«Нет, нет! нельзя молиться за царя Ирода —
Богородица не велит».
А.С.Пушкин. Борис Годунов
Известный актёр, ещё при жизни ставший легендой, внезапно умер: оторвался тромб. Похороны, как и полагается, прошли со всеми почестями. Но к Дому кино, где стоял гроб, народ не пришёл. Точнее, его – народа – почти не было. Даже знаменитые коллеги по актёрскому цеху были немного удивлены. И, когда выносили тело, не было тех привычных рукоплесканий, какими обычно провожает в последний путь своего кумира толпа. И ещё: когда гроб уже находился в катафалке, вдова великого артиста на глазах удивлённой, хоть и малочисленной публики, демонстративно вытолкнула из катафалка дочь покойного от первого брака, а затем и выбросила венки от его предыдущих жён, чем вызвала злорадство и восторг журналистов, жаждущих подобной «клубнички».
Последующие месяцы многие телевизионные каналы продолжали раскручивать эту историю, повышая свои рейтинги. Копание в грязном белье знаменитости интересовало обывателя больше, нежели политика или шедевры Феллини и Куросавы. В ход шло буквально всё, диапазон сплетен, выносимых на экраны, был широк – от бытовых ссор запойного кумира до его театральных скандалов.
Незадолго до годовщины смерти актёра поползли слухи, будто бы Гульзат Степановна – последняя жена легенды, собирается договориться с предыдущими его жёнами по-хорошему, чтобы поделить наследство поровну, разумеется, в соответствии с действующим законодательством, лишь бы покончить со всеми склоками и пересудами.
Этому, конечно, никто не верил. Причину же, вынудившую вдову к подобному шагу, кое-кто усматривал в том, что после тяжб с дележом наследства Гульзат Степановна внезапно впала в кому. К счастью, длилось это недолго; врачам удалось вывести её из коматозного состояния с максимально благополучным прогнозом, но признаки болезни всё ещё были заметны. Когда недели за три до поминок она давала интервью одному из новостных телевизионных каналов, куда пришла со своим духовником, отёчность её лица и тёмные круги под глазами говорили о многом, и она явно была чем-то угнетена, но подтвердила, что готова пойти на мировую с родственниками Володи (так звали покойного супруга). Было видно, что она ещё не вполне оправилась после болезни и говорила с трудом, на вопрос же о здоровье ответила, что чувствует себя уже нормально, несмотря на то, что всё ещё проходит восстановительную терапию.
Её готовность пойти на мировую интриговала, но этому, опять-таки, мало кто поверил. Тем не менее собрать ближайших родственников народного артиста, чтобы отметить годовщину его смерти, Гульзат Степановна намеревалась в подмосковном доме, каким-то образом доставшемся ей от того же Володи, ибо три его квартиры в центре столицы, как и банковские счета, всё ещё находились под арестом из-за судебных разбирательств и имущественных споров вокруг многомиллионного наследства.
В означенный день, ближе к полудню, появилось несколько иномарок с репортёрами.
- На пушечный выстрел их не подпускать! У нас своих сплетников хватает, – предупредила Гульзат старшую дочь Лизу.
Вскоре в сопровождении сына – Бориса Галунова, известного тележурналиста и пасынка великого артиста, подъехала одна из бывших жён покойного – Зоя Абрамовна. Затем стали подтягиваться другие родственники и близкие друзья.
Гульзат заметно нервничала. За те недели после выступления на телевидении, когда были сказаны слова о примирении, она сильно изменилась. Отёчность с лица сошла, но оно осунулось, появились морщины, а глаза ещё больше ввалились. В чёрном платке, такого же цвета платье и туфлях она выглядела почти старухой, хоть ей было лишь немного за сорок.
- Что слышно от Лены? – спросила Лизу, следившую с другими помощницами за сервировкой стола. – Ждать или нет?
Ведь это её, единственную родную дочь народного артиста, Гульзат вытолкнула из катафалка у Дома кино. И теперь очень сожалела о своём поступке, поскольку Елена Владимировна – главный наследник и именно с ней приходится судиться.
- Вроде бы подъезжает.
Гульзат зло усмехнулась: «Надо же, я вдова! А ведь моложе этой сучки на целых десять лет. В модные журналы ещё приглашают, на фотосессии… Потому что ноги от шеи растут. Смешно, право. Оттого, наверно, и смешно, что горько очень».
Все ждали приезда дочери покойного актёра. Появилась она нескоро. У ворот дома джип, на котором подъехала Елена Владимировна, тут же окружили журналисты. Из машины, со стороны водителя, вышел мужчина среднего роста и яркой внешности, лет тридцати пяти. Обойдя автомобиль, он распахнул вторую переднюю дверь и помог выйти статной даме в норковой шубе цвета графита.
«Вот стерва!» – подумала Гульзат, наблюдая за этой сценой из окна мансарды и думая, что та не преминет воспользоваться вниманием дотошных репортёров, чтобы обронить в её адрес какую-нибудь колкость.
Окружённая журналистами гостья со скорбным выражением лица охотно давала интервью, пытливо поглядывая на верхние окна дома. Затем она как-то неожиданно резко села в машину, и джип въехал в распахнутые ворота, которые тут же закрылись.
- Пробки, – небрежно бросила Елена, войдя в прихожую и даже не пытаясь извиниться, что заставила всех ждать. – Дороги совсем не чистят, везде снег…
- Ну да, ну да… – сквозь зубы процедила вдова. – Это ведь не Лос-Анджелес.
- Позвольте вашу шубку, голубушка, – хотел было поухаживать за дочерью актёра незнакомый ей молодящийся сухопарый старик, держа наготове вешалку. – Мы её на плечики повесим, шубку-то…
- Позвольте мне, – вежливо, но настойчиво отстранил его красавец-водитель, уверенно забрав вешалку из рук назойливого старика.
- Спасибо, Джерк, – поблагодарила его Елена Владимировна.
В прихожую вошёл человек в рясе. Следом за ним, сплошь в тёмном облачении, вошла то ли девочка-подросток, то ли женщина маленького роста; мелькнуло лишь круглое гладкое личико. «Никак, монашка», – подумала Елена, не успев как следует рассмотреть незнакомку, ибо та, бегло взглянув на неё с Джерком, безразлично махнув рукой, куда-то юркнула, как испарилась.
- Отец Афанасий, – представила гостье своего духовника хозяйка дома.
- Да, матушка, – чуть склонив голову и обращаясь к Елене Владимировне, молвил священник. – Разоблачайтесь.
Почтенного возраста и представительного вида священник, служивший в одном из старейших приходов Москвы, излучал спокойствие и уверенность, чего нельзя было сказать о вдове, чья мнительность, особенно после перенесённой болезни, нередко подавляла рассудок. Это заметно отражалось в её облике. Как ни старалась Гульзат скрыть тревогу, глаза её выдавали: вдову настораживало присутствие человека, коего она приняла за шофёра и охранника.
- Джерк, – заметив озабоченность хозяйки, обратилась Елена к красавцу,– будь любезен…
Тот понял с полуслова, и хотя его так и подмывало что-нибудь съязвить в адрес «бедной» вдовы, ни один мускул не дрогнул на его лице.
- Суперанский. Адвокат, – почтительно склонил он голову.
Гульзат Степановна слегка растерялась.
- А по батюшке? – спросил отец Афанасий.
Суперанский покашлял в кулак:
- Джерк Гарриевич, – произнёс он чётко, почти по слогам.
- Сколько же в вас всего намешано, коллега, – подковырнул старик-адвокат, коему Суперанский не дал поухаживать за Еленой.
- Можно просто Джерк, – пропустив перчинку, засиял голливудской улыбкой красавчик. – А впрочем, как вам угодно…
- Соломон Шмульевич Шкрыль, – протянул руку старик. – Представляю интересы…
- Мы уже поняли чьи… – резко перебила его Елена Владимировна и, взяв Джерка под руку, повела его в гостиную, где был накрыт стол.
Многие из присутствующих знали друг друга. Когда наступила тишина, отец Афанасий, оборотясь лицом к восточному углу, где находились иконы, произнёс:
- Господи Иисусе, прими душу раба твоего Владимира, отпусти ему все грехи его малые и большие, и прими в рай…
Вдова находилась по правую руку от своего духовника. Слева же от Афанасия сидела та самая монашка, которую Елена Владимировна сначала приняла за девочку подростка. Нина, так звали женщину, была отнюдь немолода, но именно таких, как она, называют женщиной без возраста. Её хрупкую девичью фигурку мягко облегал подрясник, а гладкое, почти без морщин, миниатюрное личико, обрамлённое апостольником, светилось какой-то лучезарной улыбкой. Весь её благообразный облик невольно вызывал умиление.
Мать и сын Галуновы сидели чуть поодаль от монашки. Елена Владимировна с Джерком оказались за столом напротив хозяйки дома, чьё помрачневшее лицо выражало глубокую скорбь.
- Ну, что, – обведя присутствующих взглядом и подняв стопку на правах хозяйки, коей она являлась на законном основании, произнесла Гульзат Степановна, – помянем супруга моего…
Гости задвигали стульями, по обычаю вставая. И тут дочь покойного нарочито громко, с расстановкой, произнесла, будто припечатала: «Великий был грешник мой батюшка!» – и, не вставая, привычным жестом опрокинула содержимое стопки в рот.
Гульзат сжала губы: и без того тонкие, они стали, как натянутая и готовая вот-вот лопнуть струна. Все присутствующие не понаслышке знали о взрывном характере хозяйки, который она имела неосторожность продемонстрировать год назад у Дома кино.
Ситуацию разрядил отец Афанасий:
- Господи, призри милостиво на молитвы наши за душу раба Твоего Владимира, коего в годовщину смерти его мы поминаем… – раскатистым басом начал он.
Когда было произнесено «Аминь!» и взгляды присутствующих устремились к наполненным стопочкам, чтобы путём возлияния приобщиться ко всеобщей скорби, благословенный миг этот был снова нарушен полновесно, как удар колокола, прозвучавшей фразой.
- Народ безмолвствует…
Сказано это было негромко, и слов этих никто не услышал бы, если б не гробовая тишина.
- М-да, Боря, и ты туда же… – глядя на Галунова, ухмыльнулась дочь покойного. – Да что уж там, великий был грешник отчим твой, любил разные хохмочки… Впрочем, с юмором у тебя всегда было не очень… Или я ошибаюсь?
Зоя Абрамовна слегка толкнула плечом произнёсшего эту сакраментальную фразу сына: дескать, молчи.
- Случайно вырвалось, – оправдывался тот.
- Вот дурак-то, – еле слышно пробурчала мать.
Боря, коему давно перевалило за полтинник, с нескрываемой иронией изображал нашкодившего ребёнка.
- Какая вульгарная бестактность! – сверкнула глазами Гульзат, глядя почему-то на Елену. – Ты ведь дочь ему родная.
- Именно родная! Свидетельство о рождении не подделывала, как некоторые…
- Досточтимая Елена, – держа стопочку, обратился к дочери актёра отец Афанасий, – о покойниках или хорошо или ничего…
- Это он-то покойник?! – взорвалась вдруг Елена Владимировна и демонстративно указала на фотографию отца в траурной раме, перетянутой чёрной лентой. Портрет стоял на высокой тумбочке у стены, в проёме меж окон. – Это он-то покойник?!. Да он живее всех вас!
- Хочу заметить вам, батюшка, – снова подал голос Борис, – ещё до Диогена некто говорил: «О мёртвых либо хорошо, либо ничего, кроме правды».
- Каким был ваш родитель, не нам теперь, многогрешным, судить, – ответил отец Афанасий.
- Не нам, не нам… – на удивление звонким, почти детским голосом произнесла монашка. – Ещё Феодор Эдесский рёк: «…И блудница мёртвого воскресила».
- Так-то вот… – как ни в чём не бывало продолжил отец Афанасий, устремив взгляд на Елену Владимировну. – Дух Святый чрез всех действует, кроме еретика, конечно. – И священник посмотрел на Суперанского. – Так в «Кормчей» писано.
Джерк, презиравший общепринятые нормы морали и, вероятно, считавший, что сострадание и стыд в его профессии помеха, лишь поморщился.
- С собакой ляжешь – с блохами встанешь, – не унималась дочь покойного актёра. Но стопочку подняла.
- Помянем родителя вашего, – стараясь сгладить инцидент, не отступал священник, вновь обращаясь к дочери актёра. – Душою потрясать – своей, чужой ли – только Бога гневить.
До конца поминок Елена Владимировна ни слова больше не произнесла, лишь изредка, с каким-то пренебрежительным равнодушием, поглядывала на Бориса, своего сводного брата, коего родственником никогда не считала. Но атмосфера за столом оставалась накалённой – у всех было ощущение неминуемого скандала, готового разразиться в любую минуту.
Когда гости стали разъезжаться, к Елене подсела Зоя Абрамовна. Вторая жена легенды считала себя вправе обращаться к дочери артиста на «ты», и не потому, что была значительно старше, этих двух женщин связывали многолетние, почти родственные отношения.
- Ты как?
- Что «как»?
- В курсе?
- В курсе чего? Мировой, что ли?.. Так об этом только ленивый не говорит.
- Я не о том.
Галунова говорила тихо. Она никогда не повышала голос, но её замечания часто бывали точными и хлёсткими.
- О чём же?
- Страшные вещи рассказывают…
- А ты слушай больше…
- Это и тебя касается…
- Ты, Зоя Абрамовна, если что знаешь, говори. Я в Москву через океан летела не для того, чтобы шарады разгадывать.
- Сказать-то скажу, только ты, Лена, сдерживай порывы, контролируй себя. Вежливость иногда помогает решить проблему.
- Это ты о нём? – кивнула Елена в сторону Соломона Шмульевича.
Закинув руки за спину, старик-адвокат молча ходил по гостиной, поглядывая на всех со значением.
- Он тоже вежливый, – зло произнесла Елена Владимировна. – И манеры… Ты посмотри, ну, Плевако – не меньше.
- Для человека манеры – это всё.
- В том-то и дело, что манеры. А копни глубже – урод уродом.
- Обычный адвокатишка. Просто спеси много.
- Вот именно, что спесь одна, – проворчала Елена, поднимая наполненную рюмку.
- Тебе бы хватит, Леночка, ведь помянули уже, – укоризненно покачала головой Зоя Абрамовна. – Я хоть не мать тебе, а по-матерински скажу: бросай это дело…
Елена помрачнела, поставила стопку на стол.
- Я к тебе, Зоя Абрамовна, отношусь с уважением. Хоть увела ты у матери мужа, а у меня отца, зла на тебя не держу…
- Не уводила я никого, – бросила Галунова, – не так всё было.
- Ладно, ладно, не будем об этом, – вздохнула Елена. – Ты для отца немало хорошего сделала. Не ссорила нас, наоборот, на моей стороне всегда была. Я на тебя зла, как уже сказала, не держу. Да и делить нам с тобой нечего. Ты, как говорится, при всём своём осталась. А вот вдовушка эта… Не верю я ей. Хитрит. Ишь, в чёрное вырядилась, как бабка старая.
- Это я бабка старая, – с грустью произнесла Галунова, видимо, пытаясь направить разговор в иное русло. – Восьмой десяток скоро…
- По тебе не скажешь, – заметила Елена (то ли польстить хотела, то ли просто к слову пришлось).
Она стремительно подняла стопку и одним махом выпила.
- Закусила бы хоть, – поморщилась Зоя Абрамовна.
- Она ведь нарочно в чёрном ходит, – не слушая Галунову, продолжала Елена. – Сочувствия к себе ищет. И ведь находит – сочувствие-то. Научил эту ведьму мой папаша вживаться в сценический образ…
- Зря ты так, Лена. Ей ведь тоже досталось.
- Это карма её настигла! – ударила по столу Елена, да так, что задребезжала посуда.
- Тише, Леночка, тише, – зашептала Зоя Абрамовна, придвинувшись к захмелевшей дочери покойного, – не надо так, будь посдержанней.
- А что – не так, что ли?! Все говорят, что эта ведьма чёрной магией занимается. А моему отцу любовный приворот сделала.
- Да врут всё люди, Лена. Если б так было, отец Афанасий порога этого дома не переступил бы.
- Ты-то откуда знаешь?
- Знаю. Не знала б – не говорила.
- Да-а, слышала, вроде бы крестилась ты? – Елена пристально взглянула на Зою Абрамовну.
Та утвердительно кивнула.
- И Боря знает?
- Догадывается…
- Так ты что – втайне крестилась?
- Почему же втайне? Отец Афанасий меня в церкви открыто крестил.
- А я-то думаю: что это Боренька сегодня Пушкина вспомнил?
- Ты его, Лена, тоже… больно-то не осуждай, они все там такие…
- Где? – не поняла Елена.
- Да на телевидении этом. Они все там какой-то другой верой живут. Вот и Боря мой… какой-то своей верой живёт. И пусть… Я ему пока ничего не говорю, у самого мозги есть, пусть работает.
- Кто-то работает мозгами, а кто-то руками, – едко заметила Елена Владимировна.
- В том-то и уловка дьявола. Многие думают: коль руки загребущие, можно и без мозгов. А нет, к рукам тоже мозги нужны.
- Ты, Абрамовна, как философ рассуждаешь.
- Какое там… – махнула она рукой, – просто… веришь ли, до сих пор помню ощущение воды и запах мирры. Это ведь чудо – крещение!
- А я совсем маленькая была, когда меня крестили. Не помню ничего, – призналась Елена. – И в церкви последний раз была, когда отца хоронили.
- Об этом, Лена, я и хотела с тобой поговорить.
Галунова ближе придвинулась к дочери актёра, ласково погладила её по плечу, завздыхала:
- Плохо там твоему отцу, Леночка, ой, как плохо!.. Мается, как овечка посреди волков.
- С чего ты взяла?
- Говорю же: страшное что-то происходит. А недавно, до твоего прилёта, мне в тонком сне худое возвещено было.
Елена заметно напряглась.
- Покойник, отец твой, во сне явился мне, – стала рассказывать Зоя Абрамовна. – Сначала я не поняла кто… негр ли, старец какой… Но знакомый будто. Вгляделась – Володя. В подряснике и крестом наперсным на груди. Только голова чёрная-чёрная, словно головешка. А глаза… не глаза – бельмы. Смотрит на меня и говорит: «Худо мне, ой, как худо. Молись за меня и всех проси, чтоб за меня молились». И такой ужас меня охватил… думала помру от страха во сне, да проснулась. А он, покойник, всё равно перед глазами стоит и не уходит. Лишь когда с молитвой перекрестилась – отпустило.
- Ах, Зоя Абрамовна, Зоя Абрамовна, даже не знаю, что сказать. Впечатлительная ты.
- Может, и впечатлительная, но только не одной мне такое привиделось, – продолжала Галунова. – Гульзат-то тоже покойник во сне являлся. В подряснике и с крестом наперсным. И голова чёрная. И молиться за него просил.
- И ты веришь?
- Как не верить, если с Володей, отцом твоим, страшное что-то происходит?!
- Ненормальная…
Елена Владимировна и впрямь посмотрела на старушку, как на сумасшедшую.
- Да, Леночка, да. И не смотри на меня так. Не спятила я.
С минуту молчали. Когда дочь актёра очередной раз потянулась за стопкой, Зоя Абрамовна мягко, но с нажимом отвела её руку.
- Не надо, Лена. Лучше выслушай. Я ведь тоже сначала не верила, – призналась Галунова, – думала, сочиняет всё Гульзат. Мало ли что ей там во время комы привиделось? А вот ведь…
- Я же сказала, – с насмешкой и даже с каким-то злорадством произнесла Елена, – это карма её настигла!
- Хоть бы и так. Не это сейчас важно. Гульзат-то, когда она в коме находилась, видно, не до насмешек было. Да и что о ней… о твоём отце-покойнике надо подумать.
- Что о нём думать… Ему не поможешь. Вот только памятник… хороший памятник ему на могилу надо.
- Есть уже памятник, Гульзат позаботилась.
- Эта ведьма?! – вновь вспыхнула Елена Владимировна. – А со мной… со мной и посоветоваться уже нельзя было?!
- Да как с тобой советоваться-то, если ты за океаном, – возразила Галунова. – И с Гульзат у тебя… сама знаешь.
- Хороший хоть памятник?
- Не видела. Говорят, из белого мрамора. В гараже у них… летом будут устанавливать.
- О чём, сёстры во Христе, беседуете? – подошёл к ним отец Афанасий.
- Вот, батюшка, Зое Абрамовне известие страшное во сне было, – с ухмылкой сказала Елена.
- Известие или нет, а только не мне одной было, – словно в чём-то уличённая, ответила Галунова.
- Разве не грех верить снам, батюшка? – в том же духе продолжала дочь актёра.
- Верно, верно, – улыбнулся священник, – как шелудивых псов надо сны гнать.
- Слышишь, Зоя Абрамовна? – снова ухмыльнулась Елена.
Отец Афанасий придвинул стул и присел рядом.
- Случай один расскажу, – начал он. – Прихожанка наша, женщина молодая ещё, как-то обратилась ко мне. Муж её, одержимый по пьянству бесами, очень уж бушевал, мучимый нечистым. Я же, грешный, сжалился над ним и над супружницей его. Пришёл к ним домой и стал молить Господа нашего Иисуса Христа и Пречистую Богородицу, чтоб избавили его от бесов. А он, муж этой женщины, стоял-стоял, да как затрясся – и с ножом на меня… Белая горячка у него началась. Он ведь, бедный, после очередного запоя больше суток не пил – жена похмеляться не давала.
Отец Афанасий выпростал руку из рукава рясы и показал свою широкую ладонь, поперёк которой и по фалангам крупных сильных пальцев шли белёсые полосы.
- Вот они – следы. Уберёг меня тогда Господь. Да и тот, сердешный, после запоя хлипок уж был. Правда, два пальца теперь плоховато слушаются, сухожилия, видать, задеты.
- Как же вы так, батюшка, неосторожно? – сочувственно покачала головой Елена.
- Неосторожно, – согласился священник. – Но на всё воля Божья. И шрамы эти – тоже промысел Божий.
Дочь актёра хотела было возразить, но отец Афанасий жестом остановил её:
- Женщина та, у которой муж пьяница, – продолжал он, – в церковь с ним потом пришла. Когда служба закончилась и народ из храма вышел, подвела она ко мне мужа своего. Тот упал предо мною на колени, ухватился за подол и чуть ли не в голос: «Прости, батюшка, Христа ради, прости! Согрешил я пред Богом. И пред тобою согрешил. Всё, больше ни-ни… ни капли в рот не возьму. Бросил пить. Бросил! Вразумил меня Господь, образумил». Я его спрашиваю: «Как вразумил-то?». А он: «Как-как… ты же сам на днях ко мне приходил, молитвы читал, окропил меня… Или не помнишь? Рука твоя ещё в повязке была».
К тому времени рана моя почти зажила, не бинтовал я руку. Смотрю на жену его и ничего не понимаю: не был я у них. А она: «Да, батюшка, я тебя и привела и из квартиры проводила. А ты благословил меня. Рука твоя забинтована была, йодом пахла».
- Вот так-то, досточтимая Елена Владимировна, – закончил свой рассказ отец Афанасий. – Сны, конечно, гнать от себя надобно, ибо от них только смущение бывает. Правда, иногда Господь во сне даёт нам знак не делать того, что в замыслах наших, но для людей в духовном отношении слабых отличить вещий сон от бесовских наваждений невозможно. Хотя и снам различие есть: кои бывают от Бога, а кои – от врага человеческого.
- И я о том же, – закивала Зоя Абрамовна.
Нехорошие сомнения вдруг начали одолевать Елену Владимировну. Захотелось непременно взглянуть на памятник, что в гараже находится. Но чем больше о нём думала, тем ненавистнее тот памятник ей становился. И когда она поймала себя на том, что туго начинает соображать – разбегаются как будто мысли, дала себе слово не пить. И тут же прыснула от смеха, да спохватилась, словно испугалась чего.
- Что это ты? – насторожилась Зоя Абрамовна.
- Пьяница, что с ножом кинулся, бросил пить-то? Иль нет?
- Тебе-то зачем? – отставляя подальше от Елены наполненную стопку, спросила Галунова.
- Предчувствия у меня плохие, – призналась Елена Владимировна.
Отец Афанасий поднялся, поставил стул на место и наставнически произнёс:
- Бойся разного предчувствия, потому более от лукавого.
И вежливо откланялся.
- Скажи, священник этот… он как?.. – спросила Елена, провожая взглядом священника.
- Что как? – не поняла та.
- Можно верить ему?
- Батюшка за Володю и днём, и ночью молится. Иеромонах он. Сегодня в церкви заупокойный молебен совершил в годовщину смерти его, чтобы в небесных селениях Володя ближе был к Господу…
Дочь актёра снова чуть было не прыснула от смеха, но сдержалась. Галунова это заметила.
- Он ведь, Лена, отец-то Афанасий, остался примирить вас с Гульзат.
- Тоже мне, парламентёр! У меня свой адвокат есть.
- Зря ты так. Слышала б, как батюшка молитвы возглашает, как «Живый в помощи…» и кафизмы читает!
- Мне-то что с того?
- Господь облегчение тебе ниспошлёт в скорби и покой душевный.
- Ты, Зоя Абрамовна, какими-то заученными фразами говоришь.
- Думаешь, адвокаты ваши – хоть твой, хоть её, – понизила голос Галунова, – не штампованными фразами говорить станут?
- Ничего я уже не думаю, – вдруг стала очень серьёзной Елена, заметив Джерка, который подошёл незаметно и стоял теперь чуть сбоку от них, вслушиваясь в разговор.
- Лёгок на помине, – пробурчала Зоя Абрамовна.
Убеждённый, что его голливудская улыбка безотказно действует на окружающих, особенно на женщин, Суперанский решил и сейчас использовать это своё оружие в полную силу.
- Тьфу! – чуть слышно пробурчала Галунова и встала. – Отойду. Что-то не по себе мне.
Суперанский мгновенно стёр улыбку с лица, и оно тотчас сделалось сухим и бесстрастным, будто вырезанным из камня.
- Ты что над старой женщиной насмехаешься?
- Мне с ней детей не крестить.
- И то верно, – недоверчиво поглядела Елена вслед удаляющейся Галуновой и повернулась к Джерку: – Что у тебя… с этим?..
- Соломоном?
- Да. Что у вас там?
- Хитрый старый лис. Тот ещё народец…
- Ты тоже не промах. Сколько тебе бабла отвалила, а где результаты?
- Будут результаты, Леночка, будут. И разве ты мне только за это платишь? – вновь озарился голливудской улыбкой Суперанский.
Елена Владимировна напряглась, почувствовала, как забилось сердце, и резко осекла:
- Ещё одна такая шутка – и пойдёшь на все четыре стороны… – с малолетками кувыркаться. Пусть они тебе платят.
- Извините, Елена Владимировна, – побледнел Суперанский, – глупость сказал.
- Так-то… Что Соломон?..
- Хитёр. Послушать его, так Гульзат эта Степановна готова отказаться от своей доли наследства.
- В пользу кого?
- Вот и я говорю – хитёр бобёр. У неё же трое детей! Она что – враг своим детям?
- Именно! – в голосе Елены слышалась угроза. – Младшей-то своей свидетельство о рождении состряпала. А дочь её родилась, когда отец и Гульзат ещё знакомы не были. Это же факт!
- Факт, разумеется, факт.
- Так что же ты?.. Ни рыба ни мясо.
- Здесь не всё так просто, Елена Владимировна, – назидательно начал Суперанский, показывая всем своим видом, что он профи и не относит себя к той безропотной серой массе юристов, которыми можно помыкать.
- Ну, хорошо, – смягчилась Елена и улыбнулась. – Если вдовушка отказывается от своей доли наследства, что это меняет?
- Для нас – практически ничего. Если, конечно… – Джерк замолчал.
- Если что?
- Если только от своей доли не откажутся все лица, которые указаны в завещании.
- А младшая дочь? У неё же липовое свидетельство о рождении. Это же явная фальсификация. Уверена: без Соломона здесь не обошлось. Да по нему тюрьма плачет!
- Видишь ли, Леночка… – Суперанский осёкся, потёр пальцем висок и продолжил: – Видите ли, Елена Владимировна, если б даже Шкрыль самолично сжёг настоящее свидетельство о рождении младшей дочери нашей вдовушки, то всё равно не понёс бы уголовной ответственности, ибо уничтожение доказательств не подпадает под действие триста третьей статьи.
- Нормальным языком можешь объяснить – как такое может быть?
- Фальсифицировать – значит подделывать, – пояснил адвокат, – а уничтожение документа не подпадает под это определение. Под фальсификацией подразумевается изготовление или искажение документов либо вещественных доказательств…
- Как же у вас всё сложно, – хмыкнула Елена.
- Это у вас, русских, всё сложно, – ответил Суперанский. – Но я хорошо знаю уголовный кодекс вашей страны.
- А может, ты просто хорошо морочишь мне голову? – глядя Джерку в глаза, произнесла дочь актёра: не усложняет ли он всё, не юлит ли.
- Не морочу, – не моргнув, ответил адвокат. – Более того, пусть бы я даже доказал, что Соломон изготовил фальшивку и придал ей юридическую силу, вряд ли б мы могли привлечь его к уголовной ответственности.
- Что за ерунда?! – изумилась Елена.
- Вовсе не ерунда. Чтобы привлечь Соломона, понадобилось бы как минимум ещё две фальшивки с их стороны, кои бы легли в основу суда по нашему делу.
- Как же всё сложно! – помрачнела дочь актёра. – Проще киллера найти.
- Проще на скамью подсудимых угодить! – отрезал Суперанский.
- Так что же нам делать?
- У вас есть поговорка…
- У вас, у вас… – беззлобно, немного по-детски передразнила Елена и вдруг ласково провела ладонью по его щеке. – Ты что, не русский, что ли?
- Соломон прав, во мне всякого намешано, – улыбнулся тот, вновь почувствовав себя калифом на час, покорителем прекрасного пола. – Так вот, у вас говорят: два юриста – три мнения. Но я бы ещё добавил: закон – что дышло, куда повернул – туда и вышло. Да-да, будем делать то, что и раньше. Добились же мы ареста банковских счетов и квартир.
- Невелика радость! Мне от этого ни холодно, ни горячо.
- Как сказать, как сказать… Неспроста вдовушка о мировой заговорила.
И Суперанский снова расплылся в голливудской улыбке.
– Улыбаешься всё, – недовольно проворчала Елена, – а мне вовсе не до улыбок. Пока летела сюда, ещё куда ни шло, а как к дому подъезжать стали, думала не выдержу, разревусь. Если б не журналюги эти с вопросами своими дурацкими… После них какая-то злость появилась, отлегло немного.
- Не понимаю, о чём ты, – снова перешёл на «ты» Суперанский.
- Не понимаешь… – тяжело вздохнула женщина. – Этот дом – моё детство. Да и юность здесь прошла… Правда, многое теперь изменилось, перестроили всё. Участок больше стал: у соседей, видно, выкупили. Это ведь дача наша была.
- Ты мне об этом не рассказывала.
- А зачем? Чувства, переживания… это же к делу не относится. Ведь так, Джерк?
- Верно. Это, скорее, вредит.
- Вот видишь? Ты расчётливый, очень расчётливый. Ты, Джерк – настоящий адвокат.
Цепкий взгляд Елены смутил Суперанского.
- Почему-то в твоём тоне я слышу ещё и другое, – ответил он.
- И что же ты слышишь?
- Мошенник…
- А разве это не так?
Как минутой ранее, она снова легонько провела ладонью по щеке Джерка и, прикоснувшись кончиками пальцев к его губам, спросила: – К дочери моей – разве не клеишься?
- Ревность – это болезнь. С твоей дочерью у меня ничего нет и быть не может, – ответил Суперанский, нежно поймав губами кончики её пальцев.
- Ну-ну… – загадочно произнесла дочь актёра и, резко развернувшись, пошла прочь.
Борис Галунов с видом задумчивым и трагичным, в силу своеобычности характера, в коем мог возобладать шутник с серьёзным лицом, со стопкой водки в руке стоял у тумбочки и смотрел на портрет умершего год назад отчима.
- Что, братец, – подошла к нему Елена, – не вписал тебя покойник в завещание?
- Можно подумать, он тебя удостоил такой чести.
- Это не имеет никакого значения.
- Конечно. Поэтому ты и притащила с собой адвоката.
- Я – единственная его дочь! – ткнула пальцем в портрет Елена Владимировна.
- Так ли?
- Божана ему не родная, Гульзат её родила до знакомства с моим отцом.
- Это надо ещё доказать.
- Докажем. Мы уже оспариваем факт кровного родства. Будет суд, будут произведены экспертизы.
- ДНК?
- Разумеется.
- А если окажется, что Божана родная дочь?
- Не окажется! – жёстко отрезала Елена. – Но тут другое. Гульзат не соглашается на ДНК. Понимает, что кровное родство Божаны с моим отцом не подтвердится. Тогда все поймут…
- А что ты так вцепилась в наследство? – вдруг перебил её Галунов. – У тебя же хороший бизнес, от мужа твоего, американца, столько досталось, что на три жизни хватит.
- У меня, Боря, тоже дочь. Кстати, его внучка, – вновь ткнула она пальцем в портрет. – И вообще… я справедливости хочу.
- Но ты сама оставила отца, уехала в Штаты. Вы не общались годами.
- Мне надо было устраивать свою жизнь. В России у меня ничего не получилось бы. И потом, ты же помнишь, я приезжала, и не раз.
- Чтобы упечь отца в психушку.
- Ты что несёшь?! – залилась краской Елена Владимировна. – Как бы я это сделала? Отец до последних дней работал, постоянные съёмки, гастроли, общение с людьми…
- Но ты же и теперь заявляешь, что он был психически ненормальным. А он был гениальный актёр!
- И гении страдают расстройством психики.
- Вот видишь…
- Что «видишь»?! – с трудом сдерживала себя Елена. – Это она, Гульзат, сделала его таким, она ему всякую отраву давала, антидепрессанты и снотворное. Только человек с больной психикой может отречься от родной дочери и оформить дарственные на чужих людей.
- Успокойся, Леночка, ведь ты своего добилась: суд признал отца психически ненормальным… посмертно.
Последнее слово было произнесено голосом трагическим, даже с подвсхлипом. Галунов, выражение лица которого всё это время оставалось непроницаемо-отрешённым, кивнул портрету и, опрокинув стопку, с насмешкой произнёс:
- Посмотри, кулачище-то какой!.. А как глядит-то… покойник. Так и кажется, гаркнет: «Цыц, все!», вдарит своей рукой-кувалдой по столу, и подавятся они, родственнички эти…
- Ой-ой-ой… цитат-то нахватался, – съязвила Елена. – Будя уродничать, дурак!
- О-о-о… – развёл руками Борис, словно намереваясь поаплодировать.
- Видишь, и я кое-что помню, – равнодушно отозвалась дочь артиста. – А ты циником был – циником и остался.
- Не спорю, твой отец многому меня научил. Хотя никогда всерьёз к себе не относился. И ты права: великий грешник был.
- Он сам про себя так говорил.
- Даже кичился этим! – как-то двусмысленно произнёс Галунов. – А этот траурный портрет… явное могущество плоти перед духом. И есть что-то… что делает его живым.
- Портрет твоего кумира.
- Да, гений!
- Эх, Боря, Боря, братик названый, не учил отец, а дядя не выучит, – произнесла Елена.
- Он и в монастырь подумывал уйти. – На лице «братика» появилась недобрая усмешка: – Что только не делает с человеком сумасшедшая страсть к сцене!
- Не ушёл бы! – раздался негромкий, но чистый и высокий, почти детский, голосок. – Такие не уходят…
За обильно накрытым, уставленным напитками столом, подперев крошечным кулачком щёку, никем не замеченная, в двух шагах от беседующих, сидела та самая монашка, которую Елена Владимировна вначале приняла за девочку-подростка.
Увидев её, Борис как будто воодушевился, стал наливать водку в стопки. Предложил и монашке, но та закрыла стопку своей маленькой ладонью.
- Почему не ушёл бы? – спросил он. И, выпив, усмехнулся: – И какие это «такие»?
- Не по душе ему была бы монастырская жизнь. А спасаться можно и в миру.
- Как же… в миру? – Борис незаметно втягивал старушку в разговор. – Он же актёр… Известный…
Монашка выпрямила спину, сложила на груди ладони лодочкой и, глядя насмешнику прямо в глаза, строго произнесла:
- Актёр – он и есть актёр, и место ему за погостом церковным.
Глаза Елены Владимировны злобно сверкнули, всё её нутро вдруг ополчилось против этого, на первый взгляд, никчёмного существа в тёмном одеянии, возомнившей о себе невесть что. Мозг уже работал над тем, как бы похлеще осечь эту ничтожную старушку. Но её опередили.
- Ну, матушка, вечно ты со своими принципами, любишь поначальствовать. Сколько раз говорил: брось свои мирские замашки, чай не директор…
Появление отца Афанасия было столь неожиданным, что монашка растерялась. Привстав со стула, чуть было не пала священнику в ноги, но тот заботливо, по-отечески приподнял её и покачал головой, дескать: не надо.
- Мы должны сорадоваться друг другу, если мы христиане, а ты, матушка, рознь сеешь, – выступила из-за спины отца Афанасия Зоя Абрамовна.
- И то верно, – произнесла вовремя подошедшая Гульзат. – К тому же Володя покаялся. Во всём покаялся. Ведь так, батюшка? – взглянула она на отца Афанасия.
- Покаялся, конечно, покаялся, – заверил её священник.
- Ну, покаялся, – влез в разговор Галунов, успевший пропустить ещё пару рюмок, – а радоваться-то чему?
При этом он посмотрел на мать, словно вопрос предназначался только ей.
- А тому радоваться, – ответила Зоя Абрамовна, – что Володя и в самом деле мечтал с Богом встретиться. И мне говорил, что беседа с Ним у него будет обстоятельная и долгая.
- Обстоятельная и долгая!.. – усмехнулся Галунов, вовсе осмелев от выпитого. – Да трёп всё это! Работа на публику! Если Бог есть, то судить человека Он будет не по его ролям и не по его званиям, а по делам…
- Истинно, истинно!.. – закивала головой монашка, неожиданно для многих поддержав Бориса.
- Ты, матушка, уже своё сказала, – мягко осадил её отец Афанасий.
- Да как же так, батюшка?! Фильмы-то какие снимают кощунственные! Святого старца бесом выставляют. Это что крест перевернуть…
- А ты не смотри.
- По молодости, батюшка, по молодости…
- Это кто же святой? – Елена Владимировна уже не скрывала ненависти к монахине.
- Знамо кто… ещё моя бабушка окормлялась у него. И многие почитали его как святого праведника. И ныне почитают…
- Да о ком ты, матушка? – стала допытываться и Зоя Абрамовна.
- О ком, о ком… – тянула монашка Нина тоненьким голоском, не замечая знаки отца Афанасия, чтоб молчала, – о старце, на коем почиет благодать Божья. Вот о ком!
- Да кто такой-то?! Кто святой-то?! – почти выкрикнула Елена Владимировна.
И правда, смолчать бы старушке, но не тут-то было:
- Григорий!.. – слетело с языка имя, многим ненавистное, вырвалось оно наружу. И потому, как некоторые удивлённо, а кое-кто насмешливо и даже с презрением посмотрели на Нину, монашка тут же прикрыла рот ладошкой, словно испугалась чего-то, как будто непотребное что-то сказала.
Отец Афанасий приобнял Нину и отвёл в сторонку:
- Говорил, не надо бы тебе сюда…
- Прости, батюшка, оплошала, – винилась старушка. – Но поносят и поносят его: то фильмы подлые снимают о нём, то песни срамные поют…
- Поношение – душе радость, – ласково гладя Нину по маленькой головке, тихо сказал отец Афанасий. – Но закончим на этом, а то и впрямь в грех впадём.
- Ему уже иконочка есть, акафист написан, – лепетала монашка. – Моя мама ему молилась, и я ему молюсь. Ему многие молятся… А его поносят…
Ближе к вечеру, когда многие разъехались, решили взглянуть на памятник. Дочь великого актёра долго уговаривать не пришлось. Хоть она и здесь показала свой склочный характер, но любопытство возобладало. К тому же, недалеко от гаража, на небольшой парковке для гостей находилась её иномарка.
К гаражу вела дорожка из гранитной брусчатки. Впереди – и впрямь как-то уж слишком по-старушечьи, согбенно – шла Гульзат Степановна под руку со старшей дочерью Лизой, щебетавшей ей что-то на ухо. Немного поотстав, следовали Елена Владимировна и Зоя Абрамовна. За ними, о чём-то негромко переговариваясь, шагали Борис Галунов и оба адвоката. Замыкали шествие отец Афанасий и старица Нина.
- Подвела я вас, батюшка, – сокрушалась монашка.
- Как же ты подвела меня, матушка? – спросил священник.
- А так и подвела, наверх теперь доложат…
- Кто же доложит?
- Чай, найдутся… Епископ, коль узнает, будет серчать на вас.
- За что же он будет на меня серчать?
- За то, что мученика святого славим, за меня…
- На правду Божию нельзя серчать, а она, правда, откроется, и будет радость для всех великая.
- Эх, батюшка, вашими бы устами да мёд пить.
- Ой, Нина, Нина… или сомневаешься? – Афанасий пронзительно взглянул на неё.
- Прости, батюшка, прости маловерную. Ведь мне их жалко, этих… – монашка кивнула на идущих впереди.
- «Жалко»… – повторил священник с ноткой сожаления в голосе. – Надо же – жалко… Да жалость у всех есть. А есть ли в тебе любовь? Вот что! Если в человеке есть любовь, то ложь не приблизится.
- Это вы сейчас о ком, батюшка? – не поняла Нина.
- Об епископе. С чего ты взяла, что он осерчает?
- Да уж опыт имею. Нешто они праведники, архиереи эти, коль в клобуках соперничают за патриарший престол?
- Порфира не погубит, а рубище не вознесёт, – ответил отец Афанасий и добавил: – Так наш старец святой говорил.
- Дай Бог, дай Бог… – перекрестилась монашка.
Подождав, когда все подойдут, Лиза стала открывать гаражные ворота. Они были не заперты, но, чтобы распахнуть тяжёлые двери, требовалось приложить изрядную силу. Дочь и пошла с матерью, чтобы помочь.
Как только ворота распахнулись, все взоры устремились внутрь. Запахло бензином и резиной от шин. Помещение было не то чтобы очень большим, но таким вытянутым, что трудно было разглядеть заднюю стену. Помимо дорогих иномарок здесь находился ещё и немыслимой красоты мотоцикл – американский Harley.
- Это Лизка моя на нём гоняет, – обронила Гульзат, заметив блеск в глазах Елены Владимировны. – Папочка подарил… Баловал её… Любил, как родную…
И, обращаясь к дочери, добавила:
– Свет-то включи, не видно же…
Взгляды гостей устремились вглубь гаража, где находился памятник из белого мрамора. У дальней стены вырисовывался некий силуэт…
Когда щёлкнул выключатель и помещение наполнилось ярким светом, перед поражённой публикой предстал тяжёлый постамент, на котором возвышался мощный торс. Скульптор сделал акцент на огромной ручище, прижатой к груди. Но всех ошеломил вовсе не странный авторский замысел. Вместо знакомого образа могучего артиста с лысым черепом все увидели обращённый к ним внушительных размеров строгий лик с длинными волосами и большой бородой вполне узнаваемого старца. Казалось, его суровый, даже пугающий взгляд пронизывал насквозь.
Первые мгновения все оторопело молчали. Затем послышался негромкий вскрик: Гульзат Степановна, хватаясь руками за воздух, пошатнулась и стала медленно оседать. Её успели поддержать, усадив на хранившиеся здесь автомобильные покрышки.
- Плакали мои денежки, – невольно слетело с губ Соломона Шкрыля.
Старик-адвокат, коему памятник был нужен, как прошлогодний снег, следил за каждым движением вдовы, которая, казалось, умирает.
Дочь покойного актёра замерла у входа с открытым ртом. Её лицо выражало крайнюю степень удивления, за которым прочитывался целый шквал эмоций.
Зоя Абрамовна стояла, словно онемев.
Отец Афанасий, не проронив ни слова, перекрестился.
- Вот и прославили, – кланяясь в пояс, осенила себя крестом монашка, – образ святого на кощунника…
Суперанский, не отрываясь, смотрел на памятник и лишь повторял:
- Интересно, очень интересно…
Первой опомнилась Лиза.
- Мерзавцы!.. Кто?!. – бросилась она к бюсту и с остервенением сорвала с него то, что оказалось блестяще сделанной из папье-маше маской.
- Так я и думала, – с нескрываемым презрением бросила Елена Владимировна и, гордо вскинув голову, вышла из гаража.
- Народ расходится, – саркастически произнёс Галунов, но в этот раз его никто не услышал.
…Сие странное происшествие так и осталось бы известным лишь близкому кругу почившего народного артиста, если б не стечение обстоятельств, вследствие которых его вдова снова оказалась в больнице с инсультом.
Как только гости разъехались, в гараже произошло возгорание. Обнаружили это не сразу, так как всё внимание домашних было приковано к Гульзат Степановне, которой пришлось вызывать «скорую помощь». Заметили пожар то ли соседи, то ли задержавшаяся за воротами парочка папарацци, когда пламя уже стало вырываться наружу и повалил чёрный дым.
Слухи покатились снежным комом. И каждый новый был всё более неправдоподобным, ибо фантазия журналистов, как известно, не знает границ. Поговаривали, что в какой-то момент над домом, в полусотне метров от горящего гаража, возник неземной свет, а над мансардой повисло густое облако дыма, обретя чёткие очертания могучего старца со светящимся нимбом над головой, держащего в руках сияющий золотой крест. Нашлись и такие, кто утверждал, что папарацци успели сделать снимки этого явления, на которых явственно просматривается строгий лик святого мученика Григория.
Разумеется, всё это были только слухи. Достоверно известно лишь то, что на пепелище, рядом с покорёженными в огне иномарками и мотоциклом, в груде тлеющей ветоши нашли обгоревший мраморный памятник, рядом с которым валялась почерневшая от сажи голова изваяния.
Результаты проверки по факту пожара показали, что основания для возбуждения уголовного дела отсутствуют.