7
Пришел Иван уже за полночь, он топтался в передней, силясь придумать новую историю. То задержали на смене, то надо доработать план, то начальник отлучился и оставил его, самого надежного, вместо себя. Нина каждый раз эти истории слушала, смотрела грустно какими – то коровьими глазами и шла греть ужин. А сегодня ничего не шло в голову Ивану. Только этот разговор с Соней там сидел. Как же жить человеку без накоплений? Как же выучиваться? Ему с нею невыученным и бедным быть не выйдет. И так Соня каждый раз все холоднее с ним здоровается, все торопливее прощается. И даже платок, что он берег на именины Ниночки, а все ж отдал ей, девушку не обрадовал. В щеку поцеловала торопливо, а даже на плечо не накинула, а потом и вовсе попросила прийти потом.
Понимал Иван, что они с Соней не на всю жизнь повстречались, да и Нину он никогда бы не оставил. Она столько сделала для него и столько простила, Митю родила. А сына он любил пуще всего в мире, так любил, что даже плакал иногда. Но Сонины раскосые глаза, странная улыбка и мелкие кудри под пучком у самого затылка Иван решительно выкинуть из головы не мог. И ведь придется однажды сознаться и уйти, поступить бесчестно… но разве уже честно ли он поступал? У Ивана затряслись руки, но он все же толкнул ими дверь и обмер на пороге.
В квартире их, всегда кипучей, стояла гробовая тишина, хотя никто не спал. Их соседка, тетя Зина, толстая страшно, но страшно и добрая, белая, как мел, прошмыгнула мимо него в кухню. Ее муж, худой и длинный человек, посмотрел Ивану в глаза и развел руками, словно прося прощения за что – то. Все семейство Еремеевых из целых пяти человек копошилось в своей комнате, но молчало как – будто нарочно.
Воздух словно отхлынул от Ивана, словно повис он над битой плиткой пола, и понял Иван, что случилась страшная беда. И это понимание толкнуло его вперед, не помня себя, как космонавт в невесомости, поплыл Иван к своей комнате. А там была Нина, доктор и управляющий их домом. А Мити не было. Было только тельце какое – то слишком маленькое для его сына на мокрой кровати. И только когда Нина увидела Ивана, она мигом повалилась на колени и стала страшно выть.
8
Иван похоронил сына на городском кладбище и домой о его смерти писать не стал. Толи не хотел признавать факт того, что Митя умер, толи того, что отчасти он был и сам в том виноват. Нина вся омертвела, словно оказалась запаянной в огромную бутыль с жидкостью, и только глядела оттуда, но не говорила и не слышала. Иван брал ее руки в свои и пытался согреть хотя бы ее пальцы, но она продолжала все также недвижимо сидеть, так ни разу и не глянув в его глаза.
Иван чувствовал, что ему нужно быть тут, что он тут быть должен. Поэтому тоже сидел рядом, как прибитый гвоздями к полу. Тоже молча смотрел на Митину постельку. Тоже мерз внутри.
Так и прожили они три долгих месяца. Иван ходил на работу, потом пить с мужиками и домой. Однажды он напился так, что свалился в реку, выбрался, конечно, но промерз основательно. А как выбрался на берег, так и вспомнил ту секунду, когда в воде ему вдруг больше не хотелось биться с волной, как хотелось ему поддаться течению и все это закончить: не видеть Митю во снах, Нину наяву и больше не вспоминать Сониных кудрей.
Как – то вечером нелегкая занесла его на улицу Сони. Он запретил себе к ней подходить, но иногда корил себя, что пропал молча. Вот если бы ей рассказать, отчего он больше не ходит, но тогда рассказать надо все. И что женат с первого дня, и что до сих пор с женой живет, и что жить теперь точно всегда будет. Ведь Соню он любил страстно, но Митю больше всего на свете, и его разъедала мысль, что будь он тогда дома, сын был бы жив. И теперь он должен быть всегда с Ниной, ведь он так страшно подвел ее, бросил одну, предал. Она никогда ему этого не скажет, но так даже хуже. Ему лишь бы один разок увидеть Соню. Просто увидеть, чтобы душою попрощаться, и ушел. Навсегда ушел.
Шли минуты, но огонь в ее окошке все не загорался. Иван стал уже беспокоиться, ведь раньше Соня так долго не гуляла. А что, если от того, что он пропал, разбилось ее сердце? Что если он будет ответственен еще за одну жизнь?
Иван уж было стал воображать ее плачущей в подушке, бессмысленно глядящей перед собой на работе, как калитка скрипнула, и из нее гордо выкатился полненький и сияющий мужчина, и тут же в заветном окошке вспыхнул свет. Ярость обуяла Ивана, он как – то автоматически кинулся к мужчине, схватил его за воротник и крикнул:
- Ты чего сволочь!
Тут же, словно испугавшись, резко отпустил и пошагал прочь.
Теперь Иван дежурил у дома Сони несколько дней в неделю. Остальное время он вынужден был быть около Ниночки, но и там часто думал о сияющем толстячке. Воображение рисовало ему, как как пухлые ручки толстячка обхватывают Сонины запястья, как как цепляются за ее кожу и как волосы ее, став влажными, отливают медью. Тошно становилось Ивану от этих мыслей, совестно от коровьих глаз Нины, мерзко от себя самого.
На четвертый месяц после смерти сына Нина, наконец, поднялась со своего место и твердо встала перед мужем. Иван смотрел на нее и удивлялся, какой красивой она стала в своей скорбной монументальности, как подобрались ее скулы, как высоко и ярко стали гореть глаза, какой белой явилась кожа. Нина гордо глянула на сидящего перед ней Ивана и сказала ему голосом, которого он впредь не слышал:
- Иди, Ваня. Никогда тебе такого не говорила, а теперь говорю. Иди. Потому что тошно мне от твоего лица, тошно от твоего голоса, от самого тебя тошно. Иди к ней и являйся сюда, только если решишь больше никогда не уходить.
И он пошел, отшатнувшись от жены, как обожженный, он пошел на знакомую улицу, а в голове его вспыхивали, как у пьяного, то Ниночкины бусы к свадьбе, то Митины ботиночки у кровати, то Сонины локоны.
На углу у Сонечкиного дома кто – то разбил фонарь, и белый штакетник, зеленевший от мха, стал совсем серым. За ним и спрятался весь серый Иван и вперил глаза в оконце, смотрел с натугой, как пьяный, словно цепляясь за окно как за часть реальности. Окошко вспыхнуло, показался силуэт Сони, а за нею еще один, худой и долговязый. Иван старался не слушать, но слышал ее писк тоненький, довольный, а за ним и бас, совершенно неожиданный для такого худого и долговязого.
У выхода она повисла ему на ручку, качнувшись, поцеловала в щеку. А он при том схватил ее за ягодицу, а потом еще и шлепнул совсем не по – товарищески. Она пискнула снова и ушла. А у Ивана ушла земля из – под ног. Не помня себя он бросился за нею сразу, как худой скрылся за углом, и бешено застучал в дверь.
Сонечка, явно думая, что вернулся ее запоздавший гость, уже в одной сорочке распахнула дверь, да так и осела, увидев Ивана. Иван из – за плеча ее окинул взором комнату, разбросанную кровать да и забылся совсем. Он стал хватать Соню за плечи, за сползшие лямочки, мять ее волосы, щеки, губы и падал все куда – то в этот влажный сладкий запах, пока не пощечина его не обожгла.
- Соня, что ты?..
- Что я, Ванечка?
Соня по – деловому подобралась, стала поправлять волосы, бессовестно выставляя ноги, подтягивать чулочки, взбивать подушки.
- Ты шел бы, Ваня, - бросила она через плечо, - ты шел бы, а то сейчас придут.
- Опять придут?
И Иван вдруг все понял. Вспомнились и суетливые ее уборки, неловкие замены полотенец, и опоздания ее, и костюм один, что с утра, что с вечера, и подарочки чьи – то на шею, то в ушки, то от тетушки, то от дядюшки.
- Опять придут, Соня?
- Дурачок ты, Ваня. Ну, что ты такой дурачок… - Соня выпустила из рук подушки, подошла к Ивану и положила ему руки на плечи, - Иди, Ваня, домой. Хороший ты, Ваня, иди.
И отвернулась снова, явно ожидая услышать скрип двери, нетерпеливо шаркая ножкой, да пряча следы прошлой встречи по бесконечным ящичкам и дверцам.
- А как же все, Соня? – немея спросил Иван.
- А что все? – бросила, как тряпку, Соня, - кого ты обвинять пришел? Жену али свою? Невесту? Что было – то, Ваня?
- Ты помахала мне рукой, - вдруг разозлился Иван, а с хохотом Сони злился все пуще.
Женщина смеялась так искренне, даже удивленно и громко – громко.
- Помахала рукой?! И что же? Это вместо ЗАГСа в твоем селе, Ваня?
Зря Соня так сказала. Вспыхнул в Иване весь стыд мигом. Совестно и за раздел дома, и за Нину, несчастно плетущуюся в город, за Митины пустые ботиночки, за разговоры о мечте такие глупые, за всю жизнь его. И мерзко так стало Ивану, так горестно и тошно, словно вся грязь, что ему причинялась и что он делал сам, с неба сейчас пролилась на его постылую голову и забулькала в горле.
- Жалко даже, Ваня, тебя. Иди по – доброму, - не унималась Соня.
- По – доброму, Соня? А не по – доброму, то как?
И заплясали в глазах Ивана ее позы неприличные, руки ее, улыбочки, и лицо ее росло перед его глазами да и превратилось вдруг в Митин кашель, что громче и громче вздымался к потолку и падал оттуда сипом. Митя захрипел вдруг, булькая, и снова хрипел, и сипел опять, пока Иван не понял, что слышит, как под его рукой хрипит Соня, как ломается ее шея, как вишняк, как сипит она из последних сил и затихает, наконец, повисши у него в руке.
9
Ужас охватил Ивана. Бросил он Соню на пол у кровати, как сломанную куклу кидают дальше в ящик, и запомнил только, как она стукнулась головой мерзко и глухо, словно арбуз, что меняют в августе на картошку, поменять хотели, а он взял да и под телегу укатился.
Выскочил Иван пулей из ее комнатки да споткнулся о половичок, тоже ударился со всего маху о грязные доски передней и, завалившись, увидел, как ширится тень у ступеней. Неведомая сила подняла Ивана и заставила спрятаться за дверь кладовой. И действительно тут же по ступеням поднялся тот самый холеный толстячок. Он мерзко одергивал пиджак и напевал какую – то песенку. По всей вероятности, похабную, как решил Иван, потому что хорошей песни от такого субъекта не жди.
Как только тот вкатился в комнатку и как – то глухо охнул, Иван сразу кинулся на улицу и бежал, покуда не споткнулся снова. В этот момент он на ногах удержался и понял, что теперь ему надо удержаться несмотря ни на что. Отдышавшись, Иван стал думать. Если его кто видел, то он попадется в тюрьму. И ему то ладно, ему уже хоть сгинь. Но Ниночка его, строгая, с подобравшимися скулами, вернется в деревню с котомочкой, с мужем в тюрьме, с сыном в земле. Нет. Так не мог он с ней поступить.
Иван спустился к реке, умылся, отряхнулся и твердо решил такой жизни для Ниночки не допускать. Поэтому, взобравшись обратно на дорогу, он прямехонько и пошел по ней до пункта участкового, где и рассказал, как пошел к знакомой машинистке, чтобы та помогла ему напечатать бумагу, а его прямо на входе сшиб какой – то толстенький гражданин, весь взволнованный и красный, сбил на землю и прощения не попросил. А когда Иван вошел в комнатку машинистки, то и увидел ее на полу лежащей, как изломанная куколка.
Дальше Иван плохо помнил, как детально описывал гражданина, как тут же пошел с участковым туда, где Соня так и лежала на полу, как вывернуло от этого Ивана на тот самый половичок, и как шел он домой, оставив все свои данные участковому.
10
Дни тянулись угрюмо и страшно. Ивану все время снилось, как в дверь его стучат, а Ниночке под нос суют бумажку какую – то, крутят руки ему и уводят, а у Ниночки снова такое же лицо становится, как в день Митиной смерти.
Потом вдруг ему виделось, как крутят того, толстенького, и Иван и вовсе вскакивал в постели в поту. О толстеньком он часто думал. Стыдно ему было за такой шаг, горестно, что оба они оказались в Сонечкином плену, страшно, что он убивец теперь. И так долго мучился, что однажды уже совсем занемог. Так долго оберегал свою тайну, что сам ее и выболтал, благо был в горячке, и Нина ему не поверила.
Он видел постоянно, как бредет по полю и видит вдруг, как мелькает Катин платок на горизонте, и его белизна то впечатывается в кромку облаков, то выпадает из них, то снова впечатывается. Видел бабку, что протягивала ему иконку и с собой звала, но Иван помнил, что если зовет тебя покойник во сне, то идти нельзя. Это к смерти.
Приходила и Сонечка, танцевала в своей смятой сорочке. Дед приходил, садился и шептал: «А ты знал, Ванька, что сгинул я на каторге?». Иван всегда говорил, что знал, дед на то смеялся, хохотал и превращался вдруг в толстенького, который смеясь и напевая снова и снова шел к Соне. Приходили все, морочили его, и Иван чувствовал, что может проснуться, но цеплялся за сон, не хотел просыпаться, все ждал, что придет главный его покойник. Митя. Но сын не приходил.
После болезни Иван исхудал, посерел, побелел, но на завод вернулся. Не слушал он больше историй мужиков, не ждал, что ему махнут или улыбнутся. Смотрел Иван только в пол, а потом шел домой к такой же Ниночке.
Как – то села она на край кровати и стала Ивана по голову гладить, как до того Митю гладила. И что – то развернулось в душе Ивана от этого, какая – то хлябь темная стала литься из нее, и зарыдал он, как не рыдал с Митиных похорон.
- Ваня. Поедем домой, Вань.
Иван всхлипнул и, не поднимая от подушки головы, замотал ею.
- А я говорю, поехали. Николай примет тебя, он добрый. Мы пойдем на ферму. А он не примет, разобиделся если, то к отцу моему пойдем. Мы молодые еще, Вань. Я простору хочу. Воздуху, Вань. Не могу я так больше. Не хочу.
Встала и вышла. А Иван так и остался лежать ничком, словно выброшенная коряга на берег.
Спустя две недели с того разговора Иван собрался с силами и пошел говорить с мастером цеха. Все обещали Ивану за работу. И чтоб на сапожки Нине хватило, и достать их, и комнату расширить. Не согласился Иван, горело в нем слово, данное Нине. Решил он хотя бы его исполнить. Поэтому и готовился решительно отвернуться от городских огней, взять свои вещи в узел и повести Нину обратно. На милость семьи и бабкиного бога.