Глава двенадцатая
Конец этой правдивой истории
После того, как кряклоиды с позором бежали с поля боя, мы двинулись вниз по течению ручья, держась её левого берега. Людка несла на руках свою сестру в образе белого лебедя, а я – славного гусара царя Инти, превращенного разгневанным богом Коло в Петуха. На нашем пути раз за разом встречались мелкие протоки, впадающие в ручей, и нам приходилось, сняв обувь, форсировать их вброд; постепенно русло речушки расширялось. Некоторые места были труднопроходимы из-за переплетения коряг от старых деревьев, зарослей ежевики, рябины, шиповника, облепихи и прочих кустарников с их огненно-красными, золотистыми и чёрными ягодами, так что мы вынуждены были обходить их стороной. Но мы неуклонно держались реки, ибо Царь Горох говорил мне, что она выведет нас домой.
Людка держалась стойко.
Просто удивительно, как она не расклеилась до сих пор! За нашей спиной остались уже многие километры трудного пути, а она топала за мной, как ни в чём ни бывало, хотя я и видел, что это даётся ей нелегко.
– Люда, может быть, передохнём?
Она упрямо мотала головой:
– Нет.
Мы переходили вброд очередную протоку, когда я с удивлением обнаружил, что вода в ней стала теплой. А ведь стояла глубокая осень, дул сырой ветер, и вода в прежних проточинах была куда как холодней.
Что же могло послужить причиной этому? Какой-нибудь тёплый источник?
Я выбрался из рукава, и мои глаза увидели деревья, покрытые буйной зеленью. Солнце клонилось к закату, и его пурпурные лучи горели в легких облачках нежными сквозящими тонами. Воздух был теплый, наполненный свежестью, запахами разнотравья и цветов.
Я подал Людке руку, и она, вслед за мной, выбралась из канавы.
– Люда, лето! – сказал я.
Как жаль, дети мои, что я не обладаю литературными талантами Антона Павловича Чехова, или Ивана Сергеевича Тургенева, а не то бы я описал вам, как радостно застучало моё сердце, когда мои ноги, наконец, ступили на родимую землю!
Людка, похоже, испытывала те же чувства. Она стояла, словно завороженная, с белоснежной лебедью у груди, и восторженно смотрела на заходящее солнце.
– Ляпота… – сказал петух.
– Да… Похоже, что мы уже в своём родимом краю, – подтвердил я. – Ну-ка, Люда, ускорим шаги…
Идти, впрочем, пришлось недолго. Вскоре мы вышли на излучину Чародейки, (а это была именно она!) впадающую в Белое озеро, и на лужайке – в том самом месте, где некогда состоялось свидание дяди Васи и тети Маши, увидели кота Василия. Он сидел на задних лапах, словно изваяние, и смотрел на заходящее солнце.
При нашем появлении Васька возбужденно вскочил на лапы, поднял хвост трубой, подбежал к Людке и стал путаться у неё под ногами, жалобно мяукая и бодая её в ступни. Людка прошла несколько шагов по лужайке, бережно опустила лебедь на землю, и Васька стал ласково тереться о её крыло.
Я вынул из кармана волшебное пёрышко и торжественно произнёс:
– По петушиному веленью, по моему хотенью, чары злого колдуна Бустарда рассейтесь! Кот и лебедь, станьте снова людьми!
Я махнул волшебным перышком, и кот с лебедью тотчас превратились в дядю Васю и в тетю Машу. Молодые люди бросились в объятия друг другу и заплакали.
И слышал я, дети мои, как они шептали друг другу разные ласковые словечки, но только они не для ваших ушей. Малы вы еще их слышать. И о том, как дядя Вася с тетей Машей целовались да обнимались, и радовались своему небывалому счастью, я тоже вам рассказывать не стану – и не просите меня даже об этом. Ни-ни! Скажу только, что потом они взялись за руки и пошли в село по уже известной вам тропе, а мы с Людкой помчались впереди них наперегонки, дабы известить всех, кого следует, об их приходе.
Итак, мы с Людкой добежали до села и рассказали нашим родным о том, что дядя Вася с тетей Машей возвращаются домой. Те страшно переполошились и выскочили на улицу, чтобы встретить их. И эта встреча, дети мои, была очень радостной и волнительной – до того волнительной, что у моей бабушки подкосились ноги и она едва не упала в обморок. Но дедушка был начеку и не допустил этого: он подхватил бабушку и помахал ей у лица ладонью. Кровь опять прилила к бабушкиным щекам, глаза её наполнились слезами, губы задрожали, и она как-то беспомощно и трогательно улыбнулась.
И пока царила эта радостная суматоха, я решил, под шум прибоя, так сказать, провернуть одно важное дельце. Впрочем, для этого мне следовало дождаться петуха, потому что я бросил его, когда бежал домой, полагая, что он и без меня распрекрасно найдёт дорогу в свой курятник. И действительно, вскоре он появился возле нашего плетня, и проворчал, с укоризной покачивая малиновой бородой:
– Вот значит, как, да? Значит, бросил меня, а? Как моим пером размахивать – так ты тут как тут, а как нести меня – так, значит, дудки?
– Ничего, – сказал я. – Тебе не мешает иной раз и поразмять лапы, а то совсем уже закис. Движение – это жизнь!
– Кто это сказал? – справился Петух. – Пушкин?
– Нет, – сказал я. – Конфуций. Или Аристотель. Кажется, кто-то из них.
Дядя Вася и тетя Люда к этому времени уже разошлись по домам, и мы были на улице одни-одинешеньки. Солнце заходило за линию горизонта, и его край розовел в небесах приглушёнными бликами.
– А не наведаться ли нам сейчас к одному Бармалею, а? – спросил я петуха. – Как ты считаешь?
– Всенепременно! – изрёк петух.
– Так что, двинули?
Я взял дядю Петю на руки, пересёк двор, миновал сад, вышел на зады нашего огорода, перебрался через неглубокую канаву, поросшую лопухами и выдвинулся на параллельную улицу. Осмотрелся. В хате колдуна было темно, нигде ни звука…
Прилетел ли уже Бустард домой?
Ведь его романтическое свидание с лягушкой-квакушкой уже наверняка окончилось, и одураченный колдун, терзаемый злобой и муками ревности, вполне мог устроить какую-нибудь пакость дяде Васе и тете Маше. Да и не только им, но и мне с Людкой. Так что действовать следовало незамедлительно.
С петухом в руках я неслышной тенью скользнул к хате Бустарда. Дверь оставалась не запертой, и это вселяло надежду на то, что волшебника дома ещё не было. Я вошёл в узкий пыльный чуланчик и приоткрыл дверь в комнатушку, из которой колдун вылетал в форточку в ту знаменательную ночь. Заглянул внутрь. Никого.
Я нажал на выключатель в чулане и открыл дверь пошире. В неё пролился тусклый свет от желтой, засиженной мухами лампы, висевшей под белёным потолком на мохнатом кручёном проводе. Конечно, это была не бог весть какая иллюминация, но её вполне хватало на то, чтобы осмотреться.
Простояв несколько секунд в чулане, я преступил порог комнаты, включил в ней свет и произвёл беглый осмотр.
Дверь в ту комнату, за которой находилась пьяная Долдона, оставалась запертой, и оттуда не доносилось ни звука. Волшебная лампа лежала на лавке, где я её и оставил, покидая с дядей Петей дом колдуна. На столе стояла миска с Чингилём… Миска с Чингилём…
Мой взгляд зацепился на неё, и какая-то смутная идея забрезжила в моей голове. Я напряг все свои извилины, и… Эврика!
Я хлопнул себя ладонью по лбу. Ведь все же было просто, как апельсин!
Я решительно высыпал на стол зерна Чингиля, полез в карман куртки, зачерпнул оттуда Ослиных Ушек и щедрой рукой пересыпал их в опустошённую миску. Потом выгреб из кармана всё, что там ещё оставалось, всё до последнего зёрнышка и – да не оскудеет рука дающего! – тоже насыпал в миску. Зёрна Чингиля я собрал со стола и отправил их в другой карман куртки – в хозяйстве пригодятся.
Провернув этот трюк с Ослиными Ушками, я стал рассматривать их. Даже и при свете дня отличить их от зёрен Чингиля было не так-то нелегко, а уж при таком скупом освещении засиженной мухами лампочки… Да еще когда твой мозг затуманен злобой и ревностью...
Оставалось только надеяться, чтобы Бустард объявится в скором времени и, не заметив подмены, отведает моего гостинца. На всякий пожарный, я махнул волшебным перышком, и мы с дядей Петей стали невидимыми.
И Бустард оправдал мои надежды, не подкачал! Он появился ещё до полуночи. Влетел в форточку и, хлопая крыльями, опустился на стол. Красные угольки его глаз горели в полутьме комнаты сатанинской злобой – не приведи Господь вам, дети мои, увидеть когда-либо нечто подобное.
Вот ворон подсел к миске с Ослиными Ушками и принялся их клевать. В своих мыслях я пожелал ему приятного аппетита.
Склевав изрядное количество зёрен, он свалился со стола на пол и погрузился в непробудный сон. Через минуту-другую за дверью чулана послышался грохот, и разнеслась отборная ругань. Сиплый голос пьяной Долдоны честил Бустарда на чём свет стоит… Наконец в дверь забарабанили.
– Открой! Открой, козлина!
Она и не подозревала, насколько была близка к истине. Ибо, когда я отворил дверь, её муженек как раз начал превращаться в козла.
Увидев, как у ворона вырастает козлиная голова, хвост и лапы с копытами, Долдона протерла глаза, помотала головой, и снова протерла очи. Это не помогло. Тогда она перекрестилась. Снова мимо. Она плюнула три раза через левое плечо. Результат был всё тот же. Ситуация была дивная, и выйти из неё можно было только лишь одним, хорошо известным и многократно испытанным ею способом. Долдона опустилась на колени и полезла в недра кухонного стола. Она долго шарила на нижней полке, пока, наконец, не извлекла бутылку, заткнутую бумажной затычкой. В ней колыхалось немного мутной жидкости. По всей видимости, это был её неприкосновенный запас, хранимый ею лишь на самый крайний случай. И такой случай, судя по всему, сейчас как раз наступил.
Прижимая бутылку к тощей груди, Долдона поднялась на ноги и протянула худую дрожащую руку к гранённому стакану, что стоял на столе; затем придвинула его к себе поближе и налила в него содержимое бутылки. Жадно осушив стакан, Долдона с облегчением вздохнула, и её уста растянулись в сизой удовлетворённой улыбке.
Она снова обратила свой взор на распростёртого на полу муженька.
Но даже и живительный напиток не избавил её от наваждения. Бустард обернулся в козла уже окончательно и бесповоротно, от хвоста до самых рогов, и был он, дети мои, натурального вороного цвета.
– Ну, ты, козлина, – сказала Долдона и пнула мужа ногой.
Козлина пошевелилась. Пошатывая, она поднялась на лапы. Косматые пряди шерсти свисали с её тупорылой морды до самой груди. Мощные рога были загнуты за спину. Красные глаза с чёрными бусинками зрачков смотрели на жену со злобной враждебностью: уж не она ли провернула этот фокус с Ослиными Ушками?
– Ну, чего вылупился, придурок? – взвизгнула Долдона и, заскочив ему за спину, поддала ему коленом под зад.
Бустард развернулся, низко опустил голову и двинулся в контратаку. Долдона переложила пустую бутылку с левой руки в правую – ибо она всё ещё не рассталась с нею, дети мои – и треснула ею своего благоверного между рогов.
Это козлу явно не понравилось. Он помотал головой и снова пошёл в наступление. Искушенная в домашних баталиях, Долдона отскочила вбок с проворством матадора и, когда рога козла вонзились в стену, протянула его своим стеклянным орудием по тому месту, из которого вырастает хвост. А место это, дети мои, весьма болезненное, уж вы поверьте своему дедушке. Так что козлу пришлось несладко. Ох, не сладко! Он оскалился и, превозмогая боль в копчике, снова двинулся в бой.
Я не стал дожидаться развязки этой корриды, подхватил с лавки волшебную лампу, и был таков.
На улице я махнул волшебным пером, и мы снова стали видимыми.
Светила желтолицая луна, и все предметы казались в её лучах как бы окутанными сонной серебристой поволокой. Было тихо – ни один листик не колебался на верхушках деревьев. Где-то тявкнула собака, и снова всё смолкло… Не привыкший к ночным бдениям петух мирно подрёмывал на моих руках.
Я прошел шагов двадцать по улице, перебрался через канаву, и протопал огородом к нашему дому. В окнах горел свет, и его отблески ложились золотистыми полосами на землю – значит, бабушка с дедушкой спать еще не легли.
Интересно, что там сейчас поделывает дядя Вася? Рассказывает им историю о том, как он был котом?
Я уже вознамерился вступить в зону серебристого света, когда до моего слуха донесся скрип отворяемой двери. Я отпрянул назад, в тень ветвистого абрикоса.
Из дома вышел человек, в котором я тотчас распознал дядю Васю по его статной фигуре и твёрдой матросской поступи. Он двинулся к калитке.
Мне было очень интересно узнать, дети мои, куда же это он направляется в такое позднее время. Шпионить, конечно, занятие не из самых почтенных, мои малыши, но, каюсь, я был слишком любопытен и любил везде сунуть свой нос.
Я посадил на ветку дремавшего петуха, поставил на землю волшебную лампу и крадучись, последовал за дядей Васей. Пригибаясь к земле, я вынырнул на улицу, затаился за кустом сирени и стал наблюдать, что же произойдёт дальше.
А дальше, дети мои, произошло вот что.
Дядя Вася дошел до Людкиной калитки и остановился. Присев на корточки, я наблюдал за ним из-за куста. Мой дядя стоял, не двигаясь. Чего же он выжидал? Прошло минут пять. Вдруг калитка отворилась, из неё вышла тетя Маша, и они бросились в объятия друг другу.
«Ага! – подумал я. – Понятно!»
Больше мне здесь делать было нечего. Дядя Вася наверняка зависнет у этой калитки всерьёз и надолго, так что я мог спокойно заняться другим неотложным делом.
Я вернулся к абрикосу, снял с ветки петуха и сказал ему:
– Кукареку! Просыпайся, дядя Петя! А не то опять проворонишь всё дело.
Он открыл глаза и сонным голосом проворчал:
– Ну, чего ещё? Поспать даже не дают…
Я ступил в полосу света, поставил петуха на землю, вынул из кармана волшебное пёрышко и произнёс:
– По петушиному веленью, по моему хотенью, прими, о, петух, свой прежний человеческий облик!
Я махнул волшебным пером…
Конечно, я полагал, дети мои, что петух превратится в бравого гвардейца царя Инти, этакого здоровяка, с румянцем во всю щеку, с копною рыжих волос и с лихо подкрученными по-гусарски усами – забияку и повесу.
Но… меня ожидало разочарование. Передо мной возник невысокий мужчина с лицом невыразительным, в неброском старомодном пиджачке, свободно висевшем на его по-детски щуплой фигуре.
Впрочем, Пётр Иннокентьевич хотя и не выглядел богатырём, однако же оказался довольно приятным в общении человеком – в своём роде, конечно. Он приложил одну руку к груди, а другую протянул мне с дружелюбной улыбкой.
– Ну, спасибо тебе, Витя, спасибо! – заговорил он дрожащим от полноты чувств голосом. – Век не забуду. Удружил! А я уж думал, мне до конца дней своих суждено ходить в этих петушиных перьях. Если бы не ты…
Он тряс мою руку, рассыпаясь в благодарностях, и я сказал:
– Наверное, нам стоило бы поблагодарить и Аль-Амина, как ты считаешь? Ведь если бы не он – мы не смогли бы сделать ничего.
– Да, да. Конечно. Конечно, – закивал Петухов.
Таким образом, дети мои, я истратил все свои заветные желания. И теперь, оглядываясь сквозь прожитые годы на эту давнюю историю, я нисколько не сожалею об этом. Ведь если не тратить своих желаний – то зачем тогда они и нужны? Главное, чтобы твои желания были чистыми, вот в чём вся штука.
Мы прошли на летнюю кухню, в которой бабушка готовила всякие разносолы до самых холодов. Я включил свет.
В свете электрической лампочки я мог рассмотреть Петухова получше.
Лицо у него было невыразительное, серое и помятое – следы от былых возлияний, как я подумал, ведь ничто не проходит бесследно на этом свете, дети мои. Редкие короткие волосы были разделены на пробор и зачесаны набок, как у школьника четвертого класса; глаза серые, нос прямой, с маленькой горбинкой, а подбородок – с ямочкой, несколько сдвинутой вбок от того места, где ей надлежало быть. В общем, ничего гусарского в нём не оказалось. Скорее, он походил на какого-то конторского служащего.
Я сел на стул, поставил на колени волшебную лампу и стал тереть её, приговаривая: «кала, бала, мала… маара, паара, даара… буги, муги, гуги…»
Из лампы вырвалась облачко пара, и оно стало быстро разрастаться, сгущаясь в плотное облако, и вот уже из него материализовался Аль-Амин. Он сложил ладони на могучей обнаженной груди и громовым голосом вопросил:
– Кто звал меня?
– Мы, – сказал я.
– Ты всё напутал, – проговорил джин. – Сначала идёт буги, муги, гуги… а потом уже: маара, паара, даара… Уяснил?
– Да.
– Так что я мог и не являться.
Я потупился.
А к этому времени, дети мои, я уже едва держался на ногах от усталости. Ведь денёк-то выдался нелегкий. Сколько километров отмахал я отнюдь не по паркету; сколько хлопот выпало на мою долю! Немудрено было и перепутать порядок слов. Аль-Амин, очевидно, понял это, и, подобревшим голосом сказал.
– Ладно… Проехали… Так чего ты меня звал?
– Чтобы поблагодарить вас. Ведь это с вашей мощью мы расколдовали дядю Васю и тетю Машу.
– И этого парня тоже, а? – он указал отогнутым большим пальцем на Петра Иннокентьевича.
– Да. И его тоже.
– Ну, вот, – сказал Аль-Амин удовлетворительным голосом. – Уперлись рогом, попахали как следует – и получили результат! А то подавай им всё на блюдечке!
Последние слова он произносил уже менторским тоном. Я снова погрустнел.
– Ну, говори, – произнёс Аль-Амин. – Ведь я же вижу, что у тебя есть ещё какая-то просьба…
– Да.
– Ну, так и выкладывай её, не тяни.
Я почесал за ухом:
– Видите ли, господин джин, расколдовать Петра Иннокентьевича я-то расколдовал, а дальше что ему прикажете делать? В свой курятник идти?
Джин ничего не ответил.
– Нет, я, конечно, могу пригласить его к себе домой, – продолжал я, – но бабушка с дедушкой спросят у меня, кто он такой. Врать им я не приучен, а говорить, что он и есть тот самый петух, из которого они хотели суп сварить… Ну, вы понимаете, что они подумают тогда обо мне… и о дяде Пете…
– Ясно! – прервал меня Аль-Амин и взгляд его потеплел. – О товарище, значит, печешься… Не волнуйся, я всё устрою.
И устроил ведь, дети мои, устроил все самым наилучшим образом: и жильем обеспечил, и паспортом, и прочими необходимыми в нашей жизни бумагами.
Мы посидели на летней кухне ещё какое-то время, и джин сказал.
– Значит, ты забрал у Бустарда волшебную лампу…
– Да. Как вы и просили.
– Спасибо, – сказал Аль-Амин. – Уважил, уважил старика. Припрячь её в надежном месте, и никому не показывай. Этому козлу она всё равно уже не понадобится, а тебе может ещё пригодиться.
– Хорошо, – сказал я.
– Ну, иди, отдыхай. Намаялся, поди. А мы тут с товарищем Петуховым посидим еще маленько, покалякаем о том, о сём по-стариковски.
Я отправился я спать, дети мои, и проспал почти до полудня.
А когда я встал, в нашем доме царила такая праздничная атмосфера, словно наступил Новый Год, и дед Мороз принёс всем новогодние подарки. И когда я появился на летней кухне, бабушка стояла у окна и рассматривала волшебную лампу.
– Витя, – сказала она. – А это что за вещь?
– Лампа, – сказал я.
– Красивая…
Ещё бы! Вещь старинная, такую в магазине не купишь…
– А откуда она взялась у нас, ты не знаешь?
– Я принёс, – сказал я.
– А где ты взял её?
– Да так… – уклончиво ответил я. – Нашёл…
Бабушка поджала губы и посмотрела на меня задумчивыми глазами.
– Дай-ка её сюда, бабуля, – мягко сказал я и взял лампу из её рук.
И с тех пор, дети мои, эта лампа храниться у меня в надежном месте. Но только о том, что она у меня есть, вы не говорите никому. Пусть это будет нашим с вами секретом. Договорились?
А закончилась вся эта история тем, что дядя Вася с тетей Машей поженились. И шафером на их свадьбе был не кто-иной, как сам Аль-Амин! И дядя Петя тоже, кстати, там присутствовал. Ну, и мы с Людкой, конечно.
И в доказательство того, что всё говоренное мною есть истинная правда, я, так уж и быть, расскажу вам, где вы можете увидеть этого джина из волшебной лампы. Но только это – тоже большой секрет! Обещаете, что никому об этом не расскажете? Ну, тогда раскройте ваши ушки пошире и слушайте. Так вот, иногда Аль-Амин выходит на свет божий из своего заточения и играет в нашем скверике в шахматы. Видели вы когда-нибудь там старичка с седой бородкой клинышком и в белом парусиновом пиджачке? Так это он самый и есть. Иногда и я сажусь сыграть с ним партию-другую. Да только больно он силен в этой игре, и выиграть у него не смог бы даже и чемпион мира!
Что же касаемо Петухова, то он работает в школе № 27 учителем истории и географии. И его ученики подметили в нём одну слабину, и пользуются ею во всю. Когда они не выучит урока и опасаются, что их могут вызвать к доске – начинают ему задавать всякие вопросы из древней истории. И Петр Иннокентьевич, отвечая на них, до того увлекается, что проговаривает аж до самой перемены.
А дабы у вас уже не оставалось никаких сомнений в подлинности моих слов, я покажу вам как-нибудь и котомку, в которой я носил выращенной мною с Людкой горох, из которого потом восстали русские воины. Эта котомка и по сей день висит у меня в сарае, так что вы можете увидеть её и даже пощупать своими собственными руками.