Догмы в нашей жизни
Эссе.
Когда-то, когда я был юным человеком и , по совместительству, «подающим надежды молодым письмэнником», как любит говаривать, до сих пор, наверное, один из тех, кто теперь стал Мэтром, я впервые в жизни поехал в отпуск дикарем на море. Мой старший опытный товарищ, с которым мы договорились встретиться в Кудепсте, видимо, что-то перепутал или просто забыл о нашей договоренности и в назначенное время и в назначенном месте его не оказалось и я, проведя три теплые летние ночи в пристройке возле курятника на старинной, с витыми обшарпанными вензелями из металла кровати, имеющей удивительную панцирную сетку, пружины в которой при малейшем моем движении начинали шелестеть и о чем-то разговаривать, по совету соседки по двору, пятидесятилетней москвички, кандидата сельскохозяйственных наук, тридцать лет изучающей особенности жизни овец и баранов, решил перебраться в другое место отдыха, в Абхазию, повыше в горы, на которых я еще не бывал( я до сих пор люблю и уважаю В.С.Высоцкого), на турбазу, располагавшуюся на территории бывшего мужского монастыря. Он был действующим и в нем, оказывается, раз в неделю давала концерты хоровая капелла из столицы Абхазии. Ехать надо было всего 4 остановки на электричке до станции с труднопроизносимым для нас, но звучащим очень красиво названием - Псырцха. Не правда ли, звучит так, словно брызги шампанского выстрелили из бутылки. Попробуйте произнести это слово и вы можете почувствовать его пузырьки на кончике своего языка. Тем более здесь небо обложили мрачные тучи и дождь обещали на несколько дней.
…. Дождь в Новый Афон я, наверное, привез в своей сумке. Но у меня было проверенное средство спасения - я записался в библиотеку, располагавшуюся в бывшей монастырской келье- а в кельях здесь располагалось все: и номера для постояльцев, и душевые комнаты, и коридорные туалеты, и стиральная машинка с досками для глажки белья и одежды тоже была в кельях! А столовая так вообще была в бывшей монастырской трапезной. Стены, естественно, были сложены давно из местных камней и были толстенными, в бывшие бойницы были вставлены рамы со стеклом и они стали просто окнами, за которыми удручающе лил холодный дождь и можно было сверху и издали увидеть унылое море с пенными барашками волн. Стадо этих барашков было огромно, до горизонта, и я не раз вспомнил некоторыми словами кандидата сельхознаук из Москвы, из лучших, конечно же, побуждений посоветовавшую мне приехать сюда. Мне было обидно – дни отпуска проходили, а море было для меня холодной и мутной от поднявшейся со дна взвеси и мусора массой воды, не имеющей ничего общего с тем лазурным и ласковым чудом, к которому я ехал за многие тыщи километров.
Вот в таком состоянии я, ворочаясь на твердом матрасе своей кровати ( я даже подумал – а не спали ли на таких или вот конкретно на моем когда-то монахи – настолько матрас был тверд и аскетичен), я читал разные книги, в основном перечитывал классиков, «проглатывая» по 3-4 книги в день, из авторов, современных для меня на то время, я не без удивления обнаружил несколько книжек В. Конецкого и быстро прочел их. Чтение его книг, где было много холодного моря, само холодное море, виднеющееся из бойницы моей кельи, да еще вдобавок и прочитанная повесть, уже забывшаяся мной, где герой ходил по пустующей в октябре набережной какого-то приморского городка и кормил французской булкой голодных и наглых чаек, а потом, продрогнув на ветру и с мокрым лицом, заляпанным солеными брызгами, торопливо шел к себе в номер, жадно, обжигаясь, глотал крепкий сладкий чай с лимоном, громко, с шумом втягивая в себя воздух ( стесняться ему было некого- в номере он жил один), а потом садился за стол и пробовал написать хоть несколько строк, а у него ничего путного не выходило – привели меня к размышлениям, что именно такое окружение,и такое одиночество, и свинцовое холодное море, и какая-то тоска сердечная, захватывавшая тебя, и что-то, находящееся рядом, вокруг, но чего нельзя назвать, потому что ты не знаешь, как это назвать- вот все это, и еще много чего сопутствующего и есть та атмосфера, в которой пишущий человек сможет что-то написать. В мои молодые годы все гениальное казалось мне простым. И я пробовал это сделать, но у меня, как и у того забытого героя, тоже ничего не выходило. И я, как и он, тоже начал впадать в отчаяние. Для меня, «подающего» надежды, это состояние беспомощности было не знакомо, и я тогда не знал, как с ним справляются.
Но когда я, скорее из любопытства и для внесения в свою унылую отпускную жизнь хоть какого-то разнообразия, уворачиваясь от дождя,заско-чил в здание церкви, в котором проходили службы и обещался случится концерт хоровой капеллы – я позабыл про все свои безрадостные мысли и мрачное настроение – я просто застыл и заслушался мужским многоголосьем, заполнившим эти древние своды. Акустика там была великолепная, и гортанные звуки на незнакомом языке обволакивали меня со всех сторон, бережно укутывая, словно в мягкое одеяло. Они переливались и сверкали огоньками, словно чистая вода в неглубокой, но быстрой горной речке,они увлекали тебя за собой ввысь на высоких нотах и падали вниз, словно водопад. Мужчины, привезшие сюда, к нам, туристам из России, и показывающие нам это чудо, были мало похожи на певцов, вернее, на наше представление о певцах – все сплошь коренастые, невысокие, все до одного с усами и с густыми, по тогдашней моде, бакенбардами. Они скорее походили на чистильщика обуви, каким он запомнился мне из детского грузинского фильма и – о, чудо!- которого я встретил в Сухуми на центральной улочке и не удержался, чтобы не почистить у него свои не такие уж и пыльные туфли. Или на какого-нибудь деревенского мужичка «хитрована» из грузинских фильмов, которые мне в детстве почему-то очень нравились. Я считал, да и до сих пор считаю себя мало музыкальным человеком, но то пение просто не могло не понравиться. Настроение у меня изменилось, и пришло ощущение, что приехал я сюда не зря. Я и засыпал с этим ощущением, и матрас в эту ночь не показался мне твердым до аскетизма.
Утро пришло ясным и солнечным, пели птицы, где-то кричали павлины, море слепило снизу играющими на нем блестками Солнца, бросая в лицо зайчики.
И завтрак в бывшей трапезной показался мне вкуснее обычного, и я смог, наконец-то, в ясную погоду спуститься с горы по тропе, называемой «царской» - по ней, по преданию, хаживал в свое время наш император Александр, да и Николай тоже. Следов их я, как не вглядывался, на камнях не обнаружил, но приобщение к истории состоялось.
И остаток отпуска я провел замечательно, загорел, наплескался в море, впервые в жизни попробовал настоящий абхазский инжир, пахучий и сладкий – такой мне больше ни разу не попался ни на одном рынке в России, и побывал в гостях у местных жителей, живущих высоко в горах, и даже неожиданно для себя исписал заметками целую тетрадь (герой той забытой повести также неожиданно для себя за последние сутки пребывания в холодном осеннем приморском городке настрочил целую повесть- и откуда что взялось?!).Хандра и унылое настроение словно забыли ко мне дорогу. Так вот не значительный эпизод в моей жизни, простое хоровое пение, которое я не слушал ни до того момента, ни после него, которым я не то что не интересовался - не знал о нем вообще!- повлияли на перемену хода моих мыслей, изменили, можно сказать, мировоззрение,помогли отойди от шаблона, от догмы, что что-то может произойти только при соблюдении определенных условий.
И вот спустя сорок лет я сижу и пытаюсь понять, почему мне вспомнилось все то давнее, в общем-то, незначительное, о чем я вроде бы и думать давно забыл, чего практически у любого человека было в жизни фунт да понюшка? А говоря по-простому, чему этот рассказ может научить кого-то другого, что подсказать ему, чем помочь? Я ведь знаю по своему опыту и по опыту близких мне людей, что ничего не бывает просто так, просто так, извините, и чирь не вскочит. И вывод напрашивается следующий:
Не живите в соответствии с догмами, которые придумали для себя или приняли от других. Они могут таковыми не казаться, а казаться логичными, красивыми, быть приятными для самолюбия и полезными в разных других смыслах, но постарайтесь освободиться от них, выйти из- под их влияния, и когда их тяжесть сползет с ваших плеч – вы почувствуете настоящее облегчение и свободу, и у вас обязательно получится то, что так давно не давалось вам и не шло в руки. Догма – это как закрытая дверь, через которую вы хотите пройти, и стучите, барабаните, долбите в нее, не понимая, что она – закрыта и не пускает вас пройти дальше. У каждого она своя, строго индивидуальная, принадлежащая только вам, и путь, который вы изберете для освобождения от нее – тоже только ваш, и пройти его можете только вы. Такая вот диалектика.
Когда-то, в далекой молодости, я впадал в ступор, когда не понимал, о чем можно писать. Жизненного опыта у меня было "с гулькин нос", то, о чем писать рекомендовалось и молчаливо или не очень приветствовалось, быстро наскучило и не привлекало. Мне не хотелось, чтобы мои герои были похожи на сладкую и липкую карамель. Вокруг меня кипела и бурлила жизнь, дышали люди, их сердца бились, были горячими, холодными, лживыми, добрыми, жестокими – всякими, как и эта самая жизнь, а я смотрел по сторонам и не знал, о чем можно писать. Каюсь, я перестал писать, не найдя в себе сил для преодоления растерянности и страха перед непонятным будущим. Ну очень уж нас тогда душил соцреализм, а конфликт хорошего с еще более лучшим, казалось, не кончится никогда. Находились, конечно, те, кто пытался выйти за пределы предлагаемых ситуаций и по-другому, т.е. по-своему увидеть и описать окружающий мир. Кому-то это удавалось и он запрыгивал в седло лошади, скачущей своей тропой, кто-то ложил на это всю жизнь и все, что у него было и погибал, обессиленный, по дороге. Среди моих знакомых были и есть такие люди, и я испытываю перед ними непонятное чувство вины, которую я , впрочем, все-таки понимаю. Я не раболепствую перед ними, я их уважаю. Таких людей всегда было меньше, чем других, таких как я, например, испугавшихся рискнуть и поставить на кон все. Или, может быть, таких как вы. Давайте попробуем не осуждать ни меня, ни себя за это. Это теперь я знаю, что конфликт всегда внутри тебя, а герои твои будут наполнены ровно тем , чем будет наполнено твое сердце в тот момент, когда ты даешь им жизнь. Если, конечно, не будешь юлить.
И вот мой опыт, «сын ошибок трудных», дает мне право сказать вот о чем: я могу, находясь где-то посередине России, в «глухом», как это принято считать, сибирском городке, рассказать историю о том, как умирающий от жажды где-то в Африканской саванне путешественник, со сломанной ногой, на которую он кое-как сумел наложить что-то типа шины, лежит, обессиленный, на спине под большим листом пальмового дерева, открыв как можно шире- как ему кажется- рот, в который должны пролиться с этого листа капли благодатного дождя и спасти его от ужасной смерти. На самом деле у него едва хватило сил, чтобы чуть приоткрыть засохшие губы. Высоко в небе собираются тучи, начинает погромыхивать, он от усталости и долгого ожидания засыпает, но шорох начавшегося дождя помогает ему открыть глаза и вынырнуть из приближающегося вечного забвения, и вот уже капли дождя, разбившись о ветки и листья пальмы на крохотные брызги падают ему на лицо и вместе с ними приходит надежда, что жизнь его еще не закончена, и вот уже с кончика пальмового листа начинает падать вниз, туда, где его изможденное лицо и пересохшие донельзя губы, пытающиеся поймать эту каплю, и потом еще и еще, и вот первая капля летит, падает, жертвует собой, чтобы спасти его, человека, и напоить его, а он как-то умудряется заметить ее полет и перед ним, пока она летит, извините за банальность, мгновенно успевает промелькнуть вся его жизнь, полная приключений, разных событий и удивительных встреч, и он в изнеможении закрывает глаза и пытается разлепить губы и открыть рот пошире и ждет, ждет прикосновения прохладной воды, и тут он понимает, что произошло непоправимое и тонкая струйка спасительной влаги течет мимо его рта, падая на плечо и заливаясь в ухо, а него нет никаких сил изменить свое положение и лечь правильно… Вы можете представить себе степень изможденности человека, у которого нет сил даже на то, чтобы совсем немного передвинуться? И сколько усилий он для этого должен приложить? Упереться ногами во что-то, а локти воткнуть в землю под таким углом, чтобы можно было, используя их как рычаг и упираясь, немного сдвинуть в сторону свое невозможно тяжелое тело, и еще надо проехать вбок лопатками. Попробуйте. Я попробовал, но до сих пор не знаю точно, насколько это тяжело сделать в реальной ситуации. И отчаяние…И безысходность… Но внутри что-то бьется, колотит о ребра, и…и… все-таки он не сдается... Или перестает бороться, считая сопротивление не имеющим смысла, как одна из двух лягушек, попавших в кувшин с молоком, складывает лапки и погибает... Я могу написать об этом. И о том, и о другом, и о третьем. Я не знаю, как это можно будет назвать, да и надо ли это как-то называть? Просто вокруг есть мир, бурлит жизнь, живут люди, любят, ненавидят, завидуют, прощают, дерутся, мирятся – ЖИВУТ! И поступают и тем, и другим образом. И то, какой из вариантов решишь предложить ты, зависит от того, что у тебя внутри.Держит ли тебя за руки, плечи или за какое другое интимное место какая-нибудь догма. И касается это всех до одного человеков, живущих на Земле: и писателей, и космонавтов, и врачей, и сантехников, и Президентов, и карточных шулеров. И поэтому писать всегда есть о чем. Сюжетов, оказывается, пруд пруди. По крайней мере, мой жизненный опыт подсказывает мне именно это.
Надежды, подаваемые мной тогда, оказались, видимо, не достаточными. Выданные мне авансы я не оправдал. Недавно я узнал, что один из московских руководителей семинара молодых литераторов, приезжавший к нам и выдавший их когда-то мне, взявший подборку моих юношеских рассказов в представляемый им журнал, до сих пор здравствует, делать что и дальше я ему желаю от всего сердца. Он уже в почтенных годах и меня, я думаю, не вспомнит. Я на него зла не держу. И спасибо вам, что не смогли, не успели, не захотели, не сложилось, не получилось у вас по каким-то причинам попробовать выстругать из меня писателя. Мне хочется думать, что дело именно в этом, что просто "не сложились звезды", а совсем не в том, что этот московский дяденька по долгу службы обязан был кому-то говорить те слова, что сказал мне, что он должен был дать надежду представителю провинции, как он дал ее мне. Потому что если это так и он соврал мне по долгу службы, то представляю, как ему жилось все эти годы, ему, человеку пишущему о чести и благородстве и врущему, глядя прямо в глаза, молодому наивному пареньку. У Папы Карло получилось довольно прилично, но он был одиноким и ему очень хотелось иметь сына. А материал, из которого я тогда был сделан, был сыроват. Через какое-то время его могло повести и закрутить в штопор. Всего вам доброго, Лев Николаевич!
24.01.23