17. Рассказ потомка Чингиз Хана

               
Родители моей второй жены были вполне стандартными для нашего тогдашнего круга людьми: мать – русская, врач в поликлинике, отец, казах – начальник отдела в большой республиканской конторе. Правда, он принадлежал к хорошо устроенной, обширной семье. Его родственники сидели в прокуратуре, милиции, ВУЗах. Там, с парой из них я имел дело когда учился, и запомнил их не с выгодной для меня стороны.

Тесть мой был мне симпатичен. Он был каким-то беспокойным. Тощий, сухой, энергичный. Немного посидев за праздничным столом, только пригубив рюмку, но никогда ее не допивая, он вскакивал и убегал. Теща, извиняясь, говорила, что он устал, ему бы надо отдохнуть. Потом он появлялся опять, но на одном месте ему явно не сиделось. Сидеть ему удавалось только за шахматами, до которых он был охотник. Когда я общался с ним, было впечатление, что он знает всем истинную цену, видит тебя насквозь, но легко мирится с тем, что видит, и всем все заранее прощает.


Как-то теща сказала нам, что он сел писать воспоминания. Ну, пусть пишет.

- Пишет, и плачет, и снова пишет, - очередная новость.


Но вот воспоминания закончены, отпечатаны в институтской типографии для близких.

Блин, тут такое оказалось!

Они были потомками баев. Мать его была дочерью султана рода, который по всем правилам должен для такого поста быть чингизидом. Отец его был бием, известным казахским националистическим деятелем, кем-то в верхушке «Алаш Орды» во время гражданской войны, и  был расстрелян в Ташкенте, когда на то пришло время. Семья врага народа поначалу бедствовала, но потом одна из дочерей, старшая сестра моего тестя, стала признанной на всю страну певицей, певшей и на Кремлевских концертах. Она-то и стала основой, вокруг которой семья стала опять подниматься.

Сам он во время войны, подростком, связался с дурной компанией.

Мать просила его по-казахски, ведь другого языка она не знала:

Не ходи на тот конец,
Не дружи с ворами...

Тщетно. Ходил и дружил. Он сам стал вором, точнее бандитом. Его поймали, посадили, он попал в лагерь, на Колыму. Чтобы спасти его от вышки, сестра отдала всю только что полученную Сталинскую премию. Оттуда он вернулся по амнистии. Магадан был тогда забит амнистированными, а он возвращался на пароходе в каюте первого класса, по своему статусу законника. Это статус был не то, что в наше время. Никто никого тогда не короновал, а право называться вором в законе отстаивалось в смертельных сучьих войнах. Он написал, как во время одного сражения в бараке он вдруг с удивлением увидел кончик ножа, вышедший из его груди, Он не сразу понял, что суки ударили его в спину.

Потом была новая отсидка. Во время нее он проник в спецчасть, уничтожил в своем личном деле нужные страницы, потом ему изменили режим, а выйдя на свободу, он завязал.

Он что-то, видимо подделал в документах, скрыл судимости, влиятельная родня  его прикрыла. Он выучился, вступил в госслужбу, женился на студентке мединститута, сделал карьеру, родил детей.

Об этом можно прочитать в его воспоминаниях, а я расскажу о том, что в них не вошло. Он эту историю нам за столом рассказывал.

Это не очень интересная история и она не имеет никакого отношения к настоящему  повествованию, но я считаю своим долгом о ней написать, а в чем состоит этот долг - я расскажу в конце.

Итак, тесть был подростком двенадцати-четырнадцати лет, когда он связался с улицей. Я помню пейзажи тех времен, они и в 50-х оставались такими же: широкие поймы горных рек, прорезающие город, усеянные валунами, вынесенными из ледников селями. Среди валунов росли рощи из березок, тополей, черемух, везде кустился шиповник, у воды – плелась ежевика. Вброд перейти те реки было невозможно – вода, бурлящая среди валунов, сбивала с ног. По берегам стояла пара пивных. Люди, пьющие пиво, сидели на камнях, разложив вяленую рыбу. Вся шпана, блатные, да просто пацанва, там пропадала: купались, играли в карты, курили анашу, разбирались между собой. Случайного прохожего там могли запросто и раздеть, а уж накостылять... Ножи носили почти все. Тем не менее, в кустах сходились парочки. Просто, больше им было больше негде встречаться. Мой двоюродный брат, вернувшийся из малолетки, ходил туда к друзьям, в дурную компанию. Пару раз он брал меня с сестрой, когда ему поручали присмотреть за нами. Они играли в карты, рассказывали о своих отсидках и подвигах, и отгоняли нас подальше, чтобы мы не подслушивали и не повторяли дома их разговоры.

В той дурной компании, с которой водился мой тесть (время было 1941-43гг.), рассказывались недавние предания уличной жизни. До войны город был поделен шпаной на районы. Шпана терроризировала обывателей и дралась между собой. Вечером на улицу было невозможно выйти, не рискуя оказаться избитым.

Обыватель, однако, защищался. Мой отец рассказывал мне, что в середине 30-х он учился на вечерних бухгалтерских курсах и домой возвращался в темноте. Человеком он был вполне положительным и делал карьеру. Путь его лежал через парк, а жил тогда он возле зоопарка. Мы как раз шли с ним тем местом, и он показывал мне, где это происходило.

Так вот, подходя к парку, и  пересекая ту самую речку, он брал камень-голыш, и увязывал его в носовой платок. У него получался этакий кистенек. Однажды, из темноты его окликнули: эй парень, дай закурить! И он увидел, как к нему бежит человек. Я так и вижу того кривоногого человечка, в сапогах, подпоясанной косоворотке под пиджаком, кепочке. Просто есть фотография из тех времен, где сам отец так одет. Человек подбежал, и отец, не дожидаясь вопросов, залепил ему тем кистеньком по кумполу, а потом пошел скорым шагом домой. Ну, может, припустил трусцой, а перед домом вывалил камень из платка.

Утром, идя на работу, он с интересом осмотрел то место: пыль была окроплена кровью, но никто не валялся, как он того, как показалось мне тогда, побаивался. Я проглотил очевидный вопрос: а что, если тот парень просто хотел закурить? Что-то говорило мне, что этот вопрос глупый.

Так вот, та шпана никому не давала спокойной жизни, и в первую очередь самой себе. Про это замечательно написал писатель Лимонов, и здесь я даже не буду пытаться что - нибудь добавить. Так же хорошо как у него не получиться, а хуже – зачем?

Один городской конец перед войной держал некий Фырман. Тесть называл нам границы этого района, да я забыл, где они проходили. То ли старое кладбище, то ли мясокомбинат. А может, тогда и мясокомбината еще не было.

Фырман был грозой всего района, претендовал быть первым на городе и бился за это. Потом он за какую-то провинность сел. В тюрьме вдруг выяснилось, что он где-то неправильно себя повел. Тюрьма тогда была еще старая, бревенчатая, бревна были скреплены железными скобами. Утром Фырмана нашли прибитым к деревянным половицам распрямленной скобой. Скоба входила прямо в лоб. Ее с трудом вырвали из пола, а виновных в камере не нашли. Это то, что тесть узнал мальчишкой.

Через несколько лет он уже ехал этапом на Колыму. В Новосибирской пересыльной тюрьме он встретил какого-то заключенного – тот работал в обслуге. Узнав, откуда родом тесть, заключенный сказал, что они земляки. Что его зовут Фырман, что он все же выжил. Он рассказывал про свои довоенные подвиги, вспоминал врагов. Вот выйду, грозился он, я с ними еще разберусь. Шел 1946-й. Его враги уже погибли на фронте или околачивались без ног по базарам. Холодная ночь, заросшее инеем окно, свет прожектора во дворе, клубы пара. Я им всем покажу! Помятый череп, слипшиеся редкие волосы, беззубый рот. Юный вор смотрел на героя городских саг с любопытством и жалостью. Так вот он какой - гроза окраин Фырман.

Похоже, Фырман был уже не жилец. Таким он в памяти тестя и остался: полубезумный доходяга у зарешеченного окна, в клубах пара, сыплящий проклятиями. Вернусь и отомщу! Да куда ты вернешься? В ту же воду?

Теперь о моем долге. Когда я писал главу про мою маму, про ее дядю Ваню, который погиб на Гражданской, то я набрал в поисковике его фамилию и «Добровольческая армия». Первый же материал, выданный компьютером, был список чинов Дроздовского полка. В нем было четыре таких фамилии. У двух не подходили инициалы, у других двух инициалов не было, одни фамилии. Туркул пишет, что Дроздовский полк проходил через Мариуполь, и там в него вступило много офицеров. Так что одним из тех двоих вполне мог быть наш дядя Ваня. Но если бы и не был, то там дальше было довольно еще материалов для поиска.

Я тогда почувствовал свой долг перед безымянными труженниками интернета, перед теми, кто выложил в нем этот список. В наше время я, наверно, единственный в мире человек, который знает о Новосибирском периоде жизни Фырмана, грозы довоенной столицы. Когда я закончу эти записки, то я помещу их в сети, и любой, кто введет в поисковик имя Фырмана, или просто: «довоенная шпана Семиречья», получит эти сведения и может присоединить эту информацию к своей. А может, со временем, кто-нибудь создаст программу, распознающую, классифицирующую и сшивающую подобные рассеянные сведения. И когда такая база данных разрастется, то появится некое машинное подобие устной традиции, не дающее пропасть нашей истории. Дети будут расти на ней.