Вспоминая всё за какие-то секунды, Надежда спохватилась, что стоит в рядах исповедников и, зажмурившись, с шёпотом схватилась за лоб:
- Ой, да что же это я осуждаю?! Господи! Какая голова-то чумная! Прямо пустота сразу образовалась, как понадобилось каяться! Нерадивая я… Хохочу много… Яйцо перед Алтарём чуть не съела перед причастием…
Грехи вспоминались с огромным трудом. Как назло перед глазами вдруг встал образ ласкового Толика. Он будто смеялся над тем, как она сейчас готовится к этой исповеди. Надежда аж зажмурилась и потрясла головой.
Тут, отвлекая её от навязчивого образа, позади вдруг раздалось шумное сопение и сдавленный хрюкающий храп. Надежда невольно оглянулась. Толстуха на стуле сладко спала и вдобавок к тому, что расхрапелась, ещё и начала во сне орать. Рядом стоящие непроизвольно захихикали, зажимая носы. К толстухе подошла паломница из кающихся и молча её растолкала. Та спросонок стала соображать, где находится и чего ради её трясут. Толком так ничего и не сообразив, она начала клевать носом и минуты через две вновь раздалось хрюканье её храпа. Косясь на толстуху в полглаза, Надежда сосредоточенно наморщила лоб:
- Смешная тётка… Поднесло её! Опять мне смешно, аж раздражение берёт. Господи, помилуй! В раздражении надо каяться! Рассеянная я, невнимательная и вообще вся глупая!..
Тут в храм ввалилась толпа паломников, которые пели во дворе хвалебные акафисты, а потом ещё и успели плотно подкрепиться в трапезной. Они выстроились в полукруг поближе к Алтарю и, не обращая ни на кого внимания, словно были здесь одни, неожиданно продолжили свою «службу». Худющая девица в юбке до пят зычно стала читать акафист, а остальные старательно запели, где требовалось. Все, кто отдыхал и приготовился к исповеди, вывернули на них головы. Один священник, не замечая ничего вокруг кроме кающегося перед ним на коленях, продолжал его слушать, беседовать с ним, убеждал его в чём-то, разъяснял в чём он неправ, где ошибается и не давал ему отвлечься. И только потом отпускал ему грехи и благословлял на причастие.
Как и все, Надежда тоже уставилась на поющих во все глаза, и у неё из головы вообще вылетели все грехи. Вдобавок позади, пребывая в глубоких сладких снах, вместе со стулом свалилась толстуха, заставив всех шарахнуться и затрястись от удушающего смеха. Мгновенно очухавшись, она полезла обратно на стул, попялилась на очередь и прикинула, что ещё можно поспать. Умастившись на стуле попрочнее, через минуту она захрапела, через пять вновь свалилась на пол вместе со стулом! Всех исповедников неудержимо затрясло от смеха. Тут священник остановил исповедь и с серьёзным лицом строго воззвал:
- Братья и сёстры, давайте уважать друг друга и не забывать, куда и за чем мы пришли! Если вы решили покаяться, надо думать о грехах, а такое никуда не годится! Где надо плакать, там смеёмся.
Резво заскочив обратно на стул, толстуха сразу проснулась и вперила в него взгляд радивой исповедницы, на что священник неожиданно её попросил:
- А вы, матушка, слезьте со стула и найдите себе для ночлега место поудобнее. Не валяйтесь тут и не вводите кающихся в грех…
- Так я, батюшка, тоже каяться буду! – бестактно перебила она его, ещё и заявила: – Я в очереди стою! То есть, это, э-ээ… сижу! Короче, в очереди я!
Над ней опять засмеялись, и кто-то из мужиков брякнул:
- В «очереди» в магазине за колбасой будешь стоять!
А священник возразил ей тоном, не терпящим никаких возражений:
- Э нет, матушка! Какая вам исповедь, когда вы так сладко спите? Идите проспитесь, а завтра с утра приходите каяться в шесть часов!
И он отвернулся к исповеднику. У толстухи вылезли глаза из орбит!
- В шесть часов?! – не желая верить своим ушам, убито ужаснулась она и, мрачно покинув стул, удалилась прочь.
В храме вновь воцарилась тихая гудящая атмосфера. Одни паломники дружно пели акафисты. Спящие поднимали на них головы и с сонными лицами недовольно бухтели:
- Ну, завелись!..
Кто-то не выдержал и окликнул их:
- Э, а потише нельзя?!
Но акафистники даже не отреагировали. Надежда усиленно вспоминала свои грехи, пытаясь ото всего отключиться и, в конце концов, её словно хлестнуло воспоминание, как несмышлёный трёхлетний сын вытащил всё мясо из холодильника, облил его сметаной и накормил приблудных кошек, которых натаскал откуда-то с Людочкой и Любочкой прямо в дом.
- Разорители!!! – выгнав кошек, набросилась на них Надежда, хорошо всыпала тройке ремня и расставила их по углам.
И если девчонки стояли в углах смирно и тихо ныли, то Егорка бунтовал, выбегал за игрушками и выпросил крепких шлепков. Надежда негодовала от того, что теперь не знала, чем их кормить.
- Я на паперть вас отведу, по панамке дам каждому в руки и побирайтесь себе на пропитание! – стращала она, а сыну погрозила пальцем: - А ты, негодник, наверное, сегодня будешь спать в этом углу за плохое поведение! Ишь, стоишь играешься! Наказанный называется!
И она отобрала у него паровозик и зашвырнула его в коробку с игрушками.
- Бесы в тебе! – крикнул вдруг Егорка ей в спину и с плачем твёрдо повторил: - Бесы в тебе! Вон как ты дерёсся! Плохая ты мамка! - и, ткнувшись лбом в угол, горько расплакался.
Тогда Надежда пожалела их, расплакалась сама и, попросив прощения за свой гнев и битиё, долго объясняла, что они натворили. Шкодники пообещали, что больше не будут трогать продукты, но шкодства их не убавилось.
Наконец, пройдя, таким образом, искушения и страсти, Надежда опустилась перед священником на колени. Слёзы, которые подступили колючим комом ещё тогда, когда она развернулась к людям и попросила горячо и искренне: «Братья и сёстры, простите меня Христа ради! Простите!», теперь вырвались бурным потоком из её зелёных глаз. Сквозь рыдания она безутешно собрала в кучу всё, что у неё наболело за последнее время в душе, что мучило и заставляло несправедливо срываться на детей, думать плохое на людей, обвинять в чём-то ближних. Она словно вслепую с завязанными глазами и заткнутыми ушами нашаривала наощупь правду, подозревая, что люди больше её знают и подло помалкивают об этом. И она вытирала и вытирала льющиеся по лицу слёзы, искренне каясь:
- Мой грех! Прости, Господи! Мой грех, сама виновата! Детей не милую, бью! Они мне в глаза говорят, что во мне бесы! Мира во мне совсем уже нет! Мужа распустила, всё ему прощала, на всё закрывала глаза! Прости, Господи! Гулящего из него сделала! В одних носках сбежал, третий год нету… От семьи прячется… Прости, Господи! Люди говорят – гуляет, а я никому не хочу верить! Себе сочиняю, что нужна ему. Пусть сам скажет, что не нужна, тогда поверю! Неужели я негодяя любила? Четверых детей ему нарожала! Свекровь кричит при людях, что я пью, гуляю – неправда это!..
Священник мягко остановил её, словно возливая бальзам на изболевшуюся душу:
- Оставьте их в покое. За их грехи вы не в ответе. В них они сами раскаются, когда придёт их время. Не рассматривайте чужие грехи, о своих сейчас думайте.
Переставая соображать, Надежда заметалась в мыслях, усиленно наморщив лоб, сквозь слёзы заглянула в глаза священника:
- Их грехи? Свои вспомнить?.. Что-то мои грехи, батюшка, у меня все из головы совсем повылетали! Ох, прости, Господи, меня дурную! Голова совсем пустая!..
- Не ругайте себя на исповеди – грех. Прости, Господи! – сокрушённо вздохнул священник и просто пояснил: - Обида безутешная кричит в вас, матушка. В уныние впадаете, отсюда и страсти в вас вздымаются ругать, обижаться, бить, не верить. Уныние – страшный грех!
- Да-да, батюшка! – оживилась Надежда. - Обида страшная! Уныние такое, что порой жить не хочется!
Она даже поближе придвинулась на коленях к священнику, улавливая каждое слово из его уст, заглядывая в глаза, как в спасительный колодец с живой водой, а он сказал:
- Прости, Господи! Нежелание жить – смертный грех! Не надо забывать, что жизнь – это бесценный дар Божий, и времени нам здесь отпущено очень мало. Торопитесь успеть сделать всё правильно, а в чём оступились, покайтесь. Ибо в Царство Божее один путь – чистосердечная исповедь!
Соглашаясь с его словами, Надежда закивала, глотая слёзы, вслушиваясь и запоминая каждое слово.
- И как мы к этому отнесёмся, так и перед Господом ответим, - продолжал священник и терпеливо спросил: - Ещё в чём каетесь, матушка?
Надежда прижала к груди кулаки и честно от души призналась:
- В злопамятстве! Нет во мне всепрощения! Осуждаю много! Как замолчать, не знаю. Хоть воды в рот набирай! На соседку Раису зло не проходит за то, что меня на распутство соблазняет…
- На исповеди имена не называйте, – опять остановил её священник и коротко разъяснил: - Надо просто говорить – «соседка». Значит, соседку осуждаете...
- О, Боже, прости! А я такого и не знала! – схватилась Надежда за рот и снова заплакала: - Тяжело мне, Господи, вот и осуждаю! Обида жжёт, предательство любимого! Его родные от меня отвернулись, детей одна поднимаю, люди злые судачат, радуются…
- Оставьте их, – тронул её за плечо священник и снова возлил бальзам на душевные раны: - И не убивайтесь так. Бог на всё судья. За своё каждое слово всякий перед ним ответит. А коли вы не виноваты в том, в чём вас обвиняют, так и живите спокойно, не слушайте ничьи оговоры. Успейте покаяться в своих грехах, а за врагов своих помолитесь, ибо бьющий приближает к Богу и вашими же молитвами спасётся. Помоги вам, Господи!
- Батюшка, я буду стараться изо всех сил! – вытерла Надежда лицо от слёз и, шмыгая носом, горячо произнесла, приложив крестом к груди руки: - Я искренне раскаиваюсь в своих грехах ведомых и неведомых! Прости меня, Господи! Прости!
Священник накрыл её голову епитрахилью и отпустил грехи. Слова его молитвы над плачущей исповедницей рассыпались чудодейственным елеем по храму и рассеялись над его куполами в ночном небе, в ясных звёздах, в яркой луне, прозвучав заверенным свидетельством чистосердечно раскаявшейся души. В Надежде осталось чувство отеческой теплоты от прикосновения её губ к сухонькой руке, которая её благословила. Осталось чувство, которого так не хватает для душевного покоя взрослому человеку, у которого давно своя жизнь, своя семья, но нет рядом добрых родителей, как в безвозвратно ушедшем счастливом детстве.
Наревевшись вволю ещё после исповеди, Надежда кое-как пришла в себя, тихо сидя под стенкой под иконой Богородицы. В окна храма заглядывали звёзды и луна. На её коленях лежала сумка, на которую она опиралась локтями, подпирая руками голову. Жмурясь, она тёрла глаза, закрывала их в попытке уснуть, но всё было тщетно и приходилось снова глазеть вокруг.
Поющие акафистники не умолкали ни на минуту и мешали заснуть, но дежурные монахи ничего им не говорили, считая, что любая бдящая молитва не может гаситься. Такое в монастырях лишь приветствовалось. Монахи сами жили в неугасаемых молитвах, денно и нощно молясь о спасении душ. Но как и тем, которые желают выспаться, Надежде от этого было не легче. Её взгляд бродил по всему залу.
Тусклый свет горел только в иконной лавке и на фитилях неугасаемых лампад. Чудом впихнувшись на узкую полку для сумок под иконной лавкой, на боку потешно прилепились люди. Особенно смешно выглядела толстуха, которую священник не допустил к исповеди. А упитанный моложавый, прилично одетый мужичок, втиснувшись на узенькую досочку, ещё и как Наполеон скрестил на груди руки. «И как они не боятся оттуда грохнуться?» - изумлённо смотрела на них Надежда и незаметно окунулась в воспоминания.
продолжение след.-------------------