Стояла сухая погода. За окном легкового автомобиля мы проезжали улицы без привычного наименования. Моя бабуля раньше жила на третьей улице, её, увы, не стало несколько лет назад. Она не прожила и года после смерти любимого мужа Исмаила. Мой дедушка славился добрым нравом, и, как истинный мусульманин, в жаркие дни безвозмездно развозил по соседним улицам живительную воду. В моей памяти дедушка оставил неизгладимый след, несмотря на мои внутренние грозы и бури.
Мы были вынуждены покинуть Баку в связи с финансовыми трудностями: никто из трёх членов нашей семьи так и не сумел найти работу. В Шамкире жил мамин родной брат, мама надеялась на его помощь, хотя бы психологическую. Она нуждалась в какой-никакой опоре после прецедента с моим Падишахом.
- Мама, почему тут такие высокие стены? - спросил я у неё, когда мы ехали по широкой улице Шамкира.
- Не знаю. Так принято. Каждый живёт сам по себе, хочет, чтобы никто не знал, что происходит в каждой семье, - ответила мама, глядя своими уставшими глазами на непреступные азербайджанские крепости.
- Слушай, ты зачем к маме пристаёшь. Она устала, не видишь? Отстань от неё. – возмущался Навруз.
Я замолчал. Мне долгое время приходилось полагать, что мои земляки живут как-то неправильно. Хотя я, по большому счёту, был таким же, как и они. В те дни в Азербайджане мне хотелось обособиться, построить четыре огромные стены вокруг себя, чтобы никто не смог ко мне подобраться.
Здесь уместно вспомнить высказывание Рюноскэ Акутагавы: «Жизнь человека не стоит и строки Бодлера». Великий писатель всю жизнь отрицал и игнорировал своё естество, доказывал свою симпатию европейской культуре, жаждал аннигилировать собственное «Я». Как мы помним, всё кончилось весьма печально – самоубийством. Более того, Акутагава подавляющую часть своей сознательной жизни отказывался от себя «японца». Он был истинным японцем, что называется до мозга костей. Об этом свидетельствует последний жест писателя. Японский классик избрал для себя «японскую» меру пресечения – свести счёты жизнью. Человек был убеждён, что, уходя из жизни подобным образом, можно сбросить с себя часть «японской» чешуи и «превратиться» обратно в Человека – Грегор Замза наоборот. Акутагава умер по-японски, а значит, и жил по-японски. Смерть – конец жизни. Эта мысль помогла мне отказаться от предвзятого отношения к азербайджанцам и позволила немного разобраться в себе.
Мы уже подъезжали к нужному дому. Те зелёные ворота, некогда окаймлённые ветками цветущей шелковицы, утратили свой былой блеск. Возле двери больше не было бабули. Она как будто долгое время охраняла дом от всяких напастей. Тутовое дерево к зиме успело отцвести, однако кое-где можно было найти на ветке светло-жёлтые высохшие ягоды, а у самых корней, совсем рядом с канализацией, виднелись безжизненные пористые тела плодов шелковицы.
Мама сразу начала с сути проблемы. Было видно, что дядя не рад нашему приезду, даже до маминого монолога. Этот человек, который только что спрашивал мою маму, почему та не осталась вместе с детьми в России, участвовал в моём «мусульманском крещении». Дядя Рашид сильно переменился после смерти матери. Он стал раздражителен и груб. Хотя это я больше связываю с нашим визитом. Потому что, когда мы только-только приближались к дому, я со своей мамой и братом наблюдали за картиной, где хозяин дома с объятиями, улыбками и крепким рукопожатием провожал знатных гостей.
Рядом с дядей стоял его единственный сын и мой двоюродный брат Ильяс. За несколько лет нашего отсутствия он сильно обрюзг. Его пятиэтажный подбородок сильно выступал, карие глаза под густыми ресницами искрились негодованием. Он хотел лишь одного, чтобы мы как можно скорее покинули этот дом. Здесь росла моя мать, а сегодня она, как никогда прежде, нуждалась в поддержке. Мама, по всей видимости, изначально понимала, что вряд ли удастся с братом договориться. Она знала, что в родительском доме и по сей день пустуют две комнаты, поэтому пыталась выторговать месячное пребывание в них вместе двумя сыновьями. Но всё тщетно. Дядя попросил, чтобы Ильяс вывел меня на улицу. Я открыто возмущался положением дел, дядя знал что делает. Это не составляло особого труда, поскольку я был физически и морально истощён и весил тогда не больше пятидесяти пяти килограммов при росте метр и семьдесят четыре сантиметра.
Мы стояли рядом с воротами. По ту сторону слышались крики Навруза и плач матери. В какой-то момент Ильяс как ни в чём не бывало сел на корточки, мне довелось наблюдать, как его грузные бёдра едва сохраняли равновесие. Сначала я не понял, зачем он всё это проделал. Как оказалось, двоюродный брат заметил крошечную синичку. Я лишь позже заметил, как её белые щёчки мелькали рядом с корнями шековицы, а тоненький клюв довольствовался зимней едой. Родственник воробьёв своим ярко-жёлтыми брюшком скрашивал моё одиночество. И вдруг, я не успел опомниться, Ильяс схватил птичку и зажал в своей крупной ладони.
- Отпусти! – вскрикнул я.
Он большим и указательным пальцами моментально обезглавил беззащитное животное и выбросил в канализацию. В ярости я попытался его оттолкнуть, но ничего не вышло, он даже не дрогнул. Моё сердце бешено забилось. Я не знал, что делать. Я не знал, что думать. Как такое возможно? Головку птички тотчас унесло течением, а тельце какое-то время оставалось неподвижным, словно повисло в воздухе. Ещё недавно счастливое животное радовалось жизни. Как такое может быть? Мгновение – и всё. Ни хруста, ни птичьего спасительного крика. Синичка не успела опомниться. Я успокаивал себя тем, что птичка не страдала.
- Зачем ты это сделал?! – возмущался я.
- Так мы поступим и с вами, если вы не уйдёте, - спокойно ответил Ильяс.
Как только он это проговорил, вышла мама с заплаканными глазами вместе с братом. Она отрицательно кивнула в мою сторону. Я всё понял. Не попрощавшись с Ильясом-палачом, я последовал за своей семьёй.
КОНЕЦ
28.01.23