Я идеалист – в том смысле, что я люблю в мыслях гоняться за идеалами. Идеала в этом мире не достичь, но само стремление к нему придаёт жизни какой-то смысл, наличие которого всё же даёт основание претендовать на некое отношение к идеализму. И я люблю искать идеальные решения. Мне нравится на вопрос, сколько будет дважды два, получать ответ ровно четыре. Не примерно ~4, не 4.1, не 3.99999998, а именно 4.0. Это для меня важно. Потому, что, если мне эти четыре придётся поделить на три, потом помножить на три, поделить и на пять, и помножить на пять, и проделать ещё целую кучу подобных операций, у меня должно получиться в остатке те же четыре-точка-нуль. А если несовершенный калькулятор будет давать погрешность, то она начнёт набегать, и рано или поздно несущественная неточность станет существенной, и мои расчёты заведут меня в критическую ошибку.
Приятно сознавать, что может быть проверено бесконечное количество знаков после точки, и ни в одном из них не будет иной цифры, кроме нуля. И какая бы точность нам не понадобилась – она в данном случае уже достигнута. Приятно иметь в этом несовершенном мире, где всё стареет, трескается, и гниёт, хоть что-то не подверженное этим явлениям. Что всегда в идеальном состоянии, и сами мысли о чём бы отвлекали от той усталости, которая набегает от борьбы с несовершенством этого мира. И как люди ездят на курорт, чтобы подзарядиться энергией жизни, так и сознание обращается к идеализму, чтобы поймать попутный ветер для своего движения. Мне нравится идеализм, потому, что он придаёт свой смысл этой жизни.
Слово идеализм от слова идея. А идея – это образное представление о какой-либо вещи, определяющее её облик. Например, идея круга – это замкнутая линия, находящаяся в каждой своей точке в равном расстоянии от центра. И задача эта, выполненная идеально, будет идеальным кругом. А представление об идеальном её воплощении-решении и есть её идея. И потому идея несёт в себе идеал, а реализация может быть разной, от близкой к идеалу, до оставляющей желать лучшего.
Если мы ограничены в средствах реализации идеи, то идеальным результат быть и не может. Например, если нам надо изобразить круг в пределах поля разрешением два на два пикселя, то у нас просто получится квадрат, как фигура, наиболее близкая к изображению круга в данных условиях. В поле четыре на четыре получится крест, как наиболее близкая к кругу фигура здесь. Если дадут поле десять на десять, получится что-то более похожее на круг, а если добавят возможность использовать градации тона, то мы сможем играть оттенками, создавая фигуру, которая издали будет выглядеть, как круглая точка.
Чем больше в нашем распоряжении будет разрешения и битовой глубины, тем глаже мы сможем передать форму круга. Для каждого пикселя мы посчитаем, насколько он входит в его область, и насколько не входит, и те, которые входят большей частью, мы закрасим одним цветом, а остальные другим. И в меру того, насколько какой пиксель входит в этот круг, мы его закрасим цветом, близким к нужному. И чем больше в нашем распоряжении будет градаций, тем точнее мы подберём цвет.
В пределах растровой графики результат никогда не будет идеальным, но мы можем совершенствовать его до бесконечности, и на определённом уровне высоты мы достигнем того, что в глазах зрителя пиксели видны не будут. И в его восприятии будет тот самый идеальный круг, ради которого мы старались. И идеальный круг будет и в нашей голове, только в виде идеи, движущей всем процессом. И в отношении этой идеи мы знаем, что не может быть такого несовершенства, которое ей бы не отсечь, и пока она с нами, хотя бы теоретически, нам по силам любой уровень усовершенствования.
Человек, не имеющий в своей голове идеи, такого результата не достигнет. Ему покажут на квадрат два на два пикселя, сказав, что это круг, и он так и запомнит – круг надо рисовать из четырёх квадратиков. И когда ему скажут нарисовать круг в поле четыре на четыре, он интерполирует его в квадрат четыре на четыре. Ему скажут, что здесь надо убрать квадратики по углам, и он внесёт корректировки в своё понимание, что там надо рисовать так, а тут эдак. Его отправят рисовать на поле десять на десять – он там неуверенно нарисует крест побольше. Ему снова несут укажут, что где убрать, и что где добавить – он будет снова вносить дополнения в своё понимание круга. От него потребуют работать с градациями цвета – он пойдёт, повесится от сложности. Таковы условия существования безыдейного человека, не имеющего ни своих, ни чужих идей.
Безыдейные люди не могут вести общество к идейным целям – они любят, чтобы ими руководили и указывали, что и на каком участке делать. И желательно, чтобы поменьше думать и побольше простого однообразия. Безыдейного человека можно одеть в красивую форму и приучить носить её в безупречном состоянии. Предельно чётко чеканить строевой шаг и неотличимо от идеала держать равнение на строй себе подобных. Но этот строй без внешнего управления никуда не придёт – он просто будет делать то, что ему прикажут. Прикажут защищать тех, кто носит чистые и светлые идеи – будут защищать; прикажут нападать на них – будут нападать.
Безыдейность в этом мире противостоит идейности. А идейность, в свою очередь, борется с безыдейностью. И борьба эта начинается с отделения вещей, имеющих идеи, от вещей, таковых не имеющих. Потому, что в этом мире есть очень много вещей, чёткой идеи не имеющих. И эти вещи часто оказываются несовместимыми с вещами, имеющими чистые и чёткие идеи.
Вещь, имеющая чёткую идею, может быть выражена при помощи неё предельно просто и символично. Например, предметы круглой формы могут быть изображены условно при помощи круга. Круг в данном случае является идеальным образом вещи, а выполнение образа называется из-ображением.
Вещи, которые символично изображать легко, удобны в рисовании и чтении всяких знаков, которые не заставляют отвлекаться на лишние детали. А также они предпочтительны во всяких логотипах и символах, целью который является привлечение чистотой идеи, а не отталкивание рутиной и несовершенством. Вот только идеальность изображения доступна лишь вещам, имеющим чёткую идею, а вещи, таковых в себе не несущие, такой возможности не предоставляют.
Мы можем условно нарисовать трещину, в ней нет чёткой системы, как она должна изображаться, не оставляющей вопросов, почему именно так, а не иначе. Дай людям нарисовать образ трещины, и один нарисует её так, другой сяк, и никто не сможет доказать, почему она должна всегда быть именно такой. В какую сторону она должна идти, сколько раз менять направление, и сколько разветвлений иметь – все эти вопросы лишают восприятие её изображения чистоты и лёгкости. Не имеют чистоты идеи так же такие вещи, как мусор, грязь, волосы на расчёске, уродство, болезнь, и многое другое. А вот тарелка, кружка, ложка, стол и стул имеют достаточно чёткие идеи, чтобы их было просто изобразить. Потому, что в каждой из их идей содержится её назначение, определяющие, чего и сколько в них в минимальной конфигурации должно присутствовать. И благодаря этому мы можем выразить их символично самым лёгким образом, и при том вполне узнаваемо.
Создание образа вещи есть показание того, что в ней обязательно должно присутствовать, и опущение всего того, что не обязательно. А вещи, не имеющие чёткой идеи, сложны в решении вопроса, что в них обязательно должно быть, и что не обязательно, а потому и изобразить их идеально не получается.
Вещь, не имеющая идеи, не имеет образа. А вещи без образа называются без-образием. Мусор, трещины, уродства, и прочие вещи суть безобразие, потому, что не имеют образа. И творить безобразие означает плодить такие вещи. И потому борьба с безыдейностью в определённом смысле и есть борьба с безобразием.
Мы можем достаточно понятно изобразить мусор, если нарисуем условно человечка, кидающего в корзину какой-то предмет непонятной формы, и не похожий не на что полезное. И часто так и рисуют, но это изображение опосредствованное, т.е. изображение посредством других вещей, имеющих свои образы.
Мы знаем, что у человека должна быть одна голова, туловище, и по две руки с ногами, и благодаря этому мы можем узнаваемо изобразить человека при помощи пяти чёрточек и одного кружка. И мы примерно знаем, как должна выглядеть мусорка – пустотелая ёмкость с удобной для сваливания в неё мусора формой. Но только потому, что у этих вещей есть понятные нам идеи, их образы оказываются для нас узнаваемыми. И их мы изображаем непосредственно, а мусор в данном случае именно опосредствованно ими. Но если посмотреть глубже, то изображаем мы таким образом скорее выкидывание мусора, чем просто мусор. И это не утверждение мусора при помощи изобразительного искусства, а борьба с его разведением. И чем больше в нашем арсенале идейных вещей, тем автоматически чётче получается борьба с безыдейностью.