12. Прочие

               

Таким непочтительным именем я вынужден обозначить тех людей, от которых я слышал вещи не менее важные, чем те, которые рассказывали мне родные, просто потому, что я не нашел для них лучшего определения.

Большую часть моей жизни, а у моих родителей таки всю жизнь, основная информация обо всем на свете, поступала из официальных источников: газет, учебников, радиопередач, собраний. Других источников практически не было. Какие-то сведения могли бы содержаться в книгах, но с книгами тогда было туго. Те, в которых содержалось что-то не совпадавшее с официальной доктриной или не издавались, или, изданные малыми тиражами, были практически недоступны, или, изданные в другие времена, изымались, уничтожались, прятались под ключ. Ну, а разрешенные книги не стоило и читать. Большая часть их была просто неинтересна, хотя бы потому, что она была скверно написана. Вот и оставались для чтения только безопасные для умов населения книги классиков, да и то не всех.

Поэтому основной формой получения альтернативной по отношению к официальной информации, была устная: рассказы очевидцев, пересказы услышанного, виденного, или прочитанного от других.               

В первую очередь, как и во все времена, это должны были бы быть учителя. В малой степени естественных наук, а преимущественно учителя истории и литературы.

Но в мое время об этом нечего было даже и думать. Учителя перекладывали в устную форму учебники, а пуще всего следили за послушанием учеников. Хорош был тот, кто не вертелся, не разговаривал на уроках, гладко и правильно отвечал, следуя учебнику, что бы там ни было написано, ибо в разное время, относительно одного и того же предмета, там было написано по разному. Любые отклонения, хотя бы и самые невинные, пресекались. Мои одноклассники, мне кажется, сильно этим не заморачивались. «Войну и Мир» полность никто их них не читал. Некоторым, самым добросовестным, достаточно было тех отрывков, что задавали, а остальные сдували свои сочинения у кого-нибудь. Ну, а что там говорили на уроках истории, не оседало в голове. Поэтому меня забавляет тревога российских деятелей культуры: чему, дескать, научат детей современные учебники? Да ничему не научат, как ничему не научили нас наши учебники. Тот, кому это было интересно, учился всему сам, как он только мог.

Все же было в моей школе трое учителей, которые выбивались из этого ряда, но все трое были белыми воронами в учительской среде: они не были профессиональными учителями и долго в школе не продержались.

Один из них был гробовик от слова ГрОб, то есть гражданская оборона. Он был отставной летчик-истребитель, похоже, контуженый на голову. Весь дерганый, порывистый, с лихорадочной речью. Он рассказывал нам, что начал воевать еще в войну, но главной темой была его война в Корее. Там он был сбит. Он перечислял все типы самолетов, что он освоил, их было много.

Реакция моих одноклассников на это была никакая. Война в Корее в учебнике занимала три строчки, а нашего участия в ней даже не предполагалось никоим образом. Я сам относился к  его словам с недоверием, базировавшимся на его полубезумном виде.

К слову, уже в институте, на военной кафедре, среди преподавателей-офицеров, летчиков и артиллеристов, еще встречались фронтовики, которые иногда пытались нам что-то рассказать о тех годах. Так, один из них, работая как ночной истребитель на бомбардировщике «Бостон», уничтожал воздушный мост группировки, окруженной под Сталинградом.

- А что, у «Бостона» пять стволов впереди, я свел их на одну гашетку. Как дашь очередь - так только щепки полетели.
      
Мы его слушали его без интереса, по необходимости, тоскливо глядя по сторонам, норовя улизнуть, так, как теперь мои дети и жена слушают меня. А жаль, я бы сейчас расспросил его об этом поподробнее.

Второй учитель, Марат Галимович, был по литературе. Он пришел к нам ниоткуда, и потом так же исчез. На нем был черный пиджак с шелковыми отворотами, об одну пуговицу. То ли концертный, то ли смокинг. Он был одним из немногих, если не единственным, с которым можно было вступать в диалог. Ему было интересно беседовать с тем, кто хотел говорить, только этим он от всех учителей и отличался.

Третий – Махарашвили, прозванный так за сходство с героем фильма. Он пришел к нам из какого-то института, как бы не из самой Москвы. Там его диссертацию про Шамиля и Кавказ зарубили. Точка зрения на эти события все время менялась. Шамиль считался то освободителем народов, то религиозным реакционером, то врагом России. В диссертации он был подан как-то по другому. Махарашвили был осетином и сообщил нам, что осетином был и Сталин. Мне, кстати, не нравилось его прозвище и я его тогда так не называл.

Вот он-то на уроках рассказывал нам нечто, не содержащиеся в учебниках. Например об обмене репликами между Сталиным и Постышевым на Политбюро, после чего Постышева арестовали. Он изображал это в лицах.

- А ты сам кто? – он медленно поднимал палец, а потом тыкал, - Ты сам враг! – перед нами был Сталин,(с которым Махарашвили был схож).

- И после этого к Постышеву уже больше никто не подходил.

Он был первый, от кого я услышал:

- Сейчас принято говорить, что репрессиям подверглись, в основном, советские партийные деятели, командиры гражданской войны, старые большевики, ленинская гвардия. Но их доля в общем потоке была незначительна, основную массу составляли обычные люди, избранные чаще всего по случайному признаку. Но главная трагедия, о которой почти никто не говорит, и в этом наша общая вина – это трагедия крестьянства, происшедшая еще до этого. Ее никто не заметил, никто их не пожалел, а ведь жертв было несколько миллионов, кто говорит три, кто говорит десять.

Он рассказал нам, о некоем коммунисте, герое войны, который порвал с коммунистическим движением и издал мемуары, рассказывающие о Коминтерне и о Сталине. Как я сейчас полагаю, он говорил о Джиласе. Имени его я тогда не запомнил.

Говоря о Китае, он рассказал нам, о никому тогда неизвестной Восточной Туркестанской Республике, которую СССР сначала всячески поддерживал, видимо намереваясь создать из нее еще одну народно-демократическую республику, а потом сдал Мао. Он рассказывал о мусульманском батальоне, сформированном из красноармейцев-тюрков, переодетых в чужую форму, и посланным в Синьцзян, чтобы воевать там под знаменами уйгурских повстанцев с китайскими правительственными войсками. В таком батальоне служил его одноклассник.

Он сказал, между прочим, среди какой-то посторонней темы:

- В двадцатом веке было три генералиссимуса: Чан Кай Ши, Франко и Сталин.

Мы пару раз с ним беседовали после уроков, и я рассказал ему про троцкиста, которого я встречал в Мариуполе. Он пожалел, что его там не было, вот бы он порасспрашивал его.
 
У меня не было ощущения, что его кто-нибудь слушал и слышал кроме меня. Да и я его слушал впол-уха. Думаю, что из нас никто ничего не рассказывал о нем: ни своим родителям, ни доносил на него завучу, просто из полного равнодушия к предмету. Все же, вскоре, он исчез из школы, но к тому времени я ее уже закончил.

Интересно было бы сейчас узнать, что помнят о нем мои одноклассники.
 
                2

Шестнадцать лет мне исполнилось в Мариуполе, который я тогда назло маме называл Ждановым.

В Мариуполе было тогда несколько пляжей: один недалеко от вокзала, другой - прилегающий к порту, и Комсомольский. На последние два надо было ехать на трамвае. Я как раз так отточил свое умение плавать, что больше ходил на Комсомольский. Тогда он был за городом. Там, позади пляжа, был покрытый зеленью, высокий берег. Я заплывал так, что фигурок людей почти не было видно, а автобусы казались меньше спичечных коробков, и ложился на спину. Иногда мимо проплывали какие-то кораблики, набитые людьми, то ли прогулочные, то ли рейсовые. Люди смотрели на меня всем бортом, а я, всем видом, показывал им, что я в порядке.

Не то возле порта. Там , с пирса, можно было ловить бычков на леску, обмотанную вокруг пальца. Можно было и плавать, не боясь окриков спасателей. Но далеко не заплывешь, все-таки фарватер. Я доплывал до огромной бочки-буя, обросшей водорослями, вскарабкивался на нее и лежал, любуясь кораблями. А то, однажды, я доплыл до стоящего на якоре небольшого судна, убедился, что на нем никого нет, и вскарабкался на борт по якорной цепи. Стальная палуба была нагрета. Я повалялся на ней в тени, отчего-то постеснялся искать пути, как проникнуть внутрь помещений, и пошел на корму. Там я пораздумывал, не нырнуть ли мне с кормы, но не стал нырять, а просто слез в воду, используя выступающую планку пониже борта, и сразу же наткнулся на железку, выходящую из под кормы. То ли руль, то ли вал с винтом. Нырнув, я мог бы воткнуться в него головой.

Я вылез на берег и оказалось, что рядом со мной расположился старик. Он следил за моим заплывом, и мне это понравилось, потому что вокруг никто, так далеко как я не плавал. Я нуждался в признании. Он сказал мне, массируя свою синеватую щиколотку:

      
- Здорово ты плаваешь, а я вот так уже не могу, да и нога не гнется.
      
- А что с ней?

- Там пуля сидит.

- Чья пуля? Немецкая?

- Нет, чешская.

Я изумился.

- Да, дело было в Сибири, в восемнадцатом году. Я был красным партизаном с 1904 года.
 
Год меня удивил, ну ладно бы с 1905-го.

- Тогда мы ушли в лес и партизанили там до революции, а потом присоединились к Красной Армии. Вот тогда мы и столкнулись с чешским патрулем у реки. Пуля прилетела, ранила меня в лодыжку. Я лежу в кустах, а наши отступили. Чехи походят, смотрят, и говорят: это, мол, что такое? А мы до этого придумали себе название, вроде как «Смертельный отряд пролетарского гнева». Глупо конечно, и нашили красные нашивки себе на рукав. А у красных мадьяр нашивка похожая была. Вот чех штыком в нее показывает и спрашивает: мадьяр? А мадьяр они страшно ненавидели, как увидят - сразу на штыки поднимают. Нет, говорю, разве не видишь, я - русский красный. И как смог объяснил, что это за нашивка. Они подобрели и оставили жить. Вот с тех пор пуля и в ноге.
 
- А что, с 1904-го года так и партизанили из леса?

- Да, вышли только к революции. Меня, правда, поймали как-то до этого, сидел до суда в тюрьме. А у пристава был сын, мой ровесник. И он захотел поговорить со мной, поспорить о политике. Взял он меня из тюрьмы, идет рядом, с револьвером наготове. И мы беседуем. Идем по набережной, кругом народ, воскресенье. Только я смотрю: у него револьвер-то системы «Лефоше». Дрянь, а не оружие, поди еще и не выстрелит. Выбрал момент, поближе к кустам, и побежал. Он бежит сзади, кричит: стой!

- Стрелял?

- Нет. То ли не хотел, то ли револьвер отказал. Так я и ушел. Ну, а после гражданской войны я работал в исполкоме, а потом, с товарищами, поехал в Москву. Мы тогда в оппозиции были.

Я уже знал о разных сортах оппозиции из учебников, из книг, сваленных на чердаке, вроде «Введения в курс уголовного права» 1949-го издания под редакцией Вышинского, и из собрания сочинений Сталина, стоящего в шкафу, в моей комнате, которое я пролистывал, безуспешно ища хоть какую-то информацию, проливающую свет на то, что на самом деле случилось со страной.

- Какой оппозиции: рабочей или зиновьевской?

- Нет, мы были за Троцкого.

- Но ведь Троцкий..- и я попытался высказать те клише, что знал.

- Троцкий был умница, - остановил он меня, - А Сталин – тупица, недоучка-семинарист. Сталин украл у Троцкого все его главные идеи, но то, как он их осуществил уже от своего имени, было ужасно. Он все извратил, испортил, хоть взять ту же коллективизацию, да и все остальное.

И он стал объяснять мне, какой в каждом случае была исходная концепция, придуманная Троцким, и что плохого из этого получилось у Сталина. Потом я спросил:

- Но ведь сторонников Троцкого преследовали, а вы подвергались?

- А как же. Сидел и не раз.

- В 37-м ?

- Нет, что ты. В первый раз в 27-м, потом...- и он стал перечислять годы посадок, - Сюда меня выслали перед войной, здесь я и войну провел.

Говорили мы не очень долго, и я ушел обедать. Больше я его не видел. Скорее всего на этот пляж я больше не приходил.

Я был подростком, тогда, в 1966 году, сыном своего времени, и даже не подумал задать вопрос, который бы я задал теперь: а как вы, будучи убежденным троцкистом, тогда выжили?

                3

По окончании третьего курса, строительную практику нам заменили стройотрядом. Мы начали с заливки фундамента. Два-три дня я проработал весело, швыряя одну за другой лопаты с песком и гравием в нутро бетономешалки, а потом скис. Просыпался я уже разбитый, тело все время хотело покоя. Ноги страдали от ходьбы. Мое сердце, наверно, не справлялось, подтверждая то, что я всегда тогда отрицал: у меня таки, порок сердца. Мама о нем говорила самого моего детства, вовлекая в это врачей, те иногда признавали его во мне. Но призывная комисссия военкомата раз и навсегда отринула этот диагноз: годен! Я принял это с гордостью. Потом этот диагноз неожиданно подтвердился в Америке. Наряду с нередким пролапсом клапана, оказалось, что у меня есть маленькое отверстие в перегородке между сердечными камерами, отчего бедная и обогащенная крови смешиваются вместе.

К счастью, фундамент должен был быть выше земли, и понадобились плотники, чтобы изготовить опалубку, а потом и леса, когда начнется кирпичная кладка. Плотниками назначили меня с Маратом. Стало немного полегче и поинтереснее. Как-то раз я неудачно прыгнул через препятствие, и приземлился на гвоздь, торчащий из доски, а обут я был в кеды. Назавтра я не мог уже ходить, хотя Марат изготовил костыль для меня. Я был вынужден оставаться в общаге. Легально болеть я не имел права, так как были нарушены все правила безопасности, и если бы это выяснилось проверяющими из штаба, которые от нечего делать постоянно разъезжали по отрядам, нас ждало бы наказание.
       
Но с паршивой овцы хоть шерсти клок. Наш комиссар вспомнил, что среди наших комсомольских обязательств был поиск воспоминаний местных ветеранов, с посылкой этих материалов в студенческую многотиражку. Вот он и поручил это сделать мне.
       
Ветерана я нашел сразу же, как только спросил о них у сторожа нашего городка. Он сам им был. Он рассказал, что воевал в Чапаевской дивизии, был там разведчиком. Мы сели за стол в тени деревьев, я записывал. Он видел и знал Чапаева, Фурманова и Петьку. Про Анку он рассказал:

- Некоторые бойцы ее то за жопу схватят, то за что еще, а Василий Иванович и говорит им: вы так делать не должны, она такой же боец как мы.

Заметку я написал и отдал для передачи в штаб, и после, еще некоторое время следил за выпусками многотиражки. Моя заметка в ней так и не появилась. Возможно, ее просто потеряли. Когда я пересказал свое интервью ребятам, они не приняли его всерьез и начали острить, а Боря сказал:

- Ты разве не видишь, что он пересказал тебе фильм?

А фильм-то я как раз успел подзабыть.

После я его посмотрел. Н-да, очень похоже на то, по крайней мере про Анку. Тем более, что она полностью вымышленный персонаж. Все же доверие мое к ветерану после этого исчерпалось не полность, ведь в том интервью были детали, которые не каждый выдумает. Вот, например:

- Хлопцы меня очень уважали. Бывало проснусь – а мое оружие, уже вычищенное, рядом стоит. Карабин у меня был. Так я сам его, считай, никогда и не чистил.

А ведь дедовщины тогда еще не было. Значит, на самом деле уважали.

Другого чапаевца я повстречал через год. Он был сторожем в пионерлагере на Дачной, рядом с моим домом. Там их было два, и в обоих летом подрабатывали вожатыми два моих однокурсника. Работалось им весело. Вожатые крутили романы с молодыми судомойками, пьянствовали, случалось и то, что сейчас бы назвали педофилией, а тогда не вызывало особенного осуждения окружающими, если совершалось по согласию. Контакты со сторожами они сохраняли и зимой, чтобы использовать пустующие помещения с теми же целями. Оказавшись с ними там, я разговорился со стариком, налив ему вина.

Он сам был из местных. Он был призван под самый конец гражданской войны и страсть как не хотел идти в бой и умирать. Поэтому с самого начала он заявлял о своих болезнях. Его все же довезли до военной части, которая собиралась выступать на фронт, где-то на Кубани. Там он с тремя земляками снова принялся за свое. Они околачивались у штаба, жалуясь и демонстрируя всем признаки своих болезней, аппелируя к начальству. Фурманов, выходя из штаба, спросил кто это, ему доложили, он только окинул их взором, и сразу припечатал:

- Гоните на ...! Чтобы духу их здесь не было!
       
Они получили отпускные бумаги и поехали домой. По дороге двое из них умерли.

Значит они точно не были годны к службе. А тот старик после этого благополучно дожил до 70-х.

Блин, да я сейчас старше, чем он был тогда!
 
                4

       
Чувствую, что больше некому кроме меня, вспомнить добрым словом моего первого тестя, друга моего сына. Друга потому, что в его жизни он значил для него больше, чем дед.

Знал я его задолго до моей женитьбы. Он был у нас на новоселье в доме на Дачной. Мне было тогда 7 лет. Виделись мы и позже. Дело в том, что он был замнаркома-замминистра в ведомстве, где работали мои родители в сороковых-пятидесятых годах. Министром там был, кстати, другой наш, впоследствии знакомый, который тоже достоин упоминания, но здесь я ограничен местом, а про того тестя я не могу умолчать.
       
Сразу скажу: мама его не любила, отец относился к нему сдержанно и дружбы с ним не искал.

Мама говорила, что он переспал с кучей женщин из наркомата, пользуясь тем, что все мужчины были на фронте. Однажды он, как обычно, уезжал на охоту с одним сотрудником – заядлым и успешным охотником (мама называла его фамилию). Его тогдашняя жена что-то подозревала.  Она переломила мужнино ружье, и вставила в стволы огрызки кукурузных початков. Муж вернулся с охоты с утками и охотничьими рассказами, такими яркими, что жена было им поверила. Улучив момент, она все-таки раскрыла ружье – огрызки были на месте.

Впрочем, моя мама была непримирима к тем, кто нарушал супружескую верность, и вообще позволял себе хоть что-то по этой части, выходящее за рамки общепринятого. На меня она вообще, в этой связи, смотрела как на вконец пропащего.

Однажды я услыхал из-за двери ее патетический голос, обращенный к отцу:

- Я не допущу, чтобы моя внучка шла по пути разврата!

Речь шла моей племяннице, тогда лет тринадцати, позволившей себе самое большее, поздно вернуться домой или завести себе брюки в обтяжку. То, чего мама не знала наверняка, она дополняла фантазиями, в которые верила сама.
         
Поэтому я скептически отношусь к тем маминым рассказам. Ну да, что-то может, там и было, но не ужас-ужас-ужас. Обыкновенная жизнь. А мы-то чем лучше? Я, хотя бы?
       
У отца были другие счеты. Тесть был в числе гостей на новоселье в нашем доме. Тогда, до освоения целины, город был маленький, и все знали всех, тем более когда они были начальством.

Так вот, тесть, тогда еще не тесть, а сослуживец отца, его начальник, поднял за отца тост. Он говорил витиевато, и отец мне этот тост повторил, но я его здесь не процитирую, потому, что не помню. Главное: выпьем за этого кристально честного человека.

Ну, хорошо. Потом, другой друг отца, рассказал ему, что буквально через пару минут мой будущий тесть сказал ему на ухо, что такой дом невозможно построить на честные деньги.

Он лицемер - сказал мне отец. Он болезненно относился к подобным упрекам. Это обвинение какое-то время периодически возникало. Отец парировал его представлением бумаг, показывавших баланс затрат и денежных поступлений, а главное, займов. Но я и тогда и сейчас думаю, что отец в этом случае был излишне требователен к людям.
 
Тесть был очень маленького роста, но крепкий, коренастый, с большой головой, а лицо его его носило вечно торжественное и драматическое выражение. Иногда казалось, что он играет роль, выученную и отрепетированную. Руки и ноги у него были маленькие. Говорил он всегда веско, аргументировано. Он и тогда был стар. Он  был 1905 года рождения, но мама считала, что он еще и убавил свой возраст ради каких-то соображений.

После рождения сына, мы с женой жили в их квартире. Там еще жила мать тещи, бабушка моей жены.

Вскоре наши отношения стали портиться. Я заметил, что точно так же испорчены и отношения тещи с ее матерью. Вскоре, к моему изумлению, жена объединилась с матерью против меня. Я оказался плох во всем. Но я не хочу здесь разбирать семейные, давно минувшие дела, поэтому просто констатирую: в этой семье я был чужим. Я был иной.

Там была точно такая же, как в моем родном доме, традиция застолья. По праздникам и воскресениям все собирались за столом, сервированным хорошей посудой, с бутылкой чего-то вроде коньяка, старки, какой нибудь настойки, а то и виски, редко простой водки и никогда дешевого вина. Иногда приходила старшая дочь с мужем.

За столом велись трезвые беседы, и вот здесь-то мой тесть и рассказывал что-нибудь о минувших временах.

Однажды я сказал, что у моей бабушки выжило пять из четырнадцати рожденных ею детей, и что тогда это было обычным делом. Тесть возразил, что у его матери выжили все пять из пяти рожденных детей, притом что муж, то есть его отец, рано умер. Я увидел явный намек на то, что решающий фактор в выживании детей – материнская забота. Я спросил тогда: а на что жила семья? Моя-то была крестьянская. Все тяжело работали. Тесть сказал, что и у них крестьянская, но землю сами, мол, сами не пахали, а сдавали в аренду. Это показалось мне сомнительно, потому что сам он в другом случае говорил, что учился в гимназии, куда детей крестьян не брали. Мама мне по этому поводу сказала, что он скрывал таким образом свое происхождение из помещичьей семьи, о чем в свое время говорили многие.

Как бы там ни было, вступив в ВКП(б) в тридцатые годы, работая за границей, и став потом номенклатурой, он прошел столько чисток и проверок, что его происхождение было признано подходящим. Кроме того он сохранил связь с родиной в Ершове, близ Саратова, ездил туда, общался с тамошней родней, стало быть, не боялся разоблачения.

Гимназию он посещал пару лет, пока не грянула революция. В двадцатых он работал заготовителем в Сибири, разъезжая от чума к чуму на нартах, в собачьей упряжке. Однажды он, с упряжкой, провалился под лед.

Его то ли призвали, то ли он сам пошел из карьерных соображений в армию. Не знаю, до Сибири или после. Он выбрал кавалерию и служил в Туркмении, кажется, в Марах. Это было в конце двадцатых. Кругом басмачи, но ему не приходилось бывать в столкновениях, хотя по тревоге их поднимали. Всей службы был год, и он был выпущен политруком запаса.
 
- Служба была тяжелой, - вспоминал он, - Ведь кроме общих для всех обязанностей, был уход за лошадью. Встав, первым делом шли к лошади, поили, чистили. Опять же, седло тяжелое.

- А шашку вы носили?

- А как же без нее? Не только что носил, рубил ею на занятиях.

Мне было трудно представить его, орудующего шашкой.
 
Он не мог дождаться окончания службы, потому что оказалось, что там существовала «пиндинская язва» или по местному – пиндинка. Она возникала от укуса какого-то насекомого, обычно на лице, и долго не заживала.

- А в России ее принимали за сифилис, и за такого замуж уже не шли.

Стало быть он был тогда неженатый.

После Сибири его послали в наш город, там он жил в доме на Пролетарской, точь в точь в таком же доме, как тот, в котором я жил первые годы моей жизни.
 
Его комната выходила во двор (я представлял себе нашу квартиру), а за стеной была комната, в которой жила одна женщина, с выходом прямо на улицу. Разумеется, перед дверью было крытое резное крыльцо, непременное в нашем городе, потому что дома ставились высоко, на шесть-семь ступенек.

И вот он ночью услышал крик этой женщины, и из крика понял, что кто-то ломится к ней в дверь.

-Я схватил браунинг, и как был, в кальсонах выскочил во двор.
 
Ах, те кальсоны, бязевые, на завязочках, с рубахой без воротничка, о широких рукавах трубой! Их носили до конца шестидесятых, что можно было наблюдать в банях. Да и мне довелось поносить их в больнице.

- Во дворе я выстрелил в воздух, и патрон перекосило. Я начал  приводить в порядок пистолет и выскочил за ворота...

А ворота украшенны деревянной вязью, у столбов - гранитные блоки, прислоненные стоймя.

- На крыльце я увидел какого-то громилу-грабителя, который возился с замком. Я захотел снова выстрелить в воздух, но громила бросился на меня. Он схватил меня за руку с пистолетом и стал выкручивать. Пистолет в это время снова начал стрелять. Три пули ушли вниз и щербины от них в гранитной плите были видны до самого сноса этого места, произошедшего не так уж и давно. Мы стояли, вцепившись друг другу в руки, и я предложил ему мирно разойтись. Он согласился, и ушел.

Другой случай в нашем городе тогда был такой.

- Маленькая девочка каталась с горки на санках, а по улице бежала тройка. И вот девочка катится прямо под ноги лошадям, а отвернуть они уже не успеют. Я кинулся и вытащил ее из под копыт. А потом оказалось, что так я спас свою будущую жену (мою тещу, стало быть).

Теща, тоже сидящая за столом, подтвердила, что помнит этот случай, а жена своим видом показала, что слышала эту историю много раз.

Следующая остановка была в Монголии, где он опять же возглавлял какую-то заготовительную организацию.

-Все советские держались вместе и собирались в посольстве. На дипломатических приемах я видел немцев. Они поднимали тосты за Гитлера, и мы в таких случаях не пили.

Местная экзотика его не интересовала. Однажды, участие в каком-то церемониале, от которого он не мог отказаться, заставило его выпить что-то из общей чаши. Он боялся сифилиса, который в Монголии был тогда был распространен. Он, как только мог, быстро выбрался наружу, и в каком-то ледяном источнике мыл и прополаскивал горло,пока не заработал себе ангину.
       
По возвращении из Монголии он готовил отчет:

- Я смотрю отчет: что такое, баланс положительный. Отрицательный был бы понятен: перерасход, он случается часто. А здесь вопрос: откуда взялись лишние деньги? Спрашиваю бухгалтера, а он отвечает: деньги в валюте выдают на сумму в рублях исходя из условного, округленного курса, а реальный курс все время колеблется. Расчеты с поставщиками происходят по реальному курсу, который чуть-чуть отличается от того, условного. За три года эти различия накопились, и при обратном переводе истраченной валюты в рубли, обернулись небольшой прибылью. Теперь вопрос: что с этими деньгами делать? Первым делом спрашиваю: а что с ними делал мой предшественник? Забрал себе, отвечает. Но я-то не могу так поступать. Написал объяснение, вернул в банк.

Я полагаю, что после этого к его предшественнику пришли узнать, куда он дел деньги.

В Монголии он купил автомобиль Форда, и вывез его, когда вернулся в СССР. Там он на нем ездил сам, чем все еще продолжал гордиться. Правда, выяснилось, что потом к нему под колеса попала старушка. Хотя судом он был признан невиновным, с тех пор он сам за руль не садился.

Потом он оказался в Куйбышеве или где-то под ним, уже не помню.
      
- Бывало, едешь в район рано утром, видишь – вдали рыбаки. Сейчас послал к ним шофера с ведром, он обратно несет стерлядочку. Здесь же костер разводим, через десять минут уха на завтрак.

- Работали мы тогда допоздна, часов до двух ночи. Вот выходим, усталые, а на площади погребок, он на ночь не закрывался. Выпьем чуть водочки и – хорошо. А что здесь такого? Теперь этого, конечно, нет, а зря.

Однажды муж свояченницы спросил его о 37-м годе. Драматическим голосом он отвечал:

- О, этот черный для нашей партии год. Приезжаю я в Куйбышев, в июле месяце, иду к управляющему. А его нет, взяли. Я к заместителю. Его тоже. Я иду в городской отдел, чтобы хотя бы узнать, как теперь быть, а там обыск. Меня задерживают. Следователь спрашивает: почему вы выполняли вредительские директивы врагов? Я спокойно отвечаю ему, что не считал эти директивы вредительскими потому, что они основаны на недавних указаниях партии...
 
Все это время он был женат первым браком, о котором он никогда не упоминал. У него рос сын. Жизнь его, полная надежд, кипела.

Переехав в наш город, он сначала был на не очень высокой должности, а замнаркома он получил уже во время войны. Когда началась война, его призвали в армию, в формирующуюся дивизию, впоследствии Панфиловскую, на должность политрука. Уже при самом отправлении на фронт, в эшелон пришел курьер из наркомата, принесший бронь на него, и еще нескольких товарищей. Здесь, по словам той моей жены, он почувствовал сожаление о том, что ему не приведется защищать Родину с оружием в руках, потому что он нужнее на другом месте, а по словам других людей, догадайтесь, каких, поспешил покинуть эшелон, а другие товарищи, те, кто тоже получил с ним бронь, но до них она почему-то не дошла, все поехали на фронт и некоторые там погибли.

Я считаю нужным привести эти две версии его поведения только чтобы показать, что на любое событие всегда есть противоположные оценки в зависимости от позиции смотрящего.

Работа наркомата состояла в проверках. Например, рассказывает он:

- С фронта поступили жалобы, что обувь – сапоги, поставленые (допустим Карагандинской) фабрикой, не выдерживают носки, и разваливаются. Мы едем на фабрику, причем я ничего не понимаю в обувном производстве. Я беру в библиотеке учебник для вуза, где описан процесс, читаю. На фабрике руководство пытается нам что-то объяснить в кабинете, но я говорю: пойдемте-ка в цеха. Стадия первая: какая температура воды (или пара)? Такая-то. А по карте производственного процесса должна быть выше в два раза. Я, конечно понимаю, почему так - они экономят уголь. А экономят его потому, что уголь зимой - дефицит. Вот его привезли, и хорошо еще если столько, сколько надо, а обком сразу – дай мне, милиция – дай, управление НКВД – дай. Наши дома отопи. А не дашь, ведь тебе с ними жить. Устоять трудно. Вот угля и не хватает, чтобы поддерживать нужную температуру.

Далее, в цеху меряем спирт. Должно быть столько то градусов, а там едва ли половина. Но со спиртом понятнее, это всегда валюта. И так далее, по всей цепочке, везде технология нарушена. Оттого и обувь бракованная. Пишем отчет.

- И что с ними было дальше?

- А это меня не интересует. Отдал отчет, сочтут нужным, направят в прокуратуру.

- Но если городское начальство требовало у них дефицитное сырье, то что они могли сделать?

- Не маленькие, должны понимать, что отвечать придется им. На фронт они идти не хотели, вот и угождали всем.

В другом случае они проверяли все детские сады, в один день, во время войны. Во всех садах обнаружено недовложение продуктов, и без того скудных, в котел. Где-то чуть ли не в половину от полученного.

Он был ортодоксом. Однажды я сказал при нем о голоде 30-го года, памятного всем моим родственникам, как обо всем известной вещи.
      
- Какой-такой голод, с чего ты это взял?
       
Я ответил то, что знали все. Он спросил жену:

- А ты что-нибудь слышала про голод?

Та сказала:

- Нет, не было ничего такого.

- А откуда ты знаешь? – спросил он меня

- Отец рассказывал

- Интересный он человек, твой отец. Я и не знал, что он может рассказать такое. Мы об этом никогда не слыхали

Да, им тогда раз и навсегда было велено говорить так, и они и продолжали это говорить, как японские солдаты, верные присяге, продолжали воевать в джунглях Новой Гвинеи еще двадцать лет после капитуляции.

После войны, произошло то, о чем мне рассказал отец. Он сам был на том партсобрании:

- Одна сотрудница, она такая кляузная была, написала заявление в партком: вот, мол, сам коммунист, а звание это порочит. Развел разврат, сожительствует с секретаршей, а ведь женатый человек. Ну, все и так это знали. Начали его обсуждать на партсобрании. Ему грозило исключение из партии. Но ему дали слово, чтобы он объяснил свое поведение. А он как узнал, что будет собрание, так сразу перешел к ней жить, и вещи перенес. Он и говорит: с женой я уже давно не живу, а с этой женщиной мы любим друг друга и у нас вот-вот родится ребенок. Вошли в его положение, вынесли ему строгий выговор.

Потом мне и мама то же рассказала, конечно, со слов тех, кто был на том партсобрании.

Так родилась новая семья. Моя тетя, мамина сестра, знала его первую жену, тогда директора банка, красивую женщину. Вскоре она умерла, а сын закончил школу, поступил в военное училище и больше не видел отца. Потом, уже при мне, тесть с тещей ездили к сыну, уже военному пенсионеру на Украину. Там тоже были внуки, но отношения у них так и не склеились.

Потом родилась моя жена.

Период, когда я у них жил, был лучшим временем их жизни. Просторная квартира в старом правительственном доме, с немецкой репарационной мебелью и недурными картинами маслом на стенах, дочки, выданные замуж за перспективных ребят, милые внуки. Потом все пошло по нисходящей.
 
Я прожил в этой семье два года, а потом ушел. Здесь я не буду ничего объяснять, потому что это уведет в сторону от предмета разговора.

Уходя, я не имел никаких взглядов на то, как наши отношения должны сложиться в будущем, но для меня было очевидно то, что связи с родителями жены я обрубил навсегда. Ан нет, вышло не так.
 
Уже через год я сначала был втянут, а потом с удовольствием оставался в добросердечных отношениях именно с тестем и тещей, но никак не с женой. Иногда даже казалось, что она была в  этих отношениях лишней. Все крутилось вокруг моего сына. Мы не делили времени общения. Я забирал его к себе, в дом моих родителей, когда только мог. Как правило, на все выходные и праздники. Мы совершали походы, жили на даче. Пару раз я ездил с ним в отпуск. Трижды мы сплавлялись по рекам.

Частенько, когда я его забирал или приводил обратно, мы садились за обеденный стол, если жены при этом не было. Тесть наливал нам по рюмке, и что-нибудь рассказывал, как в старые времена. От тещиной вражды не осталось и следа. Бывшая жена оставалась где-то далеко за кадром. Деньги на сына я отдавал добросовестно в руки жены, и они, как я обнаружил, не всегда доходили до ее родителей, которые вели хозяйство.

База для этих дружелюбных отношений была проста – они были в интересах нашего ребенка. Ради этого все взаимные претензии и оскорбления были отринуты аки несуществующие.

Вот это и есть главная причина, по которой я вспоминаю добрым словом моего тестя.

Он видел все. Он мастерски лавировал между двумя неадекватными женщинами - женой и дочкой, с одной стороны и высокомерным, инфантильным типом -  мной, с другой. На самом деле он управлял ситуацией и манипулировал всеми нами, вынуждая нас быть лучше, чем мы могли бы быть.

Он не был диктатором, исполняя подчеркнуто второстепенную роль. Все выносилось на обсуждение, а решения, которые принимались, почему-то всегда оказывались те, к которым он незаметно подводил. Словом, он был настоящим политиком.

Он умер внезапно. Незадолго до этого я женился второй раз, и развалился СССР. На похороны пришли его ровесники и соратники, выглядевшие уже как динозавры. Один из них  расказал мне, как участвовал в выселении немцев Поволжья и говорил, что это была абсолютно оправданное действие. А что, ты бы хотел получить удар в спину во время войны, спросил он? В том, что немцы Поволжья восстали бы при подходе вермахта он не сомневался. Чечены же восстали.

Через несколько месяцев мне позвонила теща и попросила зайти. Я зашел, и она попросила меня проводить ее в больницу. Она была одета как на выход, и выглядела красивой для своих лет. Она была со мной необычно ласкова, как со старинным другом, взяла меня под руку, как кавалера.

Вскоре все стало понятно – выяснилось, что у нее прогрессирует деменция и она впадает в детство. Через год она была уже невменяемой, а еще позже умерла в каком-то заведении, от пневмонии, обычной для подобных мест.

Моя бывшая жена, получив медицинскую карту матери в руки, узнала, что болезнь ее была диагностирована лет за пятнадцать до этого, то есть когда еще в их доме жил я. Тесть боролся лекарствами с болезнью все это время, но когда он умер, делать это было уже некому.

По приезде в Америку я два года работал на перестройке существующей усадьбы, купленной неким миллионером из наших иммигрантов, поднявшимся на волне нефтяного бизнеса с Россией. Строительная компания  принадлежала ему же, и была наполнена случайными для стройки людьми, объявившими себя специалистами.
 
Стройка шла по указаниям владельца, несовместимыми с первоначальным проектом, к тому времени уже ставшим бесполезным. Платил он за работу так мало, как только мог. Стройка утопала в грязи после каждого дождя. В этих условиях мне было легко показать, что я могу решать проблемы, доселе нерешаемые, например, отвод ливневых вод.. Потом я взялся за благоустройство ландшафта (landscaping). Это отдельная песня, и, пожалуй, лучшее из того, что мне привелось делать в жизни.

Как-то, выпив в рабочее время, чем повально грешила вся  стройка, я любовался далями залива с башнями-близнецами на горизонте. Кругом все было построено моими руками из камней и обломков парковых скульптур: лестничные сходы, подпорные стенки с желобами стоков, засажено, (тогда для меня) экзотическими растениями. Дождевая вода стекала по предназначенными ей маршрутам, собиралась в нужных местах в колодцах, установленных мною же. И я осознал, что несмотря на то, что я так мало получаю за эту работу, я бы делал ее даром, если бы так случилось, и был бы при этом счастлив.

Отсюда я тогда плавно перешел на вопрос: для чего я живу и в чем моя роль в этой жизни, и сразу же нашел ответ. Упорядочение мира. Это как, если ты входишь в захламленное пространство и начинаешь перекладывать предметы, организуя пригодную для проживания среду, по возможности радующую взоры. Да, именно упорядочение и организация изначально хаоточеского и неорганизованного. Причем, это может быть делано и в малых масштабах, например, сапожником или часовщиком. Они тоже по этой части. Это может быть и отношениях между людьми, например, результаты деятельности политиков, лидеров. Мир упорядочивают избранные для этого, остальные этим пользуются.

Так вот, мой тесть был из этих. Он организовывал пространство вокруг себя. Он создавал среду.

Когда он умер, то неожиданно оказалось, что денег после него не осталось никаких.

И мой отец был таким же.

Вот почему я всегда говорю своему сыну: оба твоих деда были великие люди.

                5

Моя сестра слышала те же рассказы, что и я, и гораздо больше меня, поскольку жила с родителями до самой их смерти. Стало быть, думал я, уж она-то восполнит все пробелы в моих воспоминаниях.
 
Мы стали вместе вспоминать. Она старше меня, к тому же была девочкой, так что естественно, помнит те же события с другой стороны, с той, что интересовало ее. Так, взаимно- родственные отношения, кто на ком и когда женился, кто кому кем приходится, для меня всегда ребус, а она в этом ловко ориентируется. Например, я помню, что у отца была родственница в Москве, у которой он останавливался в своем путешествии. На совместной фотографии она стоит в валенках.  Тут же сестра добавляет, что это бабушкина сестра, уехавшая в Москву, оставив мужа с тремя не то с пятью детьми. Муж поднимал детей сам, потом женился вторично. Дети ее - двоюродные братья и сестры нашего отца, они выросли, и даже бывали потом у нас. Я сразу вспомнил одного из них: сутулый, крепкий, во время войны он попал в плен, был в каком-то хрестоматийном лагере вроде Бухенвальда, после лагеря не сидел. Значит ничего на него не нашли.
 
Но вот, когда доходит до какого-нибудь конкретного факта, наши воспоминания часто не совпадают, как элементы разных пазлов.

Например, про старовера. Я отчетливо помню рассказ отца так, как я рассказал в «Эпизодах». Старовер из Сибири, он отказался брать винтовку в руки, а поставленный санитаром, не стал исполнять свои обязанности во время боя. За что был самочинно расстрелян своими же бойцами после боя, когда отец спал. За этот поступок отец и тот, кто это сделал могли угодить в штрафбат, но как-то все обошлось.

По версии сестры, старовер был из местной общины староверов, и точно так же отказывался воевать, но будучи приставлен к какому-то другому занятию, как-то существовал. Когда отец отсутствовал, ретивый заместитель отца передал его в трибунал, и того расстреляли. Отец, узнав об этом по возвращении, устроил в штабе скандал, и в сердцах разорвал свое представление на медаль «За Отвагу». После этого местные староверы перестали помогать нашим раненым бойцам.

Обе версии несовместимы. За мою я ручаюсь, потому, что слышал ее сам, другая, вроде бы, тоже похожа на правду, да и как не верить сестре? Историю про медаль я слышал не раз, в том числе от мамы, только вот не запомнил, к чему она относится.
 
Я думал: ну, как это можно объяснить? Может быть, это два разных события с двумя персонажами, объединенных между собой в моем воображении только одним словом - старовер? Тогда все ясно. Кстати, это он для отца старовер, а на деле это могло быть другое течение, свидетель Иеговы, например.

Но вот для устной традиции эти различия в версиях несущественны. Урок для потомков в них один: власть тупо раздавит, когда ей это нужно, любого индивида, посмевшего действовать по своему усмотрению, своими ли руками, или руками окружающих, при полном их одобрении. Чей либо одинокий протест заведомо бесполезен.

Или вот еще. В "Девочке в кружевной пеленке" я написал точно, как слышал от мамы, что мой прадед зашел в белошвейную мастерскую заказать комплект белья для своей содержанки. А позже, он ушел на богомолье, замаливать свои грехи, и там пропал.

Сестра же, ссылаясь на ту же маму, говорит, что он заказывал комплект для своей невесты благородного происхождения. Она была чистой бесприданницей, и заказ должен был для всех обозначать ее якобы приданное. Увидев мою шестнадцатилетнюю прабабушку, он изменил планы. Помолвку он расторг, оставив, впрочем, белье отвергнутой невесте, и стал свататься к юной белошвейке. Через девять лет он умер от рака кишечника.

Какая версия правдива? То ли мама берегла слух сестры от неприличной правды, то ли так поступали с ней самой, и она не знала, что же на самом деле произошло.
 
Может быть, и не надо искать здесь правды о минувших событиях, сила устной традиции не в правде.