Бектау – это и сейчас, как я понимаю, центр для нескольких сел или деревень, входивших в недалеком прошлом в совхоз им. КазЦИКа (попросту – Казцик). Это была центральная усадьба совхоза, а все эти чьи-то «малые родины» - отделения совхоза. Наша Барышевка была отделением № 6, Конкрынка, по-моему – № 5. А первое, второе и третье отделения, в которых я ни разу не был, вообще имели только номера, населенные пункты без названий. Было и отделение № 4, оно располагалось, как будто, на центральной усадьбе. Но все это не точно. Точно только то, что пишу о Барышевке – «городе пяти морей», о Барышевке моего детства, которой посвящен один из моих текстов…
После Барышевской четырехлетки продолжать учебу предстояло в Казцике, в средней школе, где были все десять классов. Но новой была не только школа, но и весь последующий образ жизни – жить нужно было в интернате. Что такое интернат, мы не знали. Даже в книжках, которых я читал немало, об интернате не встречал ничего. Старшие как-то не особенно распространялись о нем: «Поучитесь, узнаете».
И вот однажды эти самые старшие – двоюродный брат Витя, который недавно закончил восьмилетку, и Коля – мой старший брат, который учился уже в техникуме, собрали нас, будущих интернатовцев, и мы все на велосипедах отправились в Казцик.
Ехали почему-то не ближней дорогой через поля, а через Шортандинский лесок, который, впрочем, тоже отделялся от села пашнями да луговыми участками, оставленными для сенокоса. По-моему, я когда-то описывал, как мы в начале каждого лета выгоняли на озеро гусей, как они всю дорогу что-то взволнованно обсуждали, ни с того ни с сего вдруг взмахивали подрезанными крыльями, резко при этом гогоча и вытягивая неимоверно свои мощные шеи, щипали друг друга. А уж какой гогот, какую суету поднимали они, увидев вдруг блеск водной озерной глади!
Так ехали и мы до самого Казцика, обгоняя друг друга, вздымая дорожную пыль, стараясь задеть колесо чьего-нибудь велосипеда. Иногда старшие покрикивали, но только чуть-чуть, чтобы сохранить свое вожацкое достоинство.
Вскоре выехали на грейдер – хорошо укатанную насыпную дорогу. Машин в эту пору было не очень много, поля вокруг покачивались плотным ковром начинающей желтеть пшеницы, изредка обгоняли грузовики, обдавая нас густым приторно-сладковатым ароматом – кукурузу косили на силос. Ехать было приятно и интересно.
Перед въездом в Казцик (Казцик не называли ни селом, ни поселком, ни деревней – Казцик и Казцик) был небольшой березовый колок, сразу за которым грейдер раздваивался: налево уходила основная его часть – на Жолымбет, в котором были шахты, что-то добывали, но я так ни разу там и не был, а прямо – центр Казцика, где виднелись серьезные здания мехмастерских, красная жестяная крыша школы, густо окруженной высокими тополями, рядами стоящие непривычно одинаковые дома-бараки, магазины, отличающиеся от бараков вывесками, большими окнами-витринами, и многое-многое другое. И все это в окружении поросших невысокими березками сопок. Красиво!
Позднее, когда уже жили в интернате, в свободное время с ребятами часто уходили в эти сопки. Они миниатюрны, не опасны, хотя одна именовалась Казбеком. Там просто лазали по камням, раскачивались на березках, прыгали с них. Однажды Франц – мой двоюродный брат, сорвался с не очень крепкой ветки, упав на землю прямо «пятой точкой». Закричал, не смог встать. Толик, его старший брат, и вообще старший среди нас, обнаружил, что пострадал Франц серьезно, в мягкие ткани довольно глубоко вонзился почерневший березовый сучок. В общем, повел Толик младшого в больницу, где Кафар – местный доктор, о котором я еще скажу, рану промыл и наложил несколько металлических скобок, которые наш пострадавший не отказывался демонстрировать нам. Все закончилось благополучно.
Между прочим, Толик в армии стал санинструктором, после армии поступил в мед и стал хирургом. Сейчас живет на Кубани.
Погода стояла казахстанская, солнечная, иссушающая землю до трещин. Надоедала пыль, поднимаемая самым легким ветерком. Но все это было привычно.
Непривычное ощутили попозже, осенью, когда пришли дожди, с сопок растекались пусть и небольшие, но ручейки, которые тут же превращали местные солончаки в непролазные топи из грязи, освободить от которой только что начищенные кирзачи было невозможно. И мама не рядом. Но это – потом.
А сейчас мы подъехали к одному из бараков, чистенькому, недавно оштукатуренному, со свежевыкрашенными окнами и дверями. Входная дверь была открыта. Мы примолкшей толпой вошли в просторный коридор, сейчас бы сказали – холл, остерегаясь наступать на так же недавно выкрашенные половицы, запачкать их неосторожно. Витя постучал в куда-то ведущую дверь. Оказалось, это квартира заведующего интернатом. В двери показалась небольшого роста женщина, круглолицая, полноватая, вполне приятно улыбающаяся. Витю она узнала, и он пояснил ей, кто мы и зачем. Ее звали, по-моему, Раисой Леонтьевной. В Барышевке таких необычных имен не было. И тут же в холл вышел ее супруг, а наш будущий воспитатель и надзиратель. Впрочем, оказался он очень хорошим дядькой, в меру строгим и требовательным, в меру – назидательным. У них было двое сыновей: Анатолий – десятиклассник и младший – Володя, по-моему, нашего возраста, пятиклассник. Жила вся семья в небольшой квартирке при интернате, смягчая нам непривычный не домашний интернатский образ жизни. Да, звали нашего заведующего еще более необычно – Мелентием Максимовичем. Кто-то называл его Михаилом, но мне сразу понравилось настоящее имя. Припомнилась детская сказка о петушке, который куда-то убегал, а его кто-то окликал (или петушок обращался к кому-то): «Мелентий, Мелентий, а куда ты спешишь?».
Несмотря на необычность и непривычность имени, его положение и роль в нашей новой жизни, не могу припомнить никакого прозвища, которое мы могли бы присвоить Мелентию. Хватало имени. Через несколько лет, когда на тусклых экранах редких телевизоров появился телевизионный «кабачок», я сразу увидел там нашего Мелентия Максимовича – пан Вотруба, счетовод.
А тогда Мелентий Максимович открыл нам несколько комнат, вернее, как уточнили тут же старшие - палат, подготовленных для новых постояльцев, разрешил даже выбрать предварительно понравившуюся. Впрочем, все эти палаты были одинаковыми: шесть-семь кроватей, одна тумбочка на двоих, стол, несколько стульев, довольно большие окна. Несколько комнат на двух-трех жильцов отводились старшеклассникам, особенно для учащихся в выпускных классах – в восьмом и десятом (или одиннадцатом).
Нас было шестеро, выбрали на всякий случай семиместную комнату. В ней потом и жили. Седьмым, не знаю почему, оказался потом Борька, наш же, барышевский, но не из нашего «землячества», уже восьми- или даже девятиклассник, физически заметно отличающийся не только от нас, но и от наших семиклассников – Толиков. Борис любил по вечерам демонстрировать свои «мускулы», намечающиеся кубики пресса и прочую анатомию, встречая в нас, признаюсь, весьма интересующихся зрителей. По-моему, жил он в этой комнате недолго. Да и я вскоре перешел на «домашний режим» в связи с болезнью. Правда, первую четверть успел закончить.
Палаты располагались по обе стороны широкого сумрачного коридора, девчачьих почему-то было значительно меньше, чем наших. Каких-то гендерных проблем не помню, возможно, мал был. Да и высокий голос Мелентия доносился постоянно.
Немаловажная деталь. В бараке не было никаких «удобств». Дощатый туалет, довольно вместительный во всех отношениях, располагался метрах в пятидесяти от барака, на возвышенности, что для солончакового Казцика было немаловажно. Незарастающая тропа к нему посыпалась постоянно золой, поэтому особой грязи здесь не было даже осенью. В выгородке при входе в барак находились навесные рукомойники. Для остальных нужд, не самых больших, конечно, вечером, ближе ко сну, в коридоре выставлялись большие баки – выварки, три – четыре на коридор. Такие тогда были в каждом доме, их объем – 32 литра, таки в интернете написано. Хватало. Это для мальчишек. Как обходились девчонки, честное слово, не знаю.
По-моему, назначались дежурные, которые эти «выварки» по утрам выносили и выливали за тем же туалетом. Нужно только представить двоих тщедушных пятиклассников, думающих о предстоящем каком-никаком завтраке, о невыученном уроке, ухватившихся за переполненную двухпудовую емкость. Иногда содержимое выплескивалось, не щадя даже единственные «школьные» штаны…
Наш класс располагался в старой школе – таком же бараке, как и интернат. В памяти осталось очень мало, почти ничего. Парты такие же, как были в Барышевке. Передо мной сидела красивая девочка, всегда аккуратно причесанная, с кружевным воротничком на форменном платье. Тоня К. Они – конкрынские, жили дома, а не в интернате, каждое утро их привозили, благо, до Конкрынки было всего несколько километров. И однажды я увидел неожиданно на ее аккуратном затылке насекомое, которое, увы, тогда не было такой уж редкостью. Конечно, смолчал.
Еще запомнился Толик Цой, переросший, по-моему, пятый класс. В нашем же классе училась и его младшая сестренка. Они тоже были из Конкрынки. Запомнился Толик тем, что однажды то ли я ему подавал карандаш, то ли попросил карандаш у него, он резко дернул рукой и кончик остро заточенного «химического» карандаша воткнулся мне в ладошку. Больно не было, но голубоватое пятнышко в коже правой ладони осталось до сих пор. Так и закрепляются воспоминания.
Как-то преподаватель труда Иван Михайлович пригласил желающих на «кружок». Тогда в школах почти каждый преподаватель вел какой-нибудь «кружок по интересам». Иван Михайлович не агитировал, не уточнял, чем они там занимаются. Мы знали только, что в его кружок ходят многие, да еще преимущественно старшеклассники. Поэтому собрались быстро. Мастерские, где на уроках труда занимались и мы, находились в основном здании школы. Они были довольно просторными, там приятно, по-домашнему, пахло свежим деревом, краской. Верстаки, у стен – станки на столах, по стенам – полки с инструментами. А под потолком и на стенах – множество авиамоделей, разной формы, разных размеров. Оклеенными похожей на папиросную бумагой крыльями они напоминали огромных стрекоз.
В тот вечер, когда мы пришли на «кружок», над этими или такими же моделями трудились ребята. Кто-то оклеивал крылья, кто-то из лучинок скреплял фюзеляж планера, кто-то опробовал моторчик будущего самолета… В общем, все было невиданно и интересно. А другая часть ребят занималась выпиливанием красивейших поделок из фанеры. Той же зимой и я купил себе лобзик, который здорово помогал впоследствии, когда заболел и был отправлен после больницы домой, скрашивать длинные зимние дни и вечера, выпиливая из фанеры незамысловатые полочки, рамочки и прочее.
А тогда, в школе, с «трудами» не сложилось. На очередном уроке занимались изготовлением вешалок для школьной раздевалки, вырезали колышки, заменяющие крючки для одежды. Работали и ножовкой, и топориком, и рубанком… Наиболее коварным оказался рубанок. В неловких руках его острый нож сорвался с колышка и прошелся по ногтю безымянного пальца левой руки. Вот и сейчас, если присмотреться, на этом ногте сохраняется продолговатое утолщение – еще один памятный знак из короткого интернатовского периода моего детства. Тогда, помню, Иван Михайлович из тут же висевшей аптечки достал все необходимое и спокойно и умело сделал перевязку. Возможно, поэтому я запомнил его в числе немногих других преподавателей. Кстати, внешне он был похож на киноактера Георгия Жженова, но это я понял позднее. В то время фильмов с участием Жженова, мы, по-моему, не видели.
Классной руководительницей у нас была Евдокия Ивановна Цепура, преподаватель географии и еще чего-то. Она была женой директора совхоза – величины, по нашим ученическим меркам, неимоверной и невиданной. Частичка восприятия супруга переносилась нами и на Евдокию Ивановну, без оснований добавляя ей сухости, строгости и пр. На самом деле, она была вполне нормальным человеком. Помню одно-единственное родительское собрание, на которое были привезены и наши родители. Евдокия Ивановна еще до начала собрания поприветствовала мою смущающуюся маму, говорила что-то хорошее обо мне.
Через несколько лет я вспоминал Евдокию Ивановну, услышав, вернее, прочитав в областной газете об аресте ее мужа – директора. Помню большой «подвал» в «Акмолинской правде» под названием «Иркутская история». Очевидно, журналист находился под впечатлением пьесы Арбузова, очень популярной как-раз в начале 60-х. Наш совхоз закупал строительные материалы в Иркутской области, много строили, директор был уличен в каких-то махинациях. Не знаю, был ли он арестован, но с работы сняли, это точно. Из Казцика Цепуры исчезли. Их красивый дом, в самом центре поселка, опустел.
Помнится, тогда в Казцике таких видных домов было два: директорский и дом участкового милиционера Ржавского. Они и стояли рядом, под железными крышами, совсем недалеко от интерната, почти на опушке березового леска. Чуть позже появился не менее солидный дом Кафара Садыковича – главврача. Этот дом, с большой застекленной верандой, построили рядом с больницей. Не знаю, частный это был дом или государственный, но Кафар Садыкович получил его заслуженно. Очень его все уважали, «за глаза» называли просто – Кафар. Он был из Азербайджана.
И фамилия у него была своеобразная – Кафары, возможно, думаю, Кафаров. Но запомнил почему-то как Кафары. Сейчас спросить уже не у кого. Разве что в архивах. Это возможно, но и о своих-то близких многого еще знаю.
Отчество доктора «Садыкович» было, скорее, казахстанским изобретением. Так было, например, со знаменитым председателем нашего колхоза – корейцем Кан Де Ханом (иногда писали – Кан Дехан). Он был Героем Социалистического Труда и именовался везде и всеми Дмитрием Хасеновичем. Конечно, как по паспорту, я не знаю. Объясняют его имя забавно – якобы в райкоме партии первый секретарь, как правило, русский, предложил именовать Героя русским именем Дмитрий – от «Де», а второй секретарь, казах, вместо чуждого «Хана» или «Дехана» придумал казахское отчество - «Хасенович».
Кафар был очень колоритным – крупный, седой, с алиевским носом, обеспечивающим должный вес облику доктора и восточно-аристократическую гнусавость, вполне сходную с французским прононсом. В первый раз мы увидели его в школе, куда он подъехал в черном ЗИМе, были такие солидные автомобили. Каким -то образом этому ЗИМу угораздило стать казциковской «скорой помощью». Но тогда ни с кем ничего не случилось, просто Кафар приехал осматривать нас перед прививкой. Потом, уже после Нового года, я неожиданно попал в больницу, где пролежал, помню, больше месяца. Больница была за жолымбетским грейдером, на окраине Казцика, как и везде поросшей невысокими березками. Дальше, правее от больницы, начинался «аул», белела кучка небольших корпусов училища механизации – УМСХ №48. Это был значимый не только для Казцика объект.
Целина! Народ ехал в эти края эшелонами, со всех концов Союза. Вспомните «Максима Перепелицу», «Ивана Бровкина». Ехали кто зачем, чаще – не имеющие нужных целине профессий. Вот и организовывали такие учебные заведения, переросшие впоследствии в ПТУ, а потом и в колледжи. Но это было уже не то. В УМСХ учились не зеленые ПТУ-шники – как правило, отслужившие армию, повидавшие жизнь парни. Ни разу не довелось побывать на территории этого училища, но об особенностях жизни там слышал от других, в том числе много узнал в больнице. К счастью, узнавал не только о мерзости мужского общежития, но и о других краях, других людях. Несмотря на то, что мужской в больнице была только одна, но просторная палата, не было дня, чтобы в ней не лежал кто-нибудь из училища.
Помню армянина Мартиросяна, обморозившего ноги, возвращаясь в сильный мороз из очередного похода. Обморожения стоп были местами не ниже 3-й степени. Перевязку Кафар делал тут же в палате, обильно пропитывая марлевые салфетки ароматной мазью Вишневского и смачно укрывая ими обнажившиеся из-под огромных пузырей раны. По-моему, меня выписали раньше Мартиросяна. Но услышать и узнать успел от него многое для своих 10 – 11 лет.
Помню парнишку с Украины – Ивана. Долго помнил и фамилию его, но уже забыл. Зато помню адрес, который прочитал на фанерном посылочном ящике, в котором мама прислала ему сало, домашнее печенье, конфеты, еще что-то. Ему было почему-то неловко, он угощал всех, но казалось, хотел спрятаться и поплакать. Хотя он тоже был уже после армии… Да, а родина его была очень далеко от Казцика – в Винницкой области. А там – Бершадский район, село Кошаринцы. Правда, мне село запомнилось почему-то как Кошары, а залез в интернет, нашел и область, и район, но село – Кошаринцы, а не Кошары. Интернет сильнее памяти. Очевидно, для детской памяти легче было закрепить название попроще. Иначе, совсем бы не удержал. И Ивана бы не вспомнил. Хотя больше сказанного здесь я ничего и не помню. Он лечился с воспалением легких – пневмонией. Простыл, некому было присматривать за ним, сберегать от ветров и морозов.
Был еще белорус, статный, красивый, тоже отслуживший. Тогда, в детстве, я не увидел в нем ничего интересного, даже в познавательном смысле, почему-то почти сразу сформировалась неприязнь. Так оно и было, раз до сих пор помню это. Не могу уличить себя в отсутствии эмпатии, но тогда, в те годы, она у меня, очевидно, еще только собиралась формироваться. Хотя полного понимания этого модного слова не достиг и сейчас. Иван, назовем его так, поведал при случае, что в Белоруссии его с нетерпением ждет Ганна, как они катались в санках, как барахтались в снегу, отогревались в сеннике… И так далее. Почему-то интереса к его болтовне у меня не было, даже наоборот. Какая там эмпатия!
Но это все была новая, целинная волна заселения Казахстана.
Каким образом и когда в Казцике появился доктор Кафары или Кафаров, я не знаю. Это селян не интересовало, не обсуждалось. Зато слышал, что в городе, т.е. в Акмолинске, у него живет дочь, муж ее какой-то большой областной начальник. Зачем-то запомнил его фамилию – Алиев, тоже, наверно, видел в газете.
Не знали мы и истории многочисленных казциковских немцев. Через год, когда меня перевели в другую школу – в Новокубанку, там встретил немцев не меньше. Из казциковской школы запомнился Бритнер Иосиф Романович, хотя не помню даже, какой предмет он преподавал, по-моему, немецкий же язык.
Белон Эдуард Эдуардович тоже преподавал в старших классах, по-моему, физику, но это не точно, так же как не уверен в правильности отчества, да и фамилии (не исключено, что «Беллон»). О физике думаю, скорее, по аналогии с Новокубанской школой, где уроки физики вел Петр Петрович Гейльфус. Много лет спустя они уехали в Германию. Как-то в «Одноклассниках» увидел фото Белона в кругу близких. Было ему 90. А я сразу узнал по запорошенному лицу – в кожу лица, по-моему, справа, въелись крупные сине-зеленые порошинки, на довольно обширном участке. Вот всем интересовался, но почему-то не выяснил тогда ни у кого, что же случилось с учителем? То ли на фронте, то ли во время школьных опытов каких-нибудь?
Уже через год, в Новокубанке, узнаю, что по немецкому у нас будет молодая учительница из Казцика. Действительно, в класс вошла совсем девочка, недавняя десятиклассница – учителей тогда явно не хватало. Мария Яковлевна «иняз» окончила много позже, заочно. Фамилия у нее была Ганс. И хотя вскоре мы уже знали перевод этого слова, никогда не смеялись, не дразнили ее. А вскоре она свою фамилию сменила на другую – на «Свободу». Вышла замуж за колхозника-передовика Яшку Свободу, который еще и в художественной самодеятельности активно участвовал, кажется, в хоре пел. А хор новокубанский славился чуть ли не на всю республику! Получается, был Яков раньше Фрайгайт?
Не скрою, несколько раз тянулась рука к перу, чтобы написать подробнее о казахстанских немцах. Хотя бы о тех, с кем жили рядом. Не решился. И правильно сделал. Пару лет назад прочитал роман Гузели Яхиной «Дети мои». О поволжских немцах. Прочитал, так как в это время все еще славили ее Зулейху, думаю, скорее благодаря Чулпан Хаматовой, сыгравшей главную героиню в неимоверно быстро отснятом по роману фильме. Признаюсь, что и книжку читал, и фильм смотрел пристрастно, постоянно представляя внешний блеклый облик автора (авторки?). Ну, тут хоть какой-никакой татарский колорит присутствует. И повествование более-менее гармонично, т.к. построено по лекалам большого числа авторов, в том числе, достаточно профессиональных и даже талантливых: коллективизация, перегибы, голод, лагеря…. Тут большим историком быть не надо.
Как-то уже в зрелые годы довелось изучать культурологию. По завершению курса был экзамен, перед которым профессор Фортунатова В.А. на полном серьезе предупреждала нас, что сдать предмет «по конфетным бумажкам» не получится. Очевидно, имелись в виду медведи Ивана Шишкина. Я, кстати, получил пятерку. За Тойнби и его цивилизационную теорию развития культуры, по-моему. Веры Алексеевны не так давно не стало. Узнал из интернета.
Так вот, свой второй роман Яхина писала, вооружившись, на мой взгляд, очень кратким курсом отечественной истории. И подсмотреть было не у кого.
Смог ли я бы? Не уверен.
Лучше повспоминаю о Казцике. Запомнился еще молодой учитель математики Шекета Илья Иванович. Его я довольно подробно описываю в своей новелле «Хлеб».
Совсем не помню директора казциковской школы, по фамилии Красовский. Вернее, помню солидную внешность и больше ничего. Он был, скорее, историком, так как являлся то ли парторгом, то ли членом парткома. Помню, как-то он приезжал в Барышевку вручать награды передовикам, выступал со сцены нашего клуба с докладом «о текущем моменте». Точно, что не о жизни на Марсе.
Зачем я пишу, хотя так мало помню из того времени? Именно для того, чтобы хоть эти картинки сохранить. Кроме того, уверен, что еще немало есть казциковских выпускников, встречаю их порой и в «сетях». Вот и повспоминаем вместе.