НЕЗАДАЧА
Отец Александр спасался от жары. Он сидел в комнатке, которую можно было бы назвать чистенькой и уютной из-за обилия всяких кружевных салфеток и покрывал, цветущей герани на окнах и лучах солнца, пробивающихся сквозь их листья, если бы в этих лучах не гуляли густо разного размера пылинки. Казалось, они не только сталкивались друг с другом, но и протяжно звенели при этом, подчёркивая неумолимость зноя. О стекло окна бесполезно билась толстая муха, внося хоть какое-то разнообразие в одуревший и обездвиженный, как воздух на улице, мир. Её жужжание давно уже переставало восприниматься, как звук, а служило лишь предметом, на котором батюшка пытался сосредоточиться.
Но чем больше он заставлял себя это делать, тем больше он хотел спать и более ни о чём не думать. Холодный квас, принесенный с ледника, давно уже был выпит, почти не принеся облегчения, и страх проспать время службы одновременно и удерживал в состоянии бодрствования и тревожил.
Если бы попадья не уехала два дня назад навестить свою хворую мать, отец Александр чувствовал бы себя более надёжно, но теперь был близок к унынию. И хоть знал, как никто другой, что уныние есть грех, не предаваться ему не мог. Сквозь слипающиеся веки он видел вновь и вновь жалостливые картины из своего детства, когда отдан был отцом в духовное училище.
Почему-то увидел он перед собой эконома, который вертел в руках его прохудившиеся сапоги и ворчал, что не след было отправлять отцу своё чадо учиться в дырявых сапогах. Однако отбросил пару далеко в угол «на ремонт», а взамен выдал казённую пару, коих на училище было всего три выдававшихся поносить на время. Воспоминания о казённых сапогах и сейчас вызывали в ногах отца Александра чувство онемения и боли, как будто его наказали за нерадивость и заковали в оковы. Сидел он в этих сапогах один, оставшись без обеда, и боролся с буквами «зело» и «ферт» в чистописании. Никак не давались ему эти буквы из-за хитро закрученных округлостей, которые должны быть написаны одинаково со всех сторон, словно в зеркале отражённые.
Вспомнил он, как тот же эконом выдал ему промасленную деревянным маслом бумажку, употребляемую вместо пергамента, немного мела, который нужно было развести водою, и жидкую тряпицу этот мел с масляной бумажки вытирать. Ставшая от масла почти прозрачной при высыхании, бумажка накладывалась на пропись, а поверх её разведенным мелом наносились буквы. Все буквы давались мальчику успешно, но как только дело доходило до «зело», старое пёрышко цеплялось на повороте, сползало и вдобавок брызгало белыми каплями по всему листу. Очень хотелось есть, хотелось скинуть с ног ненавистные сапоги, и только страх перед грядущим наказанием заставлял вновь и вновь стирать буквы тряпицею и приниматься за них снова.
Благополучно написанная в конце концов «зело» вызывала в душе Степана, каковым он был до рукоположения, ликование и надежду, но стоило дойти до «ферт», как рука начинала трястись и затормаживаться, а пёрышко и вовсе выходить из-под власти человека. «Ферт» принимал образ насмешника, надувшего щёки, в которых была вода. Степан прикасался пёрышком к левой его щеке и уж совсем было переходил на правую, как щёки насмешника фыркали, брызнув меловыми каплями, и погребали надежду Степана дописать когда-либо листок до конца без помарок.
Из глаз несчастного появлялись слёзы. Они капали без остановки на меловую массу, пробивая в ней дыры, сквозь которые виднелись в прописи красивые буквы, и распаляли в нежной душе ещё большую жалость к себе. Это чувство позволяло меньше ощущать голод и боль в ноге и порождало новые образы.
Вот он видел родительский дом на вакатах, матушку свою с булками и ватрушками, батюшку с ласковыми поучениями, сестру – красавицу, очень на него похожую, любимую собаку, с которой уходил в душистую степь, безбрежную Волгу, рыбалку… Боже мой, как было хорошо в отеческом дому! Степан уходил в грёзы и не замечал, как голова его касалась парты, рука с пёрышком сползала вниз, пропись тоже отъезжала в сторону… И вдруг любимая собака щерилась, лаяла злобно, а потом кусала больно за шею.
Это в класс входил цензор, и мучения мальчика продолжались. «Зело» и «ферт» по-прежнему насмехались над ним. Он знал, что скоро класс снова наводнится мальчишками, которые за девичью его красоту вновь начнут над ним насмехаться, назвать Степанидою и насильно повязывать на голову «косынку» из грязной тряпки у доски. Кличка эта была для Степана самой обидной, и он завидовал мальчикам с кличкой Кабан и Вшивище. Особенно волю давали себе мальчишки в бане, поворачивая его во все стороны и как бы удивляясь естественному его строению.
Схожесть лица с женским, в насмешку ему остававшимся румяным и свежим при всех лишениях, составляла предмет мучений всю жизнь. С взрослением мало, что изменилось. Разве что не в открытую, а за спиной его продолжали звать прихожане Александрою, а на подбородке всё же появилось жалкое подобие желанной бороды. Зато голос его в церковном хоре именно из-за этой схожести в училище ценился. У Степана был отменный слух и голос своей чистотой и звонкостью подобен истоку ручья высоко в горах. За это регент его нахваливал, а в классе берегли от телосечения до поры до времени, чтобы не спугнуть чудо редкое. Однако и здесь голос его подвёл однажды основательно.
Несмотря на то, что мальчики учились в младших классах, были они под руководством переростков отчаянными головами. Делали набеги на чужие сады и бахчи и пировали наворованным от души, делясь со сторожем, училищными солдатами, чтобы их не выдавали, и секундатором, чтобы наказание, если таковое придётся, было по мере возможности, более мягким. Фрукты же эти с арбузами играли порой с новичками злую шутку. Так было и со Степаном, которого перед литургией по поводу торжественной встречи архиерея усиленно угощали арбузом.
Арбуз был сладок и сочен, а сделать сладкую, щедрую и добродушную физиономию хитрецам при угощении ничего не стоило. В восторге от арбуза Степан не замечал, что сами льстецы от его поедания воздерживались. А арбуз, известно, не только живот наполнял, но и всё, где мог скопиться, и довольно скоро просился на волю.
В тот день он вместе с другими певчими должен был прославлять Богородицу на клиросе.
- Достойно есть яко воистину блажити тя… - прогудел дьякон.
Его подхватил хор, и в это время Степан почувствовал острую потребность отлучиться из церкви, но хор не расступался, а наоборот, ещё теснее сплотился вокруг мальчика, не давая возможности вырваться. И вдруг Степан, сам того не осознавая, «дал петуха». Певчие рассмеялись в рукава и расступились. По полу потекла предательская струйка, а вместе с ней навек утекал чистый и хрустальный голос. Скандалу было много. Но начальство за этот скандал теперь уже отводило душу, не стесняясь окропить розги Степановой кровью.
Вспомнив это, изнывающий от жары батюшка ясно представил себе полосатый зелёный плод, растрескивающийся под ножом и обдающий запахом удивительной свежести. С каким бы удовольствием сейчас бы окунул он своё лицо в прохладную красную мякоть этих дивных плодов, раскинувшихся по бахчам его родной деревни, от которой жизнь отодвигала его всё более и более.
Хоть и просидел он во втором и третьем классах по два года, однако выправился и поступил в семинарию. Духом возмужал и тайком стал нюхать табак. Перестал раболепствовать перед старшими товарищами и уже вместе с ними делал набеги на соседние сёла, теперь уже по другим причинам.
Причины были развесёлые. Делали тогда в селе Покровка замечательный сбитень. Добавленный туда зверобой не только придавал мёду удивительный вкус, но и самому питейщику большую силу и отвагу. А в придачу к напитку всякий уважающий себя сбитенщик продавал калачи. Семинаристы были народ дружный и находчивый. Окружив гурьбой сбитенщика, они так много ему всяких похвальных слов говорили наперебой, столько посулов и клятв расплатиться в ближайшие дни, что солидный бородатый дядька таял, как сосулька весной, и принимал всё на веру.
Узнав же чуть позже, что никакой оплаты и не думает поступать, бросался подавать жалобу Его Преосвященству, в ответ на которую последний писал: «На прошение сбитенщика Петрова о взыскании денег с учеников семинарии за запитый у него сбитень и калачи, всего на 138 рублей – деньги должно взыскать с учеников или их отцов; кто не отдаёт, тому не выдавать увольнительных или рекомендательных до расплаты; подтвердить ученикам – в долг ничего не брать, а в полицию сообщить объявить сбитенщикам и калачникам не давать припасов съестных в долг семинаристам, яко не имеющих своей собственности и людям бедным. В противном случае отданное в долг остаётся без взыскания.»
Однако на сию грозную резолюцию умные головы находили простое решение – бегали по другим сёлам. А в Макеевке дела ещё веселее обстояли. То ли там женского полу больше урождалось, чем мужского, то ли отцы девиц на выданье больно практичны были, но вошло в обычай селян семинаристов к себе заманивать и обводить вокруг пальца. Здесь уж и сбитень или ещё чего покрепче за товар не считались, задаром ловцы угощали. Так по пьяному делу и сыграли не одну свадьбу, на что Его Преосвященство в гневе своём приказывал: «Семинаристам не дозволять жениться в Макеевке, где их заманивают к сватовству, запаивают и развращают. Сверх сего, сообщить становому и просить ловить семинаристов, без вида в село являющихся и представлять в Консисторию… В случае же желания воспитанника вступит в брак с девицею светского звания – поручить местному благочинному приискать для просителя невесту духовного звания и о последующем рапортовать.»
Отец Александр тяжело вздохнул, вспомнив, как ему приискали невесту. Вся жизнь его проходила в атмосфере насмешки. Досталась ему жена, хоть и работящая, но уж больно лицом неказиста, словно топором вырубленная. И что ещё хуже, стал он вскоре после венчания замечать, что у неё растут усики, а волос на бровях становится жёстким, словно проволока, и колёсами прямо на глаза загибается, так что взгляд её всё время остаётся хмурый и к веселью не расположенный.
Детей у них не было. Потому каждые крестины для отца Александра были мукой адовой. И чем больше младенец был похож на ангела, тем сильнее рука костлявая его за грудь хватала, и впадал он в такую задумчивость, что по ошибке от этого себе врагов наживал.
Так однажды перед Рождеством пришёл к нему писарь местный договариваться относительно крестин своего чада.
- Вы уж, батюшка, нареките его именем Феоктист, потому как я есть Бонифатий, и с моим отчеством хорошо сочетаться будет. Будьте ласковы. А я вот вам курочку с яичками принёс, и жена моя верная пирогов вам прислала.
На том и сошлись. А на утро наречения словно какое-то помрачение на отца Александра нашло. Долго смотрел он в святцы и никак не мог вспомнить, какое имя оговаривалось. Помнил только, что там «ферт» присутствовал. Торжественно батюшка служил службу, чтобы всякий истинный праздник почувствовал. А как дошёл до слов: «Крещается раб Божий Агафопус во имя…», увидел краем глаза, что мать новоявленного Агафопуса опустилась беззвучно на пол каменный, да так и застыла.
- Умилилась, однако, - подумал Отец Александр и с двойным усердием продолжил службу.
С тех пор его приход немного редеть стал, а батюшку вроде как стороной иной раз обходили не то от излишней почтительности, не то от страха. Не потому, что Агафопус Бонифатьевич русскому человеку сразу не выговорить, и не потому, что Агафопус ни на какие домашние клички не делится, а потому, как разъяснил сельский учитель, что Агафопус в переводе означает «хорошая нога», а у младенца, как назло, одна нога короче другой оказалась.
- Нехорошо, однако, вышло, - сквозь дрёму посетовал отец Александр, - да уж обратно не вернёшь. И что это муха так расшумелась?
Снилось батюшке, что муха так сильно в окно бьётся, что чуть стёкла не сыпятся. Барабанит и барабанит… Открыл глаза, а муха не то, что о стекло не бьётся, а давно уж от усердия на подоконник опрокинулась, а шум откуда-то с улицы идёт. Глянул, на улице народ собрался, руками размахивает и что-то кричит.
- Никак проспал?! – с ужасом подумал батюшка, - Сейчас, сейчас, - крикнул он через окно и вышел на крыльцо.
На улице сразу обдало его невыносимым жаром. Народ, стоявший в пыли перед крыльцом, бросился батюшке в ноги.
- Батюшка, кормилец, спаси… Сил нет от этой засухи. Уже который день в поле да в огороде всё жизни лишается. Колос ломается, яблоки без времени сыпятся. Спаси, батюшка! Отслужи молебен о дожде, а то все с голоду помрём. Постарайся, батюшка, всем миром просим!
- Постараюсь, чады мое. Постараюсь. Отслужу. Даст Бог дождичка хоть малого. Ужо сразу после утрени и двинемся.
По прохладе взяли дьякон и церковный староста богоспасательные иконы, и сопровождаемые крестом и хоругвями, двинулись вместе со всем народом обходить поля и огороды. Отец Александр, нёсший крест, где надо, останавливался, кропил горячую, растрескавшуюся землю с ломающимися колосьями святой водой и молился истово.
- Владыка господи Боже наш, дожди Твоя низпосли…
Пока все поля обошли, солнце немилосердное опять небо одолело. Батюшке казалось, что пот его вместо дождя на землю капает, душно невыносимо стало. Глянул он, когда подошли к Макарихоному дому, на небо и обомлел.
Далеко на небе вместо струящегося знойного марева явно туча обозначалась. Народ с неё глаз не спускал, и уж вся толпа с радостью пела:
- Возвесели лице земли, нищих ради людей твоих…
А туча всё набухала и двигалась прямо на крест и хоругви. Теперь ей уже некуда деться и поворотить. Возликовал отец Александр. Вот уже первые крупные капли о землю стукнулись, пробив в густой пыли множество воронок, потом стало их больше и больше. От радости ребятишки, собаки и козы из-под дождя уйти не хотели, мокли в своё удовольствие.
- Батюшка, вы бы под крышу стали, - услышал отец Александр, - дождь какой великий пошёл! Спасибо, вам, батюшка, всю округу от голода спасли! Дай вам Бог здоровья и деток!
Под крышей натолклось много людей. Все счастливо улыбались, руки под извергаемые струи подставляли, лицо себе омывали, ноги в грязи образовавшихся ручьёв радостно пачкали, а дождь всё сильнее и сильнее лил, услаждая ухо. Вдруг сквозь шум ливня стали слышаться совсем другие звуки, противные уху крестьянина. Это ударили в крышу первые градины.
Потом посыпался горох непрерывно, градины отскакивали от земли, как мячики, становились всё крупнее и крупнее, били в окнах стёкла, пробивали крышу, ломали в поле колосья, возмечтавшие о возрождении, срывали плоды с деревьев и засыпали, наконец, белой зернистой массой всё в округе. Засыпав всё, успокоились. На небе показалось солнце, а мужики, теребя в ладонях огромные градины, плакали горючими слезами.
- И-их…Перестарался батюшка!