, что она везде необходима, как добрый исповедник, и что все мятущиеся души только того и ждут, чтобы перелиться в ее чуткую душу, которая звучала от малейшего ветерка, как Эолова арфа. Тут же попутно она передавала только что поверенные ей другие тайны и шла дальше, так что к концу ночи у нее образовывался полный комплект дружеских секретов, которые она почти всегда находила недостаточными и уже добавляла своим романтически-эротическим воображением, на все накладывая довольно однообразную, но высоко-трагическую политуру".
А вот так видит свою героиню Кузмин в деревне:
"...Полина спокойно предалась течению деревенской жизни, если, конечно, не считать ее бесчисленных и бесконечных писем, которыми она рассылала во все концы беспокойство и волнение, страстно побуждая своих знакомых и приятелей к отваге, экзальтации, красоте переживаний и катастрофам. Еще одно обстоятельство не вполне соответствовало понятиям о деревенском житье, это то, что Полина Аркадьевна вставала относительно поздно. Впрочем, и сама хозяйка дома, не будучи достаточно компетентной в сельских работах, любила понежиться. Иногда под их неопытными пальцами оживал старый фортепиано, когда Полина наигрывала на память модные танцы, или Ираида Львовна медленно, но уверенно разбирала Шуберта, Мендельсона, или, наконец, обе вместе, останавливаясь и считая вслух, играли в четыре руки допотопные увертюры. Полина Аркадьевна, очевидно, начинала скучать, потому что даже худенькое личико ее пополнело, а глаза потеряли беспокойный блеск. По городской привычке, она много времени проводила перед зеркалом, и костюмы ее походили то на узенькие ночные рубашки, плотно перетянутые по животу цветными платками, то на кисейных разноцветных бабочек с легко опаленными крыльями, то на татарские халатики. Ходила она почти всегда босою, что производило неотразимое впечатление на местных крестьян. Когда же она однажды при девушках, которые пришли продавать землянику, стала декламировать Бальмонта и танцевать под Дункан на лужайке, то репутация ее не то блаженной, не то шутихи установилась прочно. И то, что не сейчас же к ним понаехали соседи со всех сторон, объяснялось только тем, что часть их еще не съехалась и что Ираида Львовна была очень мало с кем знакома. В лес Полина Аркадьевна не ходила, а сидела целый день или на ступеньках террасы, видной с большой, проезжей дороги, или в березовой беседке, выходившей на ту же дорогу, будто кого поджидая. Покуда ожидать можно было только писем, на которые Полина и набрасывалась, как голодный волк, потому что дорога была так же мало оживлена, как и в тот день, когда они с Ираидой приехали из города. Перечитавши три книги стихов, взятых с собой, и выуча почти наизусть все письма знаменитых людей, хранившиеся у нее в сумке, рассказав Ираиде Львовне подробно биографии и характеристики психологические и анатомические своих пятидесяти любовников, — Полина Аркадьевна принялась за местную библиотеку, но так как тут были книги все старые, не дававшие особенной пищи любовной приподнятости, притом книги такие, читать которые надо было внимательно и, если пропускать по несколько глав, то ничего не поймешь, то Полина Аркадьевна и таскала все время с собой первый том «Жиль-Блаза», удивляясь, как примитивны в своих требованиях были наши предки и историки литературы. Одно ее утешало в деревенском уединении: это — действительная доброкачественность ее таинственных румян; и правда, несмотря ни на жару, ни на купанье, причем Полина рисковала даже нырять, щеки Полины все цвели, как маков цвет, возбуждая зависть деревенских девок, а иногда восторженную ругань мужиков, возивших бревна".
Нелестный портрет своей современницы, хотя и в художественном произведении, оставил М. Кузмин.
В заключение хочу сказать, что Паллада Олимповна пережила блокаду, последние годы провела с сыном и его семьёй на пр. Ветеранов д. 67 рядом с лесопарком Александрино. Умерла она в 1968 г.