Глава LVII. На пути в Нант
Д’Артаньян, Франсуа, Сюзанна и де Планш тем временем двигались по направлению в Нант. Франсуа был рад поучительным беседам с отцом и задал ему вопрос относительно политической обстановки во Франции. Пока Сюзанна расспрашивала де Планша о его несчастном родственнике, д’Артаньян решил поделиться некоторыми своими взглядами с Франсуа, испытывая доселе незнакомое ему чувство ответственности отца за судьбу сына, и постепенно увлекаясь ролью старшего наставника.
— Международная обстановка всегда сложна, и обсуждать её бессмысленно, — ответил маршал. — Мы среди своих, поэтому, конечно, можно кое-что обсудить, но лучше этого не делать. Допустим, происходит военное столкновение. Для того, чтобы понять, чем оно кончится, достаточно представить на минутку, что сбудется крайняя мечта каждой из воюющих сторон. Требуется при этом понять, смирится ли проигравший и его союзники с таким окончанием войны? Если не смирятся, тогда к чему это приведёт, и чем это может закончиться. Уничтожить всех врагов почти никогда и почти никому не удавалось. Последними такими окончательно уничтоженными врагами были неандертальцы. Также следует понять, что мечта – она потому и мечта, что ей не суждено сбыться. Предположим, мы полностью займём Голландию. Станет ли она французской? Никогда! А теперь предположим, что голландцы полностью изгонят нас с территории своей страны. Будут ли они преследовать нас на нашей территории? Очень сомнительно. Следовательно, эта война закончится изгнанием наших войск с территории Голландии полностью. Теперь посмотрим на конфликт в Эльзасе и Лотарингии. Предположим, что эти провинции стали окончательно нашими. Успокоятся ли после этого герцоги Лотарингские? Уверен, что нет. Хватит ли у Короля духу истребить это семейство под корень? Как-никак, они – родственники королевского семейства, поэтому я подобное исключаю. Следовательно, Лотарингия и Эльзас будут и дольше оставаться источником конфликтов и бунтов. И они постоянно будут обращаться за поддержкой к соседним мелким германским государствам. Население этих мест смешанное, там имеются и французы, и германцы. Следовательно, решить эту проблему можно лишь в том случае, если там будет проживать больше французов, чем германцев. До этих пор эта местность будет порождать постоянные военные конфликты, а герцоги Лотарингские не прекратят интриговать никогда. Однако, я склонен верить, что скорее германские государства откажутся от претензий на эту благодатную землю, нежели Франция согласится выпустить её из своих рук. Поэтому что ни говори, Лотарингия и Эльзас в конце концов будут нашими. Когда это случится, я не знаю. Быть может, через сто лет после нас, а может быть через двести или даже через триста. Впрочем, Франсуа, я дам тебе один совет. Можно выслушивать любое мнение по любому политическому вопросу, но не стоит противоречить. Сохраняй спокойствие, сын мой, а для этого сохраняй видимость нейтралитета. А это возможно только в том случае, если тебе удастся демонстрировать неосведомлённость в тех вопросах, которые при тебе обсуждаются. Я всегда старался придерживаться этой линии поведения, хотя, видит Бог, у меня не всегда это получалось. Дело в том, что почти на любой вопрос современности у меня, к сожалению, уже имеется собственное мнение, и поскольку я считаю его своим, я не собираюсь делиться им ни с кем. Знаешь, что называют обменом мнений? Ты заходишь к знатному сановнику, стоящему выше тебя, со своим мнением, а уходишь от него с его мнением. Но поскольку сановников, стоящих выше нас с тобой, очень много, не можем же мы менять своё мнение как перчатки только потому, что время от времени встречаем то одного, то другого вышестоящего сановника! Поэтому прими моё правило и останешься жив. Слушай всех, но никому не высказывай своего мнения по столь щекотливой теме. И, к тому же, учти, что чем внимательнее слушает тебя собеседник, тем он опаснее, поскольку он не возражает, а занят тем, чтобы запомнить твои слова. Но ведь в таких тонких материях почти никогда не бывает двух полностью совпадающих мнений. Поэтому если тебе не возражают, значит, с тобой не искренни. Значит, собеседник запоминает твои слова, чтобы использовать их против тебя. Наше оружие – не слова, а шпага, сын мой! Сохраним же ей верность и оставим интриги таким людям, как Ришельё, Мазарини, Кольбер и, разумеется, наш дорогой Арамис. Ибо мы ведь не собираемся разделить судьбу Кончино Кончини, Никола Фуке, Анри де Талейрана-Перигора де Шале, Анри Куафье де Рюзе де Сен-Мара и иных политиков, которые вознеслись чрезвычайно высоко лишь затем, чтобы быть низвергнутыми с этой высоты.
— Получается, отец, что мы должны с готовностью идти в бой вне зависимости от того, согласны ли мы с целью, которую преследует этот бой? — спросил Франсуа.
— Это – единственное, что остаётся военному человеку, начиная от самого низшего чина, кончая военным министром, — ответил д’Артаньян. — Как только ты начинаешь думать о целесообразности сражения, ты перестаёшь быть военным. Именно по этой причине я позволил себе не возвращаться к военному ремеслу после выздоровления, хотя на родине меня ожидал маршальский жезл.
— Но ведь вы вернулись, отец, и приняли этот маршальский жезл, не так ли? — спросил Франсуа.
— У меня просто не было выхода, — ответил со вздохом д’Артаньян. — Я заварил такую кашу, которую расхлебать без моей помощи было бы сложно даже Королю и всем его министрам вместе взятым. Я прибыл сюда не делать карьеру, а заглаживать свои грехи, сын мой. Как только я покончу с этим делом, я намереваюсь исчезнуть не только с политической сцены, но и с военной, и светской. Я покину Францию во всех смыслах.
— Приходится надеяться, что на выполнение вашей миссии вам, отец, потребуется много времени, ведь только в этом случае нам не придётся расстаться слишком быстро, — сказал Франсуа.
— Я бы хотел загладить свою вину как можно скорее, поскольку до этого моя душа не на месте, — возразил д’Артаньян. — Я начинаю бояться, что меня убьют прежде, чем я завершу свою миссию, а военный, который боится смерти – плохой военный. Ты же не хочешь, чтобы я потерял самоуважение? Поэтому скорейшее завершение этого дела – лучшее, что может с нами случиться, и это именно то, чего я желаю всей душой.
— Каков же должен быть итог вашей миссии, отец? — спросил Франсуа.
— Человек, который сейчас представляет опасность для Франции, должен оказаться достаточно далеко от её границ, и он должен быть достаточно счастлив, чтобы не помышлять о возвращении, — ответил маршал. — Нужны такие обстоятельства, при которых сама мысль о возвращении должна казаться ему нелепой.
— Каковы же эти обстоятельства? — поинтересовался Франсуа.
— Я много думал об этом, — ответил д’Артаньян. — Поначалу мне казалось, что это – благополучная и счастливая жизнь в окружении друзей. Теперь же я в этом не уверен. Мне кажется, что есть только одно средство заставить человека отказаться от всех амбиций, отказаться от власти, славы и богатства.
— Это любовь, отец? — догадался Франсуа.
— Может быть, может быть, сын мой, — ответил д’Артаньян. — Во всяком случае, это средство видится мне достаточно сильным, хотя я не знаю ни одного примера, когда любовь удержала бы человека от стремления к власти или богатству. Кроме того, я не знаю ни одного примера, когда любовь сохраняла бы свою силу на протяжении всей жизни человека. Во всяком случае, если говорить о взаимной любви.
— Вы полагаете, что взаимная любовь слабее неразделённой, отец? — удивился Франсуа.
— Так полагаю не только я, — сказал со вздохом д’Артаньян. — Так считал ещё и один весьма неглупый англичанин по имени Вильям Шекспир. И мне кажется, чёрт его подери, что он был прав. Только не проговорись об этом Сюзанне!
— Вы её не любите? — спросил Франсуа.
— Я люблю её больше жизни и не задумываясь отдам свою жизнь за неё, — ответил д’Артаньян. — И я молю небо, чтобы всегда так было, пока моё сердце бьётся, и пока кровь течёт в моих жилах. Но…
— Но?
— Но я не могу забыть одну даму, которую я любил в дни моей молодости, — вздохнул гасконец.
— Ваша любовь была безответной? — предположил Франсуа.
— Отнюдь нет, — ответил д’Артаньян. — Она была вполне счастливой, но очень недолгой. Моя Констанция погибла, бедняжка. Мы успели насладиться друг другом и не успели ни на йоту приблизиться к равнодушию, этой страшной ржавчины, разъедающей любое сильное чувство.
— Вы боитесь, что между вами и Сюзанной зародится равнодушие? — спросил Франсуа.
— Смертельно боюсь, — признался д’Артаньян. — Я хотел бы, чтобы наша любовь была исключением, и отличалась в этом смысле от всех примеров, которые мне известны. Но я без каких-либо сомнений оставил Сюзанну ради выполнения своего долга. Это весьма лестно характеризует моё чувство долга, и если бы было иначе, я пустил бы себе пулю в лоб, однако, я должен признаться, что моя любовь не такова, чтобы привязать меня к месту, где пребывает моя возлюбленная.
— Значит, вы ни на минуту не оставляли вашу возлюбленную, о которой вы вспоминаете? — спросил Франсуа.
— Чёрта с два! — возразил д’Артаньян. — Мы почти никогда не виделись с ней. Наши встречи можно пересчитать по пальцам одной руки, причём три пальца ещё и не понадобятся!
— Значит, любовь вашей молодости также не была всепоглощающей, отец, — сказал Франсуа.
— Наверное, ты прав, да вот только моё сердце этого не знает и говорит мне совсем иное, — вздохнул гасконец.
— Я думаю, что в вашем сердце образ возлюбленной вашей молодости соединился с образом Сюзанны, и вы любите её ничуть не меньше, чем ту даму, — сказал Франсуа. — А ещё мне хочется думать, что в этой всепоглощающей любви есть частица чувств по отношению к моей матери.
После этих слов д’Артаньян взглянул в лицо Франсуа и ему захотелось обнять его и прижать к своей груди. Франсуа также взглянул в лицо отца и увидел, что в уголках его глаз блестят слезинки.
— Ты прав, Франсуа, так и есть, — сказал д’Артаньян, — я становлюсь сентиментальным! Полагаю, это старость.
— Почему вы не хотите отнести свою сентиментальность на счёт душевной зрелости? — спросил Франсуа. — Я утомил вас расспросами, отец, а мадемуазель Сюзанна, мне кажется, утомилась общением с де Планшем. Пока мы с вами беседуем, она четырежды оглянулась на вас.
Д’Артаньян похлопал Франсуа по плечу и дал коню шпоры, чтобы догнать Сюзанну и завести с ней ничего не значащий, но очень важный разговор, каковыми являются все разговоры между любящими людьми, в каком бы возрасте они ни были.
(Продолжение следует)