4
Как ни силился Иван, Ниночку он не полюбил, хотя уважал страшно, а вот Митю, их сынка, любил и баловал, как мог. Возил ему сахарные головы, смастерил коня и даже расписал его красной и желтой краской в школе. Никогда не бил ни сына, ни жены, поэтому отец и дед звали его подъюбником, но Ивану было все равно.
Ниночка помогала матери, немного читала и была женщиной простой и очень доброй, было ей с Иваном одиноко, это он увидел и уважал, что способна она глубину чувства, как те девушки в городе. Видел он их в платьях по голень, без платков и завитых, и смеются все, ручкой машут, а все не ему, не Ивану, машут кому – то в ботинках, наверное, а то и туфлях, с часами карманными, а то и сигаретами в металлических коробочках. Но никак не Ивану. А Ниночка никогда Ивану не махала. Чего мужу махать, с ним жить надо.
Сажал вечером Иван маленького Митю себе на колени и показывал ему туда, где за холмами был город, и говорил ему в затылок, что есть и другая жизнь, другая и красивая, и, собственно, жизнь. Митенька угукал да ждал, пока мать унесет его в их светелку, где пахло ей и теплотой от каменя печи и молоком из рожка, а отец все нюхал его затылок и говорил – говорил…
Через два года умер Игнатий Тихонович, дед Матвей его, как и предсказывал, пережил, но старшим все равно считался Николай, дед ведь был уже совсем стар и признавал только Катю. В тот год и выделился Иван в отдельный дом. Как ни рыдала мать, как ни просила Нина, взял да и выделил часть хозяйства, но хату не поставил, а пошел все продавать.
Тяжело далось решение Ивану. Хоть и его было, а чувствовал, что крадет, что забирает у матери, у сестер, у племянников, у Кати в первую очередь, у старого деда. Всю ночь Иван думал, сидел и плакал. Этого не видел никто, мог бы только дед, да тот ничего не видел.
В городе строили башню, и свет ее мерещился Ивану и звал его, и вел. Не смог в ту ночь Иван от него отвернуться, не смог спать рядом с грустной Ниной, не радовался сопенью Мити. А утром объявил о разделе.
Николай ничего не сказал Ивану, лишь глянул с укором, смял в руках фуражку отца и вышел. А Иван собрал часть и повез все в город. Вернулся он через два дня, велел Нине собираться с сыном или отдать ему Митю одного. Нина шла за ним, плакала, но шла.
Так Иван оказался в городе. Первые недели тянулись бесконечно. Денег ни на что не хватало. То, что в деревне делало тебя состоятельным или прочным, здесь не значило почти ничего. Все семейство уместилось в одной комнатке квартиры, где жило еще две семьи. Уборная и кухня предназначалась для всех, что коробило первое время Ниночку. Магазины сами по себе поднимали ей настроение, цены и очереди заставляли горестно вздыхать.
Иван работал везде и нигде. Помыкавшись немного, где можно, он пошел, как и все, на завод. Как и все вставал, как и все ложился, как и все ехал на автобусе, как и все стоял на проходной. Бегая между стрелками часов, старался не думать ни о чем, да вмиг останавливался, когда видел там, за туманами, точку. Там все мелькает, видно, Катина макушка, рыжеют снопы сена, там взмахивают косою и ждут свои крынки. И там проще и вольнее. Но Иван все же был страшно рад быть здесь.
5
Однажды утром он брел к остановке автобуса. Ниночка с ним не пошла, осталась дома с Митей. Сын по приезде в город разболелся сразу и болел уже четвертый раз все время, что они жили здесь. Ниночка сетовала, что не та еда и воздух не тот, что губит город ее сына, но замолкала, когда видела, как Иван мечтательно смотрит в окно.
В такие моменты она находила мужа даже красивым, ведь раньше никогда и не думала, красив ли он. Он дан был ей, а она ему. И все тут. Но когда он сидел такой, ей страшно хотелось пройтись пальчиком по его лбу, не по годам испещренному морщинками, коснуться его щеки, колючей и холодной. Тут же Ниночка собиралась с совестью и такие вольности от себя гнала. Она была ему хорошей женой. Не роптала, принимала, слушалась. Если он не приносил продукты, изобретала ужин, если не было дров, изобретала тепло. Перешивала старые юбки в новые Митины штаны, перевязывала старые свитера в новые носки. Все чинила, искала, переделывала.
Иван ее уважал за это и мужикам на заводе всегда говорил, что давно бы уже окоченел на улице без Ниночки. Мужики лишь кивали да травили истории о многих женщинах, которые давали им тепло и без дров. Ивана такие россказни смущали, он понимал, что любовь между отцом и матерью – это одна любовь, между мужчиной и женщиной – другая, и не всегда это любови пересекаются. Но так нагло и спокойно говорить об этом он не мог да и слушать соромился, ведь кроме Ниночки у него никого не было. А интерес был.
Он смотрел на девчат с подведенными глазами: телефонистки, курсистки, медсестры, учительницы. Такими легкими они ему мнились, особенно в сравнении с Ниночкой. И ручки у них были гладкие, и волосы пахли свежо и пряно, и юбочки часто были новые, словно они менялись ими каждую ночь. Или то менялись девушки. Иван не замечал. Это сплошное женское существо: пахнущее, бегущее, смеющееся, оно было везде и обступало Ивана рекой. А дома Ниночка. Милая, добрая, верная. Как собака, которую Игнат Тимофеевич все с собой на охоту брал, пока не стала она старая, пока не стала она в тягость.
И вот брел Иван и вдруг почувствовал, как испарилась почти вся радость от того, что он в городе. Как стали его преследовать мысли о безденежье, глупости, одиночестве, вспоминался сон, где вернулся он в деревню, а дома все не видят его, он ходит – ходит, как стеклянный, и только мать его заметила, руками всплеснула, да тут сделалось у нее рыло свиное вместо лица, тут Иван и проснулся с визгом свиным и криком своим собственным. И совсем стало трудно ему, так трудно, что не захотелось даже и на завод идти, а вернуться некуда – дома Ниночка с Митей. Да и вообще куда ему теперь вернуться?
И тут случилось то, чего он никогда не ждал. Она ему улыбнулась. Она. Такая красивая, светлоокая, в коротком пальтишке, каких он не видал, смелая, кудрява. Улыбнулась. Стояла на остановке и смотрела, как он бредет, словно что прикидывая. И вдруг махнула рукой. Иван обмер. Никогда ему женщина еще не махала, никогда не смотрела на него так открыто, с таким вызовом и интересом. Едва с собою совладав, он сделал шаг вперед. Она никуда не делась. Он оглянулся. Сзади никого. Значит, действительно ему это она махала! И словно вся сила богатыря в поле вернулась в тело Ивана, словно шире он стал в плечах, громче голосом и шибче оком.
6
В тот вечер Ниночке было не до смеха, она сходила с ума от беспокойства. Иван теперь часто приходил к самой ночи, где он был после работы, она не спрашивала. Муж. Если он так делал, значит, так тому и быть. Она быстро привыкла к холодной постели, одинокому ужину, неловкому прощанию по утрам. Но сегодня Митя горел, горел несколько часов к ряду. Врач, живший в соседней квартире, разводил руками. Таблетки, капли, примочки все не помогали. Тогда Ниночка тихо молилась у мокрой подушки сына и ждала. Терпеливо и стоически. Словно вот придет Иван, и все само собой наладится.
Но Иван все не приходил. И подушка его тоже была мокрой от пота. И не знал он до того, что тоже может быть ему так пряно и хорошо, тоже, как в рассказах мужиков с завода. Сонины кудри, обычно белые, влажными становились с золотцой, как на старой иконе, что бабка прятала в сарае. Там, на образке Владимирской Божьей Матери, темном от времени, вокруг головы Ее был символ святости. Маленькому Ивану интересно было вынести образок в лучик света и среди светившихся пылинок, вращая его, увидать, как он, нет – нет, да и блеснет. Уже отсыревший, ободранный, заброшенный отчаянно блеснет последней своей позолотой, какую наложили на доску добрых полтора века назад руки, давно уже отданные земле.
Вот и в кудрях Сони в лучике света сверкала золотинка. Иван хватал локон меж пальцев, прижимал и отпускал, любуясь, как он обратно свивается стружкой, и хватал снова. Соня встречалась с ним после работы вот уже несколько месяцев. Она была телефонистка и говорила высоким приятным голосом о том, что Иван не понимал.
- Потому что, Ванечка, нет в тебе цели. Человек не может быть без цели. Без цели нет у человека желаний, нет денег, понимаешь?
Иван смотрел на ее острые лопатки и думал, что она, видно, не доедает. В деревне с такими лопатками Соня не выдержала бы работы, не сдюжила бы ни поля, ни огорода, не делала бы то, что делала Нина. Нина. И сразу мутно на душе становилось у Ивана. Вот он придет сейчас, а Нина его смолчит, не посмотрит с укором, не нахмурит бровей. А лучше отругала бы, отругала бы так, как ругают бабы своих пьяных мужей, кричала бы да охаживала полотенцем. Митя бы заплакал от этого, она бы стерла ему слезы и сопли и снова тем же полотенцем бы отходила мужнину спину. Стала бы руки себе заламывать и причитать, что мать ей так и говаривала, потом показательно поревела бы с пяти минут и спросила, хочет ли муж щи. Иван бы ответил, что хочет, и воцарилась бы снова прежняя жизнь.
- Понимаешь, Ванечка? А человеку очень нужны деньги, очень. Вот ты захочешь выучиться. Конечно, теперь своим умом можно. А жить как? Надо на накопления жить. А есть у тебя, Ванечка, накопления?
Иван подумал о трех нитках бус Нины, о паре банкнот у нее в чулочке в половице у кровати, о материи в три отреза в холщовом мешке в шкафу и его новых ботинках, что он бережет до весны.
- Нет, Соня. Решительно нету.
- Ну, вот и как же ты, Ванечка, будешь жить?