711. Грех и глупость одного поля ягоды.
О Боге наши политологи вспоминают иногда на ТВ, и по тому, как вспоминают, видно, что они больше атеисты. А атеисту как-то ни к чему, что всё происходящее происходит не случайно, а по воле Творца, который показом спектаклей хочет навести думающих людей на определенные мысли, что и русский не такой уж умный, когда думает о китайской глупости. Никто пока не осознал моего определения вероятности данного качества в себе: что заметил в ком-то, то и в тебе есть, иначе не заметил бы. Глупость сама по себе не страшна, страшно не видеть её (в себе). Как грех сотворён для того, чтобы человек, согрешив, увидел свой грех и покаялся в нём, с осознанием, для чего Бог этот грех придумал, так глупость существует для того же самого. Сама по себе глупость, как и грех, такое явление, которое не по своей воле делается. Это просто инструмент, цель которого взращивание нужного для дела настоящего ума. Если сам что-то в себе не заметил, Дух твой настроит соседа сказать тебе об этом. Обижаться на соседа не стоит, поскольку это Дух твой помогает тебе через соседа увидеть своё бревно в своём глазу или наше общее бревно в нашем глазу.
Советские исследователи марксизма-ленинизма хрущёвских времён очень быстро сделали свои выводы в отношении идей Мао, по аналогии со сталинизмом, называя маоизм культом, саму идею казарменным коммунизмом, диктатурой военно-бюрократической группировки, великодержавным гегемонистским шовинистическим курсом. Оттянулись на славу в определениях происходящего в Китае наши политологи. То же самое сказать в отношении сталинизма они не осмелились, поскольку страшно им стало, хотя Сталина уже не было в живых. Но появился Хрущёв, который начал с того, что произнёс обличительную речь на съезде и освободил бандеровских нацистов, но потом стал собирать раскрученные гайки, какие можно было собрать, и ставить их на место. В результате, вскоре узнали все, чем хрущёвский коммунизм отличается от сталинского. Тем, что сажать при Хрущёве не перестали по политическим мотивам, только сроки уменьшились и расстрелов поубавилось. Да появилось, опять же волюнтаристское, обещание Хрущёва о Коммунизме в восьмидесятом году. Сталин, вспомним, жил по-старому борьбой с контрреволюцией, запах которой он чуял до самой своей смерти. Светлое будущее Сталину лишь брезжилось где-то так далеко, что века не хватало. И это было ближе к истине.
Коммунизм представлялся Хрущёву такой простой истиной, что одной левой начертал он его видимый ориентир, которого хватило не только для обновления идеи, но и для скорой дискредитации её. И если бы не эта дискредитация, можно было бы, как в Китае, строить Коммунизм бесконечно долго.