С недавних пор я живу на болоте. Жаловаться мне не на что, хотя атмосфера для меня – существа, родившегося и воспитанного в негостеприимных широтах крайнего севра (там где они сужаются в арктический полюс геоцентризма земли), – скажем прямо, необычная. И, соответственно, моя адаптация была долгой и не без рецидивов. Точнее, в моем случае, речь не столько о приспособлении, как привычке – наиболее пассивной и экономной форме выживания в чуждом окружении.
Сидят наши кумушки, – лягушки и жабы, – вокруг болота и прищурено (зрение у них орлиное, прищур же для прицела, а не от слепящего солнца – редкого гостя в этих краях: от болотных испарений солнце висит в туманном небе незрячим бельмом) смотрят на заросшую ряской воду в ожидании пикантного сюрприза: что там вынырнет на поверхность – искаженное гнусной гримасой и, на первый взгляд, не узнаваемое, но, если присмотреться, – типичное и всегда подтверждающее пессимистические опасения насчет неисправимой природы человека, которая есть мерзость и грязь. И, наоборот, кого засосет болото, которое никогда не претендует на чужое, но уж своего не упустит? Впрочем, если содрать наружный глянец высоких и лживых слов, все мы, по мнению кумушек, выходцы болота и в свой срок вернемся в него.
Сами кумушки в болоте не тонут и прохлаждаются на бережку в обманчивой праздности. Периодически они ныряют, чтобы поохотиться. Философ сказал бы, что кумушки не тонут в болоте уже потому, что воплощают его – мутное, липкое, вязкое, хваткое, любопытное, прожорливое, ненасытное:
Мутное – как бутылка без этикетки.
Липкое – как мухоловка.
Вязкое – как детсадовский кисель.
Хваткое – как стяжатель.
Любопытное – как ребенок.
Прожорливое – как детдомовец.
Ненасытное – как время.
Болото – этот нетривиальный (хоть и сотканный из трюизмов) социальный организм – неустанно вовлечено в сложный процесс метаболизма и гомеостаза. Как в увлекательной сказке (в которой испытанные временем традиции и лейтмотивы фольклора преломляются в призме индивидуальной фантазии автора), попавшие в сферу его влияния феномены преображаются в свои зеркальные противоположности, но затем трансформируются обратно, словно болотные испарения вызывают у них раздвоение личности. Впрочем, крайности эти – иллюзия: нет принципиальной разницы между сущностью полюсов, хотя их внешние признаки предстают противоположностями. Так, великодушие является изнанкой скупости и расчета – попыткой скомпенсировать душевную скудость или искупить былые прегрешения широким жестом. Или оно – это пресловутое великодушие – проявляется, когда вкладывать в себя больше не представляется целесообразным (поскольку в могилу ничего, кроме облаченных в саван костей, не унесешь, не говоря уже о кремации), и все та же практическая хватка подсказывает скупцу изменить область приложения сил ради обретения «устойчивой» точки опоры. И тут самопожертвование и самоотдача снова обнаруживают свою корыстную сущность коммерческой уловки – шахматным гамбитом с целью купить себе билетик со скидкой (считай, за бесценок) в Небесное Царствие вечного блаженства. А кто не верит в метафизику, желает встрять и растворить себя в эстафете поколений, с их медленно изнашиваемой памятью о предках. И даже совершенные скептики (которых среди нас немало), с недоверием взирающие на метафизику и с презрением на мета-социологию, дают слабину на финишной прямой и не возражают быть похороненными с минимальными земными почестями.
Подобное можно сказать о смелости и трусости (разве отвага – не следствие иррационального панического ужаса перед презрением современников или потомков?), да и о фундаментальной дихотомии человеческой морали: добре и зле. И дело здесь не в отвлеченной философской концепции, согласно которой Добро не может существовать без Зла (и наоборот), и оба они – лицевая и изнаночная стороны единой медали, которой Провидение наградило тварный мир за сомнительные заслуги самоотверженного выживания. Нет, о таких высоких материях наши кумушки не рассуждают (хотя весьма затейливый релятивизм прочно въелся им в подкорку). Но «добрых» они видят насквозь. В подавляющем большинстве случаев, добрый – просто добренький; то есть, желающий казаться таковым ради достижения корыстных целей. А в домашних стенах он – скотина, махровый эгоист, а то и вовсе патологический садист. Либо доброта – прочно укоренившийся самообман, чтобы придать жизни иллюзию смысла. Либо моральная махинация с целью приобретения билета в один конец: на Небо.
Основной механизм информационного метаболизма и усвоения – сплетня. Пища сплетни – слухи. Слухи – газообразная форма существования информации: урывками и клочками, которые приходится складывать в целое при помощи экстраполяции эмпирического опыта и наития, а когда бессильны и та, и другое – силы воображения. Кумушки глотают москита, а выплевывают – малярийного комара. Пережевывают навозную муху, а потом в мучительных схватках извергают на свет африканского слона. А если слон при уколе булавкой сдувается до пропорций божьей коровки, то это отнюдь не противоречит природе самых крупных наземных млекопитающих.
Болотные кумушки делятся на три категории: лягушки-квакушки, сплетничая, распутывают клубок лжи и прикрас в поиске компрометирующей истины. Они скоблят ногтями и зубами глянцевую поверхность, пока под ней не обнаруживаются корыстная подоплека и грязная подноготная. Тогда квакушки оглушают окрестности ликующим воплем и трубят о своем открытии на все болото или шепчут на ушко подружкам – в зависимости от темперамента. Иногда в процессе выяснения правды у них ломаются ногти, и тогда очевидцам предстает уже подноготная самих криминалистов. Но пострадавшая от чрезмерного рвения квакушка поскорее делает маникюр, и о ее позоре быстро забывают (память в болоте короткая, а прежние скандальные события моментально вытесняются очередными сногсшибательными новостями).
Вторые (царевны-лягушки), ценят форму превыше сути и пользуются недостоверной (обогащенной фантазией) информацией как поводом для злословия и хвастовства, позволяющих им блеснуть во всей красе. Как это лестно – щегольнуть в белом одеянии посреди выгребных ям, нужников, гальюнов и уборных! А если на белом появляются темно-коричневые пятна подозрительного происхождения – что ж, было бы наивно ожидать безупречной внешней чистоты от тех, кто отважился спуститься из поднебесья в земное дерьмо. Если кто спросит царевну, зачем она вообще покинула свое млечное перистое облако, подвергнув себя столь неоправданному риску, царевна грустно вздохнет: она не ведает сама, почему ее так тянет к земноводным. Наверное, все дело в непрактичности и неистребимой идеалистической наивности? А, может, – ну, как она не подумала об этом сразу! – стремление нести в низменные толпы свет и добро, чтобы эти несчастные и обездоленные узники Платоновской пещеры поняли, что кроме болотной жижи существует иная субстанция? Но лягушки-квакушки только криво усмехнутся на подобные умозаключения. Уж, они знают, что царевны-лягушки спустились не с облаков (откуда льется только дождь, вскоре, в результате мимикрии, перенимая ржавую окраску торфяной почвы), но с их искаженных и размытых отражений в болоте...
И, наконец, третьи – жабы – нарочно запутывают нить фабулы и стягивают клубок сплетен, не гнушаясь ни чистым вымыслом, ни грязным враньем. Он плетут паутину козней и клевещут, чтобы вселять сомнения, возбуждать ревность, ссорить и разлучать. Они мешают друзьям дружить, а врагам примириться. Зачастую жабы не только не извлекают пользы из собственного коварства, но страдают от него. Так что, их самоотверженное усердие (перегрызание стебля служащей седалищем кувшинки) ставит в тупик как правдолюбок квакушек, так и любящих покрасоваться царевен, сочиняющих ради самовосхваления. Но косвенная психологическая выгода жабами все-таки извлекается: они настолько не любят всё и всех вокруг, что смешать их с грязью (даже если та отскакивает рикошетом преимущественно в самого автора пасквиля) приносит огромное моральное облегчение.
Однако, несмотря на отличия в мотивации и средствах осуществления целей, труд квакушек, царевен и жаб энергичными струями впадает в мутное стоячее болото и служит его процветанию. Философ – ведь и в болотном пространстве имеются свои философы, более склонные к наблюдению, нежели участию, – выразился бы так: уверенные в том, что действуют по своим внутренним законам и ради собственного блага, подсистемы, в реальности, выполняют функцию, отведенную им надсистемой – то есть, Болотом. Вокруг изобилуют очернение, злословие и клевета. Лесть скрывает недобрый умысел. Как в хаотичной обстановке дома свиданий, наскоро образуются совокупляющиеся пары рассказчика и слушателя. В течение моментального соития (дабы акт коммуникации мог состояться), партнера осыпают комплементами: только он/а один/дна – выше всей этой гнусной мерзости болотного запустения – вот почему собеседнику доверяется ценная информация, которая должна остаться между ними. И польщенный собеседник, конечно, тоже испытывает к рассказчику самые высокие и благодарные чувства. Но как только акт завершился, его участники разбегаются и трижды предают друг друга, задолго до хвастливого крика неугомонного петуха на рассвете. Тот, кому доверили секрет, тут же делится им с первым встречным. А только что восхвалявший слушателя рассказчик обливает его за глаза грязью.
Но особым шиком является ответить на великодушие черной неблагодарностью. Естественно, у оказанного благодеяния имелись свои корыстные мотивы: например, приютившие скитальцев хозяева могут жить в вечных ссорах и нуждаться в третьих лицах, чтобы разбавить свое токсичное общество. Или они скучают и нуждаются в свежих впечатлениях. Не исключено, что это ловушка, в которой на постояльцев будет собираться компромат, чтобы впоследствии делиться им со знакомыми. Наконец, гостей могут принимать в надежде на ответный жест. Но все-таки их поселили у себя и не на одну неделю – кормили, возили и развлекали. Разумеется, во время совместного проживания, гости будут всячески восхвалять хозяев, расшаркиваться и растекаться в благодарностях. Но как только съедут, отплатят за гостеприимство в легко конвертируемой и ликвидной валюте злословия, вылив на хозяев ушат помоев: мол, их отравительно кормили. Нет, что там, – попросту морили голодом! Морозили в целях экономии газа. Парили ради экономии электричества. Им отвели худшую комнату с депрессивным видом из окна. А, впрочем, чему тут удивляться? Вы вообще знаете, что это за люди?! И тут бывших хозяев выводят на чистую воду, чтобы посадить на их репутацию несмываемое пятно. Не забывают и про их несовершеннолетних детей, в которых сконцентрировались все самые возмутительные грехи и пороки молодого поколения.
Однако и сами хозяева не остаются в долгу и рассказывают о своих осточертевших гостях пикантные подробности. Те могут думать, что жили на халяву в оздоровительном пансионате; в действительности, их продержали в психиатрической клинике, ежедневно собирая на них досье. А когда оно перестало умещаться на полке, вытурили в дурдом, где с этими идиотами уже не станут церемониться и вникать в их тонкие невротические переживания, но наденут на них смирительные рубахи и уложат в Прокрустово ложе непреложного режима.
Но может статься, бывшим гостям придется сдержать данное ранее обещание и приютить хозяев в качестве гостей, когда те будут в их краях. И тогда взору предстанет зеркальная картина: хозяева и гости поменяются местами, ибо все относительно. Но результат будет тот же – взаимное неудовлетворение и сплетни, ведь, как известно, от перестановки мест слагаемых суммарное зло остается прежним, а то и вовсе возрастает (в согласии с другим общеизвестным принципом, предостерегающим шевелить осевшие экскременты).
Местные обитатели не тонут в болоте, но иногда в наши края забредают посторонние (одним из которых некогда был я сам). Пришлые подвергаются особому риску. Они могут увязнуть в болоте, перепутав его с поляной и обрадовавшись этому солнечному просвету в дремучей чаще, где петлял их путь. Или, очарованные видом, они нагнутся, чтобы сорвать кувшинку и, конечно, оступятся в топь. А если устоят и даже дотянутся до обманчиво приветливого цветка, кувшинка увянет к вечеру того же дня. Некоторые из чужаков гибнут, но большинство приспосабливаются и становятся своими, выучиваясь играть по правилам трясины:
– Если ты угодил в болото, старайся не двигаться и, тем более, не пытайся выбраться на сушу. И тогда, утратив интерес, болото само выплюнет тебя.
– Не трать время, деньги и силы на уроки плавания. Лучше освой медитацию и йогу.
– Прислушивайся и присматривайся, но фильтруй и классифицируй. Иначе тебя с головой захлестнет зловонная жижа информации. Учись понимать язык мимики и жестов. Делай выводы и тут же сдавай в архив «факты», на основе которых они сделаны.
– Отмалчивайся, а если припрут, немногословно поддакивай. Не создавай вокруг себя волн.
– Все сказанное от сердца выслушают с сочувствием и тут же обратят против тебя.
– Но и ложь восстанет против лгущего.
– Первая заповедь: Пятая Поправка.
– Скрытничай, но избегай прослыть гордецом: такие становятся желанными мишенями.
– Избегай оказываться свидетелем. А, случайно став им, отказывайся давать показания. Там, где непримиримо противоборствуют обвинение и защита, всякий свидетель – лишний для одной из сторон. А иногда для обеих, если он пытается судить.
– Умей прощать на словах.
– Память должна быть эластичной и злой. Добрая память ненадежна. Несгибаемое ломается.
– Кто пихает другого в болото, сам туда угодит (вместе с тем, кого толкал, и очевидцами).
– Кто был последним, станет первым. Первый – последним. Держись середины, но найди себе место с краю, чтобы паникующая толпа не затоптала тебя.
Хотя я твердо выучил руководство к существованию в болоте, мне до сих пор не свыкнуться с таким изобилием лжи вокруг. У нас на крайнем севере тоже временами кривят душой, но больше чтобы воодушевить себя, поддержать близкого друга (приятелей у северян нет: подобную роскошь могут позволить себе лишь жители умеренной полосы и южнее) или порадовать сожительницу. Вот примеры этого невинного (само)обмана:
– Собрались тучи: наверное, грядет оттепель.
– Кажется, дни стали длиннее ночей (менее пафосный вариант: ночи – короче дней)
– Ты сегодня прекрасно выглядишь!
– Смотри: уж, не парус ли (ледокола) белеет на горизонте? Кто-то к нам плывет!
И никаких сплетен. Да и о ком сплетничать, если все время жмешься к подруге для согрева, а лучший друг заходит раз в месяц: молча греет руки над огнем; оттаяв, мычит что-то нечленораздельное и, покряхтев, неохотно уходит восвояси – в метель и пургу?
Прежде чем осесть на болоте, я некоторое время выживал в джунглях. Там тоже не тратили лишних слов, а борьба за существование выражалась в порывистых импульсах преследования и бегства. На бегу не то что сочинять – девичьей фамилии матери не припомнишь... А в моменты неподвижности – благостной сытости хищника, служащей недолгим перерывом для потенциальной жертвы, – обе стороны были также предрасположены к молчанию: хищники переваривали пищу, а их намеченные жертвы переводили дыхание в темных норах или искали надежное пристанище. Правда, приспешники и подхалимы тиранов не гнушались лестью и заискиваниями, но и тут, скорее, соблюдались формальности: Царь Зверей и так знает, что он – царь, а если настанет лютый голод, и самые верные клевреты и опричники сгодятся в пищу, и тут уж не поможет никакая лесть – напротив: чем сладкоречивее ты был, тем, вероятно, вкуснее...
Признаться, краткий постой в джунглях основательно подорвал мою нервную систему, и я успел горько раскаяться, что неосмотрительно покинул покой своего родного заполярья. Бегал я из рук вон и больше чтобы согреться, ради чего прекрасно годилась трусца. Впрочем, именно данный стиль бега и спас меня: хищникам становилось настолько смешно, что меня взяли в шуты при дворе. Я уже написал завещание для оставшейся на севере подруге («все мои несъеденные кости прошу...»), когда Фортуна поманила меня за собой, и я на перекладных и попутных добрался до здешних краев.
Вот, собственно, и вся история. Однако в заключение позволю себе еще несколько прощальных отступлений. В отношении к болоту, я проделал весьма типичный внутренний путь: на его миролюбивый (по сравнению с джунглями) прием я ответил неблагодарностью едкой критики. Да еще посмел обнародовать ее на страницах соцсети, положив начало ряду домыслов и сплетен. Несмотря на измененные имена и прически, кумушки принялись угадывать себя и своих подруг в нелицеприятных персонажах. И если я изъял свой памфлет из циркуляции, то вовсе не по причине раскаяния, но страха потерять нужные мне связи.
Но исподволь мое отношение к светскому обществу изменилось на снисходительность, толерантность и даже симпатию. Теперь мне кажется, что люди здесь по-своему любят и ценят друг друга и нуждаются в близком не только ради корысти и самоутверждения за чужой счет. А глубинный мотив сплетен и злословия – не причинить кому-либо неприятность, но войти с их объектом в интимный сердечный контакт. Когда столько кого-то обсасываешь (глотаешь, отрыгиваешь, выплевываешь, оплевываешь и снова кладешь в рот), к обсасываемому пробуждается вкус, и оно превращается в лакомый леденец. Как говорится, что бы мы делали без наших «врагов»? Злопыхательство – лишь рябь на поверхности воды: разве дано ненависти так прочно связывать людей? И если она не позволяет им расстаться, то не потому ли, что поезд из школьной задачи прибывает своим паровозом в пункт назначения «Любви», еще не покинув почтовым прицепом отправную точку «Ненависти», поскольку обе станции находятся на противоположных концах одного перрона...
Даже бранные слова – если не утратили в устах болотных обитателей свой первоначальный смысл, то добавили к нему иные, весьма трогательные, коннотации:
– В «суке» явно звучит уважение,
– В «твари» – снисхождение,
– В «****и» – восторг,
– В «сволочи» – смирение перед законами реальности.
Наконец, вспомните о литераторах, прославившихся уничижительными портретами своих «вымышленных» персонажей и вполне реальных современников. И кто среди них сияет ярче трагической гоголевской звезды? Гоголь «Ревизора» и Гоголь «Мертвых душ» не пожалел для своих героев черной краски. Но чем внимательнее читаешь, тем неотступнее впечатление: ба, да ведь он любил их именно такими – со всеми их чудовищными изъянами! Что может быть холоднее и безжалостнее ледяной безупречности и божественного совершенства? Только в карикатуре проступают истинно человеческие черты – недостойные любви, но безотказно вызывающие ее. Как и ненависть, презрение обманчиво: уж, не для отвода ли оно глаз? А Пруст – разве он не превратил сплетню в высокое искусство, не соткал из «жалких» человеческих пороков (тщеславия, высокомерия, заискивания, ревности, сомнений, извращений) затейливый ковер сложного и прекрасного мира людей?
Январь 2023 г.