Одно дело отвечать только за себя, другое дело - за семью. Эту ответственность
я понимал всегда, но так остро впервые почувствовал лишь тогда, 10 июня 2000
года, когда мы оказались одни на пустом перроне неведомого мне то ли поселка, то
ли провинциального городка в Земле Brandenburg с не слишком благозвучным для
русского уха названием Peitz.
Три родных человека: жена, сын и дочь, прибывшие по моему желанию в чужую
страну, бросившие привычную жизнь и пустившиеся в неизвестность, теперь смотрели
на меня и ждали осмысленных действий. Мне следовало доставить семью на улицу
Гагарина, где в пятиэтажном здании размещался пункт для первичного размещения
беженцев. Нам повезло. На выходе из вокзала повстречался местный житель, с кем я
и попытался завести разговор на тогда еще своём неплохом английском. Моментально,
впрочем, выяснилось, что русский язык, на котором жена: как обычно, корректировала
мой спич, он понимает гораздо лучше. Сообразив, что у вновь прибывших с таким
устрашающих размеров багажом, может быть только одна цель, он и доставил нас на
своей машине в лагерь.
Если взглянуть на карту Германию, то Земля Brandenburg, где нам предстояло
жить, входила в состав бывшей ГДР и представляет собой территорию, граничащую на
востоке с Польшей и плотным кольцом окружающим столицу страны Berlin. Русский язык
был обязательным в школе, и многие местные жители неплохо понимали русский, а мы
понимали их. Это и неудивительно. Бытовая польская речь вполне понятна для
русского уха. Вот и Peitz, где нам предстояло жить пару недель: лежал не далее
чем в двадцати километрах от границы с Польшей, что по мнению местных было его
большим преимуществом. Бензин и польские сигареты были дешевле немецких, а
молочные продукты вкуснее. Указатели и таблички на улицах городка были
двуязычные, а польская речь звучала на улицах городка возможно лишь чуть реже,
чем немецкая.
Наш лагерь представлял собой даже по питерским масштабам большое здание,
оставшийся в наследство Германии после ухода советских войск. Нас ждали.
Разместили, накормили, провели первый инструктаж и дали денег.
Деньги оказались очень кстати. Столовой в лагере не было, но в каждой комнате
была крошечная кухонька со всей необходимой утварью. Продуктовый магазин
располагался рядом с лагерем, и мы отправились туда закупаться. Но хотеть купить и
купить это разные вещи. Я и сейчас не очень ориентируюсь в больших супермаркетах,
чего уж там говорить о моем продуктовом походе в первый же день нашего пребывания
в Германии. Ситуацию спас сын. В отличие от остальных членов семьи он перед
отъездом упорно учил немецкий и проявил себя в магазине как настоящий следопыт..
Если я знал только то, что слово «Картофель» по-русски и по-немецки означает
одно и тоже. то сын знал, даже как будет по-немецки необходимая нам сметана. Он же
отыскал ее на полках среди массы других пластмассовых баночек и коробочек.
Выяснилось, что он к тому же знает массу других названий вкусняшек и очень ловко
их находит на полках магазина. Благодаря ему наш первый ужин на немецкой земле
прошел на славу. Сын заслуженно был героем того вечера.
Ситуация в этом лагере коренным образом отличалась от той, к чему меня готовил
мой друг Яков, являющимся тогда для меня главным авторитетом в эмигрантских делах.
Он уехал в Германию лет на десять раньше меня и, безусловно, знал, что
советовать.
- Будь готов, - писал он мне в письмах, - в лагере будет полный интернационал
беженцев. Вьетнамцы будут жарить селедку на кухне. Вонь будет страшная. Африканцы
станут приветствовать восход солнца боем в свои тамтамы, а арабы распевать молитвы
по пять раз на дню.
Ничего этого не было. В огромном доме проживало не более двадцати
русскоговорящих семей, прибывших с просторов бывшего СССР. Постояльцы бурно
обсуждали последние драматические местные новости. Юный отпрыск большой семьи
«русских немцев» из Казахстана, возвращающихся на историческую родину, был пойман
за метанием камней в мирно клюющих зерно птичек. Это было грубым нарушением
немецких экологических и гуманистических правил. Вердикт принимающей стороны был
скорым, решительным и безальтернативным.
- Нам такие соотечественники не нужны. Отправляйтесь откуда приехали. Никакие
мольбы, объяснения, обещания и заклинания не помогли. Большая семья была вынуждена
возвращаться обратно в Казахстан.
Система по приему беженцев в Германию была организована таким образом, что
заседающая здесь комиссия давала прибывшим окончательное разрешение на жизнь в
Германии или отказывала им в этом праве. Пока этот момент истины для моей семьи
не наступил, мне следовало забрать наш багаж с таможни, куда я и оправился на
следующий день после прибытия. Следуя завету Якова: «Берите всё!», мы насобирали
семнадцать мест ручной клади, включая компьютер и телевизор, и столько же мест
багажа, заблаговременно отправленного по почте. Теперь мне надлежало забрать
этот багаж.
Должен сказать, что иногда у меня иногда случается приступ хозяйственности,
когда я без всякой на то причины начинаю наводить порядок в ящиках своего
письменного стола, полках шкафа или в ящике инструментов. Вот и тогда, при
отъезде, при очередном приступе, я вдруг вообразил, что в Германии я никак не
обойдусь без моих старых добрых гвоздей. Хорошо бы только это, но в состоянии
ажиатации я вдруг решил, что имеющего запаса мне явно недостаточно и его надо
срочно пополнить. Я раскурочил старые фанерные ящики, доставая из них гвозди,
которые вылезали из своих годами насиженных гнёздышек весьма неохотно и
являлись на свет в весьма уродливом виде: гнутые, кривые и неровные. Поскольку я
еще тот выпрямитель, то после моих восстановительных работ гвозди дополнительно
принимали нехарактерную для них волнистость.
Надо было видеть взгляд таможенника, передающего мне коробочку с этими
волнистыми уродцами. В его глазах святилось искреннее недоумение, проскальзывала
толика жалости и чувствовалась снисходительность чиновника, понимающего, что
исключительно от его желания зависит, получит ли этот понаехавший столь желанные
для него гнутые гвозди. Взгляд этот живо напомнил мне тот, которым преподаватель
охватывает бедолагу – студента, неспособного ответить на вопрос экзаменатора. Ну,
что же, вот и я, стараниями таможенника вспомнил свои подзабытые воспоминания о
студенческих сессиях, и каюсь, моё собственное отношение к студентам – нетянухам.
Заканчивая историю с гвоздями, скажу, что я их получил, и они, волнистые,
поныне лежат на дне моего инструментального ящичка и ждут моего очередного
приступа хозяйственности.
И вот наступил «момент истины». Мне, как человеку, на которого было оформлено
приглашение на всю семью, предстояло на комиссии объясняться, что привело нас в
Германию, и, самое трудное, обосновать желание быть распределенным в возможно
более крупный город.
Надо сказать, что вопросом расселения Яков запугал меня еще в Питере.
- Куда захотят, туда и расселят, – писал он. – а уж если расселят, то фиг ты
оттуда выберешься. Так что на всякий случай готовься жить в деревне.
О, что такое немецкая деревня я знал неплохо. Во время предыдущей
технологической практики в виноградном уголке Германии – в университете города
Trier я достаточно поездил по живописным деревушкам, раскиданным по холмам вдоль
реки Mosel. По моим наблюдением, в каждом маленьком городке, или же деревушке,
наряду с административным центром обязательно присутствовали кирха, сетевой
магазин и автосервис, в котором можно было либо купить, либо взять в аренду
автомобиль. У меня не было оснований думать, что в остальных частях Германии будет
как-нибудь иначе, и я перед отъездом «радовал» супругу перспективами неспешной
прогулки по единственной улочке в деревушке, заброшенной в полях и лесах. И я
еще кое – что понял из той технологической практики. Немцы уважают ученость.
Уважают до того, что если у человека есть ученая степень – а это в Германии
Doktor, то этот титул пишется в паспорте. Я бы, например, будь у меня немецкий
паспорт, представлялся бы обществу как Dr. Kalendarev.
На комиссию я принес свои дипломы, авторские свидетельства, публикации и прочие
документы, включая красивые шведские визитки. К счастью, моих бумаг хватило, чтобы
комиссия признала, что я вполне соответствую немецкому рынку интеллектуального
труда, поэтому мою семью надо поселить вблизи университетских центров, а их в
Земле Brandenburg насчитывалось сразу три: в городах Potsdam, Cottbus и Frankfurt
an Oder. Мой выбор пал на Potsdam.
Автобус, который вез нас, был забит людьми до отказа. Очевидно, наши
попутчики жили в лагере много дольше, чем мы. Было впечатление, что они уже давно
знакомы друг с другом, наша же семья, по моей просьбе. держалась особняком. На то
была причина. С нами же ехали семьи с немецкими корнями. Их состояние было близко
к эйфории. Они возвращались на свою историческую родину и были счастливы. Они
старались говорить между собой по-немецки, демонстрировали друг другу свои
новенькие немецкие паспорта и строили радужные, далеко идущие планы. У них уже
сложилась собственная иерархия. Дело в том, что по параграфам закона о немецкой
эмиграции прибывшие делились на две неравные группы. Первую – меньшую составляли
прямые наследники, сумевшие доказать их немецкие корни. Вторую группу составляли
члены их семей. Верховодили в автобусе прямые потомки. Особенно выделялась
крупная и горластая женщина, по характеру и поведению завуч начальных классов.
Мы же приехали по еврейской эмиграции, благодаря бабушке. Я помню, как смеялся,
читая, что Остап Бендер вспоминал, что он сын турецкоподанного, только тогда,
когда это ему это было надо. Так и я, пожалуй, только дважды, когда сдавал свои
документы в консульство и уже в Германии в лагере на комиссии, вспоминал о своём
еврействе.
Наших попутчико расселяли по сельским районам, спасать всё ухудшающуюся
демографическую обстановку. Праздничное настроение попутчиков быстро
улетучивалось. Людей высаживали на окраинах каких-то деревень либо маленьких
городков и уводили куда то в вглубь частной застройки. Деревеньки и городки были
живописными и ухоженным, но налет провинциальности так и веял от этих аккуратных
домиков и палисадников.
Наконец в салоне осталось две семьи: наша и большая немецкая семья, откуда-то
с Алтая. У громкоголосой командирши – «завуча», главной, по видимому, в этой
семье стало портилось настроение. Шокированная увиденным, она обратилась с
ультиматумом к сопровождающей нас сотруднице.
- Если Вы захотите выкинуть нас в каком –то селе, то мы, все семеро не выйдем
из автобуса.
Сопровождающая была невозмутима.
- Ох, напугали. Не хотите, да и не надо. Дармоеды на нашу голову. Понаехали на
все готовое и уже права качаете.
Она что-то сказала шоферу, и тот остановил автобус.
- В общем, так, гости дорогие, либо будете жить там, где вам сказано, либо я
везу вас обратно, и завтра первым поездом отправитесь к себе домой в степь. Всем
понятно?
«Завуч» ненадолго успокоилась. А затем переключилась на мою семью.
- А Вы по какому параграфу сюда приехали? – обратилась она ко мне как к
школьнику, опоздавшему на занятия. Пришлось отвечать.
- А мы без параграфа.
- Понятно, - процедила она понимающе, осматривая мою семью,- надеюсь, вас не в
Potsdam везут.
- Нет, к сожалению, в деревню какую –то. - мне пришлось врать.
- Ну, тогда хорошо,- выдохнула она, – я за справедливость. Всем должно быть
одинаково.
Я пожал плечами, наш разговор был окончен.
На следующей остановке в очередной деревушке у какого-то сарая семья без
прощаний покинула автобус, и мы остались одни в салоне. Всю последующую дорогу я
оправдывался перед своим сыном – правдорубом, за то, что соврал «завучу». Мои
объяснения, что не люблю я скандалов и женских истерик, не помогли. Засидевшийся
на месте сын кипел эмоциями, и раз за разом объяснял, как бы ответил он.
Заступничество жены и дочери не помогло, и воспитательная беседа затянулась вплоть
до нашего пункта прибытия.
В Потсдаме нас ждали. Встречать вышел раввин в своем полном наряде.
- Шолом, евреи, – радостно приветствовал он нас по-русски, но с каким то
странным акцентом.
- Шолом,- ответил я чуть ли не единственным словом, что знал на иврите. Семья же
потрясенно молчала. Они видели раввина первый раз в жизни.
- Мужчин приглашаю завтра на шабат, - лучезарно заулыбался священнослужитель
и тут же заспешил куда-то по своим делам.
Мы остались одни.
- Ехали – ехали и приехали, - устало и разочаровано вздохнула дочь.
Начинался новый этап неизведанности.