(Продолжение. Начало - "Классный октябрь")
Ну вот, кажется, и настало время поведать о том самом пианино, вопрос о котором задала мне как-то кузина, и который вызвал у меня целый сонм юношеских воспоминаний, в том числе и интимного характера.
Каждый знакомится с различными аспектами своего взросления по-разному. Кто-то по рассказам друзей, кто-то по фильмам откровенного содержания. У меня же, как ни странно, это произошло при непосредственном участии тёткиного пианино.
Этот чёрный, несмотря на название «Красный Октябрь», отливающий лаком инструмент стоял в узкой проходной комнате, больше напоминающей купе поезда, нежели чем жилое помещение, с одной лишь разницей, что купе обычно оборудовано отъезжающей вбок зеркальной дверью и окошком напротив. Дверь здесь имитировалась высокой, в потолок, занавеской, а стены были глухими. Напротив пианино, отражаясь в его глянцевом высокомерии, проявленном в столь неподобающей для этого обстановке, стояла панцирная кровать, на которой возвышалась гора подушек.
Несомненно, музыка бывает камерной, казалось, всем своим видом говорили никелированные шарики, украшающие спинки кровати, но не до такой же степени. Впрочем, их надутые щёки и тусклый блеск выглядел тоже не очень убедительно – строго говоря, и для кровати это место было не самым подходящим. Откидная полка смотрелась бы здесь куда гармоничнее.
Навещая в жаркий полдень тёткино семейство, я всегда старался улучить момент, чтобы, пока никого не было рядом, юркнуть в прохладу этого помещения, приоткрыть крышку фортепьяно и осторожно прикоснуться к его клавишам. И не баловства ради – многие ребятишки просто испытывают удовольствие от молотьбы по ним обеими руками в упоении. Убил бы, как, заслышав эту какофонию, выражается в сердцах человек, нуждающийся в покое. Вовсе нет – с тем, чтобы попытаться подобрать тот или иной мотив.
Повинуясь какой-то врождённой тяге к извлечению звуков с помощью механических устройств, созданных для этой цели, я поступал почти всюду, где появлялась такая возможность. Я словно примерял их к себе, проверяя свой внутренний камертон. Просто мурлыкать что-нибудь под нос было до банального пресным и, как мне казалось, не всегда точным. Поэтому искусство выуживать чистые тона, таящиеся в недрах того или иного инструмента, и складывать их в аккорды казалось мне чем-то, сродни магии. Особенно, когда путь от кончиков пальцев до самого источника звука был не столь явным.
Наверное, поэтому меня манило всё то, что было оборудовано клавишами, и неважно, было ли это обычное фортепьяно или фисгармония – с этим причудливым инструментом я тоже познакомился в гостях у родственников. В клавишах, на мой взгляд, было нечто интимное, если не сексуально привлекательное – их также, как и женские прелести, тщательно скрывали от взора. И глухим, без вырезов, платьем здесь, как правило, служила массивная крышка, в которую зачастую врезался замок.
Конечно, столь откровенная аналогия тогда мне в голову не приходила, но нечто подобное я подспудно испытывал.
В нашем же доме единственным инструментом была семиструнная гитара, доставшаяся отцу в подарок от приятеля, поклонника цыганских романсов. Её вид меня почему-то не тревожил, и я равнодушно обходил её стороной. Отец, впрочем, поступал так же.
Тёткина семья жила тогда на улице Свободы, в центральной части города, по соседству с недавно открывшимся по случаю очередного юбилея Октябрьской революции кинотеатром. В этом южном городе я проводил почти каждое лето, навещая бабушку во время каникул, а потому всегда был в курсе любой городской новинки. Друзей у меня не было, а потому время приходилось коротать либо на Тереке, ткущем по соседству, либо в кино. Терек особым разнообразием не баловал, лишь изредка выходя из берегов и меняя русло. С кинотеатрами было не лучше: давно знакомые до дыр на экранах, маленькие и тесные внутри, они не всегда вмещали всех желающих. И появление нового было событием, за что отдельное спасибо юбилею.
Кстати юбилей этот полностью оправдывал своё, идущее ещё от пророка Моисея, название. Это поведал нам как-то новый учитель истории, который утверждал, что в былые времена юбилеи отмечались по истечение семи седмиц лет (где это слово он только выкопал!); торжество сопровождалось возвращением земель прежним владельцам и роспуском рабов. Это сейчас, сетовал учитель, под этим словом подразумевается чуть ли не любая, кратная пяти, годовщина, и о рабах и даже не заикаются. Не говоря уже о земле. А зря, может быть, тогда с наших рынков исчезли бы заполонившие их среднеазиатские тюбетейки. Эдак и до турецких тюрбанов дело дойти может.
Как в воду глядел. Правда, недолго он у нас проработал.
Так вот, здесь же были полновесные пятьдесят, поэтому кинотеатр отгрохали на славу и по праву нарекли «Октябрем».
Кстати, своё название улица Свободы оправдывала с большой натяжкой, вроде той, с какой юбилей нахлобучивают на пятилетку. Домам здесь, толстостенным и приземистым, с массивными ставнями на окнах, нередко зарешёченных, было настолько тесно, что попасть внутрь каждого из них в тёмное время суток даже самим жильцам. Не говоря уже о визитёрах. Потому как дверей в домах практически не было, а проходы во внутренние дворики можно было пересчитать по пальцам. Крепость-тюрьма, да и только.
Не знаю, но мне почему-то хотелось называть весь этот жилой конгломерат Бастилией, которая устойчиво ассоциировалась у меня с эталоном подобного рода заведения. Тоже, наверное, историк виноват. А ещё и, потому, что мне эту ассоциацию навеяло странное имя «Бабьюлия», которое довелось впервые услышать именно здесь.
Сварливая и вечно недовольная, Баба Юлия, или Бабьюля, как за глаза называли во дворе эту худощавую старушенцию все, от мала до велика, жила по соседству с тёткой и всё свободное время проводила на низком табурете рядом с выходом из своей комнатушки, окна которой были всегда плотно занавешены.
Наблюдая за происходящим, она, строго следила за порядком, и в случае отклонения от одной ей ведомых норм делала нарушителям едкие замечания. С поджатыми губами и холодным прищуром глаз, создающим ложное впечатление полудрёмы, она казалась эдакой надсмотрщицей на пенсии. Взять эту Бабьюлию-Бастилию, проскочив мимо незамеченным, удавалось далеко не каждому.
– Куда ты с таким ногами прёшься! – внезапно оживившись, осаживала она очередную жертву на пороге общей прихожей. – Чёботы разуй!
До полноты образа ей не доставало, разве что, нагайки. Так о какой свободе, или, следуя логике ассоциативного ряда, о какой liberte в этой слободке на улице Свободы могла идти речь?
Справедливости ради следует признать, что с egolite и fraternite дело обстояло несколько получше. Население здесь было сравнительно однородным по социальному положению, а большинство семей, среди которых было немало армянских, славящихся многодетностью, имело солидное число отпрысков. Стало быть, сплошное равенство и братство. Но никак не свобода, потому что в каждом дворике непременно заводилась своя Бабьюля. Такая вот, знакомая с детства, терминология времён французской революции в картинках.
Итак, о чём это я? Пардон, отвлёкся.
На робкие звуки пианино неожиданно откликнулась Аниска, юная разухабистая осетинка, за последнее время активно набирающая формы и в неполные четырнадцать уже почти достигшая половозрелого возраста. Ещё прошлым летом она без устали играла в классики с такими же, как она, тонконогими и тщедушными подружками и с визгом гонялась за сверстниками, то и дело дёргающими её за роскошную, в пояс, косу. Лоснящаяся и тугая, эта коса так напрашивалась на то, чтобы испытать её на прочность или проверить естественность происхождения: уж больно не вязалась эта роскошь с невзрачностью её обладательницы. И вот теперь – надо же – вчерашний серенький мышонок с глазами-бусинками превратился в степенную, пышущую красотой девицу. Лишь чёрная коса, ставшая ещё объёмнее, да озорной взгляд напоминали прежнюю Аниску.
Впрочем, степенной она казалась лишь с виду. Внутри это была всё та же непоседа и шалунья. Хотя это озорство уже была совершенно иного рода, и различие это уже просматривалась даже невооружённым глазом. Не вооружённым соответствующим опытом – откуда он у меня. И всё же я это чувствовал.
Будучи всего лишь на год старше, она уже научилась безошибочно считывать идущие откуда-то из глубины, поначалу загадочные, но вскоре ставшие уже привычными импульсы, от которых сладко замирало сердце и начинала слегка кружиться голова. И, ведомая ими, робко пробовала себя в новом жанре человеческих отношений. При этом неважно, кто был рядом – такой же в одночасье обруталившийся соплеменник или подвернувшийся под руку зашуганный «ботаник» из какого-нибудь подмосковного Академгородка, – бурлящая в ней природная энергия требовала своего выхода.
Я ещё тогда обратил внимание на то, что кавказцы, как и многие представители южных народов, в отличие от нас, и неспешных и слегка заторможенных в своём развитии северян, с какой-то особой лёгкостью преодолевают порог пубертатности и быстро взрослеют. Аниска была наглядным примером этого.
Жила она по средству – дверь их квартиры, как и других, подобных тёткиному, жилых блоков, в своём тесном коммунальном единстве формирующих замкнутую бытовую коммуну, выходила в маленький внутренний дворик с вечным вахтенным на стаже. В углу дворика зияла тёмная ниша прохода, связывающего его с пресловутой улицей Свободы.
Сам проход был длинным и узким, зажатым сверху свесами крыш. Это лишало его солнечного света, делало мрачным и пропитанным запахом сырости. Но, что удивительно, – эта, казалось бы, далёкая от комфорта и гостеприимства атмосфера коллективного «предбанника» формировала у жильцов слободки чувство групповой защищённости, обстановку искусственной отгороженности от внешнего мира. Точно так же хозяин свирепой собаки зачастую мирится грубыми повадками и откровенным запахом псины, исходящим от своего питомца, прекрасно осознавая, что имеет взамен. И, действительно, непрошеный посетитель был здесь редкостью.
Очутившись здесь случайно, каждый тут же начинал испытывать себя довольно неуютно среди сырых каменных стен, как если бы очутился в одном из рукавов мифического лабиринта. А вдруг за поворотом его ждало свидание с кровожадным Минотавром?
Поэтому было вполне естественно, что выходящие во дворик двери были вечно нараспашку, и любой из жителей этой коммуны был даже помимо своей воли в курсе, что сегодня на обед у Бабьюлии или кто в гостях у шебутного Ростика, брата Анисы. Также, как и то, что тёткин племянник, уединившийся в, казалось бы, глухом закутке, опять взялся за своё.
Это уединение было кажущимся даже несмотря на то, что тёткина комнатная сцепка располагалась где-то на периферии этого пассажирского узла, замысловатыми лучами расходящегося из дворового центра: звук, как и вода, как часто приговаривала бабушка, дырочку всегда найдёт. Сравнение же с узлом пришло ко мне несколько позже, когда я осознал, что, на самом деле, каждый из нас всего лишь пассажир поезда, доставшегося нам от рождения или сменённого нами в пункте пересадки, на изломе судьбы. Причём поезда, который, нередко обманывая ожидания, везёт нас вовсе не туда, куда хотелось бы, в то время, как мы безучастно наблюдаем в окошко за сменой декораций. Да и сама пересадка лишь кажется таковой: зачастую мы просто меняем плацкарту на купе или, в лучшем случае, на место в вагоне бизнес-класса в том же самом поезде.
Тогда я ещё не был готов к подобным обобщениям, но сравнение с купе казалось вполне подходящим.
Аниска на манер проводницы, без стука, вошла в комнатку и по-хозяйски уселась на перину.
– Ну, и что ты тут тюкаешь?
Она встала, подошла ко мне и, игриво упёршись бедром в плечо, стала теснить с винтового стульчика.
– Дай-ка покажу, как надо.
Сконфуженный такой фамильярностью, я уступил место. Она уселась поудобнее, положила руки на клавиши и уверенно взяла несколько аккордов. Я с удивлением наблюдал за грациозными движениями её пальцев – когда это она успела так нахвататься?
Мне всегда казалось, что в провинциальных городках, вроде этого, приобщение к культурным традициям подрастающего поколения если и происходит, то никак не раньше этапа подготовки к поступлению в столичный университет, или, при пониженном уровне амбиций, в институт областного или республиканского уровня. Чтобы не казаться совсем уж деревней. А до этой поры там свойственно бытовать простым человеческим ценностям без этих натужных эстетических наворотов. С чего это я вдруг погряз в таком махровом чванстве?
– Цыганка молодая, где ночь ты провела, – томным голосом затянула она.
Я в очередной раз опешил. Откуда у хлопца испанская грусть, вспомнилась светловская «Гренада». Ещё одно открытие. Мне, почему-то, представлялось, что и цыганская субкультура в целом, и традиции исполнения романсов в частности имеют весьма ограниченное географическое распространение, а что до последнего, то оно и вовсе не имеет шансов укорениться в песнопении кавказцев. Там интимно позвякивающий бубен, а здесь воинствующая дробь барабанов. Как-то плохо монтировалось одно с другим в моей голове с прочно инсталлированными в неё клише. Да и посудите сами – легко ли вообразить себе цыганский табор, кочующий по горным аулам или остановившийся на ночлег на у кромки ледника. Согласитесь, и то и другое – вещи несочетаемые, сопряжённые с известным риском. Стало быть, не «царское» это дело, в смысле, не «баронское». А вот оно, оказывается, как бывает!
– Но не дали мне парня, в кого я влюблена.
Далее следовало, о мужчинах, способных любить только взглядом.
– А сердцем никогда!
Протяжным минорным аккордом она завершила урок мастер-класса, победоносно взглянула на меня и плюхнулась рядом на кровать. Увидев подушку, она схватила её и игриво стукнула меня по спине. Удар пришёлся в область того места, где следовало располагаться сердцу. Конечно коварному, как пелось в романсе.
А я-то тут при чём? Я ей парня не дал, что ли?
Благо, вторая подушка лежала рядом, и справедливость тут же восторжествовала. Но лишь на мгновение.
Вам когда-нибудь приходилось биться на подушках с девчонками? Смею заметить, ощущение довольно сложное. Не то, что тебе непременно хочется победить, но и проигрывать тоже желания мало. Тем более, если подушка большая и мягкая, а твой противник едва ли уступает ей местами в кондициях. В какой-то момент ты начинаешь путать одно с другим – не то руки вязнут в подушке, не то подушка вязнет в девчонке, не то ты вязнешь в своих новых ощущениях. В общем, ситуация запутанная и нестандартная. Но, главное в этом деле – и это я почувствовал особо остро – не поддаться. Не поддаться настроению перевести битву в иную плоскость – в плоскость перины. А шло всё именно к этому, в чём я убедился, когда Аниска внезапно обмякла, выпустила из рук своё пуховое орудие возмездия и, откинувшись на спину, как-то странно взглянула на меня.
Меня обожгла и вместе с тем испугала эта доселе незнакомая, идущая от неё энергия. Она обволакивала и притягивала меня; это ощущение усиливали глаза Аниски - в них было что-то засасывающее. Мне казалось, что если я хоть на миг утрачу хладнокровие, то стеку в них, как талая вода в отверстия дождевого коллектора. Не скрою – на мгновение я ощутил острое желание с головой окунуться в этот манящий омут, но тут же устыдился этого порыва. От был сопряжён с чём-то предосудительным, а, стало быть, запретным. Видимо, сказывались излишки пуританского воспитания, царившего в семье.
«Отвернись», – говорил мне всякий раз отец, когда на экране телевизора разыгрывалась чересчур откровенная сцена. По тем временам это могли быть всего лишь объятия с поцелуями. Отец здесь, скорее, лукавил, формально пытаясь соблюсти правила приличия: он наверняка понимал, что эти вещи и так хорошо знакомы каждому подростку, как ни старайся их утаить. Но вот остальные правила игры я пока не знал, так что здесь меня наверняка ждало поражение.
Я отвёл глаза в сторону, и, стараясь придать взору как можно более непринуждённый вид, стал разглядывать подушки – единственное, за что можно было зацепиться уходящим от ответа взглядом. Вид у них был потрёпанный. И поделом – виной всему, в том числе и моему замешательству, конечно же, были эти ушастые провокаторы.
Они, в свою очередь, с укором поглядывали на меня из углов кровати своими глазами-пуговицами. Это мы-то крайние, по-твоему? Сами пострадали, можно сказать, ни за что, а теперь этот рохля сливается по-тихому! Ну, давай же, не тормози, хоть чем-то компенсируй нам ущерб!
И только пианино по-прежнему хранило невозмутимость – за время баталии не дрогнула ни одна из его струн. Зря что ли столько времени провести в спальне!
Для меня же ситуация была патовой.
Но тут, на моё счастье, в прихожей послышались шаги. Я выскочил из комнатки – на пороге кухни стоял мой двоюродный брат Колька, вернувшийся с рынка. В руках он держал авоську с овощами. Вечно эти хозяйственные поручения, говорил его недовольный вид, каждый раз некстати. А потом ещё чисть эту ненавистную картошку к ужину. Что у нас, девиц в семье нет?
Он швырнул авоську под стол и с удивлением взглянул на Аниску – та уже стояла в дверях и поправляла юбку.
– А ты что тут делаешь?
– Давала мне мастер-класс, – выпалил я, словно оправдываясь. Какой именно, уточнять не стал.
– Эта может! – усмехнулся Колька. Похоже, он уже брал у неё пару уроков.
Аниска, как ни в чем не бывало, прошмыгнула мимо нас.
– Ладно, идём на улицу, друзья заждались.
Вот, собственно, и весь мой «сексуальный опыт», связанный этим пианино. Не ахти какой, но всё же. Скомканный. Что называется, прелюдия, не нашедшая своего завершения. Впрочем, и в музыке прелюдия – это короткое произведение, не имеющее строгой формы: та же подушка после потасовки. Так что всё сходится.
И всё же мастер-класс этот прошёл не зря: он указал мне то направление, в котором было много нового и захватывающего.
А вы спрашиваете, помню ли я «Красный Октябрь»…