А ещё это рассказ о том, как Ниночка за один только год успела вернуться в родной город, выйти замуж, родить дочь и пожить в погребе.
Спустя всего лишь пару месяцев, как Ниночка с родителями и сестрой вернулась с Дальнего Востока, она вышла замуж. Ещё про такое замужество говорят: выскочила. Ну да, а она и не спорила. Максим был симпатичный двадцатилетний лейтенант, которому необыкновенно шла военная форма.
А Ниночка… А Ниночке едва исполнилось восемнадцать. Она была восторженная и летящая. Напоминала юную нимфу с наивно распахнутыми, светло-карими глазами и каштановыми локонами.
Они познакомились в чудесном парке, который тогда ещё не был таким старым, как сегодня. В то время, как и несколько лет спустя, там размещалась танцплощадка.
Роман был чрезвычайно бурный и короткий. Да и то сказать, слишком затягивать его при таком накале страстей, было чрезвычайно опасно. Это могло грозить взрывом. Одним словом, в апреле 1941 года Ниночка вышла замуж. И была очень счастлива. До такой степени, что даже не очень хорошо запомнила то время. Может потому, что не очень помнила тогда и себя. Всё слилось в одно яркое, солнечное воспоминание. Она и Максим. Им было просто хорошо. Правда, снова совсем недолго. Потому что началась война, и Максим отправился на фронт, что называется в первых рядах.
А Ниночка решила стать разведчицей. Или снайпером. Неважно, лишь бы тоже попасть на фронт. И быть рядом с мужем. Из-за этого своего намерения, она наотрез отказалась уезжать с родителями и сестрой в эвакуацию.
Но ни разведчицей, ни снайпером Ниночка не стала. Как-то не случилось. То ли в её городе не готовили по этим направлениям, то ли набор был уже окончен, то ли сама Ниночка не слишком подходила для этих ответственных военных профессий. Ей посоветовали поступить на курсы медсестёр, что она и сделала.
Ниночка осталась одна. Просто она тогда ещё не знала, что уже не одна. Особенно страшно было во время бомбёжек. Однажды, когда Ниночка была на занятиях, снова раздался сигнал воздушной тревоги. Вечером Ниночка пришла домой, а родительского дома больше не существовало.
На время Ниночку приютила в общежитской комнатке подруга Лида, а когда Ниночка стала работать в бывшей больнице, превратившейся в госпиталь, она сняла комнатку в старом доме у пожилой, супружеской пары. Расплачивалась продуктами. Как работница госпиталя, она получала паёк.
Тогда она уже знала, что Максим оставил её не одну. Поэтому поездка на фронт временно была отложена.
От мужа Ниночка успела получить только два коротких, бодрых письма.
Максим писал, что как только прогонят проклятых фашистов с родной, советской земли, он вернётся к любимой жене Ниночке и заживут они тогда ещё лучше прежнего. Во втором и, как оказалось, последнем письме номер полевой почты был уже другой. Максим уверял Ниночку, что отступление хотя и досадно, но временно, что победа будет за ними, поскольку иначе просто не может быть.
Возвращаясь из госпиталя, Ниночка всё время перечитывала письма от мужа, пока не выучила их наизусть. Но и после этого всё равно продолжала читать. И писала ему. Всё время. О своей жизни, о том, что совсем скоро у них будет ребёнок. И она думает, что это будет мальчик. Сын. И уже придумала имя. Максим. В честь мужа. Максим Максимыч, значит. Здорово же!?
В госпитале она тоже читала письма, только чужие, по просьбе тех, кто сам не мог этого сделать. И писала ответы. А ещё стригла, брила, стирала. Ей нравилась такая работа. А вот к виду крови до конца привыкнуть так и не смогла. Хотя и бинтовала, и ассистировала на операциях, и дежурила у постели тяжёлых больных, и ставила уколы, и выносила бесчисленные утки. И смазывала, поправляла, натирала, умывала, кормила с ложки. И делала ещё с десяток других дел.
В конце декабря сорок первого года произошло сразу несколько значительных событий. Госпиталь эвакуировали, но Ниночка уехать с ним не могла, потому что родила как раз в это время крошечную девочку, которую назвала Сусанной.
Ниночке казалось, что такое редкое и красивое имя обязательно принесёт её дочке удачу. Не может не принести. И потом оно такое романтичное и нежное, как сама её девочка. Ниночке так хотелось среди грохота, разрухи, голода и ужаса войны, у которой вот уж точно совсем не женское лицо, противопоставить что-то жизнеутверждающее и прекрасное.
Сама Ниночка в это время стала чудо, как хороша. Новая роль, роль матери шла ей необыкновенно. Как будто до сих пор наполовину дремавшая в ней женственность из юного, трогательного бутона распустилась, наконец, полностью и превратилась в дивный цветок.
Ниночка будто светилась изнутри.
Вскоре, после эвакуации госпиталя, в город вошли немцы. Хозяйка, баба Маша, у которой Ниночка снимала комнату, спрятала её с новорождённой дочкой в погребе.
- Зачем? - спросила Ниночка.
- Национальность у тебя неподходяща… - печально ответила та.
А потом посмотрела строго на Ниночку и вымазала ей лицо сажей.
- А это для чего? - затравленным шёпотом спросила Ниночка.
- На всякий случай, - туманно отозвалась та, - больно приметная, идёшь и переливаешься будто… Случись чего, скажем, что ты наша буйно помешанная племянница, ясно?
Опустив голову, повязанную грязной тряпкой вместо платка, Ниночка прижала к себе дочку и заплакала. Чёрные, солёные капли стекали на байковое одеяльце, - подарок девчат из госпиталя перед отъездом.
- Не реви! - приказала хозяйка, - Бог даст, война скоро закончится, а сейчас потерпеть нужно… Кормить будем, не волнуйся, хотя от пайка твоего и помину нет уже сколько времени… Ну а на ноги встанешь, там видно будет…
Ниночка молча вынула из ушей золотые серёжки и протянула их хозяйке. Та вздохнула и через минуту над головой Ниночки и её дочки захлопнулась крышка погреба.
В Ниночкиной комнате жил теперь немецкий офицер и когда он был в доме, Ниночка по приказу хозяйки закрывала Сусанну в коробе из-под картофеля. Картошки давно там не было, и муж бабы Маши, дед Иван устроил в нём нечто вроде детской кроватки, выстлав изнутри мешковиной и тряпками.
Дополнительно закрывать его полагалось старым ватным одеялом. Чтобы не слышно было, как плачет ребёнок. Сама Ниночка могла в погребе находиться только в полусогнутом состоянии. Чаще всего она сидела на дощатом ящике, приткнувшись боком к картофельному коробу.
Выпускать Ниночку с ребёнком из погреба хозяева боялись даже в то время, когда их постояльца не было дома. Соседи запросто могли донести и тогда бабу Машу и деда Ивана повесили бы на главной площади, как тех, кто помогает врагам третьего рейха.
Ниночка не понимала, почему она враг и почему из-за неё нужно вешать хороших людей. Но старалась не думать, что будет, если их с дочкой всё-таки обнаружат. И только сильнее прижимала к себе свою девочку с таким чудесным и мелодичным именем - Сусанна.
Однажды утром дед Иван, открыл крышку погреба. В этом не было ничего удивительного, - хозяева так делали, когда немецкий офицер уходил в комендатуру, организованную на месте горкома, чтобы Ниночка и ребёнок могли подышать и перекусить. Ниночка размачивала во рту хлебный мякиш, а затем заворачивала его в марлю и давала Сусанне. Получалось что-то вроде соски.
Но в этот раз дед Иван сунул Ниночке какую-то бумажку. Где-то в стороне тихонько то ли вздыхала, то ли всхлипывала баба Маша. Похоронка. На её мужа. На милого, славного, доброго Максима.
Его убили ещё в начале декабря. Наверное, почтальон просто не мог найти Ниночку. Значит, её муж так и не узнал, что у него родилась дочь.
- … пал смертью храбрых в ожесточённом бою под Тихвином… - прочитала Ниночка. Этот город в Ленинградской области был совершенно не знаком ей. - Максим был такой красивый, такой умный… - сказала Ниночка и посмотрела снизу из погреба на деда Ивана полными слёз глазами.
- Ничего, ничего, дочка, - тихо ответил дед Иван, - что ж теперь делать… У тебя дитё, об нём теперь думай…
Ниночка пыталась думать и в тот день, и в следующий, но у неё плохо получалось. Больше всего хотелось закрыть глаза и не открывать их уже никогда. Но этого нельзя было допустить. У её малышки второй день была высокая температура, и если Ниночка спускала её с рук, она начинала плакать.
Ниночка не спала уже третьи сутки. Глядя воспалёнными глазами на красное личико ребёнка, она обтирала его влажной тряпицей, размышляя о том, что какая трагедия и непростительная глупость, что вот кругом идёт война, её мужа убили и ещё десятки, может даже сотни людей гибнут каждую минуту, а она сидит в погребе со своей маленькой, заболевшей дочерью, как какая-нибудь землеройка и нет от неё никому ровным счётом ни малейшей пользы. Даже её собственному ребёнку.
Не дожидаясь утра, Ниночка с дочкой, завёрнутой в ватное одеяло, тихо вышла из погреба, а затем и из дома. Нехорошо было покидать этих добрых людей не попрощавшись, но зато так было гораздо безопаснее для них.
Стояла лунная, январская ночь. Такая тихая, что слово «война» казалось чьей-то дикой, нелепой выдумкой. Ниночка вдохнула полной грудью и попыталась оттереть снегом испачканное сажей лицо. А затем пошла по улице, привычно прижимая к себе ребёнка…
… Ниночка ещё не знала, что буквально за несколько часов до её выхода на улицу, немцы из-за наступления наших войск, срочным порядком убрались из города.
Через несколько дней маленькая Сусанна умерла. Но сама Ниночка узнала об этом гораздо позже, когда пришла в себя после страшного тифа, из-за которого почти месяц находилась между жизнью и смертью.
Когда болезнь отступила, Ниночка, обритая наголо, весила чуть больше сорока килограммов. Глядя в осколок больничного зеркала на свой желтоватый цвет лица, выступившие острые скулы и лиловые тени под некогда лучистыми, светло-карими глазами, Ниночка думала, что теперь никому не придёт в голову мазать её сажей, чтобы она не сильно «переливалась» и светилась.
На фронт Ниночка так и не попала. До самого конца войны она проработала медсестрой в госпитале, который вскоре снова вернулся в город.