1
Небо еще горело розоватыми полосками заката, но было уже темно. Сумрак опустился на деревню, укрыл ветхие избенки, склоненные временем плетни, заросли подгнивающего вишняка, сырую почву селищ и палисадников. То там, то здесь поскрипывали перекошенные от времени ставни и калитки, кое – где вскрикивала ночная птица, копошилась в сыром стогу мышь. И так везде. Серость, сырость, нищета.
Ивану не спалось. Было душно в доме. Было душно в селе. Было душно в себе. Тихо крадясь мимо деда, он уже дважды выбирался на крыльцо и все вглядывался в окружающую грязь, силясь понять, где оно это таинственное очарование русской деревни. Все думал, почему считается, что ему повезло быть так близко к земле русской и почве ее, и корне… Почему так возвышен его скорбный труд, отчего так важно для Родины его, Ивана, существование и трудовое самопожертвование.
Семья Ивана жила здесь испокон веку. Дед Матвей, что спал теперь на веранде здесь родился и, как сам говорил, здесь и умрет. Хотя было время, когда был у него шанс умереть далеко от своей земли и почвы. От тех времен ему досталась слепота, сорванная спина да три отмороженных на ногах пальца. А вот другому деду, Тихону, и вовсе не досталось подарков времен великих перегибов. Он не вернулся и вовсе, но говорить об этом было непринято. Так, поминала бабка, впотай крестясь, да все щурилась в пустоту.
Почти в каждом доме села было имя, которое поминали вот так, словно ругательство, но звучное. Что и из памяти не выкинешь и вслух смело сказать соромно. Вот и у Ивана было. Правда, чем дед виноват, Иван не знал, да особо и знать не хотел. Все, что ему было интересно было там, впереди, за холмами, куда идти четыре часа пешим ходом.
Город. Большой и синий за туманами, розовый на восходе, смоляной ночью. Вот куда рвалось сердце Ивана. Поэтому, о чем был бунинский «Суходол», о котором Иван слушал в вечерней школе, с его очарованием угасающей деревни, да и сама «Деревня», тезка автора не понимал. Вся жизнь для него свелась к точке за холмами.
Завтра вот он подойдет к отцу и смело так скажет ему все – таки:
- Папашка, выделите мне долю…
И замрет. Папашка, Игнатий Тихонович, наверняка, даст ему затрещину своей натруженною лапищей, мать кинется к нему, да вспомнит, что сыну уж и жениться срок, да горестно вздохнет, промокнет грязным фартуком вечно красные глаза да и уйдет.
2
Все вышло так, как Иван и думал. Игнатий Тихонович много сказал ему, ругая страшно, но глядя на иконку шепотом, а отвернувшись от нее, погромче. Мать то подходила, то шла к печи, то кидалась нести деду кашу, то утирать младших, то снова шла к Ивану и походила на небольшую шаровую молнию. Папашка, заломив картуз, встал, тыкал пальцем то в Ивана, то в сторону холмов, то в иконку, то в мать.
- Папашка, а все же выдели… - тихо, но твердо выдавил Иван да и вышел, не спросившись даже, все же ему уж и жениться пора. Немаленький.
Ушел Иван на весь день, не взявши ни хлеба, ни воды, и работал в поле, как безумный. Прибежала Машка, младшая сестра, тоненькая, но с уже красными щеками и руками, звала обедать. Не пошел. Потом приходила Катя, меньшая девочка, несла крынку с молоком, расплескала почти всю, но Иван не ругал. Он жалел Катю, она родилась с сухой рукой, потому что мать понесла ею перед жатвой, согрешивши в пост, много работала с пузом. Отец хотел снести Катю к реке, да дед, который стал на каторге особливо верующим, не дал и выходил девочку, сам с ней возясь. Кате было уже три года, когда ее взяли жить в хату, отец на ее и не глядел сначала, а потом полюбил, как Ивану казалось, и больше всех своих детей, даже сына первенца, Николая, который в ту пору уж и сам был отцом.
Детей всего было семеро да Николаевых двое. Жена Николая умерла родами, второй раз жениться он не хотел, за что мать гладила его по голове, как ребенка. Отец не возражал, да мать и не послушала бы, пережив за пятьдесят она часто не слушала отца, говорила, что молодой головой кивала в достатке, а теперь пока ему и честь знать, да и ушла спать на половину с дочерями и внучкой.
Как – то Иван с отцом на охоте встретил волчонка, видать, мать его прибрали раньше. Волчонок глядел в ивановы глаза дерзко, но мягко, как глядят дети, которым долго не даешь сахару, а потом приносишь, и глаза его были стальные, мутные. Смотрел и пищал, как щенок. Отец волчонка убил, сказал, что так лучше, ведь кутенок умрет без матери, а в село его вести нельзя. Иван только что и успел, как вздрогнуть. И от шапки отказался. И на отца по – другому стал смотреть. А у Кати глаза были именно такие, как у того волчонка на опушке. И вот сейчас глядела Катя на Ивана, хмурилась, капли молока с передника, молчала – молчала, да и выдохнула махом, будто ударили ее под грудь:
- Уходишь?
- Иду, Катя.
И Катя вдруг выпрямилась статно, как женщина, что идет замуж гордо, против воли, хоть и было Кате шесть лет. Царственно изогнулась, поставила крынку в ноги и ушла. Шла и не поворачивалась, как ни звал ее Иван, только мелькал платочек с белой линии поля и солнца: выше – ниже, выше – ниже.
И тут Ивану стало страшно. Страшно уходить и не видеть больше этой макушки, страшно, что заживут мозоли от косы, но еще страшнее стало так и прожить тут, где убийство – это милосердие, где память – это грех, где любовь – это долг.
3
Утром Иван застал мать в слезах и суете. Она месила тесто с изюмом, хотя до куличей было еще очень долго. Недоброе посетило сердце Ивана, не стал он ничего спрашивать у матери, а как увидел на столе платок ее да бусы, что до этого носила Наталья, Николаева усопшая жена, так и оборвалось все у него внутри.
- Не пойду я. Хоть бей, а не пойду.
Стоял Иван, кулаки сжал до белых костяшек, воздух хрипло ртом ловил. Мать только перекрестила, словно извиняясь, и вернулась к печи. А после завтрака, где веселы были только дед да Катя, двинулись родители да Иван с Николаем в соседнее село. Так у Ивана появилась Нина.
Свадьбу назначили через месяц, на день села, в сентябре, как урожай будет убран. Отцы сговаривались, матери менялись платками, Нина глядела на бусы, а Иван с Николаем себе на галоши.
Молодая еще совсем, тоненькая и бесцветная Нина была хорошей партией, единственная сестра среди восьми братьев, она обладала неплохим приданым, ладно вышивала и умела работать. Нина к семнадцати годам окончила четыре класса и заполняла карточки в сельсовете, поэтому жители звали ее Ниночка (по возрасту) Тимофеевна (по возможной связи с правящей верхушкой). На Ивана она глядеть боялась. Да и что на мужа глядеть. С ним жить надо. Так, по крайней мере, говорила ее бабушка. В доме Нины не было имен, которые поминались шепотом, поэтому дом казался счастливым. Несчастливым был только Иван. С немой покорностью он вычеркивал из памяти крыши за холмом, синие от тумана и розовы в восходе.