Теплый, приятный день в начале осени. День, когда солнце нежно греет, легкий ветерок освежает, еще зеленая листва ведет, ласкающий слух, шелест-разговор. По этой причине, ожидание трамвая не вызывало раздражения.
Остановка была почти пуста. Кроме меня в сторонке стояла только парочка, да и какой-то шустрый воробей скакал, хитро поглядывая на них, клоня голову то на одну, то на другую стороны. Издалека к нам приближалась, не вызывавшая никакого интереса, одинокая фигура мужчины. Когда он приблизился настолько, что стало возможно разглядеть подробности, я бросил на него ленивый, случайный взгляд. Отвернувшись, вдруг подумал, что облик неизвестного мне чем-то очень знаком. Я повторно, уже внимательно, посмотрел на подошедшего.
— У-у-у, да это тот самый… Сколько лет, сколько зим!
В то, уже не близкое время, он был заметным типажом среди завсегдатаев улицы Горького, конечно очень скромной, в сравнении со столичной улицей, но для рабочего квартала Челябинска она была «ничего». Он имел приятную внешность. Рост выше среднего, лицо с правильными чертами. Чистые волосы, хорошая прическа. Шея не худая — округлая, подобную можно видеть у древнегреческих скульптур. Её красиво окаймлял круглый вырез горловины свитера тонкой вязки. Крепкое, ладное телосложение. Но все линии его красивого тела обладали какой-то мягкостью, плавностью, округлостью, не имевшей ничего общего с мужественностью. Вся внешность производила впечатление излишней ухоженности, не свойственной мужчинам того времени. Ну и, конечно, походка отличалась какой-то жеманностью, отдаленно напоминая походку Чарли Чаплина.
Мы не были знакомы, но я его хорошо запомнил. Он был старше меня лет на десять. И хотя мне подростку было еще лет тринадцать – четырнадцать, однако, я ясно понимал значение такой внешности.
И вот, спустя столько лет, мы входим в один вагон трамвая. Он идет немного впереди, я чуть сзади, с нескрываемым интересом, осторожно наблюдаю за ним. В вагоне очень мало пассажиров, ни что не мешает мне хорошенько разглядеть старого знакомого. Та же лишенная естественности походка, та же манерность движений тела. Он держит прямо спину и голову, с чуть поднятым вверх подбородком. Затем, взявшись одной рукой за поручень, кистью другой, чуть повернув голову в сторону, кокетливо поправляет свисающий на виске прядь волос.
Но, этот локон лишь жалкий, тощий завиток редкой, окрашенной в бледно-фиолетовый цвет, прически на лысеющей мужской голове, с просвечивающей сквозь волосы бледно-розовой кожей. Глаза на его лице, иссохшем с возрастом, потерявшем прежнюю красоту пропорций, подведены также фиолетовыми тенями. В ушах маленькие сережки из дешевой бижутерии. Невзрачный, висящий на нем как на вешалке, костюмчик не украшает, а только прикрывает, когда-то привлекательную, крепкую, а теперь тщедушную фигуру.
Я смотрю на него, и странное чувство одолевает меня. Не усмешка, не осуждение, а какая-то стыдливая жалость. Можно было бы назвать его старой кокеткой, но, кто он? Какой-то человеческий суррогат, очень жалкий, играющий чужую роль, многое потерявший и, как видно, ничего не нашедший.
Вагон дернулся, тормозя перед остановкой, я спохватился, взглянул в окно. — Моя, — подумал и двинулся к выходу.
На остановке колготилась веселая компания молодежи: красивые девчонки, симпатичные парни. Я постоял минутку, прикидывая дальнейший маршрут. Почему-то оглянулся вслед удаляющемуся трамваю, в котором, под перестук колес, покатил дальше по длинной, прямой как стрела стальной дорожке в голубо-серую глубь города мой знакомый.