Глава 8
Расскажи мне
Настроение: Danny Wright «New Beginning»
10 сентября
Аиша испортила одну из моих любимых песен. Не знаю точно когда, но испортила. Одну из тех двух, ради которых стоило жить и творить на этой земле, — про которую я год назад спрашивал у нее, лирическая это песня, религиозная или два в одном. Хорошей студийной записи композиции не существовало, только концертные, и звучание там не самое лучшее. Теперь еще и это. Песня стала тяжелой и унылой, слушать ее больше мне не хотелось. Я рассказал Аише о своем восприятии новой аранжировки, написал, что на мой взгляд, она «портит все». К моему удивлению Аиша со мной согласилась, ответив, что знает об этом и «ничего такого тут нет».
— Более скажу, у меня совершенно такое же мнение, это извечная история и боль, — поведала она, совершенно меня этим изумив.
— Тогда странно, что ты используешь эту версию, — удивился я.
— Там много потаенных глыб, — объяснила Аиша. — В том плане, что не всегда получается так, как надо. Но я не буду вдаваться. Много людей задействовано и средств, — все же немножечко вдалась она. — А как записывать — это уже мое дело, будут и другие версии, ничего такого в этом нет. Если бы я всегда следовала своему перфекционизму, то публика меня бы никогда не узнала и не услышала бы песен. Но есть многие те, кому понравился этот вариант и проник в них. И слава Богу, — совсем уж вдалась она. — Как настроение-то? В тебе больше не говорит усталость?
Настроение у меня было позитивно-скептическое, усталость молчала, а голос разума по-прежнему был силен, поэтому с усталостью он звучал в унисон. Так я это и описал.
— Хм… — задумалась Аиша. — Ну… — задумалась еще. — А может это для тебя норма? — резонно разрешилась она. — Может шлейф твоей жизни и ее очарование именно в таких красках? Просто может ты пасмурный поэт-скептик и в этом твоя фишка… — рассуждала она, пытаясь меня вроде как утешить. — А сколько у тебя детей? — озадачилась она вдруг.
Я никакого очарования во всем этом не видел и прямо заявил об этом, заметив, что фишки мои со стороны, наверное, виднее. Еще вспомнил старину Ницше и предположил, что на самом деле проблема может быть в том, что если слишком долго всматриваешься в бездну — бездна начинает всматриваться в тебя и от этого становится очень тяжело, и никуда уже от этого не деться.
— А детей у меня один, — чуть менее философски заключил я, напомнив, что в настоящее время я не поэт, потому что уже четыре года как не пишу, но и когда писал, все равно не мог называть себя поэтом.
Это слово всегда было для меня чем-то вроде клейма, я всегда бежал от него. Оно ассоциировалось в моем сознании с классическими эгоцентричными выскочками, которых хлебом не корми, дай только где-нибудь повыставляться и куда-нибудь засунуться со своими пафосными виршами. Отторжение было на физическом уровне, меня буквально передергивало, когда вспоминал подобных персонажей, поэтому называть себя поэтом я не желал категорически, испытывая непреходящую брезгливость к самодовольному тщеславию этого претенциозного слова. Не хотел я быть похожим на них, на этих «поэтов». Хотя, встречал и хороших. Да и как еще называть стихоплетов…
Все это я, конечно, не стал Аише рассказывать. Просто напомнил, что я не поэт, но ей хватило и этого.
— Ну вот, слушаю тебя уже некоторое время и кажется мне, что усложняешь ты многое и бурчишь к тому же, — предъявили мне опять. — А ведь иногда можно решить устроить себе что-то новое в жизни и начать меняться радостно и просто! И мышление… Конечно всем нам необходимо менять мышление. А жен у тебя сколько? — озадачилась она следующим.
Я объяснил, что почувствовал симпатию в ее словах, и это меня насторожило.
— Все дело в этом, — объяснил я. — Потому что это не полезно для дела, отсюда и бурчание. А жен у меня нисколько, — ответил на главное.
— Сложный ты, — посетовала Аиша. — Собственно, я так общаюсь со всеми, легко и по-доброму. И в этом нет и быть не может подтекста. Я только временем проверяю людей и дружбу. Здесь же у нас простые беседы и ничего шпионского в этом нет. Так что, это не ко мне, — поставила она нечто похожее на точку, что меня, в целом, устраивало, потому что появилась какая-то определенность.
— Дело не в шпионстве, — кисло улыбнулся я, повторяя это неуместное инородное слово. — Это в двух словах трудно адекватно объяснить, да еще и буквами. В общем, мне нужно, чтобы меня отшили и чтобы мне больше не думалось обо всем этом. И это уже почти получилось, и сейчас идут следовые процессы. Я прошу прощения за все слова: неадекватов и без меня, наверное, хватает и решать свои проблемы за счет других неправильно, но я поддался импульсу, и это уже случилось. Мне жаль, что я трачу твое время и внимание.
Я вежливо подводил к финалу.
— Ну да, ты прям нарываешься, а я тут, понимаешь, ломаю маятник! — возмутилась Аиша. — Есть подозрение, что ты не умеешь дружить. Тебе проще нарваться и даже обидеть кого-то, чтобы лучше и удобнее себя оправдать. Но это же порочный круг! Хоть я тебя и не знаю, и, возможно, дерзко ошибаюсь, но мои впечатления формируются на том общении, которое есть. Если тебе очень хочется, я могу на тебя выругаться, хочешь?
Это было неожиданно и забавно. Я не мог сдержать улыбку. Аиша открывалась мне с новой стороны, финал откладывался.
— Ты умеешь ругаться? — не поверил я.
— Разумеется! Я умею все! — гордо ответствовали мне.
Я понял, что самоуверенность и Аиша — синонимы. Универсальный солдат. Что ж, тем интереснее.
— Возможно, ты и права, — не стал я нарываться на грубость, помня о скрытом в Аише подпоручике. — Но обижать я никого не хочу, по крайней мере, умышленно. У тебя нет информации обо мне, поэтому твои впечатления в данном контексте верны и логичны.
Возражать Аише я не видел смысла, проверять ее идиоматические навыки — тоже, поэтому счел за благо во всем с ней соглашаться.
— Да! — просияла она. — Я тебе больше скажу: у тебя тоже нет информации обо мне, так что, все строится на живом опыте и данности. Сплошная субъективность! — Аиша рассмеялась и начала использовать пунктуацию не по назначению. Аиша развеселилась.
— Согласен с тобой, — продолжал я не нарываться. — Но данность неоднозначна. И если придется принимать решение, то я не знаю, какое именно приму и в любом случае буду сожалеть о Несбывшемся, — (мне вспомнился Александр Грин и его «Бегущая по волнам»). — И тогда я могу еще кого-то сделать несчастным, и вероятность этого очень велика, и я понимаю и сознаю это, и не могу игнорировать эти факты, без задних мыслей отдаваясь течению вариантов. Допустим, я смогу это пережить, старые мозоли меньше болят. Но зачем рисковать другими людьми и их спокойствием? Зачем что-либо делать, зная о последствиях? Это риторические вопросы, ответ на которые очевиден и не очевиден одновременно. Я знаю, что можно на это ответить и что ответишь именно ты, исходя из твоей природы (не проси расшифровывать), и я согласен с тем, что ты скажешь, но очень трудно победить себя…
Меня, как видите, опять понесло, я слегка увлекся и начал «лепить», снова задев за живое Аишину загадочность, что, как известно, чревато последствиями.
— Ну капец! — рассмеялась она. — Ну а если серьезно, мне уж слишком удивительно и даже, право, неловко все это читать. Ведь это все НИЧЕМ, — (выделила она заглавными), — не подкреплено и вообще не обосновано! И, видимо, это только у тебя в голове происходит! Да, действительно, у меня много друзей и много просто приятелей и хороших знакомых. Есть редкие «фрукты», есть и удивительные талантливые ребята, которым непросто живется, а есть и счастливые, классные. Я всех люблю. Может, просто потому что люблю людей. Фанатиков правда избегаю. Вот. Но если говорить про мужчин, то для меня нет тех, кто бездействует и не отвечает за свои слова. Тут как-то все четко. Поэтому всегда — тот, кто со мной — лучший и достойный человек, которому я полностью доверяю. И это тоже естественно и просто. А здесь — просто общение. Мы даже не друзья. И облекать это в какой-то серьез просто глупо. Я так думаю. Жизнь она маленькая и надо радоваться тому, что имеем: общению, пространству, родным людям, мирному небу. Ведь есть те, у кого и этого нет.
«Черт возьми, как все просто… И ведь правильно все», — думал я. Но все же попытался донести свое:
— Я говорил о вероятностях, которые хочу избежать, а не о каком-то серьезе. Мне и самому неловко из-за этого диалога. И вроде бы это похоже на точку. Закончим. Окей? — предложил я.
Меня и самого все это немало напрягало — и ход моих мыслей, и ход ее, и ее ответы, и неизбежное чувство неловкости, возникающее после подобных выговоров, и чувство, что тебя опять не понимают, что все становится каким-то мелким, банальным, попросту глупым. Общаясь в таком тоне, я чувствовал, что сам начинаю мельчать, зачем-то оправдываясь, объясняя то, что объяснять не нужно, думая о том, о чем думать не хочу. Все это было не то — не то, чего я хотел, не то, что было необходимо мне для достижения цели, ради которой все это начиналось. Совсем не то. И надо было все это заканчивать.
— Очень рекомендую баню! — посоветовала вдруг Аиша.
И опять неожиданно.
— В деревне практикуется, — улыбнулся я.
Аиша вернула меня в русло нормального легкого разговора и простых вещей. Точку ставить не стала. Я продолжил:
— Баня не купольная конечно, как у вас в поместье, но тоже неплохо. А в компании фанатиков я тоже некомфортно себя чувствую. И мне кажется, я не фанатик. Мои опасения не связаны с сюжетом из книжки, если ты про это. И не связаны с выбором, который там описан. Я вообще удивляюсь, как у меня все это написалось и откуда взялось. У меня сейчас другие шатания и метания. Пишу об этом сейчас, потому что вижу, что пояснить это необходимо, иначе неправильно и некрасиво все понимается.
— Да. Как-то не очень, — согласилась Аиша. — И что это за «шатания и метания» такие? И еще, зачем всегда так ставить вопрос и усложнять беседу, чтобы мне приходилось вникать в дебри, в сущности, незнакомого мне человека? Если проще — отношу это к манипуляциям, а их я не терплю категорически!
С такой резкой постановкой вопроса было вообще непонятно, зачем она продолжает со мной общаться, зачем тратит на меня время. Сказала бы «пока» и все, никаких забот, никаких бестолковых бесед, никаких дебрей. Тем более, что она уже демонстрировала способность легко отшивать неприятных (или непонятных) ей людей, не обращая на них внимания. Но она почему-то не уходила, не заканчивала общение, зачем-то раскручивала дальше. «Может быть, она тоже меня так проверяет? — подумал я. — Проверяет на терпение, на терпимость, способность скруглять острые углы, проходить резкие повороты? Быть может… Быть может все», — думал я, но точно этого не знал, мог только догадываться, поэтому решил просто наблюдать, как все будет развиваться, к чему приведет и чем все закончится. Аиша советовала не напрягаться и не усложнять, и я решил попробовать. Но сперва надо было опять объясниться:
— Да, неправильно все получилось, — согласился я. — В сущности, я не хотел беседовать в инете вовсе. Это занимает слишком много времени и на это тратится много энергии. Я хотел попытаться по-быстрому сделать дело и забыть. Но куда-то не туда все пошло (в моей голове), я почувствовал угрозу и решил, что надо как-то мягко попытаться «съехать», чтобы выглядело все более-менее нормально, но получилось, как получилось. Некоторые вещи нельзя выставлять напоказ и лишний раз озвучивать без необходимости, такова практика. Дело в том, что я несколько лет в целибате, а это, скажем так, не всегда легко и бывают искушения — душа требует своего, а дух сопротивляется как может. Бывает, даешь слабину, идешь на контакт под влиянием момента, а потом возвращается трезвый взгляд и контроль, и надо как-то разруливать ситуацию. Я не думал, что с тобой завяжутся долгие разговоры и надо будет раскрываться, думал, что либо сразу откажешь, либо решим технические вопросы, сделаем то, что нужно сделать и разбежимся, — (тут я немного слукавил), — но как-то все само не туда пошло, и твоя любовь к людям задала не тот тон. Ты права, я ни с кем не дружу, это как в песне у БГ — «чтобы никто не смог сбить прицел» — он знал о чем писал. И если это можно назвать фанатизмом — то я фанат. Но я фанат не состояния, а цели, без которой жизнь не имеет смысла. И на этом пути тоже бывают ошибки. И получившийся с тобой диалог со всеми недосказанностями и подсмыслами тоже, наверное, ошибка. Хотя, кто знает, может и он принесет какие-то плоды, пусть даже и не те, которые ожидались. А манипулировать тобой я не хотел, и если это так выглядит, то это моя вина, и я еще раз прошу за это прощения.
Аиша задумалась.
— Да, через дружбу рождается творчество, идеи и красивое интересное воплощение задумок, — ответила она спустя несколько минут. — Для меня это неразделимо и цельно. Просто не надо было на меня все это выбрасывать. Ведь я не мусорка. Ты мужчина, взрослый мужчина. И просто обязан сам справляться со своей жизнью. А «решить технические вопросы» это тоже не ко мне. Ты мог обратиться в любую студию. Изначально ты писал с запросом о вдохновении, и это было ко мне. Так что… Я иначе взаимодействую с людьми, со всеми людьми. Живи как знаешь, дело твое. Я желаю тебе обрести мир внутри себя и жить по сердцу.
В принципе, это и был финал. Финита… Конец нашей истории. То, что и требовалось. Но надо было все это завершить красиво, объяснив последнее.
Я ответил, что любая студия — для меня не вариант, потому что не могу, да и не хочу заниматься этим с людьми посторонними. А ее песни и тексты действительно меня вдохновляют, поэтому и обратился.
— Спасибо за пожелания и удачи тебе, — улыбнулся я на прощание и с легким сердцем вышел из сети.
Все теперь стало ясно. Стало понятно, определенно, встало на свои места. И больше не нужно было кого-то уговаривать, ждать, объясняться, думать лишнее, скрывать тайное, переживать неловкое. Все стало — как было, вернувшись к изначальному. Мир снова остановился.
14 сентября
Вскоре я не вытерпел.
— Привет, — написал я спустя четыре дня. — Вот, все равно иногда хочется что-нибудь тебе написать, — начал я издалека в качестве приветствия. — И я очень надеюсь, что все же не оставил у тебя слишком неприятного послевкусия от общения со мной и не обидел тебя невзначай своим действием или бездействием. И мне хотелось бы дружить с тобой, пусть и виртуально, и пусть без постоянной переписки, и пусть возможное общение будет без «загонов» с моей стороны (хотя и с загонами тоже интересно), и хочу сказать, что люблю тебя «по-брацки» и уважаю, и симпатизирую тебе, и очень ценю твое творчество и образ жизни. Однако есть у меня ощущение, что недостаток в моей жизни общения с противоположным полом и связанное с этим возможное отсутствие в некоторых случаях или при определенном настроении должного такта с моей стороны может быть чувствительно для твоей душевной организации, и я надеюсь, что несмотря на все возможные косяки с моей стороны и возможные неадекватности моих умозаключений, они не будут причиной негативных ощущений и эмоций в твоей жизни, источником которых я могу быть невольной и неразумной причиной… Возможно, я снова преувеличиваю и нагнетаю, и напрасно все это пишу, но мне очень хочется быть с тобой в добрых и позитивных отношениях без каких-либо задних мыслей, — дипломатично вывернул я, закончив очередное свое приветствие.
— Привет, ну слава Богу! Я с тобой так и собиралась дружить. Хорошо, начнем сначала, — ответила мне Аиша. Ответила просто, без претензий, перепрыгнув, верно, через большую часть моего послания и прочитав лишь концовку, так мне тогда подумалось. Еще подумалось, что оно и к лучшему.
— Отлично, я рад! — обрадовался я, с облегчением выдохнув. — Рад, что ты позитивно, дружелюбно и великодушно реагируешь на мое предложение! Я опасался, что все пропало, хотя и не верил в такой исход, но верил в твою мудрость и снисходительность! — слишком уж радовался я, понимая все же, что надо бы держать себя в руках. — Постараюсь впредь оправдать Ваше доверие и не брякать лишнего! — обещал я, для убедительности даже перейдя с Аишей на «вы». — Что-то опять меня, кажется, понесло… — спохватившись, признал я и попытался объяснить причину: — При ограничении общения иногда бывают неконтролируемые словоизвержения, которые не всегда и не сразу удается обуздать и ограничить в их непроизвольном и многословном потоке, — писал я, стараясь, чтобы покороче. — Но подобное случается нечасто и надеюсь, это не будет напрягать и досаждать фактом своего возникновения и существования, — успокаивал я ни то себя, ни то Аишу. — Хотя, должен признать, мне нравится, когда такое случается. В такие моменты жизнь несколько оживляется и становится поярче, — резюмировал я, объясняя то, что только сейчас сам про себя понял.
— Да уж, в сложносочиненности с тобой трудно сравниться, — улыбнулась Аиша и тут же исчезла. Ей, видимо, хватило. Наверно, опять убежала спать, дело было вечером.
Вдогонку я задал еще несколько бестолковых вопросов (инстинкт общения так сразу не унять), но вопросы мои никто не прочитал и позже, передумав, вопросы эти я удалил. Следующим утром, перечитав свою писанину и подивившись самому себе, я послал Аише извинения — просил «пардон» за то, что вчера меня опять так прорвало. После такого почему-то всегда становится неловко.
— Ну нельзя же быть таким неуверенным, давай, завязывай с этим! — посоветовала мне Аиша и рассказала о своем первом театральном опыте в качестве актрисы, случившемся днем ранее.
Все наладилось. Жизнь вошла в прежнее русло. Мы опять болтали о разном, я что-то рассказывал о себе, о сыне, о жизни, рассказывал немного, строго по делу, следя за качеством слов и их количеством. Сам о чем-то спрашивал, и тоже очень осторожно. Аиша рассказала о своем вегетарианстве, о том, что когда-то даже придерживалась сыроедения — и продолжалось это, кажется, месяцев восемь. «И это были лучшие времена!» — вдохновенно писала она.
Я спросил, почему перестала и на каком этапе находится сейчас? Но вдаваться в детали Аиша не пожелала, держала дистанцию, замыкаясь даже в самых безобидных, на мой взгляд, вещах, меня о питании не спрашивала, а сам я не распространялся.
Задавала какие-то женские вопросы, вроде того, какой у меня любимый цвет, объясняя свое любопытство тем, что ей необходимо формировать обо мне ощущения, хотя бы даже и поверхностные. Зачем это нужно в свете наших последних разговоров, я понимал слабо, но все же дал раскладку своих цветов, тем женское любопытство удовлетворив.
Иной раз, начиная привычно занудствовать, я опять во всем сомневался, говорил, что Аиша зря со мной возится, что у нее таких, как я, наверное, много, и мне жаль, что она теряет со мной свое время. На меня снова нападала хандра, и Аише приходилось периодически с этой напастью бороться, используя то кнут, то пряник: «И это называется депресняк. Тебе нехорошо?» — заботливо справлялась она.
Я отвечал, что депрессия — слишком общий термин, что различных состояний бывает множество, выражал надежду, что в моем случае так происходит развитие, хотя на этот счет имеются у меня и сомнения. Рассказывал, что у монахов подобные состояния — обычное дело, и поэтому я им всем не завидую.
— По крайней мере, я не давал никаких обетов и имею некоторую свободу выбора, — объяснял я, уверяя Аишу, что на самом деле мне хорошо.
Говорил так, чтобы она за меня не переживала и чтобы не совсем уж нудно.
В ответ я слышал, что все ей со мной ясно и главное — «чтобы мне самому в своем существе было легко и приятно жить». Я спрашивал, получается ли у нее самой так жить? «Да, конечно!» — уверенно отвечала она, а я называл ее счастливой. Она соглашалась со мной, говорила, что возможно так оно и есть, и учила, что «Если взглянуть на все с точки зрения банальной эрудиции и прибавить еще чуток космоса, то становится ясно, что все происходящее с нами закономерно нашему внутреннему существу и мышлению, и мы сами создаем эстетику, атмосферу, и климат своей жизни. И, таким образом, полученный результат мы трепетно создаем собственноручно. И если некоторый человек любит что-нибудь прогундосить, и делает это часто, и почти по расписанию, то, возможно, он тайно или явно испытывает от этого состояния удовольствие — что тоже имеет право на существование конечно, но не всем импонирует просто».
На это я тоже имел ответить, что подобная философия мне хорошо знакома — но работает она только до тех пор, пока все вокруг тебя не идет прахом, и ты начинаешь понимать, что от тебя, по сути, ничего не зависит. И тогда не остается ничего — кроме «ничего». Но я благодарил Аишу за советы, писал, что слова ее для меня очень важны и будут мне полезны. Аиша в ответ улыбалась, писала «ну хорошо», и мы тему закрывали, оставаясь, как водится, каждый при своем.
Таким образом, склонность добираться до сути вещей или хотя бы пытаться это делать, в том числе через сомнения в себе, снова работала против меня и привела к тому, что меня обозначили, как человека несмелого. Хотя, как на мой взгляд, куда уж смелей, чем говорить о своих собственных слабостях. Хвастать каждый может. Однако Аиша почему-то этого не улавливала — или не могла, или не хотела, или ей это было попросту не интересно. Мне же было не интересно выставлять какую-то одну свою сторону, скрывая при этом другую, менее, быть может, приятную. Это была своего рода работа над собой. Я хотел, чтобы и Аиша понимала это. И не только понимала, но чтобы сама поступала так же, не скрытничала в пустяках и перестала форсить.
К заключению о моей несмелости ее могло подвести то, что, пытаясь копаться в ней, я многое выкапывал из себя, и это далеко не всегда шло на пользу нашему общению. С тем, что я не смелый — внутренне я, конечно, был не согласен, потому что знаю, что не являюсь таковым по факту. Но возражать Аише не стал, сделав очередной вывод, что общаемся мы на разных уровнях оценочного восприятия. Сомнения, которые просто обязаны были быть у меня, и которые я сознательно в себе культивировал, чтобы не впасть в известную духовную крайность, Аиша принимала за несмелость и робость, чем меня, признаться, удивляла. Но не более. И лишь поначалу. Потому что, когда я узнал Аишу получше, такие ее реакции на мои слова стали предсказуемы. Я привык.
Как-то у нас зашел разговор о ее друзьях. Аиша рассказала мне о своем «почитателе» — том самом, о котором я недавно рассказывал в одной из глав. Выяснилось, что Наисладчайший — это «чудесный и качественный человек», которого она знает с детства, лет с тринадцати, живет он на природе, в паре сотен километров от столицы и регулярно приезжает в город, к Аише, на хоровые занятия.
— У нас вообще хорошая компания, люди все исключительные, душевные, и его все полюбили, особенно после нашего коллективного отпуска, — рассказывали мне, подтверждая мое впечатление об этом человеке.
Я заметил, что по этому другу сразу видно, что он лапочка, и что со мной вряд ли такое случится — в том смысле, что меня вряд ли смогли бы все полюбить.
— Ой, ну это ты сейчас ерунду говоришь! — предсказуемо реагировала Аиша.
— Ну, почему же, это опыт, — возражал я. — Большинство людей ко мне настороженно относится, так я обычно чувствую. Наверное, потому, что непонятно, чего от меня ожидать. И меня это обычно очень удивляет. Удивляет, что люди не чувствуют, что им желают добра. Ну или может я это слишком хорошо скрываю… — задумался я. — Но если это и так, то делаю я это ненамеренно: так, как есть, все по-настоящему. Но что-то мы все обо мне да обо мне, устал я от этого, поеду-ка я в деревню, — попытался я кончить этот разговор.
— Мы только начали, а ты уже устал! — возмутилась Аиша, а может быть, пошутила. — А ты не скрывай ничего и сам люби людей, — дала она идеальный совет, следовать которому в полной мере я бы не смог, даже если бы захотел.
В деревню не поехал.
Мы говорили с Аишей много и о разном, разговаривали и о поэзии. Из одного разговора можно было вывести, что Аиша-поэт и Аиша-человек — это разные сущности, путать которые не стоит. Я спросил, неужели по ее песням и стихам нельзя составить более-менее объективное впечатление о ней самой, неужели возможно — что она совсем не такая как в них? Спрашивая об этом, я, разумеется, судил по себе. Аиша вынуждала меня снова говорить об этом, потому что некоторые ее реплики заставляли меня сомневаться и предполагать, что все это время я действительно в ней ошибался.
— Скорее, я такая же, как и в стихах тоже, но оставь мне право быть больше, чем я выразила в песнях… Ведь есть еще много граней жизни, которые не выразить, — ответила Аиша.
— Но грани, которые ты выразила в своих текстах, наверное, самые отчетливые и определяющие твою личность, твою суть и твои мечты. Иначе, зачем все это?!
— Расскажи мне, что ты знаешь про меня? — попросила она. — И не ищи подвох в моих словах, ты все верно говоришь. Просто, бывает, что и за кадром что-то остается, но это неважно. А в творчестве — конечно, это я и мое сокровенное.
Такой ответ меня устроил, успокоил даже. Я сказал, что не искал никаких подвохов, понимая, что она могла говорить так, хотя бы потому, что сопротивляется окончательной идентификации.
— Но делать это совсем необязательно, — предложил я, не особенно, впрочем, надеясь, что сопротивляться Аиша перестанет.
— И все же, я бы хотела, чтобы ты рассказал, что знаешь обо мне или что чувствуешь, — снова попросила она. — Скорее всего, мне это тоже будет, наверное, полезно.
«Скорее всего» и «наверное» — двойное сомнение в одном предложении… Кое о чем это уже говорило. К слову сказать, изначально я думал, что прочитав мои стихи, Аиша сразу все про меня поймет, узнает меня и тогда ничего объяснять больше будет не нужно, но оказалось, что нужно объяснять не только про меня, но и про нее саму, объяснять ей же. Сложно было так сразу что-то про нее сформулировать, сказать что-то действительно стоящее. Но я решил попробовать:
— Не просто так вот взять и что-то про тебя рассказать, да еще по твоей же просьбе… — начал я, задумавшись на минуту. — Скажу, что чувствую твое одиночество и твою напряженность, как следствие этого одиночества. И речь не о социальном одиночестве. Мне кажется, что у тебя нет тыла — нет защиты, которая позволила бы тебе идти по жизни спокойно и уверенно, позволила бы жить по-настоящему гармонично и счастливо. Я думаю, ты привыкла к этому состоянию и может быть даже уже смирилась (в чем я сомневаюсь), и ты пытаешься заполнить пустоту, и у тебя это, наверное, даже получается, и ты даже веришь, что будет получаться и впредь… Однако, возможно, все это всего лишь мои фантазии, которые не имеют отношения к твоей действительности. И скорее всего, так оно и есть. Но ты спросила, а я напрягся и попытался сформулировать свои ощущения. Еще я чувствую красоту и глубину твоей души, и я не могу не говорить об этом. Вот, прямо чувствую-чувствую. И хочется, чтобы тебе было хорошо-хорошо! По-настоящему хорошо! И я чувствую твою боль и тоску, и мне это тоже передается. И я боюсь в тебя влюбиться, хотя, уже влюбился в твои чувства и в твой голос, и в твою музыку… На все эти слова, наверное, даже и не нужно отвечать. Так будет лучше. Все написанное не относится к той Аише, которую я видел на сцене, а относится к той Аише, которая два раза прошла мимо меня и мельком глянула в мою сторону, поэтому велика вероятность, что все немножко не так… — закончил я осторожным сомнением, оставляя Аише возможность легче воспринимать мои слова. И я боялся опять нарваться.
— Вот, все хорошо, кроме трусости, — ответила Аиша, оправдав мои не лучшие ожидания. — Но хотела сказать, что ты угадал, как ни странно. И спасибо тебе за это. Бывает, что-то нужно сказать вовремя. И это ценно. И даже неожиданно, как точно ты угадал. А я надеялась, что мои внутренние темы — это секрет. «На все эти слова, наверное, даже и не нужно отвечать. Так будет лучше», — процитировала она мои слова. — А вот это лишнее все. Зачем так говорить? Ты мужчина, у тебя есть борода. Тебе нельзя бояться. Ты почти не имеешь на это право. Прости, но так вижу. А вообще, спасибо тебе. Меня сильно придавило в последнее время.
Это был явный прогресс. Теперь я видел, что Аиша может не только играть в успех и счастье, но способна показывать другую сторону своей жизни, которая, кто бы что ни говорил, есть у каждого. Теперь я видел это — видел, что Аиша нормальная женщина, а не позитивно-восторженная умненькая девчушка в розовых очках, скрывающая свою грусть. Но был у нее еще какой-то пунктик насчет мужского бесстрашия, брутальности и стандартизированной мужественности — и бороды, как символа этой мужественности. С этим, видно, тоже предстояло еще поработать.
Для меня же все, что я написал было ясно изначально, лежало как на ладони, и угадывать мне ничего было не нужно, достаточно было понаблюдать за Аишей вне сцены. А вот некоторые ее умозаключения вызывали у меня вопросы. Я уточнил, про какую именно трусость она говорит, что имеет в виду? Я считал в некотором смысле даже смелостью говорить подобное женщине, я заботился о ней, не желая задеть, пытался избежать неправильных реакций. А она, про трусость… Словно обухом по голове.
— Ну, про то, когда говоришь что-то, а потом, раз, и ретируешься. Ну мне так показалось, — объяснила Аиша.
Пришлось разъяснять и это:
— Ты бываешь слишком категорична, но это нормально, — успокоил я. — У тебя еще возраст такой — детский и иногда излишне самоуверенный (недавно мы выяснили, что разница у нас десять лет). Дело тут не в трусости. Если бы трусость была, то не было бы написанных слов, — объяснил я, на мой взгляд, очевидное. — Просто, в разговоре бывают монологи, лучшим ответом на которые является молчание, которое говорит о том, что все понятно и без слов. И в этом молчании и в его тишине бывает больше смыслов, и больше понимания. Я не хотел портить момента, потому что очень часто мужская самоуверенность сродни глупости, что очень часто можно наблюдать, убеждаясь в этом. Можно, конечно, надеть маску самоуверенной брутальности и пускать пыль в глаза, но у меня нет такой цели. А вообще, наверное, в силу своего образа жизни я до сих пор ощущаю себя пацаном, поэтому апеллировать к моей бороде, как к символу мужественности и самоуверенности — бесполезно. Скорее, это символ стремления к простоте, естественности и беззаботности. А в творчестве «придавленность» бывает необходима, и ты сама должна это знать.
После всего, я спросил, почему Аиша чувствует придавленность именно в последнее время?
— Что-нибудь случилось? Может быть, чем-то могу помочь? — предложил я, но почти сразу сообщение свое удалил, надеясь, что Аиша не успела его прочитать.
Но Аиша успела.
— Я поняла теперь, — улыбнулась она. — Хорошо, тогда я молчу в ответ. Но спасибо за предложение помощи. Хотя, я даже плохо понимаю, как мне помочь. Сама не знаю, как это возможно. Так что… В фазе медленного тления я либо погасну, либо разгорюсь.
— Значит, все-таки мы в одной лодке, — заключил я.
— Похоже на то.
Хорошо, когда женщина тебя понимает. Это избавляет от многих ненужных слов. Думаю, если бы женщины всегда понимали мужчин… да если бы просто люди понимали друг друга, не было бы многих, очень многих книг. Не пришлось бы писать и эту. Мне понравилось, как Аиша мне ответила. Это было честно. Это было то, к чему я подводил ее все это время, без чего, по большому счету, не имело смысла продолжать наше общение.
— А это самое прекрасное сообщение! — Аиша скопировала ту часть, где я писал про любовь. — Сегодня это мне кстати. Да и вообще, просто услышать что-то подобное… В этом есть отдушина. Поэтому просто даже за текст и посыл отдельная благодарность…
Я не узнавал ее. Это была другая Аиша. Кажется, защитные стены начали рушиться. «День прошел не зря», — думал я, чувствуя приятную грусть.
Почему я удалил предложение о помощи? Но чем бы я мог ей помочь… Вряд ли я смог бы для нее что-нибудь сделать, вряд ли смог бы помочь чем-то реальным. Разве что, словом. Но слов и так уже было сказано достаточно, и не все они понимались верно, а реальную помощь она бы у меня и не попросила.
— Ну… значит не удалил, — улыбнулась Аиша. — Да и кто ж тебя знает, может можешь, а может и не можешь. Если отринуть стереотипы, то и сейчас наше общение действенно и целебно. О, я что придумала! Вообще, ты же можешь в Вотсапе присылать аудиосообщения и поначитывать мне свои творчения и мысли! Будет здорово, кстати, и послушать, и проникнуться! Тогда будут совсем равные условия, мол, ты меня слышал, и я тебя тоже услышу! Стихи! Давай читать стихи?! — загорелась она.
Мне понравилось это ее «творчение» — слово, совместившее в себе творчество и ворчание. Как раз про меня. И мне нравился ее задор, он меня вдохновлял. Делать что-либо для себя меня не мотивировало, для мамы — тоже было не то, мама за меня болела, но менталитет у нее был другой, она многое не понимала. А то, что стихи мои нужны кому-то еще — было далеко не факт. Вот и тянулась вся эта история уже несколько лет. Я даже купил хороший микрофон году в 12-ом! Сперва записывал что-то, пытался обрабатывать, но, не пошло, так и осталось все на уровне «когда-нибудь потом».
— Я и к тебе-то обратился с мыслью, что ты будешь помогать мне не физически, — снова вспомнил я о своей тайной мечте получать от Аиши метафизические пинки вдохновения.
И мне снова предложили попробовать поговорить через аудиосообщения — «поначитывать стихи в родных тональностях, в которых задумано их читать»:
— Это же легко! — утверждала Аиша, убеждая меня, что ей будет полезно послушать разницу.
Я же продолжал упираться, говорил, что нет, совсем это не легко — разговаривать через телефон, говорил, что не готов к этому, потому что вообще разговариваю по телефону очень редко.
— А тут еще и с женщиной! — сделал я большие глаза.
— Ну какая я тебе женщина?! — смеялась Аиша, пытаясь меня разговорить, и рассказывала, что для начала она просто «Пятачок» (так ее называли в детстве за розовые щечки), а уже только потом она «виртуальный и малознакомый мне персонаж». — Ну давай без напрягов, все получится! — продолжала она уговаривать. — Мне самой смешно, что это за переписка такая у нас происходит!
И я смеялся вместе с ней, обещал попробовать, записать что-нибудь для «неженщины» и уточнял, сколько у меня на это есть времени.
— Ну ладно, я тебе женщина! — смеялась в ответ Аиша. — Так что, поволнуйся как следует и присылай, времени у тебя полно! Если я усну, то все равно увижу сообщения позже. Да-а… Все-таки вовремя ты сегодня появился. Душевно пообщались! А такое дело я обожаю.
— Если не совсем стандартная переписка получилась, то и хорошо, — скромно согласился я.
— Ну елки-палки, конечно же! — воскликнула она.
И мне это опять понравилось — люблю женские эмоции.
— Есть такая фраза: «И щеголяла его жизнь не буднично». Так что, все это здорово! Ну, давай, опереди меня пожалуйста с аудиосообщениями! — подзадоривала она, и отступать мне было некуда: перешагнув барьер, меня удерживавший, я записал для Аиши пару коротких голосовых сообщений.
Процесс пошел.