Последний променад (Сергей Свидерский) / Проза.ру

(история тридцать четвёртая из серии «Воспоминания из будущего»)

В который раз он повторил, будто мантру:
- Всё-таки решено. Уезжаешь. Насовсем. Да?
Не понимаю, зачем последний вопрос, как утверждение?
Отвечаю ему как заевшая пластинка, пожав плечами и несуразно разведя руками:
- Да. К чему затягивать. В бездну сколько ни смотри…
- Да-да-да… - перебивает он спешно и хлопает себя по карманам куртки, - байки про бездну всегда своевременны.
Он не курит. Давно. После медосмотра, когда врачи профессионально посоветовали взглянуть на мир не через струю табачного дыма.
- Закурил?
- А? нет, просто… разогнать кровь. Застоялась, - улыбается он.
Раскрываю серебряный портсигар. Его подарок. На заре нашей дружбы смолили аки паровозы. Всё подряд тянули в рот: сигареты, с фильтром и без, папиросы, дымили трубками, вертели самокрутки, когда возник дефицит с табаком. Давно это было – много табачного дыма ветром прочь унесло.
Он оживляется. Глаза блестят. Рука тянется сама – инстинкт никуда не денешь, привычка вторая натура. Берёт папиросу. Подносит к носу и глубоко-глубоко втягивает аромат табака.
Интересуюсь вкрадчиво:
- Как встарь? Пахнет притягательно табачком?
Он отрицательно машет рукой. На лице радостно-глупая улыбка.
- Как встарь уже не будет.
Не успеваю вставить замечание по поводу того, что будет и не будет; он продолжает:
- Раньше думал, трёп. Оказалось – правда.
Он умолкает. И снова не даёт мне открыть рот, опережает:
- Сам убедился. Следом за учёными. Всё, нами принимаемое как «раньше» - это почти сейчасное время. Минуту назад всё произошедшее было сейчас, - бросает красноречивый взгляд на зажатую пальцами папиросу. – А с точки зрения науки это безнадёжно прошедшее время. Как глаголют англосаксы – инфинитив.
- Паст симпл, - говорю, - или – паст партисибл. Впрочем, в аглицком не силён.
Он всхохотнул. Кажется, даже довольно – лицо засияло изнутри, сквозь разбросанные щедро временем морщинки.
- Зато – ого! – как силён в другом!
- Ты о литературе?
Многозначительный кивок – уметь же надо, сам так и не научился – может сказать многое. Даже без слов.
Мой ответ самому кажется оправданием.
- Ну-у, не настолько, чтобы на улице просили автограф.
Состроив игривую гримасу, он говорит:
- Не скромничай. Ладно? Сколько тебя в интернете читает? Сто? Больше?
- Скоро за двести ка перевалит.
Раздаётся громкое хмыканье.
- А ты прибедняешься.
Возражаю:
- Хотелось, чтобы книги украшали книжные полки библиотек и магазинов.
- Чем, аудио и электронные не угодили? Скачивают?
Киваю.
- Эрго – читают! – воздет палец в сентябрьские небеси. – Раз читают – эрго же – покупают.
- Так-то да…
- Не юли. Чтой-то в голосе прослеживается плохо отрепетированное сожаление. Вот, прямо, как на духу – трудовая копеечка капает?
Пришлось рассмеяться; умеет он поднять градус настроения.
- Иногда льётся… ручейком…
- Во-от видишь, - он снова подносит папиросу к носу и вдыхает. – Ах, что за прелесть! Вот, всегда нравился аромат отличного табака. Помнишь тонкий запах «БТ»?
- Молдавских «Дойна» и «Карпаты»?
- Сейчас днём с огнём не сыщешь. Нет качества прежнего. Народ испакостился. Курит испарители и прочую электронную шнягу.
- Закуришь? – получается, что его провоцирую.
- Не-а, - мечтательно отвечает он.
Снова долгим вдохом распирается его грудь и он, задержав дыхание, медленно, с наслаждением знатока, выдохнув, произносит:
- Интересно, а это у тебя сохранилось?
- Говоришь загадками.
Он ныряет левой рукой во внутренний карман куртки. Первое, пришедшее в голову, он хочет поправить свитер. Погода стояла солнечная, но осенняя. Ветерок относился не к категории приносящий комфорт. Ощутимо продувал ледяными струями даже через одежду, придуманную для предотвращения таких природных капризов и для поддержания тепла.
Он медленно вынимает сжатый кулак и, палец за пальцем раскрывает. На ладони лежит спичечный коробок.
- Узнаёшь?
Двигаю бровями, жест подразумевающий недоумение.
- Присмотрись.
Моё движение рукой останавливает окриком:
- С расстояния!
Смотрю на коробок и ни черта не понимаю: коробок как коробок, таких через руки прошла пропасть.
В его взоре насмешка.
- Ни вот совсем-совсем? Ни-ни?
- Да что ты пристал! – вспыливаю я.
Тогда он бросает коробок мне в лицо. Ловлю.
- Смотри, - приказывает он. – Освежи память.
В глаза бросился мой автограф, - чернила манёха выгорели, - на тыльной стороне коробка. Дело давнее. Вспоминаю день без конкретных дат, время почти такое же, осень. Уже всё мхом поросло-заросло. Да-да-да… Что-то такое приблизительно и неукоснительно… Обмениваемся коробками спичек, оставив на них автографы. Якобы, на долгую и тра-та-та память. Только я свой израсходовал быстро. И над сакральным поступком друга не задумывался: эка невидаль, обменялись коробками спичек, не кровью же породнились. А он-то как раз отнёсся более серьёзно. Сохранил. Теперь вот… в лицо бросил, на, мол, смотри, каков я…
- Ты свой… - он покрутил пальцами.
- Не в пример тебе, - да. Прикуривал.
- Сразу же вечером положил свой я ларец, - сказал с нотками превосходства он. – Есть такой с хитрым замочком. В нём храню особо памятные вещи и предметы.
- Много накопил памятных безделушек?
Он молчит.
Говорю я, спокойно, будто лекцию читаю, хотя сроду этим не занимался:
- Израсходовал и не жалею. С некоторыми вещами нужно решительно прощаться. Иначе они будут подобно кандалам держать тебя на дне.
- Э, нет, - возражает он. – Мой не тянет. Он даже пригодился в нужный час. Ты посмотри внимательно: цел и невредим.
- Сейчас расплачусь.
Он кривит лицо и часто-часто начинает двигать веками.
- Не серьёзно. Поражение нужно принимать достойно.
Вот уж чего не ожидал!
- Ты полагаешь, я что-то кому-то проиграл?
Умеет он уходить от ответа быстро, будто корабль с левого галса на правый.
- Вчера на рынке повстречал, вот уж кого не хотел…
Произнесённое имя женщины вызвало тотчас ответную реакцию: сжались кулаки и онемело лицо.
- Жива, курва? – шепчу, спазм сжал горло.
- А что этой… - нелитературными словами он оперировал крайне редко, - будет. Такие всегда на плаву.
- Стольким людям жизнь исковеркала…
- Карьеру сломала… Съела специалистов сколько, едва видела, что они умнее и грамотнее неё.
- А своих жополизов не забывала. Помнишь, ту выдру с жидкими волосёнками…
Он встряхивает головой.
- Жизнь её хорошо наказала, - почти весело выкрикнул он, с неким куражом, что ли. – Старая. Страшная. Безобразная, глаза навыкат, клешни трясутся. Не морда – жопа старого негра.
Добавил яду и я:
- Она и тогда красотой не блистала.
Потом что-то мерзкое шевельнулось внутри и вроде как противная слизь потекла наружу.
- Хоре, не будем о ней. Неприятно.
Он пошевелил бровями.
- На нет и суда нет.
Налетел ветер. Послышался свист в поводах и голые ветви высаженных саженцев весной покачнулись и отозвались тем же тоскующим свистом, вызывающим в груди и сердце долгое звучание печали. Поднялась пыль, жёлто-серая, и вместе с опавшей жухлой листвой полетела во все концы пространства и нам в лицо.
Я уклонился в ворот куртки, хотел спрятать лицо от бьющих метко и колко песчинок.
Моргнуло солнце – в высях небесных ветер барской рукой нагнал тучку на ясный лик, сразу же стало немного темнее, и тут же смахнул: и показалось, солнце засияло ярче.
Он поёжился. Вжал голову в плечи. Скукожился. Смялся. Стал похож на скомканный лист. Лицо, глаза-щелки, рот – тонкая линя. Я едва не рассмеялся. И вовремя. Подумал, а как сам-то, насмешник, выгляжу со стороны, естественно, не лучшим образом.
- Качественно посвежело, - неестественно по-птичьи прокаркал он.
- Да уж, в наших северных широтах сентябрь ближе к зиме, нежели к осени.
Он продолжает:
- Пройдёмся? Согреемся. Кровь разгоним.
Идём. На ходу вынимаю из кармана фляжку. Он удивлён.
- Можно согреться и так.
Он приободряется. Глаза оживают.
- Крепкий чай вместо коньяка?
- Что за пошлость! – искусственно возмущаюсь.
- Докажи!
- Настойка водочная на лимоне, гвоздике и можжевельнике.
- Ох ты! – непроизвольно вскрикивает он, остановившись, вырывает у меня фляжку; отвинчивает крышечку; губы облепляют горлышко; долгий глоток; блаженный выдох; затем деликатно кашляет в кулак. – Отлично! Вообще-то, на похвалу я не очень.
- Да ты на всё в последнее время не очень.
Он незамысловатым жестом предлагает двигаться дальше. Мы идём по набережной. Хотя до реки, красавицы реки, воспетой в песнях и прославленной в стихах и в прозе, метров двести заливных лугов, мелких болот и совсем уж карликовых озёрец, похожих на лужи после короткого дождя.
- Никак не могу понять, - заводит он разговор, - зачем понадобилось отцам нашей северной столицы эта набережная?
Разворачиваю аккуратно его в движении, притормаживаю с ним, останавливаемся возле невысокой гранитной стелы, больше похожей на валун с одной гладкой отполированной стороной и прикреплённой табличкой.
- На подаренные метрополией средства построена Н-ская набережная, названная в честь столицы.
- Ну-да, ну-да, - сварливо говорит он, часто моргая, - не Английская набережная в Питере, не одноименная в Ницце но… - после непродолжительной ферматы заканчивает: - … и так хорошо. Цивилизованно. Честь по чести. Есть где прогуляться, совершить променад.
- Не вижу что-то.
- Кого?
- Променадствующих.
- Так рабочий день в разгаре. Кстати, во-он впереди…
- Спиной к нам в цветастых куртках?
- Всё-то ты замечаешь, остроглазый ты наш, - рассмеялся он, сложив на животе руки. – Две молоденькие мамаши, наверняка, симпатичные, с колясками. Догоним?
Признаюсь, не нашёлся с ответом. Но это его не остановило.
- Не спрашивай – зачем. Ладно?
Молчу.
- Ради озорства, - выдаёт он азартно. – Познакомимся. Забыл, как в молодости прикалывались?
- Вспомни, как искали ближайшую станцию метро.
- О ней и речь! – он просто горит внутренним огнём и это ему доставляет удовольствие. – Помнишь, что ответила одна молоденькая аборигеночка?
- Та, из тех немногих, в национальном костюме? Единственная, которая…
Он рассмеялся.
- Гы-гы-гы!.. Как она, - он покачивает телом, изображая ему одному известный танец, - деликатно ответила…
- Считай – отшила, - говорю я с улыбкой.
- Едете в аэропорт, летите в Домодедово, от него маршруткой до одноименного метро. Ещё приятного пути пожелала!
- И пошла, дщерь оленихи, вихляя задом, - добавил я.
Некоторое время шагали медленно и молчали.
- Нет, - успокаивается он, - догонять не будем. Выросли. Наигрались и в догонялки, и в убегалки. Хорошего понемногу!
Что-то с его настроением происходит. Он резко останавливается. Ставит левую ногу на невысокий парапет. Опирается локтем. Наклоняется вперёд. Взгляд устремлён вперёд.
- Там, где река свои воды несёт должна быть эта набережная. Идти по ней, слушать плеск воды, наблюдать за приливной волной, провожать взглядом суда, пароходы, моторки… И – думать.
- Есть о чём?
Он после раздумья тихо, приходится напрягать слух, отвечает:
- Думать всегда есть о чём. Даже если думать не о чём.
Мне кажется, он что-то за сказанным прячет. Жду продолжения.
- Видишь лес, тайга там, вдали за рекой, - он усмехается, - похожа на декорацию зелёно-коричневого цвета, сплошной полосой. На самом деле она редкая, можно человека рассмотреть или зверя крупного за десятки метров. Расстояние съедает мелкое. Преломляет. И расстоянием, и колебанием воздуха, и взором. Особенно сейчас, когда с возрастом зрение теряет остроту и окружающее приобретает характерную размытость. Если подняться на воздушном шаре, - он выпрямляется, не меняя позы, шевелит плечами, - можно увидеть… рассмотреть серебряные зеркала озёр, свинцовые монетки болот, длинные блестящие нити лесных ручьёв и речушек, большие поляны, аласы, как говорят мои соплеменники, таёжные посёлки и зимовья…
Проявив немалую сноровку, он взбирается на парапет ногами.
Его экстравагантность несколько нервирует, вот чего за ним не наблюдалось, так это склонности к разным чудачествам, но в жизни многое меняется вместе с ними меняется и человек и как говорил герой одного сериала, раньше земля была плоской и лежала на трёх китах. Также подумал, как бы его эпатажная выходка не привлекла внимание правоохранителей, но поблизости их не наблюдалось, один-единственный экипаж проехал полчаса назад.
Он выбил чечётку. Неумело. Криво выбрасывая ноги.
- Чего замолчал?
- Что говорить? – спрашиваю его.
Он разворачивается на каблуках. Лицо натянуто.
- Решил ехать, уезжай. Что тебе, нуче, здесь делать?
- Не пори бздуры? – говорю ему, стараясь не нервировать; а его будто распирает изнутри взрывная волна.
- Что, польска крев понёсла?
- Need say - поднёсла – вообще-то говоря.
- Какой ты умный! – что-то происходит неестественное, неправильное, это качество, меняющее его, начал замечать давно - он язвит. Тогда, наверное, когда решил обратиться в католический костёл к ксёндзу, чтобы начать изучать польский язык. Обучение шло хорошо. Но в какой-то момент ксёндза Анджея, меж собой он просил обращаться к нему Ендрусь, выпроводили не только из республики, из страны, вместе с представителями новоапостольской церкви, патерами или как там их правильно величать. Знакомый из компетентных органов вскользь обронил, мол, давно подозревали в сборе, когда подтвердилась информация, решили не мешкать.
- Да, взыграла во мне польская кровь – уже резко отвечаю ему. – Не вижу ничего в этом плохого.
- Вали…
Вновь поднявшийся сильный ветер всколыхнул северную берёзовую икебану; заскребли голые ломкие ветви и сучья по жирному брюху синего неба, посыпалась труха, листья, капельки влаги, мелкая сухая крошка, обломившиеся сучья и прочий мусор.
Неприятную беседу нужно кончать решительно. Впрочем, как и затянувшуюся бестолковую встречу. Разворачиваюсь и, ускоряя шаг, иду прочь, в спину ветер поёт тоскливо и протяжно знакомые волчьи зимние песни, наполненные вьюжным завыванием и унынием метели. Никогда не любил артистичных трюков. Решил обойтись и сейчас.
Отойдя на приличное расстояние, услышал забивающийся ветром голос, срывающийся на злой крик:
- А вас, Штирлиц, я не попрошу остаться…

Глебовский, 22 января 2023 г.