Разговор наш с писателем Тумановым происходил в пятигорском парке. Для начала мы обменялись дежурными фразами о погоде, полюбовались Кавказским хребтом и Эльбрусом и даже обсудили недавнее выступление в театре оперетты примадонны Б.
Как выяснилось, эта белокурая, слегка полноватая женщина нравилась нам обоим. Припомнив её выразительно оголённые предплечья, мы даже немного разволновались.
Затем Туманов спросил:
– Как ты относишься к профессорам филологии?
Вопросу я искренне удивился:
– Ясное дело, положительно! Тебе-то до них какое дело? Пиши свои книги, как раньше писал. Тем более что печатают тебя в самых разных журналах, и даже в столичных.
– Это как раз и плохо, что в столичных! Один московский критик мне недавно сказал, что в столичных журналах печатают всякую тусовочную шушеру.
– Может, и так, а может быть, его самого в этих журналах перестали печатать. Критики, они ведь очень ранимы, – пустился я в рассуждения, – и никаких, даже самых безобидных замечаний в свой адрес не терпят. Но чего-то ты мне недоговариваешь. Давай-ка, выкладывай начистоту, что тебя беспокоит.
– Да… Меня беспокоит, что на следующей неделе в центральной библиотеке будет проходить презентация моего романа.
Книгу эту о студентах Московского госуниверситета я недавно прочёл и попытался приятеля приободрить:
– Презентация – дело хорошее. Роман крепкий. В меру эпатажный. Студенты восьмидесятых годов предстают там во всей своей обаятельной неприглядности. Но в этом как раз и соль, в этом и честность.
– Допустим. Но меня напрягает совсем другое.
Туманов задумался и впал, как мне показалось, в прострацию. Я толкнул его в бок:
– Ну, ну… и что же тебя напрягает?
– Напрягает?.. А-а… Напрягает то, что на презентацию в качестве оппонента пригласили профессора Подоконникова. Знаешь такого?
– Кто же его не знает? Клавдий Иванович – крупный филолог. Так что считай, что тебе повезло.
– Не так уж и повезло! Мне уже передали, что этот крупный филолог отозвался о моём романе отрицательно. И, между прочим, на презентацию он обещал прийти не один, а с группой студентов.
– Не переживай ты так! Профессор Подоконников не то что писателя – мухи не обидит! А студенты, я слышал, чуть ли не на руках его носят.
– Студенты?.. На руках?.. Ты что, так хорошо его знаешь?
– Как сказать… не то чтобы хорошо, но на одном литературном мероприятии имел удовольствие видеть его выступление.
– И как он тебе показался?
– Показался человеком добрым и даже сентиментальным. Мероприятие было посвящено выходу в свет студенческого альманаха поэзии. Авторы – участники литературного кружка, руководителем которого как раз и являлся сам профессор Подоконников. Представляя каждого из них, Клавдий Иванович в завершение говорил одну и ту же фразу: «Читая Балагурова, я плакал!» или «Читая Шарманкину, я почти рыдал!» Сначала я решил, что это он так шутит. Оказалось, нет. Профессор время от времени доставал из кармана платок, промокал им глаза и усердно сморкался. Преподаватели в задних рядах посмеивались: «Плакса… наш плакса… опять распустил нюни…» Но я полагаю, что это от зависти. Пауки в банке – и те себя приличней ведут, чем эти доценты и кандидаты. Сборник этот я потом прочитал. Стихи оказались так себе. Вполне заурядные. Но, может быть, я чего-то не понял? Ведь не просто же так плакал профессор?
– Плакал, говоришь? Ну-ну… – скептически посмотрел на меня Туманов. – Только я тебе вот что скажу: сентиментальный – это не обязательно добрый. Исторические примеры тому известны. Я недавно выкопал в Интернете его научно-популярную статью и, прочитав её, впал в ступор, – он достал из кармана несколько листов. – Я даже её распечатал. Называется «Кавказские рукописи как феномен языкового пространства». Сказать, что из этой статьи я ничего не понял, это значит ничего не сказать! Как ты считаешь, что такое эти самые кавказские рукописи?
– Понятия не имею.
– Вот и хорошо, и славно, что не имеешь! – разгорячился писатель. – Я тоже, когда не имел понятия, спал спокойно. А теперь, когда узнал, потерял сон.
– Не пугай!
– Нисколько не пугаю! Ты только послушай, как сам профессор Подоконников даёт им определение. Цитирую! – он зачитал с листа: – «Кавказские рукописи – это подвижные грани расширяющихся мотивных и тематических образов, стремящихся своей внешней логикой к внутренним константам, определяющим индивидуальность каждого художественного восприятия».
Пауза.
– Ну и… что ты теперь мне скажешь?
– Но… ну… – от попытки проникнуть в содержание профессорской мысли у меня на лбу появилась испарина. – Учёный, видимо, и должен выражаться так, чтобы никому, кроме таких же, как он, учёных невозможно было докопаться до заложенного в его определениях смысла. Иначе грош ему цена! Иначе научные статьи начнёт писать каждый, кому ни по;падя. Только, пожалуйста, больше ничего мне из этого профессора не цитируй, а то я уже всерьёз забеспокоился по поводу своего «айкью».
– И правильно забеспокоился, – сочувственно кивнул писатель, – потому как в этой работе такие вот заковыристые определения сплошь и рядом. А ведь мне всегда казалось, что научно-популярные статьи должны быть написаны ясным слогом. Это уж свои диссертации пусть господа учёные пишут так, как им заблагорассудится.
– Может быть, мы чего-то недопонимаем? Образования не хватает или ещё чего… – попытался я унять его возмущение.
– Слушай дальше! – оборвал меня Туманов и, несмотря на мои немые протесты, зачитал из текста: – «Вербальность мифологем и в немалой степени экзальтированность обрядов, формирующих древо познания этнокультурных и в какой-то степени схоластических представлений, основанных на ритуальной сакральности, – вот что открывается перед нами в исторических кавказских рукописях». Это что за словоблудие? Жонглирует научными терминами, как цирковой артист! В итоге получается, что все мы вокруг идиоты, а он один умный?! Единственное, что я понял из его статьи, так это то, что любой живущий на Кавказе школяр, пишущий сочинение на тему, как я провёл лето, тоже является автором кавказских рукописей. То есть все в кучу! Толстой, Лермонтов, Хлебников и другие мастера русской словесности, писавшие о Кавказе, такие же авторы кавказских рукописей, как и перебивающийся с «двойки» на «тройку» ученик средней школы. Что ты на это скажешь?
– Хм… Скажу, что чем больше человек участвуют в написании рукописей, тем больше материала для научных исследований и…
– Не продолжай, пожалуйста, а то, чего доброго, кинусь на тебя с кулаками, – надвинулся на меня писатель.
Слова его я воспринял как реальную угрозу, и мы распрощались.
Через несколько дней я встретил Туманова в Кисловодске прогуливающимся у филармонии. Оказалось, что он, как и я, приехал послушать примадонну Б., к которой мы оба питаем слабость.
Во время концерта мне очень хотелось спросить его о том, как прошла презентация. Но сделать это получилось тогда лишь, когда мы присели в кафе, заказав под фруктовое ассорти по бокалу сухого вина.
О презентации он поведал мне следующее.
Ты же знаешь, роман у меня не женский. Поэтому как-то сразу насторожило, что профессор Подоконников прибыл на мероприятие в окружении исключительно студенток. Ни одного парня, представляешь?
Каким я его увидел? Обыкновенный, ниже среднего роста мужик, борода лопатой, очень сутулый, с неуверенным взглядом. Как-то очень отстранённо на его крестьянском лице выглядел хищно завёрнутый нос.
Уселся напротив. Сказал, что очень загружен, еле вырвался. Попросил начинать.
Девчата на мой вопрос, прочитан ли ими роман, стали как-то странно переглядываться. Затем одна из них сказала довольно резко:
– Ваш роман необязательно читать целиком.
Я искренне удивился:
– Это почему же необязательно?
– Мне хватило сорока страниц. И никто не заставит меня прочитать больше!
Я опешил:
– Никто и не заставляет, только зачем же тогда вы пришли на обсуждение книги, о которой не имеете представления? Боюсь, как бы у нас не получилось, как в старые времена, которые вы не застали: «Сама я роман не читала, но автора осуждаю!»
– Да! Не читала! Но я пришла вам сказать, что вы написали плохой роман. На тех страницах, что я осилила, у вас то и дело встречаются длинные предложения, а мне совсем неинтересно разбираться в этих длиннотах. Напоминает Льва Толстого, знаете ли.
Вторая выступающая с недоумением посмотрела на первую:
– А мне показалось, что предложения в романе очень даже короткие. Да, короткие! И после Хемингуэя писать таким телеграфным стилем просто недопустимо.
«Так длинные или всё же короткие?» – задумался я.
Из состояния задумчивости вывела меня третья выступающая студентка.
– У вас в романе много эпизодов, связанных с грубым сексом, а эротики почти нет. Нам, молодым девушкам, хотелось бы больше эротики, потому что про грубый секс было как-то неловко читать.
– Эпизодов, конечно, много! – я решил согласиться. – Только объясните, пожалуйста, что значит в вашем понимании грубый секс?
– Да ну вас… – девица покраснела и стыдливо махнула рукой, – будто сами не знаете…
Четвёртая упрекнула автора в том, что роман разрушил её веру в комсомольцев восьмидесятых:
– Они у вас постоянно выпивают и говорят о девчонках, а коммунизм совсем не строят.
– Поэтому, вероятно, и не построили коммунизм, – попытался я сострить, но лица у всех остались каменными.
Подводя итог обсуждению, профессор Подоконников выдал следующее:
– Обретение столь важной вчера и сегодня дедуктивной зависимости современных героев надо искать в проявившейся на рубеже тысячелетий дифракции и интерференции сознания, воспринимающей или невоспринимающей позитивистское географическое пространство, имеющее дренажную подоплёку в зонах безапелляционного соприкосновения действительности и текста, чего мы совсем не наблюдаем в этом неоднозначном романе.
Единственная понятная мне фраза прозвучала в конце:
– Автор пытается нас убедить, что Московский университет – это пуп земли, в то время как это далеко не пуп! Есть и другие, не менее значимые и интересные вузы! На этом, пожалуй, закончим.
Студентки, с радостным щебетанием окружив профессора, устремились в гардеробную. Подоконников на выходе обернулся и подмигнул. Кому? Неужели мне?
– Вот, оказывается, какой вы роман написали. Неоднозначный! Профессор Подоконников, знаете ли, большой авторитет, – окружили меня работницы библиотеки. – Теперь мы даже не знаем, рекомендовать ли его читателям.
Я схватился за голову:
– А ведь этот роман уже в двух толстых журналах напечатали. Выходит, что редакторы этих изданий в литературе ни бум-бум? – сам не заметил, как сбился на жаргонные словечки.
– Выходит, ни бум-бум! – развели руками библиотекарши.
С тяжёлыми мыслями я вышел на воздух. Отыскав в ближайшем сквере свободную скамейку, присел. Презентация требовала осмысления.
– У вас тут свободно? Вы позволите?
Я машинально кивнул.
Хрупкая девушка в круглых очках примостилась на краешке.
– Вы огорчены? – она участливо потянулась ко мне ладонью, но вдруг испугавшись собственной смелости, спрятала руку в карман. – Я, наверное, должна вам кое-что сказать.
– Вы ничего мне не должны, – отрезал я.
– Пожалуйста, выслушайте! Дело в том, что я прочитала ваш роман, и он мне понравился. А на девчонок вы не обижайтесь. Просто профессор сказал, что выступать надо только с критическими замечаниями. Что вам как автору это просто необходимо, потому что вы немножко зазнались.
– Так и сказал?
– Да, так и сказал. Вот девочки и старались. Только никто из них толком роман не читал. Или, как говорится, просмотрели по диагонали. Но ведь этого для критических замечаний бывает достаточно. И на Клавдия Ивановича тоже не обижайтесь, пожалуйста. Мы его очень любим!
– Но чем же ему так не угодил мой роман?
Это были мысли вслух, но девушка, ничуть не смутившись, дала ответ:
– Вы пишете о студентах МГУ, а он их просто терпеть не может. Считает всех, окончивших столичные вузы, зазнайками и фанфаронами. Вот если бы вы написали о студентах Кавминвод, то ваш роман попал бы в разряд так называемых кавказских рукописей. В этом случае Клавдий Иванович был бы к вам очень даже расположен.
– Вы-то откуда про эти самые кавказские рукописи знаете? – спросил я.
– Ну как же не знать?! Профессор всё оценивает с позиции только кавказских рукописей.
– Девушка, милая, а сам профессор Подоконников хоть что-нибудь, кроме научных статей, написал? Рассказ, поэму или повесть? Может быть, пьесу какую-нибудь?
– Мы как-то его об этом спросили. Он рассмеялся и сказал, что заниматься литературой ему некогда. Что его задача – двигать науку. Но, если обстоятельства потребуют, то, конечно же, он напишет. Что угодно напишет!
– И вы ему верите?
– Конечно, верим. Он же большой учёный, а учёные всё могут! – Она поднялась. – Простите, мне пора. Роман ваш хороший! При Клавдии Ивановиче я бы, конечно, такого сказать не смогла… вы уж поймите… он непременно бы обиделся.
Прощаясь, протянула мне узенькую ладонь.
– Такая вот получилась у меня презентация, – закончил свой рассказ Туманов.
– Да уж, разгром по полной программе! – посочувствовал я писателю. – А всё дело в том, старик, что ты написал неформатную вещь.
– То есть как неформатную?
– Обыкновенно. Не в формате кавказских рукописей. Естественно, что профессору Подоконникову такое никак не могло понравиться. А ты считай, что ещё легко отделался. В былые времена за неформат в лагеря ссылали и даже к стенке ставили. После такой презентации тебе бы точно не поздоровилось!
– Ну-у, это ты уже загнул! Профессор, конечно, прикрывающийся словоблудием бездарь, но не станем же мы на него всех собак вешать?
Я рассмеялся:
– Не станем, конечно. Тем более что рассказывая о литературных достижениях своих студентов, он натурально плакал.
Перед тем как расстаться, мы условились о следующей встрече на ближайшем концерте примадонны Б.